ГОЛОВУ НА РУКОМОЙНИК
— Сев, вею, руки грею, чисто брею — не потею! — с припляской, потирая ладони, ворвался Гречка в заднюю комнату Сухаревки, где вчерашний день происходило секретное совещание с патриархом Провом Викулычем во время ланкестерского обучения звонков.
— Что звякало-то разнуздал?[203] Чему обрадовался? — степенно покачал головой владыка. — «Помни день субботний», сказано!
— Ну, уж ты, ваше степенство, проповеди-то отложи до завтрева; ноне клей[204] есть! Я про дело повестить пришел, — возразил ему Гречка, подавая руку Зеленькову и Фомушке, который в этой уединенной комнате, вместе с советчиком-патриархом, поджидали его прихода.
— От двурушника, что ли? — обратился к нему блаженный.
— Оттоль-таки прямо и прихрял[205]! Все как есть, по совету его степенства, исполнил: дети, мол, помирают, примите жилетку взаклад! — рапортовал Гречка.
— Стало быть, по патриаршему изволению и благо ти есть! — заметил Фомушка.
— Прижался в сенях, смотрю — женщина какая-то идет… к нему, значит, прошла, а я себе жду, — продолжал рыжий. — Глядь, через мало времени выходит все та же самая женщина. Сама идет, а сама плачет, ну вот навзрыд рыдает, просто сердцу невтерпеж… Ах ты псира[206], думаю, старая! при древности-то лет да народ эдак-то грабить! И столь мне это стало обидно, что, думаю себе, не будет же тебе, голубчику, спуску! и сейчас поднялся наверх.
Гречка стал сообщать компании свои дальнейшие действия и наблюдения, и компания вполне одобрила столь блистательно исполненную им миссию.
— Только вот что, братцы! Все бы оно было paxманно,[207] да в одном яман[208] выходит — загвоздка есть! — прицмокнул языком рассказчик. — Старик шишку-то[209] на себе ведь носит, поясом она у него сделана, при теле лежит. Как быть-то тут?
— Нелады, барин! — озабоченно отозвался блаженный. — Бабки, стало быть, финажками[210] так в ем и набиты? Умен, бестия: боится, чтоб не сворочили, при себе содержит… Нешто бы на шарап[211] взять? — предложил он после минутного раздумья.
— Не дело, сват, городишь, — заметил на это благоразумный Викулыч. — С шарапом недолго и облопаться да за буграми сгореть[212]. Лучше пообождать да попридержаться — по-тиху, по-сладку выследить зверя, а там — и пользуйся.
— А не лучше ль бы поживее? приткнуть[213] чем ни попало — и баста!.. У меня фомка востер!.. — похвалился Гречка.
— Лады! — согласился блаженный. — По крайности дело потише обойдется, и расправа короче.
При этих словах Иван Иванович Зеленьков, догадавшийся, в чем заключается смысл последнего предложения Гречки, невольно вздрогнул и изменился в лице.
— Слаба! — прищурясь глазом, кивнул на него блаженный, сразу заметивший эту внезапную бледность. — Что ж, брате мой, это уж не дело! По-нашему — взялся за гуж, не говори, что не дюж, товарищества не рушь и от дела не отступай.
— Правильно! — подтвердил Гречка. — Думали варганить так, а выходит эдак; стало быть, божья воля такая, чтоб быть тому делу, и как есть ты наш товарищ, так с обчеством соглашайся.
— Да что тут долго толковать! — перебил блаженный. — Именем господним благослови, отче, хорошее дело вершать, — лиходеев вниз по матушке спущать! — отнесся он к Викулычу, подставляя как бы под благословение свою руку.
Пров медленно поднялся с места и отрицательно покачал головою.
— Нет, судари мои! — сказал он решительно. — На экое дело нет вам моего благословения: это уж уголовщиной называется — дело мокрое, смертоубийство есть.
— Да ведь мы все ему же как бы получше, поспособнее хотим, — оправдывался рыжий, — потому, ежели обокрасть его, все равно с тоски повесится, руку на себя наложит; без капиталу ему — ровно, что не жить.
— А мы ему же в облегчение, — поддакнул Фомушка, — от великого греха душу его стариковскую слободим, да еще мученический венец прияти сподобим; по крайности, кончина праведная.
— Уж быть тебе, кощуну эдакому, быть кончену Кирюшкиной кобыле[214], попомни мое слово! — постучал пальцем о край стола Викулыч. — И благодарности мне своей не несите: не надо мне, не хочу я с крови благодарность принимать; и не знаю я вас совсем, и про дело ваше не слышал, советов я вам не давал никаких — слышите?
— Это — как вашей милости угодно будет, мы и втроем повершим, а за вами уж будем благонадежны, не прозвоните, коли ничего не знаете — это верно! — сказал Гречка, запирая двери за ушедшим Викулычем.
— Как же вершать-то станем? Кто да кто? — совещался Фомушка, относясь к обоим сотоварищам.
— Я и один покончу, дело нетрудное, — вызвался Гречка. — Барахтаться, чай, не будет, потому — стар человек.
— Да ведь впервой, поди-ка?
— Что ж, что впервой? Когда ж нибудь привыкать-то надо! Авось граблюха[215] не дрогнет…
— Так надо бы поскорей, не по тяжелой почте, а со штафетой бы отправить.
— Чего тут проклажаться, — послезавтра утром раненько, часов эдак в шесть, и порешу.
— А чем полагаешь решить-то? — полюбопытствовал блаженный.
— На храпок. Взять его за горлец да дослать штуку под душец, чтобы он, значит, не кричал «к покрову!» Голову на рукомойник[216] — самое вольготное будет, — завершил Гречка, очень выразительно махнув себя поперек горла указательным пальцем.