Рассказ
До сих пор не могу позабыть, как бежал я тогда по тайге. И безумные глаза утопавшего...
Началось с производственного совещания на прииске Голубинском. Впрочем, даже немного раньше. Потому что и раньше я слышал молву о богатой россыпи, сохранившейся по речке Чаре. Запомнился этот рассказ, туманный, как слух, как множество легендарных историй, живущих среди приискателей.
А производственное совещание воскресило предание, как задачу, и решение ее было связано с судьбою целого прииска и с благополучием полусотни семейств.
* * *
Ударяют в отрезок трубы, подвешенной у крыльца за проволоку. Стальные и четкие стуки призывают вернувшихся из забоев старателей к конторе.
Над горами лежит потемневшее летне-глубокое небо. По краю его бродит закат, пламенным глазом смотрит сквозь щели туч. Домики прииска, словно горсточка зернышек, посеянных с высоты, теряются в величавой пустыне леса, хребтов и тишины.
Один за одним подходят поужинавшие люди. Переодетые в сухое, умытые, а иные в залепленных глиной шахтерках и хлябающих от воды броднях.
Коричневая толпа накопляется возле крыльца. Усталые от работы, переговариваются негромко, раскуривают рдяные угли махорки,
— Тухнет, ребята, прииск, — открывает собрание управляющий группой седой Евдокимов и рубит с плеча. — Золота нет! Добываем копейку, а съедаем на рубль. Управление порешило закрыть Голубинский, а постройки снести на другое место...
Испугал. Оборота такого не ждали. Истощение россыпи, правда, было давнишним несчастьем прииска. Угрожало всегда тупиком и развалом работы.
А сейчас, когда придвинулось вплоть — шарахнуло, как балдой. Дыбом вставал завтрашний день!
К поселку привыкли за долгие годы. В домиках обжились. А они стихийно росли — хоть бы что! Набивались веселыми ребятишками. Огороды кругом. Пашней взрыхлились соседние склоны — крепло подсобное хозяйство.
Так на-двое разорвалась действительность Голубинского: одна половина шла вверх, другая катилась под гору...
— Да это раззор! — не выдерживает один, с виду больше крестьянин с апостольской бородой. — У меня же посев!
— Видишь, ребята, — выступает другой, уже коренной старатель, — посевы для нас не причем. Золота нет — вот это беда! И надо беду одолеть. Тогда и прииск ломать не нужно. Выгоднее будет рабочему классу: здесь и квартиры под боком и дети в тепле. Об этом подумало управление, Евдокимов?
— Чего много думать? — кричит комсомолец Лукьянов. — Россыпи новые надо искать, чтобы ожил опять наш прииск!
В точку попал этот парень. Головы поворачиваются в мою сторону, слово за мной.
Для этого дела я и приехал сюда по заданию управления. Я — разведчик и вопрос о новых местах или, как у нас говорят, объектах, касается меня непосредственно и крепко.
Положение Голубинского очень тяжелое. Приисковые площади отработаны еще в старое время. Да и теперь, при новой жизни, по всем уголкам здешней тайги копаются одиночки — ищут фарта. Сомнительно, чтоб от нюха их ускользнуло что-нибудь путное.
Но объекты, по-моему, все-таки есть. Такие, которых не в силах были найти прежние, только практическим опытом жившие предприниматели. Площади, трудные для разведки и требующие научного подхода. Значит, надежда есть. С этим я и выступаю.
— Правильно говоришь. Вот — правильно! — облегченно одобряет толпа. Поднимается шум. Каждому хочется отвести беду. Сыплются предложения. Вспоминаются старые, дедовские заветы. Выкладывают их на всеобщее обсуждение, словно материи залежалые вытаскивают из сундуков.
— В Огневом ключе летучка копала — золото есть! — утверждает один старожил.
— Микишка хромой Баранту шурфовал, — вспоминает старик, — хорошо отходило!
— На Чару надо! — кричат голоса. — Ипат, расскажи про Чару.
А, знакомое название! Где-то я слышал об этой речке...
Ипат — солидный забойщик. И речь его вразумительная и степенная.
— Шибко хорошее золото было на Чаре, — говорит он, — да борозду там потеряли. Весь капитал усадил арендатор, покойник Максимов, хотел опять отыскать золотую россыпь. Два года ловчился. И что же, ребята? Перед самой смертью нашел. Ударили шурф и сели на сумасшедшее золотище! А утром хозяин на броду утонул. Так и не поживился. Выходит, для нас сокровище это осталось.
— А известно место шурфа? — интересуюсь я.
— То-то, что нет! Вы к Василию Ивановичу поезжайте. На Чару. Не знает ли он...
Уже давно стемнело. Перед секретарем горит фонарь. Несмотря на жгучую тему, народ зевает: усталость берет свое. Конец разговорам кладет авторитетный бас Евдокимова.
— Суть вещей я вам обсказал. Государство не может платить за убыточный прииск. Ликвидировать будут к первому сентября. Значит, у вас две недели сроку. Инженер останется здесь. Отыщите вот этот максимовский шурф, — улыбается он в усы, — и, слово даю, Голубинский останется за вами!
* * *
Нелегкая у меня задача. Конечно, разыскивать шурф на Чаре я совсем не собираюсь. Его можно было проискать несколько лет на обширных пространствах тайги и все-таки не найти. Да и существовал ли он вообще? Недоказанность охлаждала всякие начинания, особенно связанные с затратами.
