В разговаривавшем с ним придворном македонянин узнал одного из влиятельных придворных куртизанов, пользовавшихся большою благосклонностью не только самого порфирогенета, но и его дяди Вардаса.
Еще сегодня утром этот самый придворный не ответил даже кивком головы на почтительный поклон македонянина, а теперь, после того как этот последний имел продолжительную беседу с глазу на глаз с императором, он сам первый нашел нужным заговорить с ним, как со старым приятелем.
Звали этого куртизана Марциан.
— Куда ты так спешишь, Василий? — говорил он. — Я едва мог остановить тебя… Поклон тебе от прекрасной Зои.
— Благодарю тебя, Марциан, — ответил Василий, — твое известие наполняет радостью мое бедное сердце.
— Бедное, ты говоришь? Не верю! Или ты все еще тоскуешь по своей Ингерине? Так зачем же ты уступил ее другому?
— Нет…
Нет… — быстро заговорил Василий, почуяв в этих словах ловушку. — Я не знаю, о какой Ингерине ты говоришь?
— Уж будто?
— Право…
— А та, из-за которой наш великолепный порфирогенет столько времени забывает и нас, и пиры, и даже цирк?
— Что же она мне?
— А прошлое?
— Оно забыто!
— Так скоро?…
— Ты меня удивляешь, Марциан! Долго ли, скоро ли, но великолепная Ингерина теперь для меня недосягаема… Она стоит на такой высоте, что при одном взгляде на нее у меня может закружиться моя бедная голова.
— Ты не искренен…
— Я говорю, что чувствую… Она недосягаема для меня.
— Но эта высота не из тех, до которых нельзя подняться…
— Не понимаю твоих слов…
— Ингерина может вспомнить тебя… Порфирогенет не вечен, народ и войско всегда за того, кто им понравится… Примеры налицо: Анастасий был рабом, Юстин — простым солдатом…
Василий ясно видел, о чем шла речь. Заговоры вошли в плоть и кровь византийцев. Они не могли вести даже простой разговор, чтобы не вставить в него несколько слов о возможном для каждого достижении высшей власти. Кроме того, Марциан был придворный до мозга костей. Он, как и другие, при одном только знаке милости императора к совершенно неизвестному лицу, уже видел в этом лице нового фаворита, будущего временщика, и, кто знает, может быть, и будущего повелителя судеб Византии. Ведь такие примеры бывали уже не раз. Во всяком случае, ничто не мешало заручиться расположением вероятного будущего светила, тем более, что около императора было лицо, которое, по всей вероятности, не оставит своими милостями этого безвестного македонянина, выведет его в большие люди…
Этим лицом была новая фаворитка Михаила — красавица Ингерина.
Кто она, откуда — это не было известно. Знали только, что этот самый македонянин, который и ко двору-то попал случайно, был ей одно время очень и очень близок. Они жили вместе, всюду являлись вместе, хотя и не были женаты. Потом она обратила на себя внимание императора Михаила…
Злые языки поговаривали, что это устроил сам Василий. Он даже помог сближению своей Ингерины с порфирогенетом. Благодаря существовавшей легкости нравов, никто не видел в этом ничего дурного, напротив, опытные царедворцы считали такой поступок македонянина весьма ловким ходом, который, в конце концов, должен был привести его к могуществу и власти, а, может быть, и к императорской короне.
Все это прекрасно понимал Василий, но на первых порох, вступив в разговор с Марцианом, он решил держать себя по возможности скромнее и даже не подавать виду, что он питает какие-либо надежды на будущее.
— Перестанем говорить об этом, благородный Марциан, — тихо сказал он. — Мне ли безвестному думать — о чем? — о власти!… Нет, я доволен тем, что имею, хочу остаться таким, каков я теперь… Больше мне ничего не надо… — Ого! Ты скромен!
— Что еще поручила передать тебе несравненная Зоя?
— Да больше ничего… Ведь, ты знаешь, эта красивая славянка стала теперь приближенной Ингерины…
— Опять Ингерина?
— А что же? Ну, не буду, перестань сердится!… Ты спешишь?
— Неособенно…
— Так пойдем со мной… У нас в темнице Демонодоры случилась беда: оттуда убежал один из заключенных там варягов. Уже посланы во все стороны гвардейцы, чтобы отыскать его.
