Повесть

Глава первая

Девушка вскрикнула и отступила к двери. Потом опять шагнула к нему и сказала взволнованно и удивленно:

— Милый ты мой!

Человек, стоявший в снегу перед крыльцом, засмеялся и ответил:

— Это я, Марина! Перевод удался и два дня, как я здесь!

Морозное небо густо осыпалось звездами. Ложок, в котором темнели бараки, оброс по краям частоколом пихт.

Девушка оглянулась, соскочила с крыльца, охватила голову человека и припала к его лицу губами.

Было тихо. Вдали засвистел паровоз. Этот одинокий звук умер в полном молчании. Девушка отшатнулась, взбежала опять на ступеньку и взялась за ручку двери.

Инженер Звягин сдернул шапку и, тряхнув разлетевшимися волосами, проговорил:

— Счастье мое! Все теперь пустяки!

— Нет! — испугалась Марина, — теперь особенно нет! Остались последние дни. Ох, эти страшные дни...

— Их немного, Маринка, всего пять суток!

— А вдруг ты сорвешься? Нам не следует даже видеться!

Звягин залюбовался ее глазами.

— Не все будут рады нашей любви, а выместить на тебе так удобно...

В отдалении заскрипели шаги и Звягин бросился в тень, к забору. Девушка стояла у двери, вся на виду, и гаснувший месяц освещал ее и запорошенный снегом дом красноватым, медным блеском.

На дороге приостановилась грузная, резко черная фигура.

Лицо человека скрывалось воротником. Наступил момент напряженнейшего молчания между троими. Третий не выдержал, двинулся снова и шаги его стихли за поворотом. Девушка перевела дыхание.

— Меня он заметил, — рассудила она, — а тебя не узнал. Вот видишь...

Звягин шагнул из тени.

— Кто?

— Боюсь я его...

Звягин беспечно махнул рукой и повернулся к крыльцу.

— Нет, — запретила она, — мы увидимся на работе... в штольне. Но не сейчас!

Тогда он заговорил, нахмурясь:

— Уедем отсюда! Я окончу свои обязательства и уедем! Будем жить без опаски, без отравленных дней. Нас там ждут! Мы уедем на север!

— Жалко рудника, — поникла головой Марина. — И... я очень люблю тебя!

Девушка скрылась за дверью и на снежном крыльце остались только натоптанные следы. Звягин вздохнул, посмотрел блестевшими глазами на звезды и медленно пошел домой.

Сторонами круглели холмы, светившие снегом. Серединой промялся безлюдный путь, впереди мерцали огни. В черной мгле высоко краснела электрическая звезда над Центральной штольней.

Звягин отошел далеко и тогда сообразил, что пора надеть шапку, — кристаллы снега пылью легли на волосы.

Рудник спал. Только шахты горели переливающимися огнями и, как волны далекого прибоя, грохотали вагонетки на эстакадах.

Временами Звягин приостанавливался и глубоко вдыхал морозный воздух. Смотрел на ночное затишье домов, на сложные переплеты копра возникавшей гигантской шахты, слушал далекий чугунный рокот поезда и невнятный шорох тайги.

Тогда он забывал про угрожающие пять дней.

Он оглянулся. Пройденный путь был заметен далеко и четко. Вдали показался пешеход. Он торопился, даже пытался бежать. Поднятый воротник закрывал его голову. Инстинкт, утонченный на охотах и в случайностях путешествий, подсказал Звягину, что медлить не надо. Встреча доброй быть не могла. Он вспомнил свое положение и тревоги Марины. Круто свернул за плетень, вошел в переулочек и приблизился к дому с другой стороны.

Шедший остался в лабиринте пустынных улиц, а Звягин поднялся к своей квартире. Чисто и свеже выкрашенные комнатки были почти пустыми. Он включил свет, сел на скрипучую койку и сказал с досадой:

— Не по мне эта роль!

* * *

— Как новый техрук?

Это спросил Кунцов, заместитель главного инженера Центральной штольни.

Роговицкий, десятник, с жестким лицом старого солдата, повеселел и ответил:

— Уже принял квершлаг. Можно теперь начинать!

Роговицкий был извечный горняк. Еще до революции работал в Кузбассе на шахтах Михельсона. Впрочем, раз сменил кайлу на ружье, когда в красногвардейских рядах дрался с белыми. Большинство старых рабочих знало Роговицкого и он их знал.

— Легче на поворотах, — буркнул Кунцов и открыл звягинский трудовой список. Роговицкий шевельнул седыми усами и глаза его сделались будничными.

— Тридцать лет, — перелистывал инженер странички, — специалист по проходке шахт, много работал на севере, а последний год в Кузбассе, в Октябрьской шахте...

— Октябрьская, — вспомнилось Роговицкому, — управляющим там Замятин, отец Марины Николаевны...

— Что? — тотчас спросил Кунцов. Лицо его с массивными челюстями, тупым подбородком и мясистой нижней губой подтянулось. Он слегка покраснел и задумчиво произнес:

— Марины Николаевны...

— Нашей геологички, — подтвердил десятник.

Кунцов прочитал последнюю запись.

— Переводится на Березовский рудник по собственному желанию... Гм... Из Октябрьской сюда. Вероятно, проштрафился.

— За битого двух небитых дают, — усмехнулся десятник.

— Здравствуйте! — показался в дверях сам Звягин. В кожаной куртке, высокий и бритый, он подошел к столу, поклонился и сел.

— Больше ничего? — спросил Роговицкий. — Можешь итти.

Десятник ушел, тяжелой поступью, широкоплечий, слегка сутулый.

Звягин достал из сумки блокнот и ждал.

— Ну-с, — потер широкие ладони Кунцов и поежился, будто от холода, — начнем, Николай Лаврентьевич!

Звягин посмотрел серьезными серыми глазами.

— Отвечу на главный вопрос — готов ли квершлаг к переустройству?

Кунцов закусил губу, нахмурился и, уставившись в стол, насторожился.

Реконструкция штольни была боевой задачей. Бархатно-черный, то блестящий, то матовый ее уголь был признан выдающимся для нужд металлургии, и соседний гигантский завод заинтересовался отсталой штольней.

Уже год рядом с нею растет капитальная шахта. Она овладеет глубокими угольными полями. Оснащенная новыми механизмами, она даст колоссальный поток угля. Но шахта еще не готова. Еще не меньше полгода вся тяжесть добычи останется на плечах устаревшей Центральной штольня. Она, немеханизированная, с тесными грязными ходами, с откаткой лошадьми, до сих пор героически справлялась со своей задачей. Недаром красная электрическая звезда, почетный приз за перевыполнение, ночами блистала над ее эстакадой.

Но завод одну за другой вводил все новые батареи коксовых печей. Вчера ему нужны были сотни тонн угля. Сегодня он потребовал их тысячами, а в завтрашнем плане стояли десятки тысяч.

Вся страна, а с ней и Кузбасс, начали строить вторую пятилетку.

Штольня уткнулась в тупик, без техники поспевать за заводом она не могла.

И вот, на зов партийной организации и передовой технической мысли в ее переходах и лавах, в конторе, в раскомандировке и в домиках рабочих, помимо обычной, возникла вторая, параллельная жизнь — незаметная и открытая подготовка к перевороту. Штольня не переставала работать попрежнему и в то же время готовилась к прыжку на техническую ступеньку выше. Для этого нужно было много решимости и тонкого расчета, чтобы в обстановке напряженной программы не сорваться и не превратиться в хаотическое ничто.

Вот почему с таким оживлением докладывал Звягин и так сосредоточенно слушал его Кунцов.

— Технически все готово, — говорил Звягин, — а люди... вы знаете их лучше, чем я. По моим впечатлениям, даже лагерников увлекает предстоящее дело!

На Березовке жили заключенные.

Группа просила начальство о разрешении работать на шахтах. Управляющий Центральной штольней дал согласие, и с тех пор заключенные работали здесь своей бригадой.

Кунцов безнадежно махнул рукой.

— Вы думаете, они заинтересованы делом? Совсем другое! Во-первых, у нас под землею свободно, а потом мы платим неплохо. Это и привлекает!

— Ну, уж не знаю! — сказал Звягин и закончил: — Квершлаг готов к переустройству!

Кунцов порывисто откинулся на спинку кресла и некоторое время постукивал пальцами о стекло, лежавшее на столе. Потом поднял голову и потер морщинистое горло.

— Да! — прервал он молчание и первый раз обратил на Звягина голубые и очень светлые глаза, — по вашему он готов!

Звягин сразу же понял, что по мнению Кунцова квершлаг совсем не готов. Несколько растерялся и посмотрел на инженера.

— Реконструкцию провести не штука, — примирительно заговорил Кунцов и поправил галстук, — но сделать ее, не сорвав программы, трудно. Да, да! Перевернуть все вверх дном и ни на тонну не снизить добычи угля!

Звягин слушал и был озадачен. Переустроить — это значило снять устаревшие откаточные пути и поставить рельсы для электровозов. Настлать километры новой дороги, расширить квершлаг, переделать штреки. И оказывается, в то же время ежесуточно, ежечасно нужно было выдавать на-гора драгоценный уголь.

Звягин видел, что к самому устью штольни снаружи уже подошла электрическая дорога. Над широкими колеями рельс висели троллеи, растянутые паутиной тросов. Медные части и проволока не успели еще потускнеть на ветре и столбы стояли желтыми праздничными свечами. Новая жизнь заглянула в окно под землю.

— Переустройство — переустройством, — тем временем поучительно говорил Кунцов, — а программа — программой. Я не желаю срываться. Хорошее дело, если будут кричать, что вот при Кунцове и товарище Звягине, — улыбнувшись, добавил он, — потухла звезда над штольней. Ее потерять очень просто!

— Да-с, товарищ Звягин. Я заместитель. Через месяц вернется хозяин, тогда и надо начать! Поэтому не спешите с оценкой, от мнения техперсонала зависит многое. Учтите еще, через месяц мы крепче будем готовы. Эх! — недовольно крякнул он и умолк.

В двери появился приземистый человек с круглым и красным от мороза лицом. Он, прищурившись, осмотрел говоривших, и Кунцов торопливо встал. Это вошел Вильсон, главный инженер Березовского рудоуправления.

— А я налетом! — весело объявил он, пожимая сидевшим руки.

— Ну, как? — обратился он к Звягину, — вижу измазаны углем, значит из штольни! Расскажите-ка впечатление свежего человека...

Плотно уселся на стул и щелкнул портсигаром.

— Чорт побери! — подумал Звягин, — моя осторожность!

На него смотрели и ждали. Кунцов с беспокойством, Вильсон приветливо, словно ободряя. Звягин вдруг разозлился и даже покраснел. Ему показалось ужасно позорным смалодушничать и он начал повторять доклад. Чем дальше, тем тверже, а под конец вдохновился и сказал напрямик:

— Можно начать!

— Браво! — крикнул Вильсон, а Кунцов передернулся и побледнел.

— Вот и нажил дружка, — опомнился Звягин.

— Нет! — не сдавался Кунцов, нажимая кнопку звонка. — Позовите Фролова, пусть он доложит о состоянии программы!

Вошел Фролов, коренастый юноша с простодушными, но упрямыми глазами. Он ведал эксплоатацией, недавно окончил вуз и уже проявил себя обещающим инженером.

С мальчишеских лет за все брался горячо и упрямо доводил начатое до конца. Отец Фролова, монтер-электрик, хотел было приучить его к своему ремеслу. Но Фролов объявил:

— Сделаюсь горным инженером!

И сделался.

Собрался треугольник. Предшахткома сел у окна, а секретарь парткомитета, с татарским лицом и кофейного цвета живыми глазами, грелся у печки.

Вильсон поманил Фролова и подчеркнуто громко спросил:

— Если мы послезавтра начнем реконструкцию, что случится с вашей программой?

Все так и вздрогнули. Вопрос ударил в больное место.

У Фролова раздулись ноздри.

— Бели будем большевиками, — крикнул он, — то спасем программу! И, жестикулируя и повышая голос, стал пояснять свой расчет.

— Вот представьте, закрылась штольня. Пути сняты и добыча прервана. На четвертые сутки рельсы доходят до первого штрека. Мы опять оживаем и уголь идет на-гора. На шестые сутки вступают дальние штреки и штольня работает целиком!

— А программа? — вмешался Кунцов, — как покроется пятидневный простой?

— Первым штреком!

— За двое суток?

— Каждые двадцать четыре часа штрек должен выдать две с половиной суточных нормы всей штольни!

— Безумие! — не сдержался Кунцов.

Вильсон сейчас же спросил:

— А что для этого нужно?

— Механизацию. Увеличить количество динамита и дать электрическую сверловку. А самое главное — мы изменим систему работы. Вы не видели этой системы! — гневно топнул Фролов на ироническую усмешку Кунцова.

— А потом открыть закрещенную лаву!

— Ого! — даже привскочил Кунцов.

— Четвертую лаву! — повторило собрание и все переглянулись.

Фролов стоял в середине, сверкал глазами и мятая фуражка его съехала на затылок.

Если в шахте какой-нибудь вход накрест забит досками, это означает опасность. Никто не должен туда итти — это первое правило в шахтах.

Настроение создалось напряженное. Звягин сидел, сжимая ручку кресла. Вильсон взглянул на всех и резко сказал:

— Реконструкция решена! Уже послана телеграмма тресту!

— И отлично! — крикнул секретарь парткома Шафтудинов.

Настроение разрядилось сразу. Мелькнули улыбки, а Кунцов мешковато обвис за своим столом.

Голос Вильсона сделался ласковым, он смотрел на каждого веселыми глазами и говорил:

— Понимаю, что может сорваться программа. Но, товарищи, это дело ваших людей, вашей чести, вашей звезды, наконец! Переустройство главнее — его требует завод!

— Четвертая лава! — выскочил Фролов. — Вот непременное условие!

Кунцов поднялся. Щеки его тряслись, по лицу проступили пятна.

— Я закрыл четвертую лаву, — глухо заговорил он, — я хочу удержать от беды и протестую против предложения Фролова!

В глазах его показалась и ненависть, и мольба.

— Михал Михалыч, — попробовал помирить их Вильсон, — мы ценим ваши советы. Но давайте проверим! Единственный выход в четвертой лаве. Создадимте комиссию из вас, из Фролова и шахтного геолога. Пусть примет участие Роговицкий, старый горняк. Все осмотрите и завтра скажите последнее слово!

— Геолога! — вспыхнул Звягин. — Я увижу Марину!

Разведка, где работали геологи, находилась вне шахт и высылала своих консультантов по надобности.

Звягин опять позабыл об угрозе последних дней и пожалел, что не входит в комиссию.

Совещание кончилось.

— В добрый час! — сказал Вильсон, вставая, — послезавтра начнем! — и ободрил омрачившегося Кунцова. — Вам нехватало проходчика, инженера — вот он, — и указал на Звягина.

Звягин почесал затылок и подумал, что совершенно не выдержал своей роли.

* * *

Удрученный и сгорбленный, вошел Кунцов в квершлаг.

Это была подземная галлерея, более километра длиной. Она начиналась от устья штольни и внедрилась в гору, поперек просекая угольные пласты. Редкие желтые лампочки уходили в черную даль, под ногами хлюпала лужа и тускло блестели рельсы откаточных путей.

Кунцов горбился, точно вся тяжесть прожитых сорока пяти лет нажала сейчас на его плечи.

— Реконструкция! — говорил он сквозь зубы и от этого слова делалось холодно. Вот уж полгода, как с разных сторон и на разные манеры звучало оно. Угрожало опасными осложнениями на его дороге.

Путь же Кунцова был прост — сделаться главным инженером Центральной штольни.

Этого он добивался упорно, не даром настойчивость унаследовал от отца — фартового приискателя. Горное дело и шахты с детства были знакомы Кунцову и он их любил. Но ревниво оценивая каждого человека, не метил ли тот на его облюбованное место, не замышлял ли стать поперек дороги. Поэтому с товарищами по работе он держался на расстоянии.

Инженерством своим Кунцов гордился. Оно целиком заполняло жизнь, а все, что лежало за рамками производства, было ему чужим и неинтересным.

Социализм ему представлялся туманно. Чем-то вроде звездного расстояния, исчисляемого световыми годами. Принимал его, как непостижимый факт. Но Кузбасс с новыми шахтами, грандиозным заводом и все более укреплявшейся, сложной и сытной жизнью ценил конкретно.

Но и тут лишь отдельные элементы строительства была ему доступны. Гигантский скип на шахте, даже блюминг завода — их он технически постигал. От каких же причин выросло целое на пустом, исторически не освоенном месте, этого не старался понять.

Больше всего его беспокоили люди. Они постоянно мешались в дела и на каждом шагу угрожали опередить. Предлог был железный — социалистическое соревнование. В Кунцове оно будило тревогу за служебное положение, а порой представлялось подвохом, направленным лично против него.

Он защищался своим инженерством, суммой опыта и знаний. Но очень боялся того, чего не имел — дерзкого пыла убежденности и таланта.

В пламени их сгорали заученные цифры, правила и порядки, потрясались каноны самого инженерного искусства.

Строить бок-о-бок с людьми, обладавшими этим оружием, было очень невыгодно. Чем сложней предлагалось строительство, тем острей становилась невыгода. Поэтому предстоящая реконструкция испугала Кунцова и он всячески старался ее оттянуть.

Были к этому и особые причины.

Правду сказал Вильсон — штольня ценила советы Кунцова. Но тут замешалось одно необычное обстоятельство.

Кунцов два года работал на руднике. Другие тяготились отдаленностью Березовки и ее глушью. Она была самой юной, только еще возникавшей точкой Кузбасса. Но Кунцов мирился. Хозяйство штольни было несложно. Энтузиазм шахтеров велик и нужно было немногое, чтобы удержать программу, завоевавшую для штольни звезду.

Кунцов сознательно выбрал Березовку. Здесь, в ее захолустьи, легче было продвинуться. В первое время он и действительно оказался выше других, развитей и образованней.

К удивлению многих он взялся за книги и расспросы. Даже рылся в рудничных, никого не интересовавших тогда архивах.

Старики подшучивали над солидным инженерам, державшим себя как студент, а молодежи это нравилось.

В один осенний вечер Кунцов вернулся в свою холостую квартиру необыкновенно взволнованный. Заперся в кабинете и долго сидел над старым чертежом.

Уголь Березовки был известен давно. Еще капиталистическая компания, почуявшая значение Кузбасса, метила на него и несколько лет вела разведку. От документов этой работы уцелели только листки и вот в растрепанной груде отыскался разведочный план того самого места, где стояла сейчас Центральная штольня!