Я иду другим путем, более прозаическим и, как мне кажется, более трезвым. Из многочисленных рабочих предложений я кое с кем из товарищей выбираю два. Совпадавшие в смысле возможности нахождения золота с плановым материалом, имевшимся в управлении. На эти объекты я и решаю обратить небольшие, имевшиеся у меня для разведки суммы.
У крыльца уж давно призывным ржаньем бунтует Орлик, мой славный походный копь.
Пока я осматриваю седловку, он шарит у меня по бокам атласной мордой. Шумно и жарко пышет в карманы — расчухивает хлеб. А потом собирает крошки с ладони упругой и жадно-скребущей губою.
Барометр надает. Идут вперемежку дожди, — видимо, устанавливается осеннее ненастье. Поэтому под копытами чмокает грязь, лужи воды затопляют тропу. Ружье я повесил стволами вниз и чувствую, как твердеет промокший брезент плаща.
Еду ставить работу на первой точке в ключе Огневом.
Часа через три неприятного путешествия, я, иззябший и мокрый, подъезжаю к палатке. Разведчики мои уже здесь. Только успели устроить табор и ждут указаний. Команда хорошая — пять человек.
Инструменты и люди напоминают мне о коротком сроке. Невольно хочется торопиться. Я не дожидаюсь, пока они кончат обед, иду к ручью.
Кочками вздулась долинка ключа. От висящей на листьях воды — кусты, как стеклянные. Градом роняют бусины слез, только задень за ветку. Я вымок сразу, и это кладет конец мешающей осторожности. Хожу напролом — где хочу. Выбираю место, откуда расходится вширь долинка, точно распахивается воротами. Говорю подоспевшему комсомольцу Лукьянову:
— Здесь и начнем! В таких расширениях может быть золото, потому что вода, пробегая по узкому месту, неслась потоком. А в расширенном русле сила течения ослабела, и крупинки металла могли удержаться на дне.
Лукьянов меня слушает всегда внимательно и напряженно. А когда поймет неожиданный для него вывод мысли, тогда озаряется возбужденно и признательно.
— Здесь, так здесь! — врезает он лопату. — Эх бы, найти!
Вся бригада его из комсомольцев. Ударники и дружные ребята. Захвачены радостью начинания — найти бы, найти!
Плащей у них нет. Они надрали сейчас широкие листы бересты, прорезали в них дыры для головы и надели на плечи. Стали похожи на рыцарей в латах.
Принялись за работу — глядеть приятно. Без торопливости, но уверенно, ловко. Комьями брызжет земля из-под кайл.
При мысли о том, что шурф может сесть на пустое место, мне жаль становится их энтузиазм и немножечко боязно за свой авторитет. Даже, пожалуй, не то. Просто, я вижу, что люди очень надеются на мои советы и авансируют меня всяческим послушанием. Это трогает. А неудача словно грубо должна оскорбить наше тонкое взаимное чувство.
— Всяко может случиться, ребята, — осторожно предупреждаю я.
— Знаем, знаем, — весело отзываются голоса, — в земле разве видно!
Заряженный беспокойством за новую точку, я иду к коню.
К вечеру доберусь до Уруша и там поставлю работу. А завтра заеду, пожалуй, на Чару.
На Уруше меня ожидает тоже команда. Евдокимов выслал людей вчера и завтра добавит еще.
Выдается черная, мокрая ночь. Сперва я держу поводья — пытаюсь править. Потом убеждаюсь, что это мешает коню. Чуткий и умный, он прекрасно видит тропу.
Тропка узкая, заросль густая. Временами я поднимаю ладонь щитком и бросаю совсем поводья.
Не один мой Орлик хорошо разбирается в темноте. У медведя тоже это любимое время охоты. А особенно как сегодня, в дождь. Когда нежарко в косматой шубе, когда не приходится тыкать норками в мох, спасая чувствительный нос от укуса мошки.
А что если встреча? Разобьет ли меня о первую пихту взбесившийся конь, или станет, как вкопанный. И я успею сойти, схватить ружье и стрелять в непроглядную темь? Не знаю! Я разговариваю с собой вполголоса. С собой и с конем.
Хотя лошадиная голова почти вся утонула во мраке, но черными языками на ней шевелятся уши. Как только я выделяю голосом слова из ровной речи, тотчас и ухо поворачивается ко мне и слушает. Орлик, милый мой собеседник!
Фыркает конь. Багряное пятнышко светится впереди. Это костер Уруша.
Меня встречает десятник разведки Хромов. И сразу спрашивает о новостях. Такая привычка в тайге.
Брови у Хромова, точно черные дуги. Свирепо торчат седыми щетинками. Усы, как лохмотья шкуры. Через них круглеет массивный и сизый нос. Бороду Хромов бреет, отчего лицо его принимает особенно жесткие и упрямые очертания.
Он совсем почти не выходит из тайги. Ему все должно казаться новым. Но я знаю, что Хромов — притворщик. Интересуется всем и многое слышит, вероятно, раньше меня. Только живую игру любопытства заслоняет колючей своей образиной. Хитрый мужик! Вообще — ручной, а внутри не совсем согласный.
И народ у него сейчас подобран особый. Из стариков. Косолапые, молчаливые, земляные. Бывалые копачи.
Глядят на меня насквозь. Производственники, они понимают техническое мое превосходство, но требуют уважительности к своему большому стажу. Жаль таких разбавлять случайным людом!
