Расположение и характер города. — Его окрестности. — Цикавейский кабачок. — Как кутят английские приказчики. — Гулянья на газоне. — Американский участок. — Портовые рабочие. — Обед в китайском ресторане. — Древние стены китайского города. — Земельные участки. — Отчие могилы и их значение для землевладельца. — Древности. — Гранитные бревна и доски и их назначение. — Хлопковые плантации. — Иезуитская коллегия в Цикавеи, ее устройство и деятельность. — Католическая пропаганда в Китае. — Причины народного нерасположения к миссионерам и китайцам-христианам. — Китайская улица в английском участке. — Лавки с предметами буддийского культа. — Идоложертвенные ямбы и свечи. — Опийные курильни и курильщики. — Английские проповедники в их борьбе с опием.
Продолжение 22-го августа.
Освежась в ванной и переодевшись в городской костюм, отправились мы после завтрака первым делом осматривать город. Я уже сказал раньше, что город, расположенный вдоль левого берега реки, в общем очертании своем следует извиву ее течения, образуя латинское S. Северная часть, или головка этого S, занята американским участком; шейку литеры образует английский участок, а ее толщу и хвостик — участок французский, который с северной, восточной и юго-восточной стороны вплотную охватил своими строениями набережную крепостного рва, окружающего старый застенный китайский город, ныне совершенно уже оттесненный Европой от берега Вузунга. Этого китайского города вы и не увидите, пока не подойдете чуть не вплотную к его древней кирпичной стене с бойницами и стрельницами. Таким образом, на первый взгляд, посмотрите ли вы с рейда, пройдетесь ли вдоль набережной и по прилегающим к ней улицам, Шанхай сделает на вас впечатление совершенно европейского города, где китайскую физиономию носит на набережной одно только здание государственной таможни, состоящей, впрочем, под управлением английских чиновников сэра Роберта Гарта. Все остальное до такой степени Европа, что вам даже как-то странно встречать на этих прекрасно шоссированных, освещенных газом и монументально обстроенных улицах длиннокосого полуголого кули и важного коммерсанта в круглых очках и синей курме, лепечущих что-то своим мягким детским говором на непонятном вам языке. Здесь эта китайщина совсем даже не кстати, и не будь ее, решительно ничто не напомнило бы вам, что вы в "Царстве Цветов", или, иначе, в "Срединной Небесной Империи". Магазины с зеркальными стеклами в окнах щеголяют выставками всевозможных европейских товаров и бижутерии; тут и французские вина, и гаванские сигары, а рядом в полном блеске манчестерские или лионские ткани, и шеффильдские стальные изделия, французский фарфор и английский фаянс, и богемский хрусталь; и тут же парижские модистки и куаферы с их парфюмериями, и лондонские портные, и немецкие бир-галле, и венские фотографии… Затем банкирские и комиссионерские конторы, редакции местных газет, величественные клубы и отели, перед которыми стоят щегольские фаэтоны и шарабаны в ожидании выхода своих леди и джентльменов, чтобы быстро укатить с ними вдоль набережного бульвара… И наконец, этот ряд дворцов с массивными подъездами и, нередко, с прекрасными тропическими палисадниками в полном цвету, все это может, пожалуй, заставить вас отдать полную справедливость зиждительной энергии англичан и соревнующих им французов, успевших в такое сравнительно короткое время создать из грязного, болотистого Шанхая настоящую столицу крайнего Востока. Но увы! — эта все та же Европа, уже порядком прискучившая вам и у себя дома… А вы, как турист, ищете совсем других красок и других впечатлений… Впрочем, не отчаивайтесь: это только наружная, показная сторона Шанхая; в других, более внутренних улицах французского и преимущественно английского участков вы встретите и китайские лавки, и китайские рестораны, и уличную китайскую жизнь, которая отлично устраивается рядом с европейскими магазинами, на европейском шоссе, при газовом освещении. Это даже любопытно посмотреть, каким образом повлияло на китайца столь близкое соприкосновение с европейскою жизнью. В силу трактатов англичане с французами арендовали себе у китайского правительства на девяносто девять лет территорию вокруг застенного Шанхая, а теперь сами же китайцы арендуют у них городские места и земли по клочкам и конечно, за цену