Василия нисколько не интересовал этот беглец, но из вежливости он все-таки не замедлил спросить Марциана:
— Что же, этот варяг — знатное лицо?
— Нет, не то… Он ровно ничего не стоит, как и все они, вместе взятые, эти варвары. Но дело в том, что тут вмешалась любовь…
— Неужели?
— Разве ты не знаешь? Впрочем, да! Ты недавно при дворце. Дело в том, что этот жалкий варяг пришелся очень по сердцу Склирене. Ты, наверное, слыхал про нее — это приятельница Зои… Что только она нашла в нем хорошего?… Грязный, дикий варвар и больше ничего… Впрочем, о вкусах не спорят… Наши матроны капризны… Ну, понравился, так понравился, каждый волен выбирать себе игрушку по своему вкусу… Если это позволено и доступно даже детям, так отчего же не может быть доступно и для наших взрослых красавиц?… Ты только представь себе, этот варвар — глаза у него, кажется, не были выколоты — осмелился пренебречь несравненной Склиреной… — Он отвергнул ее?
— В том то и дело! Вот позор!… Ничего такого не слыхано было с тех пор, как Визант, сын Посейдона, положил первый камень в основание этого города! Как ты находишь?
— Ужасно!
— Я тоже так думаю!…
Разговаривая таким образом, Василий и Марциан уже вышли из дворца и шли по улицам Константинополя. Был жаркий день. Константинополь казался вымершим. Все попрятались в тени домов.
— Куда же мы идем? — спросил Василий.
— Погоди, ты это скоро узнаешь. Но я продолжаю о варяге… Как его звали-то? Да! Изок! Какое варварское имя! Оно может сломать нам уши… Посуди сам, разве могла перенести подобный позор гордая Склирена?
— Конечно же, нет… Что этот Изок, как ты его назвал, и что — она!
— Очень рад, что ты держишься моего мнения… Склирена приказала бросить его в темницу Демонодоры «Демонодора — народное прозвище Феодоры, жены Юстиниана Великого», надеясь, что там он смирится… Ведь, с этими дикими зверями делать более нечего… Его, конечно, немедленно бросили… — И что же он? Смирился?
— Вовсе нет! Говорю, что это — дикий зверь… Он рвался, метался, отказывался от пищи и, в конце концов, нашел возможность убежать.
— Его поймают!
— Нет сомнения… Только будет ли милостива к нему Склирена?… Но бросим об этом варяге. Что слышно у императора?
— О чем?
— Скоро он кончит свое затворничество?
— Я не знаю…
— Опять неискренность, Василий, и с кем же? С твоим искренним другом!…
— Но откуда я могу знать?
— Всей Византии уже известно, что ты только что вышел от порфирогенета, с которым беседовал о чем-то с глазу на глаз. Ведь, правда? — Да, это было!
— Так я и прошу тебя, скажи мне, скоро ли ристалище?…
— Не знаю…
— Опять «не знаю»… Ты смеешься…
— Разве могут быть мне известны мысли великого Михаила?
— Ну, да, конечно! Это только он один знает, «все знает»… Перестань скрытничать, скажи!…
— Император не назначил еще дня…
— Но, может быть, он говорил, что скоро…
— Вероятно!
— Это — радостная весть! Пора, давно пора! Народ скучает, и долго ли до греха… Наша чернь не должна знать скуки, иначе она сразу может превратиться в очень опасного зверя… Пример великого Юстиниана налицо… Итак, император решил, что выйдет на ристалище… И мы скучаем. Признаться, я обезденежел и не прочь взять заклад… На кого ты ставишь на будущем ристалище?
— Ни на кого!
— Вот как? Ты не только скрытен, но и скуп… Однако, чьи это носилки?…
Марциан заметил впереди чьи-то носилки, на которых видна была женская фигура. Носилки поддерживали четверо рабов-эфиопов, рядом шли невольницы с зонтами и опахалами.
— Кто это может быть? — размышлял вслух Марциан. — В такое время…
Все отдыхают! Ба, да, ведь это — Зоя… Она, она!… Пойдем скорее, догоним ее… Кстати, ты поблагодаришь ее за внимание и спросишь об… Ингерине… Идем скорее!