Вхожу я в жарко натопленную палатку, приглядываюсь мигающими с темноты глазами. Как при входе в тюремную камеру, обвожу — нет ли знакомых. Так и есть! Вон, в углу...
— Петрович, ты здесь!
Из-под рваного барахла поднимается великан, склабится во всю ряжку.
— Это вы, Андрей Васильевич?
Готово дело! Теперь я здесь свой.
Пьем чай. У них сухари и у меня сухари. Никому не обидно.
— В Огневом начали шурфовать? — осторожно осведомляется Хромов. Чуток он к работе соседей!
— Два шурфа заложили. Ребята хорошие, молодые!
Кто-то крякает густой октавой, громыхает коротким смешком.
— И дождя не боятся?
Я смеюсь с остальными, черпаю из котла перепревший чай и бросаю Хромову:
— Гляди, как бы вас не загнали!
У Хромова глаза щурятся хищно, как в картежной игре.
— Это... Как это? — обижается он, — хлеборобов разве голубинских пришлете? Однако, они там волком воют!
— Кто кого, кто кого! — загадочно стукает словами Петрович.
Подзадорены все. Поднимается говор. Бурный, шумливый. Палатку, того и гляди, разнесут эти старые дубы.
— Я кубическую сажень земли до обеда кончал, — вразумительно гудит один, — разве мальчишкам тягаться!
— Начнут они зарко, — доказывает другой, — да, вишь ты, с пупа сорвутся!
— Так думаешь, перегоните?
— А что, — кричит мне Хромов при победном грохоте всей палатки, — идет на соревнование!
* * *
Кончается следующий день, когда я попадаю на Чару.
Широкой дорогой выкатывается она из гор. От дождей разлилась, пожелтела, бурлит. Орлик гнет к воде свои острые уши, пробует реку ногой и, решив, должно быть, что брод — пустяки, идет к заречному берегу.
Ненадежная переправа. Но руслу разбросаны, как шары, большие гальки. Нет здесь твердой опоры для ног. Копыта соскальзывают с валунов, лошадь суется нырками, может упасть. Хорошо, что вода не дошла до опасного уровня.
На Чаре совсем пустыня. Во всей огромной тайге здесь живет единственный человек Василий Иванович. Меня он знает. Еще зимой приезжал на главный стан, и я доставал ему пороху и патронов.
Он давно зазывает меня к себе. Патриот своей Чары, воскресить мечтает заброшенный прииск, когда-то гремевший по всей округе. 20 лет проработал на нем Василий Иванович.
«Где он живет? — раздумываю я, вспоминая приметы дороги и пуская коня вдоль реки. — Орлик, ты не знаешь? Разве ответит!» Поймал на ходу цветок пырея и долго жует его, перезванивая удилами...
Впереди я как будто вижу постройки. Размашистой рысью торопится к отдыху конь, легко перемахивая колоды.
Ну, и дом у Василия Ивановича! Фанерный ящик, наполовину зарытый в землю. Рядом река, горы кругом. И высокие и пониже. Синие гряды тайги на горизонте — для одного человека уж слишком просторно!
Вечер я провожу в его каморке.
Сидим мы за столиком. Горит привезенная мною свеча. За окошком извечный грохот реки, и по крыше стучит однотонный холодный дождь.
Поужинали. В печке мерцает огонь. Тянет смолистым дымком — ароматом леса. По стенкам висят портрет Ильича, веера глухариных крыльев и старинные солдатские фотографии.
Редко кто заезжает сюда. Поэтому сейчас Василий Иванович отводит душу и рассказывает мне о былом.
Память на прошлое так же крепка у него, как сохранны зубы, как густы серебряные, аккуратно, по случаю гостя, причесанные волосы. В глазах старика степенная строгость. А лапки морщин на висках как бы ручаются долгими годами за правдивость воспоминаний.
О далеких и диких верховьях Чары рассказывает он. О том, как искали бергалы в горах Золотую чашу. Красной и синею яшмой, будто бы, выстлано дно у чаши и жилками золота окованы ее камни. О скале из белого кварца на Полуденном водопаде. С золотыми звездами самородков эта скала. Но кто к ней отыщет теперь дорогу?
Об исчезнувших россыпях и о фарте, с ума сводившем людей, повествует старик, и о злой и безвестной гибели в трущобах леса.
Под говор рассказов дремлет на печке старуха-жена и сын, 14-летний Алешка, раскинулся в крепком сне на оленьей шкуре.
— Уж раз подошло, — торжественно говорит Василии Иванович, — расскажу тебе про максимовский шурф...
И выжидает, строго глядя немигающими глазами.
— Говорила это старая женщина. Быта она дочерью здешнего смотрителя. Почему, Иваныч, ты шурф не поищешь на Чаре? — спрашивает раз меня. — Да как же его, отвечаю, найти? — А как? По приметам! И открыла. Ребенком была, когда повел ее как-то отец с сестрою в тайгу. Приходят к шурфу. Лес кругом густейший, и над самым шурфом стоит кедр громадный. И прорублена у него кора затеской. Две четверти по длине и одна в ширину. Вот, дети, — говорит им отец, — это наследство наше! Большое в этой земле богатство скрыто. Вырастете — добывайте. Ну, не пришлось. Услышал я эти слова — даже затрясся. А могла бы ты, старая, показать дорогу? — И, батюшка, отвечает, да тогда я совсем девчонкой была! И тайгу с тех пор позабыла, и глаза теперь не видят... Вот история какая, Васильевич!
