К 25 августа изба вчерне закончена. Не только ночи, но и дни настолько похолодали, что мы не стали ждать окончательной отделки дома и перешли из своего сквозного шатра под крышу.
Выражение „окончательной отделки“ следует понимать конечно, условно. Какой отделки мы могли ждать? Вся она заключалась в просушке печей. Когда их затопили, то от сырой кирпичной кладки повалил густыми клубами пар. Стены вспотели, с потолка закапало, одежда и постели взмокли. Это нас не смутило. Лучше сырость, чем мерзнуть в палатке.
Что же касается отделки, то предполагалось лишь устроить перегородки, которыми семейные работники факторий пожелали отделиться от общежития, да отмежевать лавку и амбулаторию. Для штукатурки или окраски совершенно нет материалов. Не догадались привезти даже извести или мелу для побелки.
Изба состоит из двух половин. Каждая представляет собою большую комнату восемь на десять метров, просторность которых несколько скрадывается по настроенными в изобилии печами. В одной комнате огромная русская печь для выпечки товарного хлеба. В нее за раз входит до 35 крупных буханок. А кроме того, поставлена унтермарковская печь — по-сибирски „контрамарка“, — и для скорейшей просушки избы мы соорудили еще и круглую чугунную „времянку“ с железными трубами, приспособленную под каменный уголь.
Во второй половине тоже есть русская печь, размерами поменьше, две „контрамарки“ и железная „буржуйка“ — большая, в ней помещаются дрова обыкновенной длины. Если бы не такое множество печей, то комнаты совершенно походили бы на сараи.
Стены темнеют голыми бревнами, отчасти закопченными, отчасти сохранившими следы побелки. Из пазов между бревнами торчит и космами свисает мох, которым плотники кое-как проконопатили избу. В потолке щели. Доски расходятся местами на палец. Думаем насыпать на чердак песку для теплоты и от дождя.
Фронтоны и крыша устроены тоже не ладно. Ветер гуляет и свистит в дыры, в слуховые окна, в щели. Первый же значительный дождик пронизал нашу постройку, что называется, насквозь. Отовсюду сочилось и капало через крышу на чердак, с чердака в комнаты.
И вид комнат неуютный, грязный, амбарный.
— Ничего — обживемся! — утешаем мы друг друга.
Ждем прихода „Микояна“ — он увезет печников и плотников. Тогда станем устраиваться на зимовье. Пока же чистую нашу горницу занимают гости — рабочие, так как их временный барак пришлось разобрать: материал потребовался для постройки склада и амбара.
Склад просторный и прочный. Он защищает избу от северного ветра. В нем темновато — окошечки малы. Но на-глаз уже определенно, что товары поместятся все, включая и штабеля мешков с мукой. Это нас ободряет и мы храбро глядим в будущее.
Так называемый „крытый двор“ оказался просто амбарчиком. В него поместится ржаная мука. А из кладовки, устроенной в сенях между двумя половинами избы, мы мечтаем оборудовать баньку. Вмажем котел, поставим круглую чугунную печку, раскалим докрасна — милости нет!.. По бане все соскучились, все почесываемся. У нас в запасе имеется целая бочка отличных березовых веников. Но это вбудущем.
Пока же очередной вопрос — торг с артелью рабочих о переноске грузов с берега. Туземцы не оправдали надежд. До снежного первопутка они категорически отказались даже разговаривать. У них нет колес — ездят зимой и летом на нартах. И они слишком дорожат оленями, чтобы тащить по песку на гору хотя бы один мешок с мукой. А зимой они посоветуются, подумают и дадут ответ.
Словом, видно, что надежда на них плохая. Зимой они, возможно, и сработают, но рассчитывать на дешевую перевозку нельзя.
После долгих переговоров с плотниками, сошлись на гривеннике с пуда, притом часть зарплаты будет выдана товаром и платьем.
Шестнадцать здоровых, привычных, втянувшихся уже в этот труд парней перетаскивали грузы с утра до вечера четыре дня сряду. Каждый заработал на свою долю 72 рубля. Я принимал груз на складе, отмечал, записывал, помогал укладывать. И должен сказать по совести: эти 72 целковых грузчики получили не зря. Расстояние от берега до склада каких-нибудь 100 шагов, но под’ем крут, а главное — по зыбучему песку. Положили доски, чтобы не вязнуть. Но и по доске трудно: скользит нога, спирает дыхание. Спины трещат. Даже самые сильные ребята к десятому мешку выдыхались и шли под тяжестью, плетя ногами и шатаясь.