Внимательно просмотрев, Кунцов оборвал заголовок, называющий документ, и сказал, усмехнувшись:

— Доброму вору все впору!

А два указания плана запомнил твердо. Вскоре одно оказало большую услугу всем — и Кунцову, и штольне.

В лаве пропал угольный пласт. Шел спокойно и ровно и вдруг оборвался, сменившись пустой породой. В горном деле такие обрывы — не редкость. Они вызываются геологическими нарушениями в толщах торы. Нарушения разрывают и перемещают пласты угля и обычно в самые напряженные моменты прячут полезные ископаемые.

Так и случилось. Каждая тонна угля была на счету и внезапно вышла из строя целая лава! Управляющий штольней схватился за голову.

— Где искать? Минуты бегут!

Советская разведка Березовки только еще налаживалась.

Вот тогда Михаил Михайлович Кунцов и вспомнил о старом плане. И сыграл большую игру.

— Пустяки! — заявил он, осматривая аварийное место, — гоните сюда просечку!

На него — не геолога и не разведчика — посмотрели с недоверием. Он упрямо переломил его и заставил работать.

— У меня чутье! — приговаривал Кунцов, смеясь и потирая ладони.

Просечка пошла и врезалась прямо в потерянный пласт именно там, где наметил Кунцов, а точнее сказать — старый разведочный план.

Тогда же Марина Замятина, только что кончившая вуз, и прибывшая на Березовку шахтным геологом, с благоговением посмотрела на проницательного инженера. А Кунцов заметил синеву ее глаз и залюбовался стройной девушкой.

Старый план не подвел!

В памятный вечер Кунцова премировали деньгами и патефоном. Он сказал подходящую речь и поблагодарил за честь.

Разгоревшаяся от жары Марина, вместе с другой молодежью, неистово хлопала в ладоши. Кунцов доказал и совет его стал цениться.

Возвращаясь домой чуть-чуть под хмельком, он подумал о плане и сказал:

— Имею еще один козырь!

Но тогда же, несмотря на угар успеха, на отблеск Марининых глаз и на хмель, опомнился и вздрогнул.

— Не надо, не надо! Только не это...

Указание плана касалось той части пласта, уголь которого начали добывать четвертой лавой. Здесь открылась такая неожиданность, о которой и думать всерьез было страшно. В недрах горы таилась беда...

Кунцов пучил глаза и тряс головой.

— Допустить? Что я, сошел с ума?!

Многое допускал: себялюбие, черствость, ненужное упрямство. Мог и сфальшивить, но там, где это ему казалось несерьезным. Взять к примеру архивный план — кому оттого ущерб?

Но здесь совесть его вставала дыбом! Дело шло о благополучии штольни, о человеческих жизнях...

Поэтому, придравшись к трещинам в потолке, Кунцов распорядился забить четвертую лаву. Тогда авторитет его был велик, а нужда в четвертой лаве не так остра. Она простояла заброшенной целый год.

Все как будто бы обошлось и Кунцов даже начал гордиться. Кто, в самом деле, извлек из архива важнейший документ? Он! Кто использовал его данные для штольни? Тоже он! И разве не заслуга его, Кунцова, что, пренебрегая возможными нареканиями, он закрыл грозившую катастрофой лаву?

Последнее дело пришлось совершить незаметно, а на нем можно было сыграть. Досадно, но... что он мог сделать? Не тащить же на люди присвоенный план!

Кунцов был уверен, что поступает правильно. Такова уж была мораль, которую он принес из прошлого.

В деле будь честен, — поучала она, — не обманывай, не воруй, но и себя не забывай! Кто смел, тот и съел, не зевай!

Так он и поступил.

Все существенное, бывшее в плане, он пожертвовал штольне. А себе уделил лишь маленькую частицу — славу! Ценности материальной в ней не было, но она укрепляла его престиж и немножечко раздувала его действительную опытность.

В конце же концов, это был приз за удачу и сообразительность!

Другие поступали хуже, вспоминал Кунцов. Выдвигались, угождая начальству, или лукаво приспособлялись к политическим ситуациям. А он просто воспользовался фартом!

Но сегодня от предложения Фролова открыть четвертую лаву Кунцов пришел в ужас. Фарт завлек его в западню! Теперь оставалось одно: или карты на стол с этим проклятым планом, или катастрофа... Вот чем грозила ему реконструкция!

Сейчас Кунцов бросился в штольню, чтобы наедине придумать какой-нибудь выход и предотвратить беду.

В галлерею квершлага вступал боковой коридор, пробитый в угле. Это и был первый штрек.

При устье его, в нише стены, работали. Пробивали гезенк, вертикальное углубление на нижний разведочный горизонт.

Штрек отличался мокротой. Вода не успевала стекать по обветшавшим канавкам, мешалась с пылью и здесь всегда стояла густая грязь. По совету Вильсона, на время переустройства для стока воды пробивали гезенк. Работали заключенные.

— Хоть для вида что-нибудь ковыряй! — уговаривал бригадир с бородавкой над рыжей бровью. — Всю компанию подводишь!

— Гора! — повторил человек, лежавший у стенки на щебне, — ты меня не тронь, и я тебя не трону!

Лицо у него было дерзкое, бледное, а черные усики стрижены аккуратно.

Бригадир опасливо заглянул в темноту и плюнул.

— Это ты ковыряешь для вида! — продолжал поддразнивать Хвощ, — а мне это скучно. К чорту такую тоску! И тебя, и твою бригаду!

В юности Хвощ беспризорничал. Прошел все стадии воровского дела от мелкого карманника до бандита.

Человек с бородавкой захохотал, открывая гнилые зубы.

— И мне она не нужна, и штольня, и бригада!

— Тебе нужна твоя мельница. Успокойся, мельницу отняли. Хоть ты и кокнул какого-то чудака!

Лицо бригадира дернулось, одутловатые щеки затряслись, он длинно выругался.

— Завизжал? — сказал Хвощ и щипнул свой подбритый ус. — Я вот мельницы не имел, так по-моему штольня — неплохо! Без прокислых людей, конечно!

К ним подошел Кунцов. Бригадир моментально выпятил грудь и скинул шапку. Лицо его выразило почтительность. Кунцов хотел было рассердиться.

— Свинья какая! — подумал он. — Я поставил его бригадиром, а он...

Но тут заметил лежавшего Хвоща и поперхнулся. Хвощ поднялся не торопясь, шевельнул голым пальцем из протоптанною ботинка и сказал с усмешечкой:

— Лично изволили обещать за ударную работу. Работешка сделана, а ботиночек нет. Как бы ускорить?

И подмигнул! Кунцов вскипел. Он действительно обещал Хвощу новые обутки. И забыл. А тут, пожалуйста, напоминание, да в такой еще форме!

— Всех вас надо отсюда погнать!

— Дело хозяйское! — ответил Хвощ и, без стеснения, сел.

Кунцов сделал вид, что не слышал и прошел в штрек. Здесь его лампа осветила черную нору под потолком. Она была накрест забита досками и плесень успела окутать дерево. Кунцов позабыл заключенных и долго стоял перед этим входом в беду, как он искренно называл четвертую лаву.

* * *

У Марины были длинные и пушистые ресницы. Из-за сетки ресниц она умела шаловливо косить глазами. Хороша была и в тревоге, когда бледная напряженность чеканила ее лицо. А когда широко открывала глаза, то уж радовалась на весь мир — так мною в глазах было восторга и смеха.

И не мало ребят, засмотревшись на девушку, после грустили весенней и казалось бы беспричинной грустью.

— Здравствуй, комиссия! — наутро сказал Фролов, увидев геологичку, подходившую к лаве. Они состояли в одной комсомольской ячейке.

— Петя, я очень волнуюсь. Никто еще не собрался?

Вдали показались лампочки.

— Петечка, дорогой, не оставляй меня одну с Кунцовым.

— А ну его к бесу, — проворчал Фролов.

— Эх! — вырвалось у Кунцова, когда Роговицкий отбил закрывавшую печку доски. Вход в четвертую лаву открылся.

Кунцову было очень не по себе. И ему льстила репутация смелого человека! А сейчас, перед этой девушкой предстояло унизиться, сделаться трусом или же доказать недоказуемое! Потому что внешним осмотром немыслимо было раскрыть угрозу этого места.

Подземелье было темно и сыро. От лампы блестела кромка угля и тянулась вверх наклонной стенкой. Вместо другой стены был мрак. В нем мерещились переплеты крепей и нависший каменный потолок.

Кунцов попробовал сказать о своем чутье, но Фролов отвернулся.

Все четверо осмотрели кровлю и стены. Роговицкий стукал по углю, разглядывал крепь, по каким-то своим приметам определял устойчивость лавы. Марина компасом измеряла трещины, на которые ссылался Кунцов, он уже более не настаивал, молчал, но что-то приметил.

— Ну? — нетерпеливо вызвал Фролов.

— Мое предложение, — прохрипел Роговицкий, — посадить эту лаву да и за работу!

— Я не вижу опасности в трещинах, — согласилась Марина и виновато взглянула на Кунцова, на развенчанного своего героя.

— И все-таки в этой лаве работать нельзя! — неожиданно крикнул Кунцов. — Полюбуйтесь на вентиляционную печь!

Он не смог удержать улыбки и тихо торжествовал.

Роговицкий уже несколько раз перед этим поднимал свою лампу. Огонек ее горел тускло и говорил о недостатке воздуха. Теперь все четверо бросились к печи, выводившей вверх в первый этаж. Этаж был выработан и брошен, но через него снаружи притекал свежий воздух и по вентиляционным печам поступал в рабочие нижние горизонты.

— Действительно, завалилась! — объявил, заглянув, десятник и озабоченно поскреб затылок.

— Пробиваем новую печь! — вспылил Фролов, с откровенной злобой глядя на Кунцова, будто этот толстый человек нарочно обрушил печь!

— Вы инженер, — усмехнулся Кунцов, — я тоже! Прикинем, когда окончится эта работа, уголь здесь очень плотен!

Фролов подсчитал и нахмурился.

...Тридцать часов не меньше, а это скандал! Надо было успеть посадить лаву да подготовить ее к добыче... Поздно, поздно!

Лава была дорога к моменту подхода новых путей. Позже она все равно не спасала от прорыва. Так говорили цифры, Фролов наткнулся на их барьер и загорелся гневом.

— А все-таки, попытаюсь! — выкрикнул он. — Я комсомолец и так не сдамся!

— Попытайтесь! — добродушно ответил Кунцов. Он очень повеселел. Страшная опасность миновала. Минуту назад он совсем позабыл о Марине, а сейчас вспомнил, и, остро ревнуя, подумал:

— А с кем она стояла тогда у крыльца?

Все более входя в свою роль, уверенный в технических выводах, даже подбодрил:

— Говорят, невозможного пет! Попробуйте, Петр Алексеевич!

Из лавы ушел он совсем другим. К сожалению, дожидаться Марину было неловко. Тут и Фролов, и Роговицкий. А, чорт побери, момент был отличный! Так удобно высказать ей свои чувства!

До сих пор он на это не шел. Тянул и медлил, иногда даже опасался своей любви.

— А не выйдет ли любовь смешной?

Марина как будто не видела его взглядов. Со всеми была равна, а в свободное время отплясывала на всех вечерах на радость рудничной молодежи. За последнее же время умно и тактично избегала встречи.

— Почему? — подозрительно хмурился Кунцов и перебирал в уме окружающих.

— Кто соперник?

Даже прохаживался вечерами мимо дома, в котором жила Марина. Не столкнется ли с ней невзначай?

Но сейчас самое главное все-таки заключалось не в любви, а в лаве. Она подвела людей, но выручала Кунцова.

Возле гезенка Роговицкий учел настроение инженера и посоветовал:

— Не сменить ли здесь бригадира? Уж очень плох!

— А, гони его к чорту! — тотчас же согласился Кулпов, вспомнив человека с бородавкой над бровью.

Расставшись с десятником, он подумал, что беда изжита не совсем. Правда, более не угрожала катастрофа, но без четвертой лавы программа срывалась наверняка.

Звезда могла погаснуть и горняцкое самолюбие его протестовало.

Что он? Худший работник Кузбасса?

Первый раз Кунцов пожалел, что остался единственным начальством! Как нарочно и управляющий штольней сменился, а новый еще не успел приехать.

— Реконструкция! — скорбно сказал он и запнулся, услышав из темноты знакомую фамилию.

За поворотом штрека беседовали невидимые люди и Кунцов остановился, все с большим и большим вниманием ловя слова.

— Звягин! — убежденно рассказывал человек. — Ей-богу он! С первого взгляда узнал! Вместе же на Октябрьской работали. Там его и судили, как раз при мне.

— Ну и что?

— Два годика заработал!

Кунцов перевел дыхание и сердце у него застучало.

— Пожар! — продолжал голос, — дело судебное, а виновен старик Замятин. Звягин вступился, моя, говорит, вина. Словом, спас старика. А парень во! Хороший парень!

— Поберегись! — послышался сзади окрик. Катили уголь и Кунцов отскочил, давая дорогу.

— Та-а-ак! — изумленно повторял он себе. — Осужден на два года! Любопытно...

Вспомнил, что Звягин был последней крохой, упавшей на чашку весов. После этого она безнадежно опустилась и реконструкция была решена. Вспомнил и подозрительно сказал:

— Почему он молчит о суде? Почему нет отметки в его трудовом списке?

Дальше шел возбужденный, неожиданно получив оружие против возможного врага.

* * *

Фролов и Марина отстали. Фролов ручался, проклинал Кунцова и печь, и свою судьбу, а девушка молчала. Вдруг она приостановилась и дождавшись, когда Фролов поровнялся с ней, сказала, опустив лампу, так, чтобы лицо ее осталось в тени:

— Петька, у вас есть новый инженер. Я знаю его, он отличный проходчик. Это Звягин...

— Что? — не понял Фролов, — отличный проходчик? — И задумался. — Это — идея! Бегу за Звягиным!

Девушка осталась одна. Тяжело задышала и стиснула зубы.

— Что я делаю? — с отчаянием прошептала она. — В какую опасность я втягиваю Николая! Еще четверо суток, но ждать невозможно... Милый, — сказала она, обращаясь к отсутствующему. — Как же иначе мне поступить? Ведь дело гибнет!

И стояла молча, прислонившись к стене и сливаясь с ночью, царившей в штреке.

Услышав издали громкий разговор Фролова, и увидев две приближавшиеся лампы, она овладела собой и сказала деловым и спокойным тоном:

— Здравствуйте, товарищ Звягин.

У входа в печь и она, и Фролов рассказывали новому инженеру наперебой, как доктору рассказывают перед входом к больному.

— Говори, говори, — с восторгом думал Звягин, чувствуя близко любимое и невидимое лицо. Не было у него другого желания, кроме того, чтобы выполнить неожиданное поручение и оправдать дорогое доверие.

В лаву он влез молчаливый и напряженный. Так, бывало, подходил к берлоге с медведем. Предстоял отчаянный бой со слепой стихией, бой за маринкину радость, за собственное счастье.

Но как всегда в таких случаях он перестал замечать окружающих, совершенно забыл про себя, а вся его воля и мысли устремились в одно:

— Сделать, сделать! Ценою какого угодно перенапряжения, высшим подъемом всех своих сил.

Звягин приступил к осмотру. Он исследовал уголь, постигая его с совершенно необычных сторон. Кливаж и излом порождали идеи особенной какой-то проходки. Он отбрасывал неудачный вариант, методично брался за другую деталь и заглядывал в ее сущность — не поможет ли она ускорить работу? Он работал серьезный, побледневший от внутреннего напряжения.

Остановился перед сеточкой трещин в угле и замер от яркой догадки. Нетто подобное было в северной практике! Он протянул назад руку и отрывисто приказал:

— Компас!

Марина послушно вложила в его пальцы инструмент и, боясь дышать, стояла за спиной. Звягин записал направление трещин и взглянул наверх.

— Кто проводит меня туда... в верхний горизонт?

Голос его изменился и звучал, как чужой.

— Я! Провожу! — отозвался Роговицкий. Он уж давно пришел в лаву и внимательно наблюдал за действиями инженера. Тревога ожидания передалась и ему и сделалась еще острей, когда он почуял намек на какой-то выход.

Наверх лезли все четверо долго и молча. Временами крошка угля отрывалась из-под ног Роговицкого и звонко щелкала Звягину по шлему, но и это не нарушало заворожившую его мысль. Он нес ее бережно и страстно, туда, где скрывалась разгадка.

Роговицкий вел к тому месту, где обрушенная печь выходила на горизонт. Как и внизу, здесь были такие же путаные ходы. Но они был брошены, крепи не подновлялись и галлерею давила гора.

На-двое перебитые балки висели сверху. Шедшие нагибались под острыми щепами переломленного бревна, видели стойки, раздувшиеся под тяжким нажимом, горбом изогнутые потолочные доски и кривые столбы, едва подпиравшие прогибы. Звягин шагал, привычно покидывая лампой сверху в бока.

Все гуще сплеталась ломь крепей, мокрым пухом грибков куталось обветшавшее дерево, тишина в этих штреках была глухая, а тьма казалась особенно плотной. Впереди был завал и Роговицкий остановился.

— Здесь!

У Марины упало сердце, а Звягин взглянул в свою записную книжку. В полном молчании отмерял шаги.

— Ну-ка, товарищи, эту обшивку!

С треском сорвали со стенки гнилые доски. Лампами и лицами припали к смоляно блестевшему углю.

— Есть! — воскликнула Марина и схватила за рукав Фролова.

Так же, как в лаве, и здесь на стенке угля отпечаталась паутина тончайших трещин.

Подавляя невольную дрожь, припав на колено, Звягин следил за компасом. Совпадает направление трещин или нет?

Магнитная стрелка качалась и устанавливалась ужасно медленно. А установившись указала твердо.

— Насквозь! — крикнул Звягин и выпрямился.

Десятника осенило. Он вдруг все понял, взглянул на Звягина почти испуганно и произнес:

— Да... С вами можно строить социализм!

Звягин вспыхнул. Но все еще находясь под гипнозом своей идеи, профессорски пояснил:

— Когда-то возникло давление в толще горы. Из охваченного им участка вырвался отпрыск дробящей силы, ударил как молния в пласт и затух, проделав в угле канал. Я вам скажу... я скажу, — озарился он, волнуясь и потирая лоб, — по этому направлению в девять часов будет пройдена печь!

— Молодец! — воскликнула Маринка, а Фролов порывисто обнял товарища.

Обычно в нарушенных зонах избегают работы. Она трудней и много опасней, чем в прочном массиве. В этом же случае нарушение было местное, небольшое и обещало прекрасно помочь проходке.