Старик выколачивает трубку, раскрывает кисет.
— И нужно тебе доложить, — прибавляет он, — что два уже года я этот шурф ищу. А найти не могу. Отводит, должно быть, темная сила...
Свечка совсем оплыла. Однотонно шумит за стеною речка, дождь утих, и черная ночь прилипла к мокрому окошку...
Утром разорваны тучи в прозрачные облака. Перламутровыми островами плавают в синем осеннем океане неба. Раздуваются ветром факелы рдяных осин, желтым крапилом машут березки, сыплют червонные бляхи листьев.
Листопад говорит мне о времени, о беге часов и дней, и тревога опять пробуждается во мне.
— Срок недалеко, Василий Иванович, — жалуюсь я старику, провожающему меня к работе.
— Срок, — соглашается он. — За ребят обидно и Голубинский жалко. Вот пойдем, может, чего и увидишь!
Я уже знаю, что он чутко будет ловить все мои замечания, приспосабливать к своему золотому делу. Но только семь раз прикинет, а потом уж отрежет.
Старается здесь Василий Иванович с семьей. Моет граммы на площади старых работ. По-стариковски ему хватает.
— Эх, Васильевич, — признается он мне, душа изболела пустяком заниматься! Паскудно объедками жить!
Добрались мы до разреза. Так зовется участок долины, бывший под разработкой. Стоим над кладбищем прежнего оживления.
Сотни людей, постройки, дороги и кипучая полукаторжная работа — все это сгинуло навсегда. Заросло непролазными дебрями. Только осталась сама долина, перевернутая и изрытая, вскопанная горами. Насыпи мытой гальки на километр тянутся берегами. Это отвалы. На них уж успел разрастись березняк и густой осинник.
— Вот, — показывает мне Василий Иванович, — досюда дошла золотая струя. Видишь, все перерыто. А дальше одни только ямы. Тут отказало, отрезало, как ножом. Ни одной золотинки! И прииск помер...
Становится интересно. Обрывы россыпи нередки. Но часто удается найти и потерянное их продолжение.
— Вот была бы удача! — кричу я глуховатому Василию Ивановичу.
— Что говорить! — озаряется он. — На что я старик, а сейчас бы в артель вписался!
Мне запомнилась одна подробность. В золотоносной части долины пески были красные, а там, где кончилась россыпь, они перешли в зеленые.
Закуриваем, садимся на камни.
— Сложное дело, — решаю я. — Если россыпь ушла куда-нибудь вбок, под оползшие с гор пласты, — так гляди, какая толща! Разве скоро пробьешь разведочный шурф...
Старик оживляется. Это уж его копаческая специальность.
— К сроку никак не поспеешь, — соглашается он. — Главное, здесь вода! Утопит она сейчас. От ненастья почва промокла. Только и будешь, что воду черпать!
И прибавляет, махнув рукой:
— Голубинский два раза снести успеют, пока ты тут результатов добьется...
Он прав. До зимы сюда нечего и соваться. И Чара — не ручка для людей с Голубинского. Досадно. Ну, чего же я буду сидеть и терять время?
Но старик не сдается. Тащит меня показать, где искал свой таинственный шурф.
Из долины мы лезем на правый берег. Крутой косогор, покрытый площадкой. Это ступень террасы, висящая над рекою.
Здесь толстые кедры колоннами подпирают зеленую темноту переплетшейся хвойной крыши. У подножья деревьев сумрак и мох. Разбитое пятнами солнце отсвечивает по стволам, чудодейственно зажигает камень, в изумрудном сплетении открывает пучок травинок...
Старик идет не спеша. Его плохо слушают ревматические ноги. Но упорно тянет меня за собою. Может быть, я помогу отыскать дорогу к богатству?
Он намеками уже обмолвился:
— Не всякому, милый, в руки дается. Иного поманит, подзадорит — и сгинет. А другого полюбит — повалит золото, только держись!
Почему же не я этот счастливый избранник?
Попадается первый старинный шурф. Круглая яма, темна тенистая вода. Старик сейчас же оглядывается на соседние кедры, — ищет, должно быть, зарубку.
Ого, да в этом лесу порядочно покопались! Через несколько метров опять провал. А немного дальше — ямы часты и расположены правильными рядами.
Василии Иванович устал, но не отстает, не теряет духа. Он внимательно обходит каждый шурф. С жадной надеждой исследует кедры — а вдруг попадется с заветным знаком!
Понемногу и мне начинает передаваться его азарт. И я рассматриваю деревья.
Но нигде не нарушен панцырь коры. Нигде незаметно искусственных повреждений. Теперь мне хочется, чтобы шурфов было много, много, чтобы подольше удержать мучительную и волнующую надежду...
Против одного кедра я даже вскрикиваю! Так непосредственно реагируют напряженные чувства.
Тотчас же подбегает старик, и оба мы, толкая друг друга, разглядываем кругло белеющее пятно на стволе.
Увы, никнет мое возбуждение! Василии Иванович шепчет с печальным сочувствием:
— Это сук отломлен.
В одном месте через шурф повалился подгнивший лесной великан. Мы стоим над трупом дерева. А что если тут, на этом именно кедре и была зарубка? На той стороне его, которая глубоко вдавилась и в мох и в землю?
