Вплоть до 25 сентября стояла хорошая теплая погода. От ночных заморозков тундра желтеет и сохнет, покрывается белым убором. По утрам иней растаивает: солнце хоть и висит над самым краем горизонта, но свое дело делает исправно — светит, греет, ласкает тундру.
Растительность постепенно умирает, земля отходит к зимнему сну.
В ночь на 25 ударил первый значительный мороз, градусов на 10—12, и выпал снег. В оврагах и ямах его надуло на метр. Гладкие места то совсем голые, то чуть-чуть — на 3—5 сантиметров — прикрыты белым, точно припудрены. Это уже зима. С этого дня снег не исчезал.
Тундра сделалась пестрой: кочки черные, впадины белые, а луга, бугры и возвышенности то коричнево-желтые, то оливково-серебристые.
Птицы улетели. Остались лишь гаги, плавающие по водам бухты, и бесчисленные стада куропаток, пасущихся на солнечных склонах холмов.
Губа живет и плещется.
Ночами мороз сковывает лужи на отмелях узорным льдом. Прилив этот непрочный ледок разбивает и относит на береговой песок. Так, ежедневно по два раза прибирая ледяной мусор, приливы образовали вдоль всего берега вал, вышиною местами в метр. Это первый торос. Он хрупок. Станешь ногой — с хрустом ломается, проваливается.
В бухту заходят иногда белухи по несколько штук. Должно быть загоняют рыбу и охотятся. Частенько появляются тюлени и из любопытства подплывают близко к берегу. Уставятся глазами на постройки фактории, на лающих собак, на людей и подолгу не уплывают. Повидимому, очень любопытный зверь.
Мы подстерегаем их с ружьями, неоднократно стреляли, ни одного, впрочем, не убив. Лично я против такой бессмысленной пальбы. Она отпугивает зверя. Он может быть приучился бы выходить на берег или отдыхать на отмелях. В отлив зазевавшиеся или заснувшие тюлени оказались бы на суше и тогда охота на них могла бы дать результаты. А так получается лишь вред и ребяческая трата зарядов…
У Наташи Тусида есть брат мальчик — лет двенадцати, по имени Васька. Очень смышленый парнишка. Он с изумительной быстротой и легкостью усваивает фонетику русской речи. В первый же приезд на факторию обучился от наших женщин счету до пятидесяти. Отдельные фразы, иногда длинные и сложные, выговаривает без запинки, не пропуская ни одного звука, хотя смысла слов не понимает. Нас способности мальчика очень заинтересовали.
Аксенов повел переговоры с Васькой Тусида и с матерью Васьки, чтобы отпустили мальчика жить на факторию. Я взялся обучить его разговорному языку и грамоте. Сам Васька принял это предложение без колебаний, даже с радостью, и старшие охотно согласились.
Однако в следующие наезды Ваньки и Наташи мальчика с ними не было. На вопросы отвечали уклончиво:
— Занят… не может… караулит оленей…
В дальнейшем выяснилось, что дома семья посовещалась и передумала — отдавать не хотят. Аксенов предлагал постоянную зарплату, харчи, экипировку. Мы втолковывали и Ваньке и женщинам все выгоды для мальчика обучиться языку и грамоте. Ничто не помогло. У старших есть свои доводы. Им необходим работник в семье для ухода за оленями. Васька уже и теперь самостоятельно окарауливает стада, умеет поймать оленя, запрячь, править нартами — работает за взрослого.
И будет, надо думать, им бесплатным батраком вплоть до женитьбы, пока не обзаведется собственным хозяйством. Отдав к нам, они теряют мальчика — это их твердая уверенность. Научится говорить, читать и писать — пойдет на работу к русским. Втянется хотя бы в торговлю фактории или уедет учиться в русские города. Прощай, батрак! Ванька уж видел такие примеры и не хочет лишаться нужного парнишки.
Сколько мы ни бились, толку не вышло. Васька на долгий срок исчез. Лишь спустя много времени я вновь увидел его.
— Почему отказался? — спросил я через переводчика. — Не хочешь учиться?
— Успею… я еще молодой…
Но говорит неоткровенно, видимо, с чужих слов.
Васька живой и бойкий мальчик. Широконосый, с острыми, умными глазами, похож на сестру, бабу довольно миловидную. Очень любознателен, во все вникает, без устали вертится между старшими и внимательно следит за куплей-продажей, за переговорами покупателей с продавцом. Курит трубку, любит папиросы.
Из него, надо думать, выработается второй Ванька Тусида, только более ловкий и тертый.
Еще в одну из осенних бурь на северном мыске бухты повалило маячный столб.
Как-то на-днях мы втроем отправились туда с целью хорошенько осмотреть и придумать способы восстановить маяк — он нужен для судоходства.
Кроме того, у нас за этим маяком на береговой косе, заросшей травой, находится одна из лодок. Нужно обладить ее и устроить на зиму.
Вышли мы утром в хорошую погоду. Еще издали, взобравшись на береговую кручу, заметили возле сваленной мачты оленей и нарты. А когда подошли, оказался старый Нарич.
— Что ты тут делаешь? — спросил Пепеляев.