Фролов закричал, переходя на ты:

— Ты поймал природу за хвост! Она приготовила ход для нашей печи! Немедленно ставим рабочих... и гори наша звезда!

Он помчался вперед, увлекая Роговицкого.

— Маринка... Как хорошо! — повторял Звягин, держа ее теплую руку. — А когда мы поедем на север?

— Я не знаю, — растерянно улыбнулась Марина.

— И я не знаю! — воскликнул Звягин. Посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Ах эти дни! — омрачаясь, вспоминала девушка. — Этот ужасный срок!

— Глупости, глупости, — оборвал ее Звягин. — Всегда надо жить, как сейчас. К чорту всякие опасения! Маринка, ты знаешь, эта штольня, ну, право, мне кажется неплохой!

В таких разговорах они дошли до квершлага. А там, подходя к освещенному месту, Звягин поцеловал Марину. И может быть не один раз. Потому что, когда девушка оттолкнула его, впереди метнулась чья-то наблюдавшая фигура и скрылась за поворотом.

* * *

Артемьев, кулак, осужденный за покушение на селькора, стоял в кабинете Кунцова и просил не снимать его с бригадирства на гезенке.

Он моргал слезливыми глазками, божился и крупная бородавка шевелилась над его бровью.

— Кажется, так стараюсь, гражданин начальник, из кожи лезу, но другие подводят!

Кунцов был мрачен, сопел и перебирал на столе бумаги.

— Явите милость...

— Нужна мне ваша бригада! — сгорбившись, начал отчитывать его Кунцов, — для вас и в лагере работа найдется! Зачем вас пустили в шахту? Чтобы лодырничать? Нам такие работники не нужны! Сами же напросились...

— Позвольте работу! — передразнил Кунцов, — будем стараться! Хотим участвовать в стройке! Болтовня это все! за длинными рублями пожаловали! Сегодня же позвоню, забирайте эту шпану обратно!

Артемьев развел руками.

— Верьте слову, отвлекся на минутку! Другие-то хуже простаивают...

Кунцов молчал, перестал сопеть и успокаивался. Ободренный этим, Артемьев шагнул поближе, вытянул шею и сообщил по секрету:

— Вот новенький инженер. Начальство, а на работе, простите, целуется!

Кунцов выкатил сразу повеселевшие глаза.

— Что за вздор ты несешь?

— Истинно говорю, целовался с Замятиной!

— Звягин?!

— Он-с!

— Вон! — загремел на весь кабинет Кунцов и густо побагровел.

Перепуганный бригадир вылетел за дверь.

С минуту перед глазами Кунцова словно вращались цветные круги, потом он пнул подвернувшийся табурет и дико осмотрелся. Из зеркала на него взглянуло распаренное, как из бани, лицо.

— А-а-а, — застонал он, кусая себе руку... — Вот оно что!

Пробежался по комнате от стены до стены и тупо встал посередине, бормоча:

— Вот оно что!

Все понял сразу. И ночной разговор у крыльца, и то, что обидчик работал в Октябрьской шахте, и упорное нежелание Марины встречаться. Понял и сразу же принял мстительное решение.

Выхватил из блок-нота листок, присел к столу и, яростно нажимая пером, вывел: «Молния. Ответ оплачен» и адрес Октябрьского рудника.

Злясь сочинял запрос. Но все-таки аккуратно пересчитал слова, снял копию с телеграммы и спрятал ее в карман.

— Некогда мне! — грубо отмахнулся он от Фролова, вбежавшего в кабинет. Но того удержать было невозможно. Он перепрыгнул через лежащий табурет, не заметил настроения Кунцова и кричал так, что было слышно в коридоре.

— Михаил Михалыч, вашу руку! Какой молодчинища этот Звягин! Давайте рабочих, сейчас пробиваем печь.

Посторонние люди определили поведение Кунцова. У дверей стоял улыбавшийся Роговицкий. Из-за плеч его выглядывал кто-то еще.

Кусая губы, Кунцов принужден был выслушать сообщение.

— Штольню хотите сгубить! — едва не крикнул он Фролову, но вспомнил свои технические расчеты и вдруг согласился: — Можете!

— Пусть это будет уроком тебе, зазнавшемуся мальчишке, — подумал он и добавил:

— Людей даю из бригады Арефьева!

Лицо у Фролова вытянулось и он взмолился:

— На что они мне? Они же не знают проходки?

— На неверное дело других не даю!

Фролов беспомощно оглянулся. Роговицкий, спрятавшийся возле шкафа, делал ему предупредительные знаки, дескать, брось ты, брось! И манил к себе пальцем.

— Да, и вот что! — вспомнил Кунцов, — положительное заключение о четвертой лаве изложите в акте. Пусть потрудится подписать Замятина, вы и десятник. Я — против!

— С ума он сошел? — раздумывал Роговицкий, выходя в коридор, — иной бы зубами держался за этакий выход!

Но Кунцов рассчитал. Цифры шепнули ему, что в темпах обычной работы и четвертая лава не спасет от прорыва. Проект проходки печи в девять часов, вместо тридцати, вызывал улыбку. Но здесь вмешался Звягин и хотелось не смеяться, а беситься!

Роговицкий прошел в раскомандировку.

Там у окошка кассы толпились шахтеры, дожидаясь получки. Роговицкий поискал глазами и, поднявшись на носках, через головы поманил рукой:

— На полслова, Макар Иваныч!

— Можно и на два! — подошел небольшой человек в растегнутой шахтерке.

— Сажаете завтра?

— Как будто нет! — отозвался другой, огромного роста, с выпуклой, словно щит, могучей грудью. Сказал и подошел к первому.

Этой парой гордился рудник. Оба сажали лавы, то-есть обрушивали выработанные и ненужные пространства, и славились как искуснейшие забойщики и лучшие ударники. Ходили рассказы об их удальстве и чудачествах. Они удивляли других. Всегда веселые, в своем производстве они изобретали мудреные новшества, зарабатывали уйму денег, а тратили их, по мнению большинства, на пустяки. И однажды доставили удовольствие всему руднику, повалив у себя на дворе какой-то сарай, ради опытных целей.

— Пожертвуйте ночкой, ребята, — сказал Роговицкий, — на общее дело! — и стал объяснять вполголоса.

Сдвинув картуз набекрень, подбоченившись, слушал его Макар Кукушкин. А второй, громадный Кудреватых, посапывал и глядел на них детскими глазами.

У Кукушкина было беззаботное удалое лицо, озаренное вечной улыбкой.

— Мала беда, не поспать! — ответил он своей поговоркой и толкнул товарища. Кудреватых моргнул и согласился мрачным басом:

— Ладно!

— Только сейчас, ребята?

— Ну, и что же! — засмеялся Кукушкин, — пропадай моя ночь, но с женой тебе объясняться!

* * *

Инстинкт самосохранения есть у каждого. Чем рискованней делалось положение Звягина, тем сильней обострялся этот инстинкт. Над дальнейшим повисло условие, о котором на руднике знала одна Марина. Было не нужно рассказывать это другим, не нужно и даже опасно. Условие делало Звягина особенно уязвимым.

Через несколько дней оно теряло силу и, конечно, был смысл на это время поостеречься и поберечь себя. Инстинкт убеждал, что лучше всего сделаться незаметным, избегать обостренных положений и конфликтов.

В самом деле, даже при полном сочувствии окружающих Звягин все время был под ударом. На Октябрьской шахте он провел в таком состоянии почти полгода. Здесь же, на последних днях, в незнакомом месте, среди чужих людей, тем более не стоило рисковать. А риск был серьезный не только своей судьбой, но и судьбой Марины.

Так он думал об этом в своей одинокой комнате, собираясь итти на штольню. Под конец закурил папиросу и качнул головой.

— Я — странный субъект! Не нужно конфликтов, пожалуйста, я обидел Кунцова! Попробовал сделаться скромным и вот разрешаю задачу с программой. Кстати сказать, не мою задачу! Хотел уклониться от риска и связался с проходкой печи.

— Чорт побери, — крикнул он, вскакивая и отшвыривая папиросу. — Ведь в этом и жизнь! Пусть я дурак! А все-таки славный дурак и за это любит меня Марина. Разве плох Роговицкий, Фролов или Кукушкин? Ведь это свои ребята, и как среди них я буду чужим? Безнадежный субъект! — упрекнул он себя, улыбнувшись, и надел фуражку.

Звягин приехал сюда с готовым планом. Сговориться с Мариной и уехать из Кузбасса. Уехать хотел он на север.

Отец его был капитаном енисейского парохода. Звягин мальчиком много плавал с отцом. Но однажды попал коллектором в геологическую партию, работавшую на севере. С тех пор и пошел по горной линии.

Так вот, за полярным кругом, в обстановке очаровавшей его когда-то природы, они станут так же бороться за уголь для северных морских путей!

Там особенный мир, там широчайшие возможности и полная перемена недобро сложившихся здесь для него обстоятельств. Он только что побывал в Москве, куда командировал его рудник Октябрьской шахты. Он восстановил свои старые северные связи, ему предложили интересное место, как раз по вкусу, за тридевять земель в непочатом еще краю. Впечатление от Москвы еще более обострили его тягу к отъезду.

Конечно, многого было жаль.

Особенно той серьезной работы, которую он начал еще на Октябрьской шахте. Его захватила грандиозная идея использовать тяжесть горных пород.

— Она ломает крепи, обрушивает потолки, — проповедывал Звягин, — угрожает несчастьем и мешает. Вот бы взнуздать эту слепую и колоссальную силищу! И заставить ее выполнять полезное дело!

Он начал собирать материал, сам наблюдал и расспрашивал других, любил бывать при посадках лав и часами беседовал с посадчиками. Делал выводы, стараясь свести наблюдения в стройную систему, и мечтал о собственных пробных испытаниях.

* * *

В этот вечер Центральная штольня была похожа на позицию перед началом сражения и одновременно на огромнейший дом, в котором готовятся к празднику.

Люди были встревожены и торжественно озабочены. Бригадиры и звеньевые в десятый раз перечитывали свои памятки. С чего начинать, списки людей и наличие инструментов. Они бегали, проверяли и с волнением думали о завтрашнем дне.

Парторганизация провела летучие митинги, укрепляя в людях железную решимость победить препятствия. Рудоуправление прислало последние диспозиции и рабочие чертежи отдельных участков переустройства.

Распределили роли. Начальником работ в квершлаге был утвержден Роговицкий, хоть и десятник, но опытнейший горняк, превосходно знавший своих людей. Техническим руководителем при нем назначили Звягина.

На Фролове лежала добыча, а значит судьба горделивой звезды, сверкавшей над штольней. Кунцов был обязан всем помогать и за всем смотреть.

С каждым часом росло напряженное ожидание, возвышаясь до бурного оживления. Наступал долгожданный момент. Озабоченность последними приготовлениями от этого переходила в торжественный подъем и в Центральной штольне словно готовились к празднику.

После полудня начали пробивать печь в четвертой лаве. Звягин метнулся туда, указал направление, ушел и сразу его захлестнула волна собственных дел.

Домой он решил не ходить — некогда. В столовую тоже — шахтный буфет под рукой. Даже о Марине думал туманно, словно издали. Было решительно некогда!

Сейчас Роговицкий шагал впереди, а Звягин за ним с записной книжкой. Тянулся длиннейший квершлаг и надо было запомнить метры путей, чтобы знать, какие участки серьезней, а какие проще.

Роговицкий осматривал все. По дороге встретилась дверка, обязательно нужно было в нее заглянуть! В маленькой кладовушке, выбитой в стенке, лежал наготове инструмент. Заправленный, подновленный и не так, в обезличку, а каждая штука с дощечкой — хозяин указан.

Роговицкий одобрительно крякнул. Превратился в начальника, а остался таким же — простым, немного ворчливым и добродушным. Но решения принимал смелые. Подошли к гезенку.

— Где Хвощ?

Выступил заключенный, который вчера отказался работать.

Презрительно покосился и стал, заложив руки в карманы.

— Напиши ему, Лаврентьич, записку на заработанные ботинки!

Хвощ отступил, вынул руки и даже пожал плечом. Этого не ожидал!

— После смены, сынок, загляни в контору.

Отойдя от гезенка, Роговицкий сказал:

— Блатная душа, а работник хороший! Только надо увлечь. Я с Кунцовым повздорил, но партком меня поддержал. Оставляю бригаду в штольне! На свою ответственность оставляю. Отмахнуться от человека легко — катись, мол, колбаской! А ты его приручи, сделай своим! Смотри за ним в оба, а сам приручай! Как, Лаврентьич, надо увлечь?

— Надо, — тряхнул головою Звягин.

— Я увлеку, — задорно обещал Роговицкий и засмеялся.

Вдруг ему пришла мысль:

— Лаврентьич, давай график составим? Во всю, понимаешь, стену, чтобы каждый видел свою работу?

Звягин ударил себя по лбу.

— Как это я не догадался!

Ему все более и более нравился Роговицкий. Он представлялся спокойно идущим к своей хорошей цели. Он с презрением относился к препятствиям и всех увлекал за собой.

В комнате технического бюро на полу разостлали склеенный из полос огромный лист. Кто-то из комсомольцев лежал на животе и кистью выписывал цифры на разграфленной бумаге. Горели лампы. В помещении была тишина; вечерняя смена давно спустилась под землю.

Звягин взглянул на часы и легкая тревога охватила его. Уже седьмой час пошел с той минуты, как начали пробивать печь.

Он сам назначил для проходки девять часов и помнил, как с интересом посмотрел на него проходчик Кукушкин. Сведений о работе с тех пор не поступало.

— Неужели сорвусь? — задумался Звягин и вспомнил о Марине.

— Написал, — прервал его комсомолец.

На графике были размечены дни по числам — от первого по десятое. Это был срок, заданный рудоуправлением. В десять дней должна была переродиться штольня.

— Бригада Макарова, — напомнил комсомолец. — Какие задания на первое число?

Звягин взглянул в записную книжку.

— Двенадцать метров рельсового пути, до пикета — четыре!

— Есть! На второе число?

Вся работа по квершлагу была расписана из часу в час. Вошел Хвощ, в новых скрипучих ботинках. Поискал глазами и встал у стенки.

— Говорили притти...

— Подождите, — ответил Звягин. Затруднился назвать — гражданин или товарищ? А просто Хвощ показалось грубо. Поэтому никак не назвал.

Хлопнув дверью, вбежал Роговицкий, раздосадованный и мрачный. Лицо его приняло жесткие очертания и опять напомнило старого, сурового солдата.

— Буза! — буркнул он на безмолвный вопрос Звягина, — да пустое, однако! Работай себе, Лаврентьич.

Звягин удивился, а потом холодок настороженности пробежал по его спине.

— Не случилось ли с печью чего? — спросил он негромко, чувствуя, что речь может итти о нем.

— Да нет! — уклонился десятник, — говорю, что буза!

Избегал прямого ответа и обрадовался, увидев график. Подошел, повеселел и улыбнулся в усы.

— Ловко... ловко. На стенку повесим. Пущай каждый видит, что задано и что сделал...

Здесь он заметил Хвоща. Тот стоял, заложивши за спину руки, и спокойно прислушивался к разговорам. Но обычной презрительной усмешки на губах его не было.

Роговицкий пошарил глазами по графику.

— А работу в гезенке не проставили? — и приказал: — Пиши! Бригадиром — Хвощ!

Заключенный вздрогнул и еще более побледнел.

— Согласен? — крикнул Роговицкий, — чего стал?

Хвощ улыбнулся беспомощно и даже застенчиво. А ведь был знаменитым рецидивистом и в блатной среде считался головкой!

Он оправился и ответил просто:

— Буду работать!

График закончили. Все ушли и Звягин остался один. Потянулся, отгоняя сон и усталость, и сел на диван. На дворе заревел шахтный гудок.

— Десять часов! — догадался Звягин. — Через час окончится печь...

Опять его охватило беспокойство. Зажавши ладонями виски, он припомнил свои расчеты. Все было правильно. Но и это не успокаивало. Недосказанность слов Роговицкого сбивала с толку, заставляла строить догадки. Что-то скрыл Роговицкий, чем-то не хотел огорчить!

Тень от стула вытянулась по беленой стене и была похожа на длинную подкрадывающуюся кошку. Этот пустяк развязал подозрения. Точно и вправду что-то кралось к нему, еще невидимое, но угрожающее.

— Что со мной? — возмутился Звягин и вскочил с дивана, — вот растрепались нервы!

Еще трое суток предстояло прожить в таком напряженном ожидании. До этого вечера он почти забывал о связавшем его условии, а сейчас определенно ждал беды.

Спать он не мог. А поэтому напялил свой шлем, взял лампу и пошел к штольне. Решил присутствовать при проходке печи. Хотя там наблюдал и Фролов, и опытные люди, и участок этот не числился за ним.

Ночью квершлаг был таким же как днем. Редко горели лампы и коногоны торопились прокатывать последние вагонетки с углем. Старая штольня кончала жить.

Возле стен уже появились инструменты, штабели новых тяжелых рельс и свежие шпалы. За ночные часы все это привозилось, распределялось и раскладывалось. Монтеры тянули добавочную электрическую сеть, налаживали временное освещение. Все были заняты, озабочены и торопились.

В уши толкнулся глухой удар. Второй и третий. Это взрывали породу, углубляя гезенк. Звягину вспомнился Хвощ и не договоривший Роговицкий. И опять подозрение отравило его спокойствие. Он ускорил шаги, миновал штрек, в котором пробивали гезенк, и прислушался.

За ним шли. Издали виден был огонек лампы. Огонек мотался в стороны — видимо, шедший торопился.

Мало ли шахтеров обычно идет один за другим! Но Звягин почувствовал ясно, что это догоняют именно его. Он остановился и к нему действительно подошел человек с бородавкой над рыжей бровью.

Он поморгал глазами и объявил и почтительно и в то же время нагло:

— Приказали догнать-с! Вас просят в шахтком.

— Зачем? — изумился Звягин. — Ведь поздно?

— Не знаю-с, — хихикнул человек, видимо, наслаждаясь растерянностью инженера.

— Не пойму! — совсем омрачился Звягин и крупно зашагал обратно.

Предчувствие нехорошего, тянущее, как зубная боль, опять охватило его.

В коридоре шахтного здания была тишина и шаги гулко звучали по асфальту. Секунду он поколебался перед дверью, а потом решительно распахнул. Маленькая комната была ярко освещена и сизые крылья табачного дыма плавали над лампой.

За столом, ероша волосы, хмурился председатель шахткома, сбоку, в пальто с поднятым воротником, сидел Кунцов. Он только что возвратился из рудоуправления. У стены, заложивши руки назад, стоял Шафтудинов. Словом — весь треугольник.