Но не перевертывать же стопудовую тяжесть! И я ухожу, унося сомнения. Вероятие есть, что затес погиб вместе с упавшим кедром. До вечера бродим мы так по тайге.
Василия Ивановича тянет сюда непреодолимая сила. По его сообщению, много раз он осматривал бесконечные ямы. Не поленился сейчас идти со мною. И я уверен, что когда усталость и впечатления от последнего осмотра сотрутся временем, он опять проснется утром с решением снова пытать удачу.
А меня интригует невольно солидность работ. Здесь затрачены крупные деньги. В этих немых, зияющих ямах.
Каждый метр углубки такого шурфа, по ценам нашего времени стоит не меньше 50 рублей. Глубина шурфов, судя по кучам наваленной почвы, метров на 20. Значит, одна только яма поглотила бы тысячу! А их не меньше полсотни...
Нет, не спроста здесь вбуханы средства, недаром, побеждая старческую свою немощь, приходит сюда Василий Иванович!
И я уезжаю с Чары, полный самых противоречивых настроений. В обычное время я вплотную занялся бы этой рекой. Сейчас это невозможно. У меня нет ни дней, ни денег для такой большой работы.
Я уезжаю, ничего не сделав. Но чувствую, что загадка шурфа отравляет меня своей дразнящей тайной...
* * *
Как будто бы и безлюдна тайга, а слухи находят по ней дорогу.
Я приехал к Лукьянову. Усталый, с ввалившимися щеками, он сразу же задает вопрос:
— А правда, что Хромов золото отыскал?
У меня захолонуло в груди. Ах, если бы правда! Мне стыдно, но я тотчас же забываю и Лукьянова и его работу и жадно ловлюсь за слова:
— Когда, когда? Я не был еще на той разведке.
Он отвечает с запинкой, словно упрекает меня за нескрываемую радость.
— 30 грамм с одного шурфа отошло. Человек от них приезжал.
Неистовое ликование охватывает меня. Я трясу Лукьянова за плечи.
— Значит, не даром старались люди! Значит, выручим Голубинский!
Начинают лучиться и его голубые глаза и, мальчишески раздувая ноздри, он не выдерживает, отвечает улыбкой.
— Должно быть, выручим, Андрей Васильевич, да только не мы!
И опять печален.
— Да, милый, если бы знать верняком, так не нужно было бы и разведывать!
— Верно это, — соглашается Лукьянов, — но обидно. Пофартило же старым чертям! Почему не нам?
Идем осматривать работу. В зеленую спину долинки въелись свежие раны шурфов. Громоздятся кучи наваленной желтой земли.
— Эти три совсем пустые, — докладывает Лукьянов, — вот в этом попался знак. Пустяшная золотинка...
Впереди синеет дымок костра. Там работают, добивают последнюю линию. Чорт возьми, с каким-бы чувством я осматривал это поле неудачи, если бы не выручил молодчина Хромов!
А теперь легко. В нашей работе всегда есть риск. И этот объект — просто невыигравший билет...
Ребята кончают промывку последнего шурфа. Возят на тачке землю, в которой возможно присутствие золота.
Сваливают тачку за тачкой в корыто американки. Так называется легкое промывательное устройство. Широкий и длинный пол из досок, огороженный двумя невысокими бортами. Установлен прямо в ручье. Вода течет по его наклону, галька отмывается от примазанной глины, все тяжелое перекатывается по дну, застревает в особых, деревянных перегородках.
Я уж вижу, что работают без подъема. Добросовестно выполняют задание — и только. Острый интерес к возможной находке пропал, растворился в усталости, в пустоте пробитых шурфов.
— Что же это? — жалуется один комсомолец, — Хромову отвели место лучше, чем нам! — Все добродушно смеются.
— Это оттого, что мы все-таки победители.
Положение совсем выправляет внезапно приехавший Евдокимов. Он мотался где-то по дальней тайге. Только сегодня попал на Голубинский и сюда прискакал, рассчитывая застать меня.
У него обветренное лицо. Командирские стрелы усов и живые, чуть сощуренные глаза.
На коне подъехал к промывке. Спрыгнул, хохочет, давит мою ладонь.
— И слышал и видел! Не ждал, громом убей, не ждал!
Тащит из кармана кожаный пухлый бумажник.
— Погляди-ка, что Хромов твой выкопал...
Все столпились в кружок, затаивши дыхание, глядят, как развертывает Евдокимов пакетик.
— Ах, хорошо! — удивляется Лукьянов.
— Хорошо, — повторяем мы все и светимся общей, объединившей нас улыбкой.
На бумажке крупные, как горох, кругло-откатанные золотинки.
— Тридцать два грамма ровно, — торжествует Евдокимов, — сам вешал!
— А как теперь насчет Голубинского? — лукаво подсмеивается комсомолец.
— Ваша взяла, ребята, — очень довольный, сдается Евдокимов. — Я приказ уже отдал — амбар разбирать, ну, сегодня же и отставил!
Последний шурф, как и все остальные, не дает ничего.
— Пустой, холера! — объявляет промывальщик.
— И чорт с ним! — машет рукой Евдокимов. — Крест на огневом поставим. По крайности, манить никого к себе не будет...
Подходя к палатке, Евдокимов сдержанно басит мне наедине.
— Ты езжай поскорей, погляди, какая у Хромова на Уруше россыпь. Только бы нам зацепиться, а там уж разыщем! В управление рапорт сегодня послал — на свой риск останавливаю ликвидацию Голубинского...