— Ехал к вам, остановился посмотреть… Ишь, какая здоровая! — толкнул он ногой бревно.
От нас не укрылись ни смущение старика, ни пила, торчащая из нарты. С ним был второй туземец, незнакомый, молодой. Две подпорки мачты, составлявшие тоже солидное бревно, оказались уже распиленными на шесть кусков. Они лежали, укрытые в овражке, и распилены, судя по срезу, несколько дней назад.
— Разве можно брать бревна, не спросив разрешения?
Старик засуетился, стал оправдываться. Пилил не он, он-то отлично понимает, что можно и чего нельзя!.. Пилил кто-то другой, а он здесь только мимоходом… Да ему много и не надо. Если бы попалась какая щепка — с него достаточно. Но раз нельзя, то он ничего не возьмет… А пилил не он — станет старый Нарич заниматься таким делом!..
— Вот это можно взять, — указал счетовод на валявшуюся мелочь — обломки и щепки. — Бревна нужны. Мы восстановим маяк.
По лицу и всему поведению Нарича было видно, что пилка произведена либо им, либо при его участии. И, должно быть, приехал он по тому же делу.
По дороге к лодке мы обсуждали этот случай. Вася думает, что застигнутый на месте старый туземец не только сам не тронет, но постарается оберечь от чужих попыток дерево в безопасности.
У лодки также оказалось не все благополучно. Несколько обломков доски, пара поленьев и весла — исчезли. Стояло лишь укрепленное мною в виде мачты одно гребное весло, с флажком. Я нарочно в одну из прогулок поставил этот знак, чтобы можно было с фактории в бинокль разыскать лодку и удостовериться в ее целости.
По густой траве ясно видны следы полозьев. К лодке под’езжали на нартах два раза. В топкой почве следы отпечатались и заполнились местами водой.
Я пошел по следу и саженях в ста нашел все дерево, унесенное с лодки. Оно лежало в высокой траве, аккуратно сложенное. Поверх на него были навалены щепки и палки, повидимому, собранные на берегу.
Мы отобрали свое и уложили под лодку, которую оттащили в безопасное место и перевернули вверх дном. Весной еще раз проверим честность ямальцев-туземцев…
Щепки, обломки, прогнившее бревно, конечно, пустяк, но приоткрылся новый штрих, характеризующий здешного туземца. Значит, взять чужое — не такой уж абсолютно немыслимый поступок! Когда дело касается топлива, которое здесь высоко расценивается, туземец способен отступить от правила и стащить, если лежит плохо.
Спору нет, они честны — воровство в их быту отнюдь не развито. Если бы нашу факторию, с ее порядками, перенести в близкое соседство к любому русскому селу, полупризорное и беспризорное добро растащили бы в несколько дней. А здесь не трогают. Однако эта их честность все же условна и относительна. Есть соблазны, пред которыми и она не может устоять: например, топливо…
А может быть это тот же Нарич?
Такой тип, потершийся в наших городах, завез в Ямальскую тундру лишь это свойство.
Вопрос во всяком случае заслуживает внимания…
…Насколько видит глаз, бухта покрылась льдом. Мы думали что уже конец — губа стала. Но нет — борьба продолжается В ночь на 23 ноября поднялся вихревой шторм. Все раньше нами виденное потускнело сравнительно с этим ураганом. Дрожали стены избы, с ревом носилось что-то по чердаку, выло по-звериному в трубах. Мы сидели с Пепеляевым за столом. Пламя горящей стеариновой свечи никнет и минутами издает такой звук, будто на него кто-то дует. Это ветер прорывается сквозь стены. Печи исправно вытоплены, но в хате гуляет стужа.
Выйти на двор жутко. Я попытался. Вихрь швырнул в лицо острым снежным песком и буквально отбросил до угла постройки. Я ухватился за бревно, хотел укрыться за угол, но оттуда с ревом ударили такие же вихри. Какая-то чертовщина — сует со всех сторон разом! Каждая крупинка снега остекленела, сделалась остро-колючей, впивалась в лицо наподобие иглы. Боль невыносимая. Придерживаясь за стенку, перегнувшись, я с трудом добрался до дверей. Лицо иссекло, будто розгой.
В запрошлом году на Ямбургской фактории в подобный же ураган вышел из дому заведующий С. Д. Удегов. Вихрь свалил его с ног и покатил по снегу. Он делал попытки зацепиться, схватиться руками — все напрасно. Его откатило шагов на 50, которые он преодолел с громадным трудом — на четвереньках. Этот случай не преувеличен. Он дает некоторое представление о здешних зимних ураганах.
На губе творилось невероятное. В кромешной тьме грохотало, выло, ухало. Точно залпами палили из пушек.
А на второй день, когда поутихло и мы пошли посмотреть — берег бухты вновь подступил почти к прежней черте. Ураган разломал лед, наворотил груды кусков. Они смерзлись, образовали торосы.
Это уже последние судороги. Крупные плавающие льдины и мелкий щебень липнут друг к другу, смерзаются в поля. К следующему дню ледяной покров ушел из глаз, покрылся ковром снега — это теперь прочно, до весны!…