Под сараем копошился сумрак. Утром в щели влезали голубые полосы света, в них роилась пыль.
Темнота пахла теплым тленом, куриным пометом, материнским теплым брюхом. Щенята, кусая сосцы, месили вымя мордочками, они топтались на нем, сердито визжали.
Мать лежала на боку с закрытыми глазами.
Когда мать начинал томить голод, она вставала, осторожно стряхивала щенят и уходила. Возвращалась, вновь наполненная молоком.
К сараю приходил человек, садился на корточки, звал:
— Куська, Куська.
Мать судорожно вскакивала и, юля всем телом, выползала. Человек трепал ей загривок и, шумно дыша, говорил:
— У, сука…
Мать закрывала глаза и замирала от удовольствия.
Щенята выползали наружу, ловили губами пальцы человека и сосали их, но молока там не было.
Человек пришел снова; сев на корточки у лаза, он долго перебирал щенят, мял им выпуклые пузики, дергал за лапы. Отложив одного в сторону, он вдруг страшно закричал:
— Мария!
Вышла женщина, неся впереди себя самовар. Вода клокотала и билась в нем.
Поставив самовар на землю, женщина робко сказала:
— Погодили б, Опанас Кондратыч, жалко кобельков- то, — и высморкалась в фартук.
— Ступай, баба!
Опанас Кондратыч брал щенка за шиворот, клал на землю, придавив щепкой, осторожно обливал кипятком из ковша.
При этом он улыбался и лепетал:
— Ишь, мышата…
Сука металась вокруг. Она припадала к земле, ползала и скулила.
Хозяин плеснул на нее из ковша остатками кипятка и, глядя на вертевшуюся с визгом собаку, сказал с чувством:
— Ишь, расстраивается, падла.
Хозяин ушел. Мать метнулась к оставшемуся щенку, утащила под сарай. Всю ночь стонала она, слизывая с ошпаренного тела шерсть.
Хозяин приходил; наклонившись, он совал в лаз руку и звал:
— Куська, Куська… поди… дура.
Мать рычала, у ней дрожала челюсть, щенок прижимался к ней и тоже рычал.
Хозяин кричал:
— Поди, стерва!
Мать выползала и лизала хозяину ноги.
Щенку было скучно одному. Правда, он мог до отвала упиваться молоком. Его от обжорства даже тошнило, и спал он в самом теплом и нежном месте у матери. Но ему было скучно. Мать с рассветом уходила в отару, ночью хозяин привязывал ее на цепь.
Щенок искал веселья. Он подходил к лошади и лаял на нее. Потом он мчался к петуху. Петух стоял на одной ноге, опустив на глаза белые веки, и молчал. Щенок целился ухватить его за хвост, но петух оборачивался и клевал в голову. Обиженно скуля, щенок уходил.
Ночью он бродил с матерью по двору. Мать, лязгая проволокою, все время прислушивалась и ходила, ходила.
Ночью вдруг стало светло как днем, только все было красным. Так днем не бывает.
Сарай шипел. Красное, живое билось в нем.
Из дома выбежал хозяин, весь в белом. Он кричал:
— Подожгли… спасите… люди!
Он прыгал возле сарая, бросая в него из ведра воду. Набежало много людей. Они кинулись на сарай и били его топорами. Потом во двор притащили человека и начали бить и его.
Утром сарая не было. Черные, обугленные бревна валялись по двору.
Хозяин подошел к матери с лопатой. Мать хотела бежать, но цепь держала ее.
— Так ты добро стережешь! — вопил хозяин и бил ее лопатой, как били того человека.
Щенок, когда хозяин ушел, подкрался к матери, ткнул носом. Она была холодная и твердая. Он теребил ее за ухо, визжал, но мать не хотела вставать. Хозяин позвал его. В руках он держал ножницы для стрижки овец. Щенок подбежал, лег к ногам и захныкал. Хозяин, захватив его морду рукой, обрезал ножницами хвост и уши.
— Злее будешь, — усмехнулся хозяин.
Щенок кувыркался по земле и визжал от ужасной боли.