Увидев Звягина, Кунцов закрылся газетой, а Шафтудинов поморщился.

— Закройте плотнее дверь! — сказал председатель официальным тоном.

Звягин подошел к столу, остановился, и нерадостная улыбка наползла на его губы. Минуту длилось молчание, и только слышно было, как журчит вода в трубах отопления.

— Та-а-ак, — первым начал председатель, нахмурился еще более и полез в портфель. Достал телеграмму, расправил ее на столе и прикрыл ладонью.

— Вы судились? — отрывисто задал он первый вопрос.

Звягин вдруг засмеялся и сел на стул. С этого мига он сделался совершенно спокоен.

— Судился, товарищ, и осужден на два года!

Кофейные глаза Шафтудинова посмотрели остро и с негодованием.

— А за что? — небрежно вставил Кунцов, не пошевелившись.

— Поднятый воротник, — вспомнилось Звягину. — Ночью, там у крыльца, с Мариной...

И ответил, четко выговаривая слова:

— Я осужден за дело. За несчастный случай на Октябрьской шахте. За свою неосторожность.

Шафтудинов чуть-чуть смягчился.

— Почему же вы не сказали об этом?

Звягин пожал плечами.

— Осужден я условно. Без занесения в трудовой список...

Здесь он поколебался. Сказать об условии или нет? А не все ли равно! И открыл свою тайну:

— Если в течение полугода у меня не повторится несчастный случай, приговор будет снят!

— А если повторится? — с наслаждением подчеркнул Кунцов, — то вы сразу же сядете на два года. Почему же вы все-таки молчали?

— А кому это нужно знать? — усмехнулся Звягин.

— Как — кому нужно! — возмутился Кунцов. И взглянул на соперника ненавидящим и тяжелым взглядом. — Может быть вас не назначили бы на такой ответственный пост!

— Так что же? Снимите!

— Ага, теперь снимите! Накануне работы его снимите! — от ярости он покраснел и бросал озлобленные фразы.

— Вы скрыли свою судимость. А теперь незаметно толкаете штольню к беде. Протащили Хвоща в бригадиры. Вы подбили Фролова на явно невыполнимую работу по проходке печи!

Председатель шахткома метнулся на стуле.

— К порядку, друзья! К порядку...

Телефонный звонок перебил голоса. Шафтудинов с досадой схватил помешавшую трубку и подпрыгнул на месте.

— Ты врешь! — крикнул он в телефон, изменяясь в лице. Глаза его сделались словно щелочки, узенькими и веселыми.

— Когда, когда? — кричал он, теребя телефонный шнур, — сейчас? — и, оторвавшись от трубки, сунул ее багровому и сопевшему Кунцову.

Звягин ничего не понял. Почему секретарь уставился на него? Да так хорошо, приветливо и ласково? Почему протянул обе руки?

— Печь пробита! — ликовал человек с татарским лицом. — Ровно в девять часов! Товарищ Звягин, ты... ты инженер, овладевший техникой! — и ударил по столу кулаком.

Кунцов отшвырнул телефонную трубку и выскочил из комнаты.

Дальше было просто забавно. Люди хлопали друг друга по плечам и хохотали. И трудно было сказать, кто из них более рад!

— Не сердись на него, — подмигнул, наконец, Шафтудинов, — проверить надо!

А взяв ответную телеграмму из Октябрьской шахты, по-дружески попросил:

— Продержись, Лаврентьич, три дня! Продержись, товарищ! Без несчастного случая. А?

Звягин вышел из кабинета ошеломленный. Лампы, как солнца, горели над ним, а голые стены унылого коридора казались мраморными. Угнетавшие опасения рухнули, и, освобожденный, он шел навстречу своим трем дням, теперь без запинки и даже гордо. Так прекрасна сейчас показалась жизнь!

Глава вторая

Утром в восемь часов тридцать минут из Центральной штольни вывезли последний состав вагонеток с углем.

Инженер Вильсон махнул рукой, и стоявшие наготове люди склонились над рельсами, развинчивая болты.

Реконструкция началась.

Длинный квершлаг сразу наполнился необычным шумом, движением и светом.. Говорили мало. Каждый выучил наизусть, с чего ему начинать. Ключи, не срываясь, хватали гайки. В несколько ломов дружно поддевали рельсу. Крошились гнилые шпалы. Вспарывались и отдирались старые пути.

Туже напрягались мускулы и глаза разгорались веселее.

Пошло, пошло! И тем, кто вчера еще немножко робел, сейчас уже не было страшно.

Покатилось, пошло!

Звякали лопаты, чистили и равняли новое полотно, с хрустом сыпали гравий и били тяжелыми трамбовками.

Роговицкий бегал по фронту работ. С шуткой, со смехом и с крепким словом. Хватал запасную кайлу, принимался махать.

— Вот как надо-то! Вот как!

Появлялся повсюду и от каждого затруднения был у него рецепт. Он устранял заминки, усиливал темпы, решал на ходу и сам удивлялся своим решениям, таким неожиданным и удачным.

— Обгоните на сутки срок, — заявил рабочим Вильсон, — и получите премией половину зарплаты. На двое суток — семьдесят пять процентов, на трое — сто!

Обещание подвинтило.

Звягин отер пот, вместе с пылью, — грязью размазал ее по лицу. Сегодня он был особенно счастлив. Словно крыльями поднял его размах работы. А потом он заметил к себе особенно теплое отношение. Слух о проходке печи, о выручившем инженере облетел людей. Ему приветливо кивали, даже незнакомые, и всякие указания выполняли подчеркнуто охотно.

От этого смена казалась родной семьей и удесятерялось желание делать скорее и лучше.

Он с часами в руках следил за ходом отдельных операций. Не затянуто ли время, показанное в графике?

Пугался, видя, как далеко иногда расходилась работа с преподанной нормой. Старался понять — почему. Иногда указывал, иногда торопливо записывал в книжку для переделки, для корректива. Бежал к соседней бригаде и беспокоился:

— Что-то получится в сумме к концу первой смены? Верны ли предварительные расчеты?

Сейчас была мешанина отдельных усилий. Одни бежали вперед, другие отставали, а важен был общий итог.

Каждый старался по-своему.

Бригада Хвоща пробивала гезенк. Еще ночью по участкам работ навесили лампы с достаточным светом. Но утром Хвощ разыскал главного монтера и прищурился хитро.

— Дядя Иван, как бы лампу свечей на пятьсот!

— Ты одурел!?

— Серьезно, давай! Хочешь, к вечеру реостат исправим?

Монтер перед этим долго мудрил над испорченным реостатом.

— Кто исправит? — изумился он, но вспомнил:

— Никишка-электрик в хвощевой бригаде... Первый мастер!

Монтер оглянулся, достал пузатую лампу и передал Хвощу из рук под полу.

— Смотри, чтобы...

— Нн-но! Не знаешь...

Над гезенком вспыхнул ярчайший свет и работать сделалось удобнее. Заглянул Роговицкий, поморгал глазами.

— Дельный хозяин... Одобряю!

Заключенный Артемьев с бородавкой над бровью теперь перетаскивал камни. Приказом техрука его сняли с бригадирства.

Он зол был вдвойне — приходилось трудиться на совесть, а, кроме того, попал под начало Хвоща...

Хозяйчик и собственник по натуре, он искренне презирал этого примитивного анархиста и беспутного шатуна.

Штольня раньше была лазейкой, приятной переменой обстановки. А теперь поди-ка! Работай, как на себя!

— А-аа, штольня, штольня, вот ты какая!

Артемьев остро возненавидел ее. Она становилась символом того нового, что разрушило его волчью жизнь!

Подвернулся момент, кулак огляделся и швырнул из-под локтя куском породы... Лампа уцелела, но закачалась. Из гезенка вынырнул Хвощ и, улыбаясь, не торопясь, вылез в штрек.

Артемьев расширил испуганные глаза и отступил. Хвощ подходил с улыбкой. Артемьев двинулся в темный угол, а дальше отступать ему не позволила стенка.

— Так в ударной бригаде работают?

Хвощ приблизил свое страшно смеющееся лицо. Кулак поперхнулся и беззвучно открыл губастый рот.

— Еще только раз, — сказал Хвощ, — тут и зарою!!

* * *

Бригады первого штрека приняли на себя тяжелейшую задачу. Завтра сюда подтянутся рельсы и тогда выручай всю штольню! Готовились к этому делу давно, всем коллективом.

— Рискните! — сказал Вильсон Фролову, — благословляю!

— Изломаем старый порядок! — ответил тогда Фролов.

Риск становился особенно острым в такой момент. А многие не понимали сущности дела.

— Устоим! — похвалялись шахтеры из первого штрека.

— Крепкие надо ноги! — сомневались другие.

— Мы не только ногами, и головой!

Сегодня председатель шахткома, добродушный, но всегда озабоченный человек, измучился беспокойством и явился в штрек. Фролов посмотрел на него блуждающими глазами.

— Покажи свой график!

— Нет графика! В уме он, в книжке у каждого из ребят, а такого, стенного, не составлял. Боюсь! Первый опыт. Но мы возьмем, звезды не потушим!

Их обступили, сверкали из темноты огнями. Председатель схватил за рукав ближайшего долговязого парня в шлеме.

— Стой! Рассказывай, что будешь делать!

— Крепить!

— Ты же забойщик?

— Только крепить...

— Кукушкин, ты встанешь за бур?

— Мала беда! Нет! Мое дело разборка...

— Язви его! Собственный забой не бурить! Производительность же, выше...

— Забудь эту песню!

В темноте засмеялись, забелели зубами.

— Фролов, хозяин, ты слышишь? У вас это что, сговор?

— Сговор! — хохотал Кукушкин, — у нас показательный штрек, товарищ! И все мы профессора! И тебя профессором примем! Гони литровку и примем!

Хохот грохнул под сводами.

— Черти вы, — завистливо вздохнул председатель, — уж вы, ребятушки, того... по-новому-то докажете?

— Хозяину намекни, чтоб деньгу припасал. Большие рубли сшибем!

Фролов провожал председателя до выхода и, волнуясь, старался объяснить:

— Кукушкин артист-забойщик. А лучше Степанова кто крепит? Бондарчук по буру отличник, а до этого всех их мешали в кучу! И среднее выводили, все графики строили на среднего. Кунцов не верит в наш первый штрек. И он прав по-своему. При средней работе не выручит штрек! Затухнет звезда...

— А вы...

— А мы убьем обезличку. Каждый из нас проявит себя!

— И это ты придумал?

— Нет, я только учусь. Кукушкин придумал, Кудреватых и еще кое-кто...

— В добрый час, товарищ, смелые города берут!

— Ускорите посадку четвертой лавы?

— О-о! Сейчас же пойду к Кунцову!

* * *

Тяжелую ночь провел Кунцов.

Заснуть не удавалось. Он лежал и думал, пока мысль не превращалась в боль. Тогда он вскакивал, зажигал свечу и принимался ходить. От быстрой ходьбы пламя свечи металось, а вместе по стенам металась косматая безобразная тень.

Вспоминать о Марине было всего больней. Пережитое жгло обидой. Он ходил и курил, садился и вскакивал и все разговаривал сам с собой, топорща пальцы.

— А все-таки, я не стал смешным. Не сказал ей ни слова!

А сам был уверен.

— Знает! Отвергла...

— Почему? — искрение удивлялся он, — раньше иначе на меня смотрела. Изменился я, что ли? Испортился, стал другим?

Не мог допустить, чтобы так, без причины, отвергли его, Кунцова!

Вспоминался Звягин с его сумасшедшей удачей, с проклятой печью, губившей все.

— Вот что мне надо, — хитро придумывал Кунцов, — затмить! Еще ярче устроить! Удивить, как тогда, когда потеряли пласт...

Но поморщился от такой ребяческой выдумки, вспомнил о водке, стоявшей в шкафу, выпил сразу и много, надеясь отвлечься и заснуть.

Алкоголь не принес спокойствия. Еще более обострил мучения, а сверлящие мысли сделал тоньше и проницательней.

Теперь уже Марина становилась неглавным.

— Удивить, как тогда? — язвил он себе. — Да нечем, нечем! Ты выдохся, командир производства! Оттого-то другие и обогнали тебя...

Поникал головой и пьяно жаловался.

— Я хмурый, а они веселые. Потому что могут, потому что имеют силу... Нет, не так! Они веселы и хохочут, а от этого у них сила, от этого они все могут. А я как сломанный...

Вскакивал гневно и остро щурился на свечу.

— Подождите, сорветесь еще на первом штреке! Нельзя бесконечно втирать очки! Нельзя издеваться над здравым смыслом. Вы распишетесь и в квершлаге!

Издали заревел шахтный гудок, словно долго, басисто тянул:

— Нет! Нет!

— А если правы они? — Кунцов вскочил, расстегивая душивший ворот, — кто я буду тогда? Нуль и неубранный труп!

В голове его все спуталось. Неприятные ему люди показались врагами штольни. Несчастье собственного отставания представилось результатом хитрого подвоха. И все это нарастало с каждыми сутками. Сжималось железным кольцом и неотвратимо вело к катастрофе...

Кунцов метался в тисках и не видел выхода. А он был простой до смешного — пойти и все рассказать! Но такое признание казалось ему чудовищной казнью над самим собою. Он же хотел вырваться из кольца прежним Кунцовым и выхода отыскать не мог!

— Неправдоподобно! — кричал он и бил себя в волосатую грудь, — труп и такое здоровое мясо! Бороться буду! Вот что мне нужно!

— А с кем? — продолжал он, трезвея, и осматривал комнату, — с Фроловым? С Вильсоном? Почему не с Кукушкиным, не с шахтером, который завтра придет и заявит:

— Я придумал!

— И сделает, на разгром и насмарку всяческих норм. И технических, и моих, житейских... А Звягину я припомню!

Часы показали далеко за полночь и у Кунцова в запасе осталось одно — страшный секрет четвертой лавы.

— Я сделал все, — убито сказал он себе, — все, чтобы не допустить. Меня опрокинули и по мне прошли — твори, господи, волю свою!

* * *

Утром, придя на работу, он вызвал Звягина.

— Извините меня, — сухо сказал он, не подавая руки, и опустил глаза, — третьего дня я погорячился!

Звягин почувствовал себя неловко и не знал, что ответить.

— Вот и ладно! — похвалил председатель шахткома, бывший в кабинете.

— Теперь так, товарищ Звягин, — начал Кунцов, попрежнему не поднимая глаз, — я отдал приказание посадить четвертую лаву. Я, как и раньше, считаю ее опасной. При посадке должен быть технический надзор!

Звягин вспыхнул до самых ушей: — не за труса ли он его считает?

— Разрешите присутствовать мне?

— За этим я вас и позвал. Подождите минутку! — и вышел из кабинета.

Наступило молчание. Звягин сидел и глядел в окно, а председатель просматривал новые газеты.

— Читай, — повернулся он к Звягину, — с шести тысяч метров, затяжным прыжком! Есть же такие герои!

Дверь заскрипела и в нее просунулась голова Кукушкина. Он огляделся, весело подмигнул председателю и, мягко ступая, вошел в кабинет. Непокрытые волосы его стояли торчком, шахтерка была нараспашку, а под ней красовался оранжевый джемпер. Кукушкину было лет тридцать пять и зубы его блестели от вечной улыбки.

Узнавши Звягина, он расплылся еще шире и протянул ему крепкую, негнущуюся ладонь.

Следом за ним осторожно вошел другой, мрачный, огромного роста. Густо сказал:

— Здравствуйте всем! — постоял, не зная, куда себя девать, и прислонился к печке.

Председатель щелкнул по газете пальцем и сказал:

— Ответь мне, Кукушкин, что есть герой?

— Герой? — затруднился Кукушкин, — да-а!

И прихлопнул ладонью торчок беспокойных волос.

— Нет, ты все-таки поясни, — добивался председатель, — и будешь тогда премирован вот этой коробкой спичек!

Великан Кудреватых передвинулся у своей почки и сладко всосался в цигарку, приготовившись слушать.

Но дверь отворилась и в комнату вошел хозяин. Разговор прекратился, а Кунцов, кивнув головой, пробрался к себе за стол.

— Вот что, ребята, — сказал он, почесывая лоб, — Фролов просит сажать четвертую лаву!

Кукушкин моргнул и готовно ответил:

— Знаем!

— Смотрите, не просыпьтесь!

— Лава, как лава, — ответил Кукушкин, — мы осмотрели. Жмет немножко.

— Вот видите, — жмет!

— Сейчас начинать?

Кунцов повел плечами.

— Хоть сейчас. С вами пойдет инженер Звягин.

* * *

Втроем подошли к печи, черной дыре, зиявшей под потолком невысокого коридора.

Посадчики были с головными лампами, за поясами острые топоры. Звягин молчал. От свидания с Кунцовым поднялось недавнее тревожное чувство. Извинение не принесло ничего, только усилило, пожалуй, неловкость.

— И плетет, и плетет! — вдруг заговорил сзади Кудреватых и передразнил, — не просыпьтесь!

— Мала беда! — удало отозвался Кукушкин. — Мы ее до вершка изучили. Лезьте!

Звягин полез по крутой стремянке-лестнице. Печь была как труба, высеченная в угле. Свет дробился в угольных изломах и стенки сверкали смоляным и жирным блеском. Вылезли в узкую галлерейку. Вторым этажом тянулась она над нижним откаточным штреком.

Звягин пошел вперед, пригибая голову и шурша плечами по тесно сошедшимся стенкам. Три огненные звездочки двигались в глухом туннеле.

— Вот, — остановился Звягин и поднял свою аккумуляторную лампу, — четвертая лава!

Галлерейка влилась в обширный подземный вал. Как и раньше, здесь торчал частокол креплений, пахло пихтовым деревом и сыростью пещеры.

— Теперь вы хозяин! — улыбнулся Звягин и уступил дорогу Кукушкину. Кудреватых ощупал топор и взглянул на своды.

Минуту все трое стояли молча. Тьма и безмолвие царили в пустоте. Но вот в непроглядном мраке родился стонущий скрип и умолк. Возник опять тоскливый и долгий и кончился легким щелчком. Будто кто ногтем ударил по спичечной коробке. В другой стороне и сверху зашелестело. Побежали мелкие трески, словно кто-то невидимый надламывал одну за другой сухие лучины. Вдруг оглушительно лопнуло дерево и лампа в руке Звягина подскочила.

— Живет! — с удовольствием сказал Кукушкин и в смехе ярко блеснул зубами.

— С вечера ожила, — добавил Кудреватых и все трое вошли под скрипевший потолок.