После десяти концов туда-назад делали передышку — курили. На третий день, с десяти мешков понизили урок на пять. К вечеру плечи, шеи, спины почти у всех оказывались стертыми, в ссадинах. Перед сном они тщательно обмывали их друг другу, смазывали вазелином, присыпали. Когда вытащили последний куль, выкатили последнюю двадцатипудовую бочку с солью — в артели уже не осталось ни одного „не стертого“ рабочего. У некоторых шея и плечи вздулись в сплошной воспаленный волдырь.
Нет, на нашей фактории эти люди воистину славно поработали! Что бы ни говорилось про свойственное им вообще рвачество, как бы строго не осуждали их за „длинный“ рубль, ради которого они поехали, но в работе это отменные хваты!
30 августа к вечеру закончили переноску. Осталось лишь из шатра переправить товары под крышу, но это мы сделаем своими силами.
До чего хорошо чувствуют себя люди, закончившие тяжелую аккордную работу! В этот вечер фактория гремела от возгласов, хохота, песен. Вот она — удовлетворенность духа — награда, которую сам в себе таит успешно выполненный труд!
Следующее утро выдалось тихое, теплое. Рабочие с полотенцами и мылом потянулись в тундру к светлым озерам. Ссадины подсохли, намятые спины тихо ноют, перетруженные шарниры суставов словно плохо смазаны — дают себя знать на каждом шагу. Но на душе хорошо, на лице улыбка. Теперь можно отдохнуть уж до самого „Микояна“! И отдых заслужен.
Из-за увалов показываются нарты туземцев. Они стали ежедневными нашими гостями. Их чумы стоят в нескольких километрах. Если подняться на ближний бугор, то к северу, за рукавом Тамбея, и к западу, из-за гребня, виднеются островерхие темные конусы. Это их кочевые палатки, сшитые из оленьих шкур и натянутые на жерди — переносное, легкое жилье, которым они довольствуются зиму и лето.
Стада оленей подходят иногда так близко, что наши собаки их чуют. С тревожным лаем они несутся в тундру, навстречу дразнящему запаху. Возвращаются к нам с видом удивленным и обескураженным. Дескать, о чем же думают хозяева — неужто не понимают, что лакомая дичь бродит под носом.
Вообще наше поведение идет вразрез со всеми собачьими навыками. Вместо того чтобы гнать оленя по всей тундре, бить, стрелять из ружья, мы оттаиваем упряжки туземцев собственным телом, а собак, наоборот, гоняем, привязываем на цепь. Они, нащерив шерсть, прыгают и визжат от злости. Олени пугливо прядают ушами, вздрагивают, шарахаются. Уже было два случая, что сорвавшиеся псы угоняли упряжных оленей в тундру. Мы опасались неприятностей. Но, к счастью, собаки, видимо, не отваживались уходить далеко от жилья и олени находились.
Сегодня приехал Илья Нарич. Это пока единственный знакомый, говорящий по-русски. Он балагур, шутник, любит выпить. Впрочем, это любят они все.
В свой первый приезд, несколько дней назад, Нарич привез шкурку странного зверька. Величиной с маленькую собачку, она светло-коричневого цвета с ярко выделяющимся бурым крестом на спине. Мех густой и, хоть не длинношерстный, но очень пушистый и маняще-нежный.
Вахмистров долго рассматривал шкурку. Вертел ее так и этак, жевал губами, что-то бормотал. Весь его вид выражал, недоуменье.
— Чорт его знает, что за зверь! — воскликнул он наконец. — Не возьму в толк. Шесть лет работаю по пушному делу, а такого не видывал. Милости нет!..
Аксенов следил и улыбался. Нарич откровенно хохотал. Мы все поочередно щупали, гадали.
— Чего уж тут не знать, — пренебрежительно сказал Аксенов. — Обыкновенный крестоватик.
— Это что же такое?
— Песец. Летний песец. Зимой он белый, к весне синеет и зовется „синяком“, а летом буреет, на спине появляется, крест, отсюда и название „крестоватик“.
Вахмистрова это весьма сконфузило. Он чувствовал, что в глазах работников факторий, а главное, в присутствии промышленников его репутация спеца пушника омрачена.
— Странно… гм… Милости нет! Первый раз вижу…
— Крестоватик — пушнина не экспортная, — добавил Аксенов.