Щенка посадили на цепь, уши и хвост его затянуло синей коростой. Он забирался в самый угол конуры и, боясь всего, дрожал. Хозяин, наклонясь над конурой, расстроенно бормотал:
— Как бы не испортился пес. Учить надо.
Учить его он приходил дважды в день. Садясь перед конурой на табуретке, он толкал щенка в бок палкой и шипел:
— Возьми, возьми!
Щенок плакал и визжал. И, когда боль становилась уже нестерпимой, он бросался на палку и грыз. Хозяин дергал к себе палку.
Приносили мясо. Хозяин привязывал его к веревке и начинал бить им щенка, пока тот, осатанев от голода и злобы, не вгрызался. Хозяин радостно бормотал: «У, варвар!..» — И эта кличка утвердилась за щенком.
Он подрос. Хозяин не прекращал учебы. Иногда он заманивал к себе во двор бездомную собаку; закрыв калитку, спускал Варвара с цепи, а сам, забравшись на крыльцо, наслаждался зрелищем собачьего боя. Варвар при виде человека приходил в бешенство. Он ожидал боли, издевательств; давясь, он бросался и падал навзничь и грыз цепь, и на железных звеньях оставались следы костяной муки от его зубов.
Щенок вырос в огромного угрюмого пса. Губы его были оттопырены двумя смертоносными клыками.
Люди, заглядывая ему в глаза, отворачивались и говорили:
— И впрямь, варвар! В хозяина зверь.
Однажды к хозяину охотники привезли живого волка с перебитой ногой.
В воскресенье хозяин пригласил к себе гостей. На крыльцо были выставлены венские стулья.
Работник спустил Варвара с цепи, потом открыл дверцы сарая, где сидел волк, и, схватив вилы, бросился к крыльцу, чтоб оградить гостей.
Колченогий волк, болтая перебитой лапой, вышел из сарая. Облепленный навозом, тощий, хромой, он был жалок, если бы не голова его на могучей шее. Волк, вытянув вдоль брюха хвост, закружил по двору. Он прижался к забору, в тень, и замер. Он, не мигая, глядел на людей, и в глазах его не было тоски.
Варвар шел на волка, опустив морду к земле.
— Возьми, возьми его… — выли с крыльца и махали руками.
Варвар приблизился к волку, остановился. Звери глядели друг на друга, не шевелясь.
Они сцепились — волк и собака. Они катались по двору. Кто-то из гостей сбежал с крыльца и стал бить по катающемуся клубку палкой.
На крыльце воодушевленно кричали.
Варвар уполз от мертвого волка в свою конуру.
Пьяный гость подошел к конуре с рюмкой в руках. Хихикая и качаясь, он сунул в конуру рюмку.
Отчаянный вопль огласил двор. Размахивая рукой, гость бежал к крыльцу и требовал, чтобы собаку убили.
— Убить нельзя, — сказал хозяин. — Пес службу несет, а поучить могу.
И избил пса плетью.
Хозяин за последнее время на ночь уже не привязывал Варвара к проволоке, а спускал его.
Варвар бродил по двору, огромный, понурый, и когда он слышал ликующие собачьи вопли, в груди его начинала клокотать тоска, но он не мог лаять, как все собаки. Он глядел на луну, и клыки его обнажались.
Однажды днем в закрытые ворота кто-то стал сильно стучать. (Ворота теперь закрывали и днем.)
— Кто? — спросил хозяин.
— Комиссия.
Хозяин снял цепь с Варвара, а сам бросился в дом. В ворота стучали. Люди вошли в разбитую калитку, но, увидев Варвара, отпрянули. Милиционер вытащил наган.
— Не тронь, — сказали ему. — Пес тоже общественный, нельзя пса портить.
Люди остановились в замешательстве.
— Чего ждете? — кричали сзади. — Мороку разводите. Стреляй, товарищ милиционер.
Вперед вышел старик. Он шел к Варвару, вытянув руку. От старика пахло овцами.
Варвар попятился, шерсть его дыбилась; нежная воркотня человека, его спокойствие, глаза, глядящие в упор, смутили собаку, и она отступила к конуре.