* * *
В чудном настроении подъезжаю к Урушу. Все меня радует. Весело смотрится даже на дождь. А он льет неотрывно уже третьи сутки. Грядами волокутся серые тучи с запада, из «гнилого угла». Обычное направление для ветров осеннего ненастья.
В мутно клубящихся от тумана горах чуется близкий сентябрь. Недалек перелом на зиму. Ручьи уже скачут по камням, срываются клочьями пены. Стремительно прибывает вода с огромных пространств намокшей тайги, наводнением поднимает реки.
Вдруг шарахается подо мною конь!
Удалось усидеть. Я затягиваю повод.
Орлик дрожит, всхрапывает и косит на кусты тревожным и гневным глазом. Я вижу две серые от дождя и шинелей спины. Озираются неизвестные люди и, горбясь, ныряют в лес. Конь скачками уносит меня по тропе — еле сдерживаю его галоп.
— Кто такие?.. — шарит в памяти удивленная мысль. Никогда я не видел этих людей. Идут с Уруша!
От бури шатаются пихты, волнами катится дождевая пыль.
Нехорошая эта встреча, — думаю я. — Почему нехорошая — сам не знаю. Может быть, говорит об этом испуг коня или мое, грубо встряхнутое благодушие. Или блатная ухватка скрывшихся от меня бродяг?
Мало ли на кого наскочишь в тайге, — успокаиваю я себя. И еду вперед и вперед, болезненно чувствуя незащищенность своего затылка...
У раскрытого входа в разведочную палатку сгорбился черный, большой человек, — подшивает бродень. На приветствие мое холодно отвечает:
— Здорово!
Странное нерадушие. Смущенный, я слезаю с коня, привязываю его к березе, иду к палатке. Пытаю опять веселым словом...
— Как дела?
Человек мельком взглядывает на меня из-под хмурых бровей и опять наклоняется к бродню:
— Не знаю. Иди на работу — десятник скажет.
Беспокойство туманом опускается на меня. Не снимая промокшего плаща, я иду по растоптанной, грязной дорожке. Скользят сапоги. За ворот текут холодные струйки. В каждом шаге моем тревога. Гнетущий дождь непроглядной завесой задернул дали. Мутной тоской поднимается во мне какое-то предчувствие.
Много шурфов. Ровными, правильными рядами. Это запоминается, несмотря на хаос недоуменных мыслей.
Кто-то идет навстречу. Знакомый — сейчас узнаю. Вот оно — самое страшное! Из-за поворота показывается Хромов. Подходит все ближе, ближе...
Я останавливаюсь у пенька. Вижу плотно замкнутое, злое лицо. Рука моя, доставшая портсигар, ломает и мнет папиросу.
— Скверное дело, Васильевич, — не здороваясь, беспощадно выговаривает Хромов, словно вбивает первый гвоздь.
Ледяное спокойствие внезапно овладевает мною. Сразу опустошенный, я даже не жду разъяснений. Сейчас для меня совсем безразличны события. Я знаю только крушение, грохнувшее, как обвал, разметавшее вдребезги мою радость.
— Ну? — холодно, почти враждебно вызываю я.
— Золота нет, — отрезает десятник, — площадь пуста!
Вот этого я и ждал. Остальное неважно. И все же, я спрашиваю с изумлением:
— Но я же видел, Евдокимов показывал!
— Сволочи, ворнаки! — срывается в ругань десятник. — Говорил, не шлите шпаны... Первый раз, за сорок лет!
Этот большой и суровый человек потрясен до крика.
— В три шурфа подсыпали золото! Как вы не понимаете!
Удивление пересиливает мое отчаяние.
— Ну, как, для чего? — почти плачет Хромов. — Чтобы очки втереть, чтобы не сносили прииск!
— Золотом рискнули!?
— Нашлись такие. Нарочно в разведку у Евдокимова отпросились. За домики да за пашни, дьяволы, испугались! В двенадцатый шурф тридцать два грамма подсунули, в ближний — одиннадцать, а в левый — восемь. Вот что сделали, подлецы!
Хлесткий удар, прямо в лицо. Невольно шатнешься! Но интересный...
— Кто же они, кто это сделал? — искренно добиваюсь я.
— Два жителя с Голубинского. Из богатеньких. Ночью вчера удрали.
— Сегодня я встретил их на тропе, — машинально говорю я.
— И ты не стрелял? Васильевич?!
* * *
Воет тайга. Сверлящие вихри бушуют по сопкам. Полосы ветра хлещут пихтач, бурею брызг опрокидываются на меня и на лошадь.
Еду вперед к Чаре. Может быть, потому, что место это дальше других от обманутых людей. Помню, кричали мне, что сегодня нельзя переехать реку.
Ну, а можно сейчас придти к Евдокимову, к Лукьянову и к другим? По теперешнему моему настроению, тоже нельзя!
Так уж лучше ехать и слить свой душевный хаос с грохотом разволнованной природы.
В эту минуту я искренне не знаю дальнейших своих поступков.
Нормально я должен был бы дрожать от пронизывающей стужи, от промокшей насквозь одежды. А меня ударяет в жар при воспоминании о происшедшем. Как всё же ловко сделали дело! Золото положили в последнюю из намеченных линий. Знали, что дальше сейчас мы разведкою не пойдем. Находка наделает шум в управлении. Прииск, конечно, оставят в покое. Так и дотянется до зимы.