Нарич хохотал и пояснял окружающим туземцам, как ловко он поставил в тупик „главного“ члена фактории.
Кончилось тем, что, по предложению Вахмистрова, крестоватика за целковый купил инструктор.
— Раз не экспортная, значит, можете приобрести для себя, — сказал заведующий.
К крестоватикам мне еще придется вернуться; здесь я нарочно подробно описал первое наше знакомство не только с этим мехом, но и с самым словом — крестоватик. За исключением Аксенова никто, включая „спеца“ Вахмистрова, не имел об этом звере представления.
Туземцы охотно везут песцовые шкурки и пешки. Пешкой здесь называется шкурка утробного или только, что родившегося оленя. Это красивый и теплый, но сравнительно „не стойкий“ мех. Он боится сырости. Подмоченный и просушенный, быстро „ползет“ — вылезает. Шапки из пешки держатся обыкновенно не больше двух-трех сезонов. По ценности, разумеется, в сравнении с песцом пешка итти не может.
У койки Вахмистрова уже образовались пышные связки цветных шкурок пешки, лоснящихся, будто крытых лаком, и белых, как лебяжий пух, песцов.
Взамен берут хлеб, чай, табак, масло, сушку. К сожалению, все еще не устроена лавка и товары лежат в ящиках. Было бы очень интересно, устроив магазинную выставку, узнать к чему именно потянутся вкусы и симпатии наших клиентов.
Впрочем, есть товар, стоящий вне конкуренции — спирт. Его Вахмистров дает с неохотой и большим разбором. Просят, требуют, клянчат без исключения все. Получают же только сдающие лучшую пушнину или много, на большую сумму. Одному промышленнику, сдавшему три шкурки высокосортного песца, Вахмистров без звука выдал целый литр.
Нарич, как видно, имеет среди туземцев авторитет. Его все промышленники охотно угощают.
Бросается в глаза его старание в присутствие туземцев говорить с работниками фактории как можно больше по-русски. При этом он выбрасывает слова быстро-быстро одно за другим, а так как владеет русской речью вообще слабо, то получается совершенно бессмысленная галиматья. Остальные почтительно молчат. Нарич самодовольно всех оглядывает и хохочет. В его косящих глазах светится откровенная наглость и хитрость.
Когда я беседовал с ним с-глазу-на-глаз, то он держится серьезно, говорит толково, хоть и с трудом, но находит нужные слова. Он из’ездил и исходил весь Зауральский Север. Отлично рассказывает про старину, наперечет знает всех былых скупщиков пушнины, спаивавших туземцев, промышленников.
Между прочим, у него застарелый гнойный плеврит. В Тобольской больнице ему сделали пять лет назад прокол. Два года он ходил с дренажем, а теперь отверстие обросло мозолистым рубцом и гной, продолжая понемногу выделяться, мало тревожит больного. Он сшил из оленьей кожи остроумно приспособленную броню — род бюстхальтера — и прикладывает к ранке какой-то мох, впитывающий выделение. Вообще годами обходится без помощи врачей и больниц. Этим очень горд. Мне кажется, если бы гноетечение вдруг прекратилось и отверстие заросло, то Нарич принял бы это, как удар судьбы.
Странное, какое-то вывихнутое впечатление производит этот старик. Потершись у цивилизации, он впитал от нее только самое худшее, хитрое и своекорыстное. Только то, чем можно выжать личную выгоду из окружающей темноты и невежества. Об этом кричит его малица, крытая яркозеленым сукном с красной отделкой; его гусь, сшитый из белого, как снег, оленя. Об этом же, вероятно, могли бы рассказать его две жены: одна старая, для домашней работы, другая молодая — для утех.
Нарич первый доставил нам свежего мяса. Он привел привязанного оленя — важенку (корову) и при нас на фактории убил ее. Несколько присутствовавших туземцев серьезно и сосредоточенно следили за ходом дела, а когда Нарич распорол живот туши и, повернув ее вверх ногами, собрал в брюхе, как в корыте, всю кровь, то стали пить, марая усы и лица. Брали куски мяса, макали в кровь и ели. Манера есть сырое мясо своеобразная. Отрезается тонкая пластинка печени, почки, сердца или просто мускула и одним концом смачивается в кровь. Ловко наклоняя голову, туземец подхватывает кровавый конец ртом и у самых губ обрезает острым, как бритва, ножом. Жует, причмокивая, жмурясь и улыбаясь от удовольствия.