Долго простояла заброшенная лава и долго спала гора. Но однажды проснулись дремавшие ее силы и старая вентиляционная печь обрушилась. Опять наступил промежуток мертвого покоя и длился до вчерашнего вечера. Теперь же крепи стонали и словно жаловались на невыносимую тяжесть.

Пол подземелья косо уходил в высоту и с легким шуршанием по нему иногда скатывался кусочек угля.

В переплете стоявших столбов, как в подземном лесу, мерцали лампы. Кукушкин помялся и попросил:

— Вы, товарищ Звягин, стоите здесь, а туда уж не ходите!

Звягин подчинился и стал у входа в галлерейку. На его глазах Кукушкин загорался азартом и все более оживлялся медлительный Кудреватых. Нависшая тьма словно вдохновляла их дерзкое искусство!

— С этой начнем! — указал Кукушкин на стойку, — соседнюю вышибить можно, а ту подрубить...

— А эту оставить! — предупредил Кудреватых.

Кукушкин взял у Звягина лампу, сунул ее к потолку и залился радостным смехом.

— Тронь ее только, ха-ха!

— Вот будет что! — объяснил Кудреватых Звягину и хлопнул перед его лицом широкими ладонями. Сквозь небритую щетину, при свете ламп, у него вишневым закалом краснели щеки. А глаза с восторженным ожиданием следили за товарищем.

Так они обошли все подземелье, намечая столбы, которые нужно было оставить, решая, какие стойки надо рубить и которые можно попросту выбить.

Осмотр кончался и Звягин, человек нетрусливый, начинал чувствовать волнующее беспокойство. Уж очень непостижимо разбирались эти два человека в сложнейших секретах горной механики!

Временами кто-нибудь останавливался и поднимал руку. Тогда останавливался и другой, и все слушали. Ухо ловило стоны и скрипы, певшие в дереве, теперь уже но всему пространству лавы.

Звягин знал, что его поставили в самом безопасном месте и это невольно царапало самолюбие. Но в такой обстановке приходилось подчиняться. Он обязан был следить за участком потолка перед собой, но жадно ловил каждую мелочь происходящего.

Опять оживала его проблема! Вот два опытом и чутьем постигшие гору человека стараются развязать огромную силу. Они развяжут ее и сила проявится. Но ничего, кроме устрашающего эффекта, она не даст... Это неправильно, тысячу раз неверно! Если человек использует энергию водопада и нажимы пара, почему не овладеть ему и давлением рушащихся сводов? Почему не заставить их совершать полезную работу?

При должном управлении сила тяжести должна была, по идее Звягина, раздробить угольный пласт и выдавить его массою ископаемого из лавы в подставленные вагонетки!

— Обязательно ближе сойдусь с Кукушкиным, — решил он, — и как-нибудь с ним поговорю!

Дальше вспомнил, что завтра кончается его срок и совсем не подумал, что рискует сейчас больше, чем когда-либо.

Вверху бродили два облачка света. Слышались глухие и настойчивые удары и шум падающего столба. Подбитую крепь выволакивали к кромке угля. А хозяйственный Кудреватых приговаривал удовлетворенным басом:

— Еще одна! Это денег стоит!

— Будет! — вмешался Звягин. — Скорее рубите!

— Мала беда! — откликнулся своей поговоркой Кукушкин. — Еще парочку и тогда уж будет!

Каждая нерубленная, но выбитая стойка могла быть вновь обращена на дело.

Беспокойный трепет пробежал по столбам и словно вздохнуло широкой грудью из дальнего угла. Холодок опахнул Звягина. Стуки работы умолкли, красноватый свет застыл неподвижно. Тонко запищало на потолке и точно сверчки застрекотали другом. Куда бы ни повертывалось ухо, отовсюду несся этот стрекочущий и даже нежный трескоток.

— Трра-а-х! — пугающе разорвалась стойка.

— Пойдет! Пойдет! — торжествовал Кукушкин и, лавируя между столбами, пробежал сверху. Также быстро и проворно, шагах в десяти от него, занял позицию Кудреватых.

— Руби! — приказал Кукушкин. Звонко тяпнул топор. Раз, другой. Удар обухом, и, хряпнув, перелетела стойка.

— Теперь ты слушай, — крикнул Кукушкин и занес свой топор. Куснул лезвием. Поглядевши наверх, рубнул еще раз и отступил. Подождал. Замахнулся снова и, не опустив топора, отпрыгнул в сторону. От потолка лениво отломилась десятипудовая глыба и, перевернувшись, тяжко брякнула в пол...

Все реже и реже делался лес креплений. Пересеченные столбы валялись по земле. Упругими скачками двигались между ними два человека, подрубали, отпрыгивали и слушали, напряженные до последних пределов.

— За звезду! — припомнилось Звягину, наплыла удалая радость и он с презрением подумал об опасности и о своем сроке.

Перед ним неподвижно стоял столб. И вдруг, казалось, без всякой причины, оглушительно подломился и длинной щепой стрельнул в потолок.

— Берегись! — крикнул Кукушкин. — Плохо не стой!

— Берегусь! — отозвался Кудреватых.

Теперь отовсюду щелкало. Бросками перекидывались трески из конца в конец по мрачному простору подземелья.

— Не пора ли, ребята? — крикнул Звягин.

— Еще простоит! — не желал уходить Кукушкин.

Но вот раздался глухой и грозный гул. Раскат его начал катиться вверху, над головами и остановился. Ничтожными показались в этом тяжелом громыхании трески столбов.

Неожиданно ухнуло в потолке, точно черная волна пробежала по всей его площади. Стойка перед Кукушкиным задрожала, как впившаяся стрела, на глазах она оживала, крутилась, извивалась под страшным давлением потолка и, не выдержав, гулко переломилась...

— Кровля отходит! — закричал тогда Звягин. Но в этот момент водворилась тишина. Сразу притихли все звуки и молчание еще более угрожающее, еще более насупленное, повисло в пещере. И еще тревожнее зазвенел в тишине одинокий топор, это рубил Кудреватых.

Вдруг по всей лаве мягко и широко зашипело, реденький дождь каменных крошек посыпался с потолка.

— Признак дает! — гаркнул Кукушкин и скомандовал: — Выбегай скорейше!

Темной глыбой метнулся Кудреватых, смаху прыгнул в галлерею. Звягин за ним. Вжимая голову в плечи, сзади бежал Кукушкин. Запнулся о лежавшую крепь, но справился и, сунувшись в штрек, закричал:

— Пробегай и ложись!

Потрясающий гром заглушил его слова. Воздушный вихрь шибанул Звягина в спину и он растянулся в узком ходке, упирая голову в сапоги упавшего впереди Кудреватых.

Лава села не сразу. Главный удар пришел через минуту. Тогда земля подбросила лежавших людей и при свете лампы Звягину показалось, что стенки ходка перекосились и вот-вот захлопнутся...

Со свистом пронесся холодный ветер, угольные куски запрыгали по спинам и все окончилось. Впрочем, не все! Грозные гулы еще катились вверху, звучали все выше и заглушеннее. Тяжело перекатывались в горе многотонные тяжести, нехотя и долго перемещались глыбы, пока не пришли в равновесие.

Кукушкин встал, отряхнулся и сказал Звягину, подмигивая веселым глазом:

— Не потухнет теперь звезда на штольне!

В кабинете их напряженно ждали. Не было только самого Кунцова.

У всех заулыбались лица, когда Кукушкин переступил порог. Кудреватых опять прислонился к печке. Он был весь в блаженном отдыхе. Отдыхали и нервы и тело. Чугунный блеск все еще исходил от его восторженного лица и он по-ребячески радовался каждому слову товарища.

Кукушкин докладывал Фролову и стоял перед столом без шапки, весь в угле. Его рот и морщинки от рта светились смехом, от которого ярко белели зубы. Шахтерка была расстегнута, как всегда, и цветистым пятном под ней выделялся оранжевый джемпер.

— Молодчина! — сказал Фролов, угощая посадчика папиросой.

— Получай свою премию! — шутливо бросил коробку спичек председатель шахткома, — хоть ты мне и не ответил, что такое герой!

— Вот пристал! — усмехнулся Кукушкин, — ну, откуда я это знаю?

* * *

Отправив Звягина на посадку, Кунцов еще долго сидел и грыз по привычке ногти.

Его брало раздумье — так ли уж хорошо это вышло? Посадка, конечно, дело обычное, а все же он послал человека в расчете на опасность. Пожал плечами.

— Уже сделал! Кончилось! Не воротишь!

И почувствовал облегчение: будто кончилась и необходимость продолжать такие плохие дела. Теперь оставалось загладить поступок. Доставить людям побольше хорошего и приятного. Тогда совсем обойдется, забудется и опять все пойдет попрежнему...

В виноватом и покаянном настроении он вышел на шахтный двор.

Снег под солнцем смотрел голубым и сверкал серебром. Над котельной весело фыркал пар, а труба дымила важно, вываливая хвосты смолистого дыма. Они были очень красивы на синем небе.

Комсомолки в красных косынках, смеясь, пробежали к столовой.

— Молодежь! — умилился Кунцов. Группа людей окружила электрический вентилятор. Этот механизм впервые спускали под землю.

— Неплохо! — подумал Кунцов, — оснащается наша штольня!

На складе тоже было приятно. Все под рукой, всего вдоволь. Замещая управляющего, Кунцов заботился о снабжении штольни.

— Михал Михалыч, как быть? — встретил его механик и сделал трагическое лицо, — нехватило стыковых соединений!

— Есть о чем горевать! — отозвался Кунцов, — да используйте старый кабель. Вон у меня в сарае!

Ни за что не отдал бы кабеля в другое время!

Так, бодрясь, обошел он двор и направился к штольне. Но дороге заглянул в раскомандировку и остановился в дверях.

Огромное помещение было почти пусто. Едва начала собираться смена и несколько человек столпились у стенки, читая итоги вчерашнего дня. Смотрели на график жадно. Один выше всех, с подвязанной щекой, оперся на витое сверло и вытянул шею. Другой, в шлеме, веснущатый и маленький, поднимался на цыпочки и водил по строчкам пальцем. Старик читал из-за спин. Морщинки собрались на его лбу, а подбородок ершился сединою.

Потом заговорили наперебой, все сразу.

— Козлов-то уважил, на двести процентов.

— А Пашка отстал. Прохвастал Пашка!

Веснущатый заволновался.

— График трещит! Трещит, ребята! Думали люди такие — ан они лучше!

Это он произнес, обращаясь к Кунцову.

График, действительно, трещал. Красные цифры исполнения далеко перегнали план. Кунцов едва не улыбнулся навстречу веснущатому парню.

— Поздравьте, Михал Михалыч! — пробасили над самым ухом: — четвертая лава посажена!

Кунцов отшатнулся. За спиною стоял Роговицкий, гладил усы и хитро посмеивался.

— Вот как! — растерялся Кунцов и сказал почему-то с угрозой, — я пойду посмотрю... я... проверю!

Его хорошее настроение рухнуло. В смятении и тревоге он шел по квершлагу и таращил в темноту глаза. Повторял:

— Ну и что? И отлично! Что я, злодей?!

Но чувствовал себя не отлично. Опять сорвался и отстал от других. Предупреждал: опасно, опасно! Только зря обесценил свои слова!

Настланные пути теперь не радовали, а страшили. Мимо людей по строю работ он прошел торопясь. Только в безлюдном и темном переходе ему сделалось легче.

Он оперся спиной на холодную вагонетку и отер вспотевшее лицо. Сразу понял, что в лаву теперь открылся широкий путь. Все препятствия сломлены. Наступало ужасное испытание: или Кунцову выдать себя головой, или штольню обречь на катастрофу.

Вздрогнув, он крикнул:

— Что же мне делать?

Хотелось не верить, что четверо суток могли так сломать и перековеркать всю жизнь. Но забывал, что это лишь конец процесса, лишь быстрое завершение того, что накапливалось годами. Все в Кунцове пришло в неустойчивое равновесие и рухнуло теперь от первого толчка.

Ярость, как дымное облако, окутала его. Он вспомнил людей, поставивших его в такое положение, и проклял их, сжимая кулаки.

— Безумцы, авантюристы! Не выйдет у вас, не выйдет!

И точно в ответ из тьмы безлюдного перехода блеснула лампочка. В страшном испуге Кунцов отскочил от вагонетки. Лампочка перестала двигаться. Овладев собой, Кунцов нахмурился и пошел навстречу.

— Желаю здравствовать, гражданин начальник! — произнес в темноте голос, и Кунцов увидел лицо с бородавкой над рыжей бровью.

— Ты чего? — крикнул он, но человек стоял упорно, только быстро мигал глазами.

— К вашей милости, — сказал он и развел руками, — нет житья! Хвощ убить посулился...

— Жалуйся своему начальству! — с сердцем оборвал Кунцов и хотел пройти.

— То есть, позвольте спросить, товарищу Роговицкому?

— Зачем Роговицкому? — опять крикнул Кунцов, — Звягину! Инженеру Звягину!

И неожиданно для себя прибавил:

— Он сам без пяти минут заключенный и сможет тебя понять! — Сказал и пошел вперед.

Человек тотчас тронулся следом, держась позади и немного сбоку.

— А дозвольте узнать, — почтительно начал он, — как это инженер Звягин могут сделаться заключенным?

— А так, — ответил через плечо Кунцов, — если за эти два дня произойдет на его участке несчастный случай, он сядет!

— Вот как-с! — изумился человек, — сядет?!

Дальше они шли молча. Слышней сделался гул работы, штрек кончался и выходил в квершлаг. Тогда шедший сзади прибавил шагу и дерзко спросил:

— Это какие два дня? Сегодня и завтра?

— Сегодня и завтра! — охотно ответил ему Кунцов.

* * *

Звягин проснулся в техническом бюро на диване. Проснулся и солнечный луч скользнул по глазам.

— Эх, денек! — огляделся он, — ба! Да сегодня кончается срок!

Роговицкий вошел шумно.

— К первому штреку приткнулись! Доброе утро!

Посмотрел на диван и разворчался:

— Третий день из штольни не выгонишь! Толком не отдыхает, путем не ест, как это можно? До ночи чтобы ты и не показывался под землю! Слышишь?

Заглянул Кукушкин и по обычаю засиял.

— Мала беда, день свободный, а вам и податься некуда! Помните, говорить со мной обещали? Пойдемте ко мне обедать!

Звягин взглянул на часы.

— Приду!

Вышел из комнаты, посмотрел и выбрал взрыхленную санями дорогу. Путь ломался петлями по сахарной глади горы. Куда-то тянул и Звягин пошел по этому пути.

Глотал чистейший морозный воздух и щурился от голубого блеска снега. Первый раз за три дня остался один. Хорошо так итти и ни о чем не думать! Нехватало Марины. Будь она рядом, и мир бы стал полон без изъяна! Заиграл бы, как эти снега искрятся золотым переливом, под глазом солнца!

На вершине горы показалось особенно хорошо.

— Сопки пузатые! — улыбнулся Звягин, — важность какая! Сидят, точно куклы-бабы на чайниках!

Белизна разрывалась лужайками мертвой травы, прорехами шоколадных пашен и мерзлых огородов. А долина жила. В свистках, в дымах, в грохотаньи стройки.

Пятилеткой назад в долинке ютилась горсточка шорских^[1] домов. А сейчас целый поезд угольных хопперов движется под горой. Шахматным рядом рассыпался городок трудпереселенцев, а внизу, под ногами, квартал настоящего города.

Прокатил грузовик и снежная пыль косматыми облаками гонится за ним. Шахтные трубы чадят клубами дыма и ажурные переплеты бревенчатых эстакад желтеют, как восковые.

А на юге еще воздушней, еще шире! Синеют толпы таежных гор. Бугры сочетали яркость снегов с расцветкой волчьей и лисьей шкуры. На севере, за холмами колышется буроватая мгла, — это дышит гигантский завод, укрытый далью.

Во всем здесь была новизна, побежденная дикость, размах и простор.

— Одним словом, Кузбасс, — засмеялся Звягин. Представил, как в глубине спят угольные черные поля с такими же перегибами гор и ложбин.

— Угольный бассейн! — произнес он, стараясь почувствовать громадность этого слова. — А нужно ли нам уезжать на север?

Свернул под столбы высоковольтной магистрали. Они тянулись издалека, из синей дымки горизонта, от электрического сердца завода. Смотрел на блестящие провода, и они были, как серебряные струны, и, казалось, вот-вот запоют о его счастье.

* * *

Кукушкин жил в домике с огородом, стайками и двором. Разметенная тропка приводила к крыльцу. Едва только Звягин постукал в дверь, как в сенях затопали шаги, и отворил сам хозяин. Блеснул улыбающимся ртом и прихлопнул торчок волос.

— В самую пору!

В кухне было натоплено, пахло печеным и жареным. Полная женщина отошла от печи, разрумянилась, улыбалась. Кукушкин представил:

— Жена моя, Катя!

Катя отерла белую руку о фартук, подала ее и смутилась.

— Не взыщите за беспорядок!

Звягин взглянул. Она и степенная и по-бабьи лукавая, у нее с поволокой красивые глаза.

— Хороша! — решил он и порадовался за Кукушкина.

Горница показалась ему такой же приветливой, как хозяева. Зернистая броня льда затянула окна. А солнце рассыпало в стеклах огни, как блестки в хвостах павлинов.

— Маленечко посидите, — сказал Кукушкин, — а я сейчас.

Звягин сел и ноги его заныли в истоме отдыха.

Почетное место в комнате занимала кровать. Пышная, как поднявшийся пирог, она вздувалась к потолку белоснежными глыбами подушек. Двое детей сидели на коврике. Пятилетняя девочка потаращила на чужого большие глаза и опять стала слушать. Мальчик постарше лежал перед ней на животе и, болтая ногами, обутыми в валенки, рассказывал тихо, делая таинственное лицо.

— Был черный-пречерный город! И стоял на улице черный-пречерный дом!

Девочка вздрогнула и уселась удобней, подобравши ноги.

— Входит он в этот дом и видит, — мальчик сделал паузу и перестал болтать ногами, — черную-пречерную комнату... А в комнате стол. А на столе-то черный-пречерный гроб!!

Девочка открыла пухлый рот и совсем замерла.

— А в гробе, — мальчик приподнялся и вытянул палец, — черный-пречерный... клоп!

— Ха-ха-ха! — захохотал он и подбросил валенок к потолку.

Девочка поняла, она заблестела глазами, и, тряхнув головой, тоже залилась смехом. Не удержался и Звягин.

— Вот это люблю! — сказал Кукушкин, входя с патефоном, — все смеются!

Звягин порылся в пластинках.