Расчет был верный. И все сорвалось из-за опыта старых, ко всяким штукам привыкших копачей. Не захотели класть клейма на артель и выявили.
Я вздрагиваю. Конь останавливается. Тропа оборвалась — передо мною Чара.
Страшным, широким и желтым потоком мчится она. Водоворотами свертываются струи. Дорожки разорванной пены мчатся из-за скалы. Шипящий гул висит над переполненной рекой.
Орлик бочит свою гордую шею, словно спрашивает, не шучу ли я? Неистовое заполняет грудь. Твердо беру поводья, каблуками жму лошадиные бока...
Секунду конь топчется перед мутными, гребнистыми волнами, а затем прыжком кидается в воду.
Дыхание захватывается от холода, хлынувшего в сапоги. Черной грудью Орлик барахтается в валах. Желтый бурун кипит перед его оскаленной мордой.
Дно проваливается под нами. Я выскакиваю из седла и, хватаясь за гриву, плыву. Течение сильней моей тяжести. Меня крутит, мотает, вот-вот оторвет от гривы. Как поезд, несется мелькающий близко берег. Ноги мои цепляют речное дно.
Могучим усилием конь выдергивает меня на сушу. И стоит, даже не отряхивается. Запаленно дышит крутыми своими боками... Мы переплыли.
В избушку Василия Ивановича я вхожу как в единственное для меня пристанище. Чувство такое, что дальше и сам не пойду, да и некуда мне идти.
— Всяко видал я, сынок, — озадаченно разводит руками старик, — но такое нечасто! Иди, грейся скорей, а Алешка коня расседлает...
* * *
С пронесшейся за ночь бурей уносится и мое безумие. Сейчас ослепляет солнце. Ликует тайга, размалеванная красками перезрелого лета.
Старик лежит на печи, кряхтит от ревматизма. Над столом наклонилась шустрая голова Алешки. Набивает парень патроны, — хочет со мной идти.
— Алешка, да ты весь выгорел на солнце! — любуюсь я им. — Волосы у тебя, как трепаный лен, брови совсем побелели, а нос облупился!
Алешка хмыкает в рукав — доволен шуткой.
— А мне што!
Уж нет убийственного и упадочного вчерашнего настроения. Уже нарисовалась и перспектива. Голубинский, конечно, снесут. Это печально для рабочих, обидно для моего самолюбия, может быть, и рискованно для предприятия. Но что же делать?
Чем бесплодно мучиться непоправимым, я лучше займусь изучением россыпей Чары. И, может быть, выясню что-нибудь для зимы.
Я не знаю, как посмотрят на это занятие Евдокимов и управление. Посылали они меня не за тем. Но ехать обратно сейчас — это значит опять окунуться в котел вчерашнего кошмара. Будь, что будет, а сегодня я дам себе отдых и спокойным исследователем отправляюсь на Чару.
У нас у обоих ружья. У Алешки берданка крохотного калибра. Но он горд ею безмерно и с презрением поглядывает на мою двустволку.
Мы шагаем к разрезу, к месту давнишних работ. У старых шурфов расстаемся. Он отправляется по отвалам за рябчиками, я остаюсь для геологической работы.
— Дядя, — доносится издали звонкий крик, — не забудь, костер приготовь, — похлебку варить к ужину будем!
Как великолепно сейчас! Широким ковром раскатились цветные камни. В ослепительном блеске каждая лужица. Теплом ласкает земля, и поздняя бабочка, как летучий цветок, мечется в солнечном луче.
Долго хожу я, исследую гальку. Забираюсь в могилы отвалов. Осматриваю полузатопленные ямы.
Ведущий стержень мысли остался от прежнего посещения. Он захватывает, я рассеиваюсь, забываю угарный, вчерашний день. В мыслях настойчиво бродит еще неродившаяся догадка. Но уже оформляется, зреет, вот-вот загорится руководящим светом.
Солнце склоняется к вечеру, уже трижды перекатываются вдали Алешкины выстрелы, когда я, усталый, сажусь на камень под тень обрыва и счастлив отысканным решением.
Я разгадал. Красная глина — это древняя россыпь, несшая золото. Галька ее из песчаников, разрушенных временем. Зеленая глина и гранитные камни — более поздние и бесплодные отложения.
Если смотреть, не зная состава породы, то зеленое ложе реки ничем не выдаст своего секрета. На самом же деле, в то время как прежнее русло свернуло налево под гору, новое продолжается там, где течет современная Чара.
Я вскакиваю осененный. С Василием Ивановичем мы ходили совсем не туда! Мы смотрели террасу по правому берегу, где когда-то искали потерянный фарт неудачливые золотопромышленники. Под ней и не может быть золота. В этом порукой закон геологии!
Взволнованно я проверяю свои заключения. Да, несомненно! Последняя красная яма прижимается к левому берегу. От нее и направо тянутся груды уже зеленой почвы. Зачем же пробиты вверху десятки шурфов? Как разведчик, я прихожу в наивный ужас! Сколько затрачено сил, сколько напрасно погублено денег... Образчик работы вслепую, творчество доморощенных эмпириков!
И максимовский шурф — разумеется, ерунда. Он не мог существовать никогда, как не существует и россыпь под правой террасой!
