На другой день после заседания тайного трибунала, добрый поляк Моисеева закона, пан Штейнгребер, с самым невинным видом пробирался вниз по Беднарской улице на Броварную. Он всегда принимал самый беззаботный, самый невинный и благонамеренный вид, когда шел с каким-нибудь рискованным поручением по своей специальности. Баба-дворник пропустила его в темный коридор одного из двадцатиквартирных домишек.
— А что, дома пан Биртус? — спросил пан Штейнгребер, предварительно изогнувшись для того, чтобы заглянуть во входную дыру одной надворной берлоги.
— В огрудке! — нехотя и раздраженно ответила ему оттуда женщина с синяками на лице, возившаяся в берлоге над сортировкой костей и бумаги.
Пан Штейнгребер знал уже, в каком именно «огрудке» может заседать пан Биртус, и потому, не расспрашивая более, вышел опять на улицу и пошел в известном ему направлении.
В пределах "Старого Города", который скучился около площади "Старе Място" лабиринтом своих узких, шумных и грязных переулков, с высокими, узкими и пестрыми домами, где каждый изгиб улицы, каждый камень, наконец, отзывается чем-то средневековым и именно католически-средневековым, — одною из наиболее оригинальных особенностей являются приютившиеся там и сям, за высокими стенами и каменными заборами, «огрудки», которые также называются «кнейпами». В прежние времена, когда еще в Варшаве и не слышно было о революционном терроре, стоило пройтись иногда хотя бы по Подвальной улице, летом, часов около восьми вечера — до слуха вашего непременно донеслись бы из нескольких мест веселые звуки музыки. С одной стороны, бывало, зудит вам в ухо разбитая, хриплая шарманка, с другой — рассекает воздух резкий тромбон, с третьей — турецкий барабан с металлическими тарелками размеренно бухает свои воинственные такты, там скрипка, здесь — кларнет; повсюду, бывало, видишь и слышишь, что жизнь тут ключом кипит, что Варшава — город веселый, беззаботный, что она звуки любит, движение любит. Но в то время, к которому относятся события нашего рассказа, над этой искони веселой частью города царила тягостная тишина, мертвенность, отсутствие какого бы то ни было намека на веселый звук веселой жизни: все смотрело мрачно, злобно, подозрительно… Но огрудки, за исключением звуков, не переставали жить по старине своей обычной жизнью.
Через очень старую, толстую, окованную железом дверь, пан Штейнгребер вошел в коридор еще более старого дома. Фонарь, постоянно вывешенный в этом коридоре и тускло мигающий днем и ночью, указал ему проход во двор и оттуда в «огрудек», известный под фирмою «Эдем». Но чтобы попасть в этот «Эдем» обитателей Броварной, надо было пройти все пункты Дантовой «Комедии» в миниатюре. Роль ада в этом случае играл мрачный, узкий и сырой коридор, выводящий в чистилище, то есть на двор, пространством в три-четыре квадратных сажени, словно глубокий ящик, загороженный со всех сторон высокими стенами. Здесь ощущается уже некоторое присутствие света. Я бы сказал "и воздуха", если бы не побоялся сделать местную погрешность, так как еврейские дворы вообще чистотою воздуха не изобилуют. На то, впрочем, этот двор и служит чистилищем, сквозь которое, по неуклюжим острым камням да ветхозаветной грязи ведет путь в «Эдем», где в доповстанские времена раздавались райские звуки хромого оркестрика, составленного из шести или семи убогих артистов еврейского происхождения, и где, как прежде, так и теперь, предлагается каждому посетителю за пять грошей куфель варшавского пива, которое, неизвестно почему, носит титул баварского, "самого баварского, какого даже и в Баварии не найдете", по остроумному объяснению краснощекой Гебы.
На каких-нибудь десяти квадратных саженях растут себе пять-шесть тощих кустиков сирени да акации, вдоль стен идут кой-как сколоченные навесы и животрепещущие беседочки; в глубине — буфет с разносортными водками; со стороны — запах жарящегося масла, верный признак огрудковой кухни, где местный Карем являет алкающей публике свое искусство во всевозможных польских снедях. По всем направлениям огрудка то и дело шныряют, либо с тарелками, либо с куфелями и бутылками, Гебы — «служонцы», из которых иные весьма миловидны и своими бойкими глазами очевидно пронзают сердца многих «завсегдатаев» огрудка.