— Как много из опер! — воскликнул он.

— Мала беда! Прошлой зимой в Москве побывал, в театре послушал. С тех пор покупаю. А патефон — премия!

Это он сказал важно.

Играл патефон, зайчики солнца пылали по белым стенам и Звягина охватила давно позабытая безмятежность. В этой светлой квартирке дышалось удивительно легко.

Обстановка была разнообразна, но говорила о шагнувшем вперед быте. В этом сдвиге и старые вещи теряли свою заскорузлость.

Длинный сундук, блестевший жестью, прикрылся цветной скатеркой и был у места. Столик хозяйки с дребеденью коробочек и флаконов, с зеркалом, охваченным шитым полотенцем, с каменной собакой, и он не портил дела.

На стене красовался широкий плакат — шесть условий товарища Сталина^[2]. Была и полочка, туго набитая книгами. На почетной середине стояли томики сочинения Ленина, а рядом и «Мир приключений», и «Курс горного искусства», и Пушкин, и «Таинственный кавалер», растрепанный и не имевший автора.

— Хорошо у тебя, Макар Иваныч! — сказал Звягин, незаметно переходя на ты.

— А чего нам не жить! — усмехнулся Кукушкин. — Получаем изрядно, парторганизация ценит, от рабочих почет. Жаловаться не могу. Входи, Ксенофонт! — крикнул он в дверь.

В черной сатиновой рубахе без пояса, в колоссальных пимах появился Кудреватых. С порога он начал застенчиво улыбаться, а вступил в комнату с осторожностью. Словно боялся как бы под ним не провалился пол. Так же деликатно он только скрыл Звягинскую руку в своей ладони, но не пожал, потому что меры для силы своей не чувствовал.

— С германской ыы вместе, — серьезно сказал Кукушкин, — в Силезии плен отбывали!

В дверь заглянула розоволицая хозяйка, поманила его, засмеялась и спряталась.

— Не дадут говорить! — сокрушился Макар, вставая.

— С ночи в забой? — спросил Звягин.

— Я с утра, а Макар с ночи. Приходите смотреть!

— По-новому?

— Надо же штольню спасать! Кое-что и по-новому! Технику подсобрали, электрическую сверловку введем. А работу совсем по-другому поставим...

Кудреватых ссыпал табак в цыгарку, а остатки в расшитый кисет.

— Приходите. Нам самим интересно. Целый месяц готовились!

Он выпустил облачко дыма и засмеялся.

— Да и правда, Лаврентьич, не по нраву старинка! Простору в ней нет. Врубишься в уголь, только начнешь расходиться и — стоп! Крепи! Отгребай его в печи. А то и пути настилай. Какое же это искусство? Летаешь от кайлы к лопате, от лопаты к топору. Нет, уж если ты швец да жнец, да в дуду игрец, — толку не жди! А надо работать, как плыть по воде! Без зацепки! Ругают нас за такие мысли — ишь, синицы какие, море зажечь хотят! Но имеем поддержку в парткоме...

— Лиха беда начало, — ответил Звягин, — а там подхватят!

— Мы ранние птицы, — засмеялся Кудреватых, — утренние!

— А что? — согласился Звягин, — и впрямь, наше время, как утро...

— Утро большого дня, — сказал Кудреватых, — бо-ольшого, товарищ Звягин!

В кухне послышались восклицания и Звягин вздрогнул.

— Проходите сюда! — приговаривал Кукушкин, отворяя дверь.

Кудреватых тотчас встал и потушил в блюдце цыгарку.

Звягин вспыхнул, к нему подходила Марина, румяная от мороза, опуская пушистые ресницы...

* * *

Шахтер хватил по буру молотком, повернул граненый стержень к себе, стукнул еще, крутнул от себя и с третьим ударом вытащил инструмент из скважины.

— Есть?! — тотчас спросил другой, за минуту окончивший бурение. Оба стояли на дне каменной ямы.

Первый замерил пробитый канал и ответил удивленно:

— Есть!

Тогда второй прыгнул к нему и крикнул:

— Достигли! Вот видишь, смогли! Наш ударный билет!

Черные усики этого человека были опудрены пылью, а бледные щеки порозовели.

Этим бригада Хвоща закончила пробивание гезенка. Люди дали такую производительность, что не поверили сами. Несколько раз перемеривали, сомневались и все не могли согнать улыбок с усталых лиц.

Оставалось взорвать только скважины, тогда дно гезенка обрушится вниз и колодец будет готов.

Люди собрали инструмент и вышли из штрека с горящими глазами.

— Даешь гезенк! — объявил Роговицкий секретарю парткома, толкая вперед Хвоща. Шафтудинов взглянул на график, пошарил в кармане, вытащил папиросу и сунул Хвощу.

— Кури, товарищ!

Хвощ взял двумя пальцами папиросу и в горле у него запершило. Он махнул рукой и медленно повернулся к двери.

— Сдавай инструмент! — крикнул вслед Роговицкий, — да берись за другое дело!

— Дошло! — помолчав, сказал он секретарю и лихо расправил ус.

— Бригадир — бывший бандит, — засмеялся Шафтудинов, — бригада блатная, а работа на двести процентов! А что мы тебе говорили?

Он взял телефонную трубку и вызвал начальника Хвоща.

— Окончат смену, — ответил начальник, — и пусть не уходят, а ждут. Ударников мы отмечаем.

Хвощ сдавал ненужный теперь инструмент — буры, молотки и подмолотки. Уже кончал, когда кладовщик хватился:

— А лампа?

Не было ловко добытой когда-то огромной лампы.

— Язви ее! — изругался Хвощ, — потушить потушил, а принести не принес!

И пошел обратно в штольню, к своему гезенку.

Фролов лазил из лавы в лаву и голова у него кружилась от уймы дела.

Он осматривал, бегал за советом в партком, спускался обратно в штрек и, как очарованный, смотрел на новые рельсы. К ним уже прирастился откаточный путь первого штрека. Работа, как чудодейственная буря, прошла вперед и гудела теперь дальше, в туннеле квершлага.

Фролов бежал к своим четырем лавам и к людям, готовившим начало. Он сравнивал себя с отпальщиком. Взглядывал в свою книжечку, в расписание и являлся ко времени.

— Здесь и здесь! — начинай, в добрый час!

И люди взрывались энергией. Фролов убеждался, что дело идет, и бежал в другую точку и там подпаливал новый заряд. Знал, что он не один. Что если он позабудет, то вспомнят другие. И так же во-время замкнут цепь.

От этого не было испуга перед бегущим временем. Работали и отвечали все, плотной людской стеной. Недаром партийная организация выделила сюда самых опытных и культурных.

В этот час они кончали неслыханную на Центральной штольне подготовку.

Предстояла огромная отпалка. Вырвутся массы газов и дыма. Для уборки их ставили вентиляторы, по крохам собранные Вильсоном на шахтных складах. Должен был хлынуть поток угля. Такой, что не справиться в одну смену! Поэтому расширяли нижние части лав, чтобы сделать резервное помещение для угля. Заканчивали доставку сверху крепежного леса и готовили его к делу.

Фролов последил за проверкой электрических сверл и подумал, что главное кончено. Взглянул на часы — было десять.

— Как будто бы что-то забыл, — остановился он, — лавы к двенадцати подготовить, это я знаю! Нет, какая-то мелочь, но важная, черт побери!

На ходу прищелкнул пальцами.

— Вспомнил! В полночь кончается срок условного осуждения Звягина!

Вспомнил и обрадовался.

— Ну, хорошо! Легкое дело, под этаким гнетом...

Решил сейчас же пройти на его участок.

— Парень свободен, вернется в одиннадцать, надо взглянуть!

В квершлаге досматривал сменный техник и присутствовал Роговицкий. Это, конечно, надежно, а все-таки позаботиться о товарище не мешало.

— Иду!

Пошел и сразу же встретился с Роговицким. Тот шагал с динамитной сумкой и ругательски ругался.

— Что ты, Аммосыч?

— Гезенк надо рвать, а отпальщик больной! Сам иду, а делов по-горло!

— Я свободней, давай отпалю!

— Выручи, Петр Алексеевич!

Роговицкий передал сумку и побежал по своим делам, а Фролов похвалил себя.

— Пришел недаром!

Ниша, где был заложен гезенк, вчера и сегодня далеко светилась своей знаменитой лампой. Теперь там был мрак. Это не удивило Фролова. Когда же из мрака быстро выскользнул человек и скрылся за поворотом, это показалось ему немного странным.

Но голова Фролова кружилась от уймы дела и он не придал этому значения.

Он осветил выходящую из гезенка лестницу, занес над глубиною ногу и стал спускаться, придерживая сумку с динамитом.

Гезенк был десятиметровый. На второй половине пути лестница скрипнула, Фролов ускорил спуск и спрыгнул на дно. В неровном полу круглой каменной ямы он нашел четыре дыры. Подвесил лампу крючком за ступеньку, промерил скважины палочкой и одобрил.

— Хорошо пробурили! На совесть!

И начал зарядку. Опускал динамитный патрон в скважину и запыживал ее сверху комочками мягкой глины. На Березовке еще не вводилось пыльного или газового режима и палили открытым огнем, не опасаясь взрыва метана или угольной пыли. Поэтому под конец из всех четырех запыженных дыр торчали отрезки запальных шнуров. Каждый рассчитанный, в среднем, на две минуты горения.

Фролов любил сам палить. Уважал динамит с его потрясающей силой. Любил мгновения, когда ожидание разрешалось гулким ударом. Таким оглушающе-убедительным и торжественным! И воющий взлет обломков, и почтительную тишину, наступавшую за взрывом.

Сейчас, оставшись один, он настроился по-мальчишески. Приблизил свистящий огонь фитиля и начал играть в чудесную игру:

— Первый... за реконструкцию! — выдумал он, — этот... за звезду над штольней! Этот... за всех товарищей, а четвертый... за Валю!

Валя была хорошенькая мотористка с соседней шахты.

Вспыхнул последний фитиль и Фролов шагнул к лестнице. Взялся за ступеньку и посмотрел через плечо.

Четыре дыры огненно рдели в мраке и сыпали пылью искр.

Фролов засмеялся и полез наверх, сильно подтягиваясь руками. Вдруг ступеньки хряпнули под ногою, лестница затрещала, шатнулась и — ух! Фролов полетел стремглав, стукаясь о стенки...

Ударился боком, потом затылком, перевернулся и вскочил. Лампа погасла и сразу настала сплошная тьма. Рядом, как змеи, шипели шнуры, четыре огненные глаза...

Вскрикнув, Фролов метнулся к подъему. Срывая ногти, вцепился в стену. Стиснув зубы, поднялся на метр и соскользнул обратно.

Дико взглянул на горевшие фитили и схватился за нож. Нагнувшись к земле, обрубил первый шнур. Обжигая пальцы перерезал второй.

Третий уже догорал до уровня скважины. Задыхаясь в дыму, Фролов расковырял забивку из глины и чиркнул ножом по третьему фитилю. Но четвертый ушел в глубину и достать его было нельзя...

Фролов отчаянно посмотрел над собою.

Лестница развалилась снизу. Снова прыжком он попробовал вскинуться до ступеньки, висевшей вверху. Оборвался, громко закричал и прижался спиною к стене.

Время остановилось, и Фролов зажмурился. Необычно яркие и одна за другою бегущие картины появились в его сознании. И была такая. Он на лыжах съезжает с горы и алмазные блесточки светятся в голубом снеге...

* * *

— Удивились? — сказала Марина, здороваясь с Звягиным и взглянула на него краешком глаз, шаловливо и нежно.— Здесь я своя!

Вошедшая следом старушка, мать Макара Ивановича, степенно поклонилась Звягину и объяснила:

— Мы ведь тоже с Октябрьской шахты!

Тогда Звягин погрузился в блаженный туман. Всему улыбался и был бесконечно признателен этим хорошим и чутким людям.

Разговор о посадках, о том, как использовать горные тяжести, разумеется, не удался. Звягин попробовал начать про опыты, а все посмотрели на бабушку и засмеялись. Марина звонче других. Звягин смутился, смех усилился и старуха пришла на помощь.

— Надо мною, батюшка, скалятся! — вздохнула она, поджимая сухие губы и кося на сына веселыми глазами, — как старуху в технику вовлекали!

— Бабушка, расскажи! — кинулась обнимать ее Марина.

— Мала беда, — подмигнул Кукушкин, — старый конь борозды не портит!

— Было это в успеньев день, — вспоминала певуче старуха, — вышла я на двор, ничего не пойму — сбесились мои мужики! Сыночек столбы под коровью стаечку подпирает, а этот совсем одурел, каменюги на крышу тащит.

— А-а, мать, говорят, не робей, здесь опыты строим! Держи веревку! Что за опыты, — батюшка мой, отродясь не слыхала! Но веревку беру и стою смирненько. А они одно: мамаша не дрейфить, стайку сажаем!

Очумели, — кричу, — хозяйство рушить?!

Так куда! Зацепили веревкой столбы и ну, на ворот мотать. В стороночку, мать, говорят, как бы вас не пришибло!

Ухнула стайка, пыль поднялась, собаки залаяли. Батюшка мой! От соседей бегут, а они хохочут!

Вся комната хохотала дружно. Кукушкин утер кулаками глаза.

— Надо же технику двигать! Мы машину придумали лаву сажать...

Звягин вспомнил, что об этой посадке и говорил весь рудник.

— Кушать хозяин зови! — пригласила Катя.

Для Звягина и за столом продолжался чудесный день. Его посадили рядом с Мариной. Он чувствовал теплоту ее плеча и украдкой улыбался девушке.

Обед подавался обильный, жирный и вкусный.

Картофель целой горой, сало толстыми поджаренными ломтями. Искренне огорчалась румяная Катя, когда ее гости переставали есть.

Уже затемно, вместе с Мариной, Звягин вышел из дома. Была тишина и с неба струился тонкий снежок.

— Маринка! — сказал Звягин и взял ее руку, — когда ты будешь моей женой?

— До севера долго! — ответила девушка и засмеялась. — Дождемся переустройства штольни!

После этого и мороз сделался не холодным, и снег показался чище, а огни эстакад напомнили площадь Москвы в Октябрьский праздник.

Возвращался Звягин с восторгом. Так бы и перелетел оставшийся километр!

Думал о квершлаге и представлял его до мелочей, до изгиба стены, до последней крепи.

Загорелось узнать, что прибавилось за дневные часы?

Напевал, перепрыгивал через бревна, так и пришел к шахтному зданию. Пробежал мимо раскомандировки и удивился, даже вернулся взглянуть.

На скамьях дожидались люди. Сидели на лавках, а около них лежали трубы. Медные пузатые басы и крендели волторн, тут же стоял барабан с помятыми тарелками.

— Видали? — подмигнул знакомый шахтер.

— Ничего не пойму!

— Это обычай, когда бригада заключенных одерживает хорошую победу, лагерь посылает им музыку. Так с оркестром до самого лагеря и идут!

— Неужели Хвощ? — возликовал Звягин, — да больше некому! — и бросился вверх переодеваться. Когда в спецовке, с лампой в руках он спустился в коридор, там гудели и суетилась люди.

— Вызывайте Кунцова! — распоряжался Шафтудинов. — Беги к телефону!

Лица у всех были строгие и сердитые. Звягин почувствовал холодок и ноги его отяжелели...

* * *

Отправившись за лампой, Хвощ немного остыл от первого впечатления успеха. Но теперь оно проникало глубже, понималось крепче и вся фигура его выражала сейчас торжество. На лице уже не было бледной маски с настороженным и даже зловещим видом. Под ней оказался радостный человек, только очень экзальтированный.

Он шел по квершлагу, не торопясь, с достоинством, подмигивал знакомым шахтерам и гудел любимую нелепую песенку:

Месяц светит, как полтинник,

Над моей марухой!

Да, эх, шапка-кубанка!

Вдруг ему стало жалко, что уже прошел так возвысивший его момент, и он замолчал. Потом свернул в штрек и остановился перед своим гезенком. Прицепил лампочку к борту шахтерки и потянулся рукой к потолку, чтобы отвинтить большую лампу.

Неожиданно в глубине колодца послышался шум и глухой испуганный вскрик.

Всякие виды видывал Хвощ. Он понял одно — в гезенке беда! Какая и с кем — об этом не думал и, как кошка, прыгнул на лестницу.

Сверху она закреплялась скобами. Лестница шатнулась, а Хвощ соскользнул и повис на последней ступеньке над мрачной ямой. Свет его лампы облил белое лицо и кого-то, тянувшего руку.

Вцепившись в трещавшую ступеньку, Хвощ перегнулся, как обезьяна, и тут же учуял запах горящего фитиля. Но выбрал момент и поймал холодную и влажную ладонь...

Когда он и Фролов выбросились из гезенка и откатились от края, внизу загремел удар. Вихрем всклубилась пыль и камни градом осыпали нишу. Первая фраза Фролова была:

— Вот так ударило!

Хвощ ухмыльнулся и ответил в тон:

— Угробил большую лампу!

После этого они посмотрели один на другого и у обоих застучали зубы...

По случайности у Хвоща не потухла лампочка. Он нагнулся и машинально поднял обломок лестницы, вышвырнутой взрывом.

Повертел его, поднес к глазам, оцепенел и выругался тихо и виртуозно. Обломок был свеже надпилен с обеих сторон!

Фролов не понял. Он тормошил Хвоща, пожимал плечами и добивался.

— Да что это? Что?

А потом ему захотелось и бить и плакать, такая горечь отравила душу.

— Стервец, не уйдет! — приговаривал Хвощ и стирал рукавом злобные слезы.

Но он ушел и не явился на перекличку бригады. Об этом звонили по телефону, когда Звягин наткнулся в коридоре на встревоженных людей.

Многие вышли на шахтный двор проводить бригаду. Звягин касался плечом Фролова и знал, что рядом стоит действительно он, невредимый его товарищ. Все ясней представлял происшедшее и сердце его замираю от ужаса и счастья. А Фролов поразительно быстро забыл про опасность.

Миновала и все! Есть о чем вспоминать! — словно говорила его фигура, коренастого, оживленного юноши.

Остальные были подавлены.

Заключенные хмуро собирались в ряды. Только когда впереди построился оркестр, головы зашевелились и пробежал шопот.

У дверей топтался Кунцов. Он был бледен, как полотно, и с усилием глотал воздух...

Вдруг необычно, с потрясающей торжественностью грянула музыка. Медные звуки взлетели к красной звезде, горевшей над штольней. Колонна тронулась, марш удалялся, звенел и плескал и звал к обновленной красивой жизни...

— Дружище! — воскликнул Фролов, толкая товарища, — полночь! Растаял твой срок!