Человек взял цепь, пристегнул к ошейнику, и, когда отнимал руку, собака рванула его за кисть.
Но человек не отскочил, не закричал. Сунув прокушенную руку подмышку, он долго стоял перед конурой, внимательно разглядывая собаку.
И пес, забившись в конуру, вдруг взвизгнул по-щенячьи.
Варвар сидел на цепи. Хозяина он больше не видел. В доме его поселились другие люди. Пищу выставляли в лоханке возле конуры и уходили. Он недоверчиво глядел на нее и все ждал, когда же это мясо начнет крутиться в воздухе, бить его, доводя до неистовства. Когда люди смеялись, он вздрагивал.
Пес не ел. А люди, проходившие мимо, говорили с отвращением:
— Не жрет, о хозяине тоскует.
Через несколько дней пришел старик-чабан. Он отвязал Варвара и увел его. Варвар, сгорбленный, с судорожно дрожащей челюстью, плелся за ним, не спуская глаз с птичьей, слабой стариковской шеи.
Собаки на чабарне встретили Варвара враждебно.
Варвар зарычал, присев по-волчьи, готовясь к бою.
Но старик властно прикрикнул.
Освобожденный от цепи, Варвар стеснялся своей свободы. Он лежал под крыльцом и вылезал только на зов старика. И, когда старик повел его в отару, Варвар все останавливался и озирался. Ему казалось: еще шаг — и цепь рванет его и повалит.
Ночью Варвар загрыз двух ягнят.
Старик сокрушенно глядел на его мокрую морду. Варвар рычал и облизывался.
Ночью старик взял его к себе в хату. Потом принес ягненка и положил рядом. Варвар дрожал и скалил зубы. Ягненок тоже дрожал и жалобно блеял. Варвар вскочил и перешел на другое место, но сколько собака ни меняла места, — старик таскал за ней ягненка и клал рядом. От овечьего запаха Варвара тошнило. Он закрывал глаза и притворялся спящим. Ягненок, прикорнув к нему, заснул. Варвар не спал, не спал и старик. Всю ночь он просидел над собакой.
К собакам Варвар относился с злобным презрением. Но все попытки расправиться хоть с одной кончались плохо. Стоило ему сцепиться с одной, все остальные шли на помощь, и Варвару, несмотря на его силу, всегда попадало.
Ночью Варвар обходил отару. Овцы, прижавшись друг к другу, спали. Залитая лунным светом степь была тиха и неподвижна. В овраге, заросшем бурьяном, метнулась тень.
Припадая к земле, Варвар полз. Он чуял едкий запах волчьего пота.
Волчица лежала, вытянув морду между лап.
И Варвар, вместо того чтоб залаять, как делают это все собаки, сзывая к бою, молча прыгнул.
Грудью ударил он вскочившую волчицу. Зубы Варвара сомкнулись на ее горле, рот наполнился шерстью и кровью.
Волчица скребла ногами, стараясь разорвать ему брюхо. Но Варвар крутился и все сильнее сжимал зубы. Волк, таившийся в кустах, бросился на Варвара, ударом клыка разрезал ему плечо. Варвар упал и завыл в смертельном отчаянии.
Собаки услышали этот вой и дружной стаей бросились на помощь.
Варвар, пошатываясь, плелся к чабарне. Изнемогая, он падал, и тогда собаки останавливались и ждали. Потом подходили к нему и начинали зализывать раны. Варвар, чувствуя собачьи языки, закрывал глаза и трепетал от незнакомой ему ласки.
Варвар стал многоопытным вожаком. Собаки его уважали. Он привык к человеческой ласке, и, если старик забывал поласкать его или поговорить с ним, Варвар бродил весь день подавленный и хмурый. Но беспокойство не покидало Варвара. Ему все казалось, что вернется хозяин и будет хихикать, тыкать в него палкой. Во сне он злобно рычал, и шерсть его шевелилась.
Старик, просыпаясь, спрашивал:
— Ты чего, Варварушка? Блохи… Вот погоди, в табачке искупаю, никаких блохов не будет.
И, повернувшись на другой бок, снова засыпал.
1936