В самом заднем уголке садика, в решетчатой беседочке, под покровом сиреневых кустов, постоянно с утра до ночи ютилась некая компания крайне подозрительного свойства. Эта компания, обратившаяся в завсегдатаев «Эдема» с того самого времени, как начались первые уличные демонстрации в Варшаве, основала в укромной беседочке нечто вроде своего клуба. При взгляде на эти обшарпанные, рваные костюмы самого разнообразного цвета, покроя и характера, начиная с фрака и кончая женской кофтой, а в особенности, при взгляде на полупьяные, наглые и подлые физиономии членов этой компании, которые каждого незнакомого человека окидывали подозрительными, нахальными и дерзко вызывающими взорами, вы не усомнились бы отнести эту компанию к категории уличных мазуриков, которые собрались сюда запивать магарычи после удачной ночной работы. И действительно, в доповстанское время эти молодцы, близко знакомые с полицейскими камерами, были сполна известны полиции в качестве любителей чужой собственности, но в Варшаве описываемой минуты, в Варшаве, управляемой подземным ржондом, они с гордостью называли себя патриотами. Ни одна уличная демонстрация, ни один крупный скандал, ни одно костельное сборище не обходились без их ближайшего участия, и к их посредству обыкновенно обращались все таинственные антрепренеры демонстраций, устроители кошачьих концертов и т. п. Подозрительная компания, называвшая себя черным братством, близко знала всю паразитную сволочь мужского населения Броварной, Кршивего-кола и других трущобных закоулков, могла и умела в нужную минуту кликнуть клич и собрать толпы праздного, полупьяного люда, рассеяться в этих толпах и, каждый в одиночку, настраивать их известным образом на то или другое дело и направлять в ту или другую сторону.
Члены "черного братства" если и знали взаимно имена друг друга, то избегали употреблять их. В «Эдеме» они обращались один к другому не иначе, как под литерами или нумерами: пан А, пан В, пан С, пан Нумер Тршидесенты и, под этими же литерами были известны и тайным антрепренерам ржонда.
К этой-то компании и направился теперь пан Штейнгребер.
— Пан D, на одну минуту… дело есть, — обратился он к одному завсегдатаю, вежливо приподнимая свою шапку.
Сапожный подмастерье Биртус, известный здесь под кличкой пана D и видимо пользовавшийся авторитетом между своими компаньонами, неторопливо, с достоинством поднялся с места и вышел из беседки.
— Что такое? в чем дело? — через плечо спросил он Штейнгребера, отойдя с ним на приличное расстояние и садясь за уединенно торчавший столик.
— Заказ есть, — любезно сообщил ему цивилизованный еврейчик.
— Хм… резницкая работа? кабаны колоть а?
— Так, верно, муй коханы! У тебя есть смекалка!
— Хм… догадаться не трудно! — ухмыльнулся Биртус, расправляя усы. Он хоть и считался подчиненным пана Штейнгребера, как начальника одного из операторских отделов, но старался держать себя пред ним с "республиканскою независимостью", дескать, ровность, черт возьми, так уж полная ровность, и на начальство, значит, наплевать! Штейнгребер же, не производивший лично «операций», а только руководивший ими, постоянно чувствовал нужду в услугах пана Биртуса и потому в сношениях с ним благоразумно прятал в карман свою начальственность и относился к своему подчиненному не иначе, как с несколько искательною любезностью.
— Так как же? — помолчав с минутку, спросил он размышлявшего о чем-то Биртуса.
— То есть, чего это "как же"? — рассеянно повернул тот голову.
— Да насчет заказа?
— Да что насчет заказа? Плохо вы платите, пан о ве, не стоит с вами и дела иметь, вот что я скажу вам! — небрежно зевнул Биртус. — Обещали аккуратно выплачивать нашему брату по пятнадцати злотых в сутки, а вот уж одиннадцатый день, что от вас и десёнтки[178] не видать на пиво! Так ведь нельзя! На вас таким манером никто и работать не станет!
— Что же делать! времена теперь тугие! — сокрушенно вздохнул еврейчик. — Дай срок, вытурим москаля, все сполна уплатим…
— Эге!.. Уплатим!.. Нет, не бойсь, сам ты из комитета на нашу работу крупными кушами получаешь, да только куши-то эти в твоем кармане остаются! Я ведь знаю! Меня не проведешь!
— Ай, убей же меня Бог!
— Ну, ну, не клянись, а то ведь и взаправду убьет, пожалуй! С Богом, брат, не шути! Это не свой брат!
— Ну, хорошо, я доложу… комитет рассмотрит и уплатит, тут сомнений быть не может!
— Нет, это что! Это мы уже слыхали не раз!.. А ты, брат, деньги на стол, а тогда и разговаривать будем!
— Но подумай же, муй коханы, войди в наше положение!.. вспомни только, ведь это дело ойчизны — святое дело! ведь это над подлым москалем надо совершить справедливую кару!