— А я и забыл! — улыбнулся Звягин.

Глава третья

Случай в гезенке ненадолго застрял в умах — его стерла работа.

Но Кунцов и сейчас не мог опомниться, слишком чудовищным вышло вчерашнее! Вчера он тоже держат в руке обломок распиленной лестницы. Думал об этом сейчас, с ужасом раскрывал ладонь и машинально вытирал ее о пиджак. Трудно было принудить себя пойти на работу и показаться людям. Но заместитель главного инженера не мог убежать с поста!

Прибавило жуткого чувства и еще одно дело: он решил проверить зловещие указания плана и взял для промера рулетку.

В это же утро из штольни тронулся уголь. Одновременно началось испытание механизмов. Электрические провода еще не вошли под землю и лошади в последний раз оказывали услугу — подавали вагончики к устью.

Снаружи подкатывал электровоз. Люди следили за маневрами невиданной машины, а когда поезд трогался, то неожиданно постигали ее диковинную полезность и долго провожали вагончики очарованными глазами. Близок был перелом. Кончался каторжный труд лошадей и матерщина коногонов — старая штольня уходила в историю.

Кунцов спешил и на встречных поглядывал исподлобья. Трусил вдвойне: не прочтут ли люди его лицо и, — совсем уж нелепо, — боялся столкнуться с убежавшим кулаком.

Ощущение мерзкой с ним связи не покидало Кунцова. Чем более он отнекивался и протестовал, тем навязчивей человек с бородавкой над бровью чувствовался как союзник.

А уголь все шел и шел. Словно в горе прорвался затор и черная река хлынула. Уже побежали слухи, отрывочные разговоры и замечания.

— Первый-то штрек! Выручают орлы!

— Удержим звезду! Вдвое покроют добычу всей штольни!

— А не фальшь ли, ребята?

— Уголь-то? Факт!

Фролов и Звягин вышли из шахтного буфета. Фролов по обычаю разговаривал громко и махал руками.

— Погляди, какие у всех глаза! Расцвели! Чудесные стали люди — похорошели! И рецепт простой. Интересное дело, подъем и удача! А вон впереди Кунцов!

Он прибавил шагу и окликнул инженера.

— Доброе утро, Михал Михалыч!

«Утро большого дня!» — вспомнилось Звягину.

Кунцов оглянулся и губы его задрожали. Но догнавшие не шутили и смотрели совсем незлобно. Кунцов покраснел, часто задышал и начал оглаживать горло.

— Идемте в лаву! — схватил его за рукав Фролов. Кунцов загорался и гас, смотрел недоверчиво, но пошел.

— Какой он странный! — подумал Звягин.

Немного пройдя, Кунцов уже не отставал от своего молодого спутника. Даже начал бояться, как бы Фролов не покинул его.

От встряски вчерашней ночи словно платок соскочил с глаз Кунцова и штрек показался ему совершенно невиданным. Грязный ходок переделали! Стенки расширили, свежая крепь обшивала своды.

Мысль инженера нашла потерявшуюся колею и, все более забываясь, он с любопытством начал смотреть вперед. Одновременно ожили и критические сомнения. Может ли быть, чтобы в этой кустарщине он не нашел уличавшую ее прореху!

Короба вагонеток стояли в очереди. Лошади, с зелеными в темноте глазами, отрывали от цепи вагонов звенья составов и катили уголь в квершлаг, на-гора. Движение было сложное и большое и досада непонимания уколола Кунцова.

— Почему же так не было раньше?

А Фролов увлекал его дальше. Показывал каждую мелочь, демонстрировал новые рельсы и поминутно смеялся, словно брызгал в Кунцова собственной радостью.

Горло люка под потолком шипело и грохотало. Из него валился уголь, взлетала пыль, мелькали комья.

В вагончике наросла угольная гора, откатчик бросился в нее грудью, рассыпал уголь по дну вагонетки.

Это был непорядок. Кунцов вмешался и крикнул:

— Нельзя! Из люка выскочит глыба и тебя ударит!

Нехитрая была фраза, но она возвращала к нормальной жизни! Никто не удивился, никто не сказал, что Кунцов не имеет права приказывать, — значит люди пока ничего не знали...

Потушив остатки боязни, Кунцов полез за Фроловым в лаву.

Вместо прежних восьми человек, в ней работало только трое. Пол подземелья был весь в движении. Покрывавшие его струи угля, черные и серебристые, как живые, сползали по склону. Двое отгребщиков отшвыривали уголь от стены, россыпь ползла, сливалась в шуршащий поток и рушилась в люки с грохочущим гулом.

У забоя работал Кукушкин, разбирал уже третью лаву. Он вложил огромный нетерпеливый порыв в начало сегодняшней работы. Сколько дней мечтал о таком начале!

Он азартно врубился в уголь и крушил его упорно, все более расходясь и втягиваясь, постепенно усиливая темпы. Так он начал в первой лаве.

Здесь же напор заменил расчетом. Ровными методическими ударами кайла, как разумное существо, казалось, сама выбирала место. Кукушкин не видел смотревшего на него Кунцова. Он смахнул висевшие в своде куски, стал перед стенкой, растресканной взрывом, и пошел широкими взмахами оббивать послушно валившиеся глыбы. Без промаха попадал по слабым местам. Выбирал расколы кливажа и с плеча ссекал широкие плиты, распадавшиеся на искрящиеся комки.

Ползучие груды лезли к нему — он отпихивал их ногою. Затупилась кайла — он бросил ее и перехватил на дороге приготовленную вторую.

Кунцов удивлялся все больше и больше. Поражался всему. И ритмичному ходу работы и заботливому предвидению в мелочах.

Ведущий Кукушкин и не отстающие рабочие, и взволнованный Фролов слились для него в неустанно-могучее существо, овладевшее лавой.

Лента забоя окончилась. Кукушкин бросил кайлу, улыбнулся обоим инженерам и сел, потирая руки со вздувшимися жилами.

Фролов сообщил:

— Четвертая лава готова, отпалена и проветрена!

— Мала беда, хорошо! — засмеялся Кукушкин, вскочил, как на пружинах и, веселый, отправился разбирать последнюю лаву.

Это было уже неслыханно для Кунцова!

Он насупился, стоял как медведь, поднявшийся на дыбы, и в голове его тяжело переворачивались мысли. Он только-что собирался спросить, почему так много истрачено динамита? Экономно ли гнать вентиляторы и жечь такие большие лампы? А вместо этого тронул Фролова за плечо и позвал:

— Идемте дальше!

Соседнюю лаву крепили. Двое поднимали бревно, двое других подставляли стойки. Стойки были подобраны и точно распилены по высоте. От этого забивались легко и быстро.

У крепильщиков не было торопливости. Но все они делали кстати, так согласованно и одно за другим, что работа красиво плелась, как сеть, ячея за ячеею.

Отсюда Кунцов ушел довольным. А Фролов подбивал:

— Просмотрим весь цикл!

Третья лава гудела по-своему. Вместо лязга лопат и шума катящегося угля, вместо визга пилы и ударов балдой — здесь жужжали сверла.

Два бурильщика обходили забой, приставляли к углю винтовые стержни и включали ток. Пыль вилась над забоем и сверло утопало в стене. Черные дыры шпуров оставались за прошедшим человеком.

Кунцов спустился в штрек очень молчаливым. В это время забухали взрывы, глухие удары мягко толкались в уши.

— А это в четвертой лаве! — торжествовал Фролов, — опять началась отпалка!

Теперь уж весь штрек казался Кунцову единым, работавшим, как часы, механизмом.

Отпальщик взрывал и шел заряжать готовые скважины, а бурильщики переходили в только-что закрепленную лаву. Крепильщики продолжали работу в разобранной и очищенной лаве. А там уже подходила новая смена и свежий забойщик вступал в забой, из которого вентиляторы выгнали газы от взрывов.

Так, почти беспрерывно, вертящимся кругом, одна операция за другой. В итоге потоки угля плыли из штольни и в них утопали всяческие пределы и сомнения!

— Да! — напряженно подумав, сознался Кунцов, — это настоящая работа!

Здесь Фролова отозвали и он остался один. Вмиг нахлынули прежние мысли. Опять припомнился человек с бородавкой над бровью и ожили утренние тревоги...

Кунцов вытащил из кармана рулетку и начал задуманный промер.

Поздно вечером он вернулся домой.

Запер на ключ дверь своей комнаты и постоял в раздумье. Потом подошел к шкафу, достал бутылку и налил чайный стакан. Стоя, не отрываясь, выпил водку, закидывая голову и ворочая кадыком. Налил второй, поставил на стол и сел перед ним, не снимая шапки. Согнулся, точно переломившись, ткнулся в кулак небритым подбородком и мертвым взглядом уставился на стакан. В окошке виднелись огни далекой штольни и рубиновой искрой блестела звезда над ее эстакадой.

Во всей квартире Кунцов был один. Он сбросил на пол пальто, открыл ящик стола и, оглянувшись, вытащил перевязанную папку. С треском сорвал бечевку и начал перебирать бумаги. Отыскал синий, полувыцветший план с оторванным заголовком и листочек, исписанный пожелтевшими чернилами. Это и был тот чертеж, который он нашел в архиве.

Волнистая линия изображала контур горы. Отвесные линии, рассекавшие контур, обозначали буровые скважины прошлой разведки.

Кунцов пригляделся, хмельно и устало, и ткнул коротким пальцем в скважину № 5.

Взял циркуль, прикинул на плане, посмотрел на запись сегодняшних измерений и прохрипел:

— Точка в точку...

Выходило, что путь, которым двигалась четвертая лава, должен был натолкнуться на старую буровую скважину.

Здесь Кунцов заглянул в пояснительную записку и громко прочел:

— Скважина пятая. Колоссальный приток воды. Подозрение на подземное озеро. Иметь в виду!

— Та-ак, — сказал он, — теперь мы узнаем, когда это случится!

Почеркал на бумажке и оказалось, что если лава пойдет сегодняшним темпом, то к вечеру послезавтра.

Кунцов икнул и спросил у себя:

— Что дальше?

Невесело захохотал и залпом хватил второй стакан. Пошатываясь, встал, отвинтил разогретую дверцу печи, скомкал план и записку и швырнул их поглубже в угли. Наклонившись, следил, как пламя одело бумагу, как сжалась она в комочек пепла и рассыпалась золотым прахом.

В квартире была тишина. Только печь потрескивала угольками да ветер подвывал в трубе.

— Ох! — вздохнул Кунцов.

Сделалось страшно и тоскливо.

— Зачем это все, — выговаривал он с трудом и печально, — ну, случится несчастье и затопит штольню. Зачем? Для кого? Разве я когда-нибудь желал беды? Я пропал все равно...

Кунцов заплакал. Всхлипывал, прятал в ладони лицо и вздрагивал плечами.

— Кхе, кхе! — послышался сзади кашель. Кунцов отер глаза, оглянулся и очень удивился.

У двери стоял человек с бородавкой над бровью! Вероятно, он очень озяб. Прятался в воротник шахтерки, приподнял плечи, а руки засунул в рукава.

С минуту Кунцов приходил в себя, а посетитель стоял неподвижно.

— Как... ты попал? — наконец, выговорил Кунцов.

Человек сопнул покрасневшим носом и уставился мутными слезящимися глазами.

— А так-с. Дверь не закрыта, я и зашел...

Тогда Кунцов припомнил и указал на него пальцем:

— Ты ведь сбежал с работы? Хотел устроить несчастье и сбежал!

Человек усмехнулся и скромно ответил:

— Дозвольте, я к печечке сяду-с? Ознобился слишком. Это вы справедливо изволили намекнуть. Действительно, сбежал-с!

— Ну?!

— И все-с!

Человек уселся на кресло и вытянул ноги в оборванных штанах.

— Как ты смеешь, подлец? — возмутился Кунцов.

— Гневаться не извольте, — успокоил гость и с ужимкой прибавил, — наше дельце мы все же обладим!

— Какое... дельце? — задыхаясь от ужаса, прошептал Кунцов.

— Будто не знаете! — стыдливо ответил человек и опустил глаза.

— Не знаю! не знаю! — содрогаясь от омерзения, отрекался Кунцов. Он задыхался и мучился, напрягал все усилия вынырнуть из тянувшей на дно пучины.

Человек посмотрел на него и залился тонким обидным смехом.

— Вон, негодяй! — вскочил Кунцов, — кто там, держите его!

Согнал посетителя с места. Тот забежал за кресло, потер ладонь о ладонь и хихикнул.

— Пусть схватят. А я докажу. Обоюдное дельце-с!

Спасаясь от разъяренного Кунцова, нырнул под стол, вылез с другой стороны и опять подразнил:

— Обоюдное дело-с!

Показал из-за ширмы ехидную рожу и вновь пропищал:

— Докажу-с!

— Помогите, помогите! — закричал Кунцов, забил ногами — и проснулся.

Мутный рассвет глядел в окно. Лампа погасла и накоптила, опрокинутый стакан лежал у края стола. Комната была пуста, но так реален и ярок был сон, что Кунцов, охватив руками ломившие виски, подошел к двери и налег на нее плечом. Дверь была заперта плотно.

— Кошмар... какой кошмар! — забормотал Кунцов и, подойдя к окну, уткнулся горевшим лбом в холодное стекло.

В синем мареве утра красно сверкала звезда на штольне...

* * *

Небо начало заволакиваться с утра. Серые тучи недвижно повисли над рудником, сопками и тайгою. Потом в высоте закружились снежинки, прошлогодние травы закачались под первым нажимом поземки и начался буран.

Когда Кунцов вышел из своей квартиры, ветер крепко рванул полы его пальто, бросил в лицо снежную пыль и помчался по гребням сугробов, взметая крутящиеся вихри.

Кунцов надвинул шапку и зашагал, пробиваясь сквозь стену метели. Он шел торопясь, возбужденный, почти веселый. Утром принял решение, которое сразу освобождало от невыносимой тяжести тайны. Шел и глубоко удивлялся — почему он не сделал этого раньше! Такое это было простое, разумное и облегчавшее решение...

Свернул на дорогу, ведшую к рудоуправлению.

Иногда снежная мгла разрывалась и тогда по левую руку он видел белеющий склон горы и столбы спускавшейся вниз к дороге электрической магистрали.

Ветер набросил молочную тучу снега, и Кунцов отвернулся. А когда порыв пронесло, он увидел под ближним столбом кучку людей. Люди тоже заметили Кунцова и начали его звать, махая руками и шапками.

Кунцов прибавил шагу и узнал ремонтных работах. Они были встревожены и сразу расступились. Кунцов приблизился и увидел человека, лежавшего навзничь в снегу под самым столбом. Одетый в рваный полушубок, он был полузасыпал снегом и голова его утонула в сугробе.

— Вот оказия! — обратился старший рабочий, — пошли магистраль проверять, — смотрим, лежит!

— Да кто это? — крикнул Кунцов и почувствовал острое беспокойство.

Рабочие перевернули труп. Кунцов отступил и вскрикнул. Перед ним белело лицо с бородавкой над рыжей бровью. Обмороженное и страшное, оно было обожжено. Сгорели и волосы и вместе с шапкой превратились в обугленный ком...

Буран свирепел и выл, словно старался смести этот жуткий остаток, а люди стояли молча, кружком и хмурились.

— Ясно! — решил ремонтщик. — Хотел магистраль оборвать. И ножик в руке... Есть же такие суки!

— Собаке собачья и смерть! — отозвался пожилой бородач и плюнул.

— Я знаю его, — глухо сказал Кунцов, — он пытался устроить аварию в штольне.

И пошел, щурясь от ветра и содрогаясь.

В то же время испытывал необычную облегченность — отвратительный призрак погиб! Кончилась постоянная угроза.

— «Докажу-с!» — вспомнил Кунцов свой сон.

На секунду в мыслях его проснулось хитрое, старое. Его потянуло вернуться. Но он не сошел с новой дороги и опять погрузился в упругие сети метели.

С необыкновенной ясностью представился ему этот человек. Отупевший, слепой от злобы, он полез с ножом обрезать магистраль! Невежественный, он не знал, что к линии прикоснуться нельзя. Что тысячи вольт, бегущие вдоль провода, защищают его смертоносной оболочкой высокого напряжения. В полуметре от провода вредителя уже караулила смерть и он умер ничтожно и жалко.

С этими мыслями Кунцов постучался в кабинет Вильсона.

Именно его выбрал для разговора. Вильсон был тоже инженер старой школы. Кунцов его ценил, хотя порой и недоумевал:

— Как он может так рисковать?

Главному инженеру уже сообщили о происшествии по телефону.

— Первый раз у нас на Березовке такой случай! — заметил он, здороваясь с Кунцовым особенно приветливо. И сразу же пошутил:

— Придется мне вас коньяком угощать!

— А что? — испугался Кунцов и губа у него затряслась. При всякой неожиданности он теперь пугался.

— Как будто не знаете, скромник! Ваш штрек кончает программу! К вечеру уж не снимешь звезды со штольни!

Он победно прищурился, поздравляя Кунцова широкой улыбкой. Сидел радушный за своим деловым столом, обставленным телефонами.

Кунцов благодарно взглянул на главного инженера.

— Какие перспективы! — тихо воскликнул Вильсон. — Кукушкин вырубил массу, а сейчас мне звонят — Кудреватых дает еще больше! Представьте, что будет, когда многие заработают так? А ведь это будет!

— Уже есть! — поправил Кунцов.

— Еще нет! Пока это штурм и порыв. По какая техническая обоснованность в этом порыве! Какие таланты и головы! Учиться нам надо у них, Михал Михалыч!

— Мне поздно учиться! — ответил Кунцов, невесело усмехаясь. Очень опечалился и глухо сказал: — Я пришел по важнейшему делу!

— Я слушаю вас, — удивился Вильсон.

Кунцов нахмурился и помолчал. Крепко сцепил свои пальцы, отыскал глазами блестящую точку на медной чернильнице и начал:

— Закрывайте четвертую лаву! Скорее, не позже, чем завтра! У меня есть план... У меня был план старой разведки. Я нашел в архиве. Два года тому назад. И знаете что? Этот план я спрятал! Лично для себя, понимаете, спрятал. За это меня нужно судить...

Говорил он ровно, не возвышая голоса, как о самом обычном предмете.

— Какой план? — не понял Вильсон и встревоженно посмотрел на Кунцова. Но тот, большой и сгорбленный, не отрывался от чернильницы и продолжал попрежнему:

— План дореволюционной разведки. Там, на месте нашей Центральной штольни, было бурение. Скважина номер пять попала на огромную воду. Может быть целый подземный бассейн. Понимаете, ужас какой? Ни верхний, ни нижние горизонты штольни не врезались в трещину, проводившую воду. А четвертая лава идет прямо в нее. И надо остановиться, скорее надо!