Теперь я смотрю на огромный, стеной взвившийся вверх земляной обрыв. Это — левый берег, лохматый от столпившихся кедров. К нему-то и тянутся мои помыслы. По теории тут, под тяжким грузом многометровых напластований, покоится золото. Нужен практический шаг — хотя-бы один глубокий шурф, заданный сверху, чтобы проверить россыпь.
Но прав Василий Иванович. Раньше зимы здесь шурфа не пробить — затопит вода.
— Дядя, ого! — кричит приближающийся Алешка. Он отчаянно утомлен, но и важен ужасно. На привязи, за спиной, болтается глухаренок.
— Ах, ты славный мой, белобровый стрелец! Поздно уж, парень, обед варить, — показываю я на снижающееся солнце.
— Ну, домой пойдем, — соглашается Алексей. — Мамка там слаще сварит!
— Пойдем. Но так, чтобы левым бугром пройти. — Я киваю на заинтересовавший берег.
— Пошто не пройти, — деловито соображает мальчик, — только дальше им будет. Здесь не ходят. Колодник, чаща и медведя боятся. Ну, а нам-то что?
Он готов хоть на северный полюс.
Понемногу я догадываюсь, почему здесь не пробовали работать. Недаром мы перелезли гребень скалы, зубреною стенкой утянувшуюся в тайгу. Скала и смутила, должно быть, разведчиков прошлого, принявших рыхлый увал, лишь прорезанный узкой грядою, за склон коренной горы.
Тем значительнее будет мое открытие.
Пробираемся в гущине. Трещат под ногами ломкие ветки. Колючие сучья торчат навстречу — береги лицо!
Высокоствольный лес и вечер в густую тень погрузили землю. Неуверенно шарят ноги, спотыкаются о гнилье колод. Сырые и прелые испарения плывут в холодеющем воздухе. Опять просыпаются невеселые думы о Голубинском. Мучительно ноют, как простуженный зуб.
Вдруг срывается рябчик. С нервным трепетом крыл перепархивает в глубину хвои, садится на пихту. Я вижу дрожь потревоженного сучка и отчетливо различаю птицу.
Алешка, тащившийся сзади, мигом хватает ружье и кошачьим прыжком ныряет за кедр. Вот, перебегает к другому дереву. Теперь останавливается и медленно подымает ружейный ствол.
Молния ударяет в хвою. Бах! — разносится выстрел, раскатисто повторяемый лесом. Рябчик косо слетел к земле.
Между кедров мелькает Алешка, несется к подбитой добыче. Скрывается за кустами, и я слышу опять порывистое трепетание крыльев.
Взлетел — несомненно, ранен. Хруст преследующих шагов затихает, дремучая тишина опять возвращается в лес.
— У стали нет на него, — тепло улыбаюсь я.
Закуриваю в ожидании и внезапно испуганный и далекий крик жутко разносится в сумерках. Смолкает, точно придавленный. Нет, опять закричал короткими, заглушенными воплями.
Несчастье! С места я перепрыгиваю валежину, сдергиваю на ходу ружье, бросаюсь в трущобу хвои. Шарахаюсь от деревьев, царапаю лоб и руки и останавливаюсь, потеряв направление.
— Алешка! Держись! Бегу, о-го! — ору изо всех сил и жду ответа.
Рядом различаю громадный медвежий след, вдавившийся в мох. Он заметен даже во мраке тени. Моментально вытаскиваю пулевой патрон, сую его в ствол и захлопываю ружье.
— А-а-а! — отчаянно и протяжно подымается в тишине звенящий детский голос. Ужас охватывает меня с головы до ног.
Вздернув курок, я бегу, не разбирая препятствий. Падаю в ямы, ушибаюсь о сучья, с треском рву зацепившийся рукав.
Задохнувшись, вскакиваю на бугор. Рядом в кустах бултыхаются шумные всплески...
В неожиданной лесной озеринке, как в круглой чашке, зыбится черная вода. Круги серебристыми кольцами разбегаются к стенкам. А там, в середине, выныривает и скрывается утопающий Алешка...
Я отшвыриваю непонадобившееся ружье, кидаюсь к воронке провала. Нет, не дотянуться мне до лица с безумно вытаращенными глазами!
Но у самой воды из почвы торчит узловатый корень. За него я цепляюсь рукой и прыгаю в озерко. Сразу ухаю с головой в ледяную пучину. Выныриваю и хватаю облипшие волосы мальчика...
И побегал же я потом, собирая костер! Даже придерживал, помню, рукой стучавшую от озноба зубами челюсть!
Алешка лежит врастяжку, стонет и всхлипывает. Скоро он оживет совсем. Уже спрашивал меня о своем ружье. Утонуло оно или нет.
— Вот оно, вот! Успокойся, малец. Повисло на ветке, когда ты летел в болото!
Буйный огонь вырывается из костра. Гривою искр мечется в темноту, озаряя сомкнувшиеся деревья.
Я взглянул повыше себя, онемел и боюсь испугать видение...
Колоссальный кедр навалился над ямой и глубоким окошком белеет старинный проруб, сделанный топором в его чешуйчатой коре.
— Максимовский шурф! — ахаю я и вскакиваю.
Нет, это не призрак. Дрожащими пальцами я ощупываю широкую затесь, заплывшую каплями остеклевшей смолы. А под деревом не болото, а шурф. Настоящий и древний шурф, окруженный навалом из красной, золотоносной глины.
Во мне разбегается много мыслей и сплетаются ярко в одну:
Не снесут теперь Голубинский припек!