— Да что ты мне про москаля поешь!.. Москаль ли, поляк ли — это нам все равно! Ты мне заплати только, так я и тебя придушу, пожалуй, коли хочешь!
— Много чести, коханку, много чести!.. Ты очень любезен, но… все же…
— Ну, брат, некогда мне толковать тут с тобой всухую! — Решительно поднялся Биртус. — Ты вот и пива не догадался поставить доброму человеку, а хочешь, чтоб я тебе шинку[179] из москаля готовил!
— Одну минутку! — умоляя, остановил его за рукав Штейнгребер.
— Чего еще?.. Ведь все уже сказано!
— Я прикажу пива подать.
— Приказывай, коли охота есть, а я к своим пойду, там разговор интересный…
— Но подумай, ведь это комитет! ведь это ржонд народовый!.. Ведь это же все его декретом!.. Ведь с комитетом шутить нельзя!
— Ах ты, шут полосатый! — нагло, руки в боки, расхохотался в глаза ему Биртус. — Боимся мы вас, что ли, со всеми вашими комитетами?! Плевать я хочу на весь ваш комитет! Не мы в нем, а он в нас нуждается! А хотите, чтобы мы на вас работали, так держите уговор по чести, чтобы все это было благородно, как между порядочными людьми!.. Условились платить — ну, и платите, а тогда и требуйте! А то выходит, что прощелыги, и нас, простых, добрых людей, ремесленников, только под знакомство с Дитвальдом[180] подводите! Это уже не честно!
— Одну минутку, душечко!.. одну минутку! — снова схватил еврейчик уходящего Биртуса. — Большой секрет есть, и до тебя лично касается.
Тот недоверчиво и неохотно остановился.
— Слушай, брацишку… я велю пива подать?.. А?
— Тьфу ты, проклятый!.. От-то лайдак!.. Ай, Боже ж мой, Боже!
— Ну, говорю ж, одну только секундочку!.. Ну, слушай… Деньги, так и быть, я тебе выплачу сполна… сейчас же, сию минуту… только выслушай.
— Плати деньги.
— Ну, ну, сейчас же, говорю, сейчас… Вот видишь ли…
— Плати деньги или проваливай! — настойчиво и круто повторил Биртус.
— Ну, ну, хорошо… только заслони меня, — согласился жидок, запуская руку в боковой карман, — или нет лучше зайдем куда-нибудь в такой уголок, где бы нас не видели, а то неравно и другие пристанут, а у нас насчет денег очень круто, говорю тебе!
И они прошли в одну из незанятых беседок.
— Ну, заслони ж меня, дружочек…
— Да не видать, будь покоен…
— Нет, все же заслонивши-то понадежнее будет… а то, ей-Богу, увидят!.. Я тебе скажу по секрету, что это я одному только тебе выплачиваю, и то не из казенных, а из своих собственных, из карманных, — як Бога кохам и як пана кохам!
Биртус только выразительно подсвистнул на это — дескать: нечего зубы-то заговаривать, "из собственных", так я тебе и поверил!
Штейнгребер присел за столик и, сторожко озираясь по сторонам через драночную зеленую решетку, нерешительно вынул из кармана бумажник.
— Да заслони ж меня, прошу тебя, от входа!
Биртус, спиной к входу, стал, облокотясь на стол, против своего начальника и ожидательно устремил на бумажник плотоядные взоры.
— Слушай, мопанку, — заговорил он веско и решительно, — ты заодно уж давай мне и на долю товарищей… я расплачусь с ними, а то так неловко…
— Ай не можно! как Бог свят на небе, не возможно! Только одному тебе, и то по дружбе!
— Ну, ну, ладно! только доставай поскорее!
Штейнгребер раскрыл свой бумажник и стал уже отсчитывать ассигнации, как вдруг Биртус, словно ловкая кошка, мгновенно цапнул его за руку и выдернул из нее деньги.
— Гевалт! — коротко выкрикнул было перепуганный еврейчик.
— Тсс!.. услышат! — шепотом предостерег его Биртус. — Чего ты? Успокойся!.. я только пересчитать хочу, сам лично удостовериться желаю, а ты гевалт орешь!
И он неторопливо стал отсчитывать мелкие бумажки. Оказалось, что у Штейнгребера в наличности было шестьдесят рублей. Биртус отсчитал ровно половину.
— Ну, вот это мне, а остальное тебе! — сказал он безапелляционно-решающим тоном. — Так как ты говоришь, что это не казенные, а твои, то я и поделился с тобой по-братски, а ты с казны получи что мне следует и за прошлое, и в счет будущего, да гляди, не проговорись моим товарищам, а то они остальное от тебя выудят — ребята ведь ловкие!
— Но ты же должен поделиться с ними! — невольно кислым тоном пролепетал Штейнгребер.
— Нет, мопанку, уж это ты делись, коли хочешь, а я не стану! Мне ведь этакая благодать не часто приходит! — заметил Биртус, пряча деньги в боковой карман и застегиваясь, для пущей верности, на все пуговицы. — Ну, а теперь, мой почтенный шеф, давайте и о деле потолкуем, — прибавил он, быстро переменив прежний грубоватый тон на самый вежливый и любезный. — Вам угодно, чтобы мы кабаны покололи и чтобы вам добрая шинка была? Это можно с удовольствием!
Штейнгребер, которому пришлось так внезапно и неожиданно расстаться с половиною ржондовых денег, тогда как он совсем был расположен считать их своей собственностью, остался крайне огорчен поступком негодяя Биртуса, но — делать нечего! — Биртус был ему нужен, и потому, скрепя сердце, он решил покориться силе данного случая и расчел, что теперь ему лучше всего остается вступить в свою «законную» роль начальника пана Биртуса.
— Трибунал ржонда народоваго, — начал он в несколько холодном и официальном тоне, — в заседании своем от вчерашнего числа приговорил к смертной казни за измену москаля Хвалынцева. Это лицо будет указано. Именем трибунала повелеваю тебе исполнить над ним приговор.
— Кому это? Мне? — прищурился Биртус.
— Тебе, именем трибунала! — подтвердил Штейнгребер.
— Ну, уж это дудки!
— Как дудки?! — вскочил встревоженный еврейчик.
— Дудки, мопанку, дудки! Я вам и то уже самолично два приговора исполнил, а потому имею право рассчитывать на некоторое повышение в организации! Что я вам, простой работник, поденщик дался, что ли?.. Меня все мои товарищи уважают, а вы хотите, чтоб я вам свиней колол, как простой резник! Нет, черт возьми, позвольте тоже и мне теперь распоряжаться, я сам хочу быть паном и начальником!
— Но, коханку, подумай, ведь это уж сопротивление власти трибунала…
— Ну, и сопротивление! так что же?
— Как что же?.. Ведь это, в некотором роде, с твоей стороны бунт выходит?..
— Ну, да!.. Ну, и бунт!.. Конечно, бунт, на то и революция! А вы что себе думали?
Смешавшийся Штейнгребер, не находя уже более никаких возражений и чувствуя, что он не власть, а простая пешка перед этим «революционером», стоял пред ним, смущенно и недоумело растопырив пальцы.
— Вот что я скажу тебе, мопанку! — хлопнув его по плечу, продолжал меж тем Биртус. — Самому мне из-за вас больно уж рисковать своей башкой не приходится! Довольно с вас и тех двух моих «крестников»! Те заказы я исполнил вам честно, и баста! А то зарвешься и влопаешься… Это ведь риск! А я, коли хотите, заподряжу вам человека, который возьмется… Новичок еще, но это ничего! Обработаем! Угодно?
Штейнгребер согласился.
— Где ж этот человечек? — спросил он.
— А вон, сидит с моей компанией… Совсем еще мальчишка, но это и лучше: по крайней мере, легче уломаем, да и дешевле обойдется.
— А как зовут его?
— Зовут-то?.. А зовут его пан Нумер Тршидесенты.
— И скоро можно обработать?
— К завтрашнему дню будет готов, ручаюсь.
— Но как же мне-то узнать про то?
— А я вас извещу, вы уж распорядитесь только, чтобы ксендз привел его к присяге, так как он человек очень набожный и добрый католик, а об остальном, кроме платы, и не заботьтесь: я все беру на себя; вы мне только наперед кабана укажите, которого колоть, чтобы мы твердо в лицо его знали, а то неравно можно ошибиться, ну, а это уже не хорошо, потому что вам тогда в «Рухе» опять извиняться придется, что закололи-де по ошибке.
Условившись таким образом с паном Биртусом, пан Штейнгребер не побрезгал пожать ему грязную руку и ушел из «Эдема», хотя и обнадеженный насчет «заказа», но сильно огорченный и раздосадованный в душе по поводу дележа, столь бесцеремонно произведенного его прямым подчиненным.
"Ты у меня еще за это поплатишься! Я тебе этого не подарю!.. Надо будет при первом же случае найти надежного человека и приколоть, во что бы то ни стало, это животное, а то иначе никакого уважения, никакой дисциплины не будет", решил про себя пан Штейнгребер, еще не успев даже выйти на улицу.