— А план-то у вас? — переспросил Вильсон.

— Нет, план я сжег. Но маркшейдерски рассчитал, завтра к вечеру будет беда!

Кунцов оторвался от блестящей точки и взглянул на главного инженера. Вильсон смотрел на него омраченно, страдающе и заботливо. А потом, опуская глаза, сказал быстро ужаснувшемуся Кунцову:

— Это мы все исправим! Я лично возьмусь за четвертую лаву. А вы не беспокоитесь, Михал Михалыч. Вы не думайте больше об ней! Даже так: работа чертовски усложнилась, вы переключитесь на электровозную откатку? Временно, на три дня? А после у меня есть путевка в прекрасный дом отдыха. Мы пошлем вас в Чемал? Ладно?

— Что ж! Это лучше сумасшедшего дома! — пробормотал Кунцов и вышел из кабинета, не прощаясь...

* * *

Днем и ночью гудел квершлаг. С двух концов настилали рельсы. Шли навстречу друг другу из глубин галлереи и снаружи от устья.

Пятые сутки головная бригада видела перед собой пустоту квершлага. А сейчас бригадир посмотрел и заметил огни.

— Ура-аа! — грянули его люди.

За изгибом стены сверкнули лампы, передовые отряды встретились.

Звягин прикинул оставшийся разрыв.

— Эх, к утру сомкнемся!

— То завтра, — подосадовал бригадир, — а добытчики нынче, слышно, кончают! Программу кончают!

— Ну и что?

— Да ништо. Обгонят, черти! — и засмеялся.

— У нас экономии двое суток! — напомнил другой рабочий.

— А трое-то суток лучше двоих! — Бригада засмеялась.

— Сила есть! — предложил бригадир.

— Имею в виду! — ответил Звягин и побежал к встречной партии.

По дороге восторгался — что сделалось с квершлагом! Подумайте, деревянные чистые тротуары! Почти на километр! Уже троллеи подвешены во всю длину. Уже красно сверкают огни транспарантов.

«Осторожно! Прикосновение к проводу опасно!»

Но пока они, эти провода, холодны и без жизни. А завтра они нальются силой. Эх, дожить бы скорее до этого завтра!

— Маринка, как я люблю тебя! — на бегу подумал Звягин.

Люди кончали установку стрелки и Звягин попал к маленькому скандалу. Скандалил Хвощ, не желал уходить с работы.

— Твое время прошло, язви тебя! — наседал подошедший на смену.

— Последнюю гаечку! — отвечал ему Хвощ, возясь у рельсы, — и сюда вот еще одну!

— Уходи, сатана!

— Товарищ начальник, — взмолился Хвощ, увидев Звягина. — Жить невозможно!

— Дисциплина, товарищ! Иди отдыхай!

А потом прибавил огорченному Хвощу:

— Вечером не твоя смена. Но если хочешь...

Хвощ моментально обернулся.

— А что? Будет дельце?

— Может быть, — уклонился Звягин, — иди, отдыхай!

— Что еще затеваешь? — пробасил подошедший Роговицкий.

По лицу было видно, что очень доволен. И посоветовал, прочитав звягинские мысли:

— Вечером явится свежая смена — вот и нажми!

— Так и сделаю! — согласился Звягин.

Кто-то сказал:

— Блестяще, товарищи!

Оба вздернули головы. Перед ними стоял Кунцов.

— Виден конец, Михал Михалыч! — весело отозвался Роговицкий.

— Хорошо, хорошо! — тихо повторил Кунцов и пошел от них, сгорбленный и задумчивый.

— Переделали бирюка! — удивился Роговицкий и почесал затылок.

Когда шахтеры из первого штрека уверились, что победа в руках, они заработали еще упорнее. Всеми — от коногона до забойщика — овладело стремление дать еще больше, щегольнуть еще ярче. Утром была угроза — дрались за звезду, а теперь на чистый показ, за честь бригады!

Похудевший от страстного напряжения, Фролов забрался в четвертую лаву. В лаве бурили. Бурильщик, нажимая грудью подушку сверла, крикнул ему, радостно скаля зубы:

— Пыли не стало! Вот благодать!

Фролов пригляделся. Уголь, действительно, сделался влажным. Пыль уже не крутилась над стержнем сверла. Уголь как будто бы потемнел и наощупь казался мокрым. Жирно блестевший забой точно вспотел, и водяные капли, как алмазы, сверкали в изломах трещин.

— Помогает сама природа! — засмеялся Фролов и вышел из лавы.

— Я вас ищу! — окликнул его Кунцов, пролезая между вагонеток.

— Михал Михалыч, привет! К вечеру кончим программу!

Кунцов тяжело дышал.

— Без четвертой лавы смогли бы окончить?

Фролов беспечно махнул рукой.

— Двумя лавами кончим. А это уж сверх! Кстати, и уголь пошел сырой!

— Сы-рой? — с расстановкой сказал Кунцов и оперся о вагонетку, — сы-рой? — с возрастающим страхом повторил он, хватая Фролова за руку. И вдруг зашептал ему на ухо:

— Слушайте... слушайте, не допустим беды!

— Вы о чем? — вырвал руку Фролов, тоже испугался и поднял лампу. Вид у Кунцова был дикий. Глаза выкатились, губы дрожали.

— Остановите четвертую лаву!

Фролов болезненно передернулся, а потом загорелся острым подозрением.

— За стеною вода! — спешил говорить Кунцов. — Может быть, целое озеро! Можете мне поверить?

— Нет! — враждебно и сухо оборвал его Фролов, — вам я не верю! Я помню трещины в потолке, которыми вы пугали. Теперь начинаете снова? Не знаю, что двигает вами, но наши дороги различны. И больше ко мне с таким предложением не обращайтесь!

Он ушел от Кунцова возмущенный и негодующий. Минуту Кунцов постоял один. Потом ударился затылком о крепь и застонал.

— Теперь к кому?

Кровь застучала в его висках. Удушье подступало к горлу и он кинулся в партийный комитет. Шафтудинов выслушал сбивчивую речь Кунцова, налил ему стакан воды и пожал плечами.

— Вы говорили с Вильсоном?

— Говорил. Но он мне не верит. Мне никто не верит!

— А где доказательства?

— Нет доказательств!

— Что ты, Михал Михалыч! Из-за этого останавливать работу?

Кунцов разрыдался и ушел.

— Заработался человек! — пожалел секретарь. Но, все же, послал за Роговицким.

— Вот какое дело, Аммосыч! — сказал он, передавая слова Кунцова, и щелкнул по столу пальцами, — ты у нас старожил. Не помнишь такого от прошлых разведок?

— Что мне, сто лет? — обиделся Роговицкий, — меня еще бабы любят!

Потом припомнил.

— Как будто бы слышал... Про воду слышал! И знаешь, — вдохновился он и вскочил, — Лаврентий, шорец, рассказывал! Старик!

Шафтудинов побледнел.

— Посылай за Лаврентием!

* * *

Программу закончили к вечеру. Звягин узнал об этом, выходя из штольни. Он пошел отдохнуть к себе на квартиру и встретил дор о гой Марину.

Мела пурга, крыши курились снегом. А в комнате было тепло. Первый раз за время житья на Березовке они разговаривали наедине, спокойно, о посторонних для рудника, но дорогих для себя вещах.

Времени оставалось много, еще целые три часа.

Поленья сгорели и рассыпались в угли. Звягин погасил лампу и распахнул печную дверцу. По темному полу легла пламенная дорога, а синий узор на обмерзшем стекле замигал холодными огнями.

— Ну, рассказывай дальше! — сказала Марина и откинула упавшую на щеку прядь волос. Она сидела за столом, уронила на локоть счастливую голову и по влажным глазам ее бегали вспышками отсветы пламени.

Звягин, обтянутый толстым свитером и от этого особенно плечистый, почтительно посмотрел на нее и, стоя у печи, опять заговорил из темноты.

— Перед самым приездом сюда я попал в Москву. Понимаешь, в октябрьскую ночь! Я порядочно одичал перед этим на севере и в Кузбассе. За спиною два года условной тюрьмы и полная неизвестность, что случится с тобой!

Девушка сделала протестующее движение.

— Да... В таком состоянии я попал на праздничные улицы. Разноцветные зарева полыхали над площадью и воздух над головою звенел и ликовал! Сразу же я потерялся в несметных толпах. Огни, улыбки и музыка, как метель, закружили меня. Я шел, точно в сказке!

— Над городом реяло марево. Пурпурное марево, как второе и праздничное небо. Под ветром пылали флаги. Десятиэтажные дома были, как утесы, а на площади от прожекторов выросли голубые стебли. Они подпирали небо. Голова моя кружилась, мне казалось, что играет и звенит сама ночь, что вот-вот и дома затанцуют в этом великолепном карнавале...

Ветер взвыл за окном. Звягин умолк.

— И ты? — спросила девушка, кутаясь в платок.

— О! Я ожил! Соскочила с меня кожура. Потянуло работать. К яркой работе! Но не здесь, не в Кузбассе. Здесь за мной волочился хвост...

— Ты выдумал это! — нежно сказала Марина.

— Понятно! — расхохотался Звягин, — но тогда-то мне вправду это казалось. Как относятся ко мне люди? Загадка! А в пожаре не был виновен никто. Или все виноваты! Тогда мы не знали, что угли Октябрьской могут самовозгораться... Мне очень тоскливо показалось на руднике после Москвы...

— А сейчас? — лукаво спросила Марина.

Звягин не успел ответить. В дверь постучали. Он прислушался. Стук повторился.

Марина вскочила, включая лампу, и с усилием щурилась в темноту. У порога стал человек, улепленный хлопьями снега.

— Здравствуйте! — глухо сказал пришедший, снимая шапку, и Марина узнала Кунцова. Но так изумилась, что не ответила на поклон.

— Проходите, Михал Михалыч, — решительно пригласил Звягин, — мы вам рады!

Кунцов неуклюже покосился на него, попробовал улыбнуться и стал в двери. Тогда Марина подбежала и сказала ласково, как хозяйка:

— Снимите пальто, будем пить чай!

Кунцов вдруг сконфузился. Поспешно разделся, повесил пальто на гвоздь и, отирая мокрое от метели лицо, объявил:

— Вот я пришел...

Марина взглянула на Звягина. Кунцов перехватил ее взгляд и уныло усмехнулся.

— Незванный гость, — начал он и вытащил из кармана бумагу, — это, Марина Николаевна, вам!

Разодрал пополам лист бумаги и подал его Марине.

— Это акт, подписанный вами, Фроловым и кем-то еще. О четвертой лаве. Теперь формально ответственность с вас снята, а я рад.

— Что такое! — воскликнул Звягин.

— Позвольте мне сесть. Я очень устал и скоро уйду, а теперь послушайте...

Так же, как утром Вильсону, он начал рассказывать им. Протокольно, сухо, устало. Будто говорил не о себе. Звягин ерошил волосы и хрустел пальцами. Раз ужаснувшаяся Марина так и застыла, уставившись на Кунцова.

— Я считаю себя ответственным и за преступление в гезенке, — скучно добавил Кунцов, — но это потом. Главное — остановите лаву, спасите штольню. Завтра к вечеру будет уже поздно!

Он сказал как будто бы все и беспомощно взглянул себе под ноги. Потом вспомнил.

— Да, еще! Мне никто не верит. Секретарь и Вильсон считают меня сумасшедшим, Фролов — вредителем. Я думал, что этот день никогда не кончится...

Марина встала. В упор приблизилась к Звягину и сказала испуганным шопотом:

— Я утверждаю — это вполне возможно! Продуктивную толщу^[3] Центральной штольни подстилают водоносные горизонты...

Несмелая надежда осветила желтое лицо Кунцова. А Марина точно забыла о том, что он здесь.

— Я чувствую его искренность! — настаивала она перед Звягиным, — идем в парторганизацию и бьем тревогу!

Звягин потянулся за шашкой.

— Я в квершлаг, — сказал он. — Вызываю лучших ударников, а ты действуй!

* * *

Вначале Кунцов смотрел на часы и следил за временем. Потом перестал. Заседание все еще не могло начаться.

— Роговицкого нет! — мимоходом сказала Марина.

Кунцов сидел у себя за столом. Но привычная обстановка кабинета теперь казалась чужой, изжитой и к нему уже не касавшейся. Он как будто простился с ней, простился и с шахтой, и досиживал здесь последние минуты.

Лично приготовился ко всему. Но самое худшее из возможного далека не могло перекрыть трагедии ожидания. Все чувства к себе заслонились четвертой лавой.

Сейчас Кунцову было легко умереть, вытерпеть сильнейшую физическую боль и перенести любое унижение. Но думать о том, что делалось в лаве, было невероятной пыткой.

Он представлял, как одна за другой отпадали плиты угля. Как все тоньше и тоньше делалась перемычка, как струями и каплями начинала сочиться вода... Здесь он вскакивал, рвался бежать и валился на стул обратно.

Дверь кабинета была приоткрыта. Мимо проходили люди, изредка оборачивались на Кунцова. Хвощ и другой шахтер протащили какую-то тяжесть, громко топая по асфальту и подбадривая друг друга. Потом наступили минуты безлюдья.

Кунцов вздохнул, заставил себя подняться и пошел в комнату секретаря парткома.

— Садитесь, товарищ Кунцов! — пригласил Шафтудинов, — сейчас соберутся...

Сказал и пристально посмотрел на него.

У лампы с зеленым колпаком писала Марина. Склонила голову на бок и быстро водила карандашом.

— Уж вы без меня! — попросил Кунцов и подумал: — не верит!

Опять сидел за столом своего кабинета, уткнулся для виду в бумаги и терпел наедине. Коридор оживился, чаще начали появляться люди. Группой прошли Кукушкин, Фролов и председатель шахткома. Дверь приоткрылась. В нее заглянул Роговицкий.

Балансируя руками, вошел на цыпочках, словно боялся разбудить. И рассказал вполголоса, напряженно приглядываясь к лицу инженера.

— Я все-таки шорца привел! Старика Лаврентия. Он подтверждает, Михал Михалыч! Уверяет, что помнит фонтан воды. Так и хлестал, говорит, из скважины. Как раз на нашей горе...

Кунцов застыл, а Роговицкий подумал и прибавил:

— Пожалуй, верно! Он охотник и памятлив на места.

— Остан о вите лаву? — спросил Кунцов.

— Вот и вопрос! — сурово ответил Роговицкий и вышел.

Опять все смолкло. Сделались слышными отдельные шумы рудника, стали слышны часы, тикавшие в жилетном кармане. От тишины зазвенело в ушах и Кунцов почувствовал удушье.

Он встал и, морщась, вышел в коридор. Здесь тоже была тишина, только более гулкая. От печей пахло каменным углем, а от стенок краской. Незаметно Кунцов очутился против двери парткома. Там, за стеной, шло совещание и через дверь доносился гул разговора.

Кунцов постоял, поморгал главами, точно силясь что-то понять, и опустился на зеленую скамейку. Долго сидел, словно оцепенев, и прислушивался к неясным фразам.

Вдруг с треском раскрылась дверь, комната сверкнула, из нее выскочила Марина и побежала к бачку с кипяченой водой.

— Как?! — рванулся ей навстречу Кунцов.

Марина пила и отмахивалась рукой, раскраснелась и глаза у нее блестели.

— Фролов возражает! — кинула она, вытерла губы и опять убежала в комнату.

Однотонно текли минуты. Мимо прошлепала заспанная уборщица и с недоумением покосилась на инженера. Кунцов совсем отупел и разглядывал стену. Привязался к трещине в дверном косяке и бормотал.

— Зашпаклевать — зашпаклевали, а покрасить не собрались!

Громко хлопнула дверь со двора и новые звуки влились в коридор. Кунцов насторожился и повернул голову. Быстро шли в тишине.

— Из штольни? — подумал Кунцов. Его сердце забилось и он тревожно встал.

Идущий был близко, гулко стучал по асфальту твердым, военным шагом. Прямо с работы подходил Звягин, высокий, в шлеме, с лампой в руке.

Не заметив Кунцова, он стремительно распахнул дверь и вошел на заседание. Кунцов услыхал, как задвигались стулья и залпом заговорили голоса. А через минуту выскочил Фролов, крикнул ему на бегу и помчался по коридору...

— Закрываем четвертую лаву! — не поверив ушам, расслышал Кунцов.

Из остолбенения его вывела Марина. Она трясла Кунцова за плечи и кричала ему в лицо:

— Сомкнулись пути! Сомкнулись!

Пуск! Первый пуск! Это известие молнией облетело штольню.

Звягин бегал по новым путям, подбирая последние щепки. Горевший бледным восторгом Хвощ возился со стрелкой, прочищал ее третий раз. Монтеры просматривали троллеи и метла шуршали по новому тротуару, сметая стружки.

Было три часа ночи. Но штольня ждала гостей. Весь состав райпарткома обещался прибыть на пуск.

Первым приехал Вильсон и заперся в кабинете с Кунцовым.

Состав вагонеток дожидался у входа в штольню, а прицепленный электровоз сверкал в темноте ослепляющим фонарем.

Разговор в кабинете окончился и Вильсон поднялся с кресла.

Кунцов стоял перед ним смущенный, но радостный, словно пробудившийся от больного сна.

— Вы тревожились не напрасно, — повторил Вильсон, — вода под четвертой лавой была. Опасна ли она и сейчас — это вопрос. Мы разрешим его бурением. А теперь последнее слово — реконструкция окончена хорошо. Поработайте дальше на своей новой штольне. То, что было, изгладьте хорошей работой!

— Я преступник! — упрямо сказал Кунцов.

— Об этом забудьте! Вас достаточно стукнуло.

— Когда-нибудь и забуду, а сейчас поучусь у людей!

— Это тоже не помешает! — рассмеялся Вильсон и взял его под руку, — идемте, нас ждут!

Гости прибыли и рассаживались по вагончикам. Шахтеры толпились на тротуаре, а из первых рядов смотрела ликующая Марина.

Звягин с лампой в руке стоял на путях. Ему предстояло идти перед поездом.

Загремело «ура» и глухо зарокотали колеса. Электрический поезд впервые вкатился под своды Центральной штольни!

Хвощ лихо перевел стрелку, отскочил и сдернул шапку...

Звягин шагал впереди. И радовался, в немного досадовал. Потому что гости больше смотрели не на чудесные его пути, а на голубые искры, брызгавшие от дуги электровоза.

Буран на дворе совсем утих и над штольней победно сверкала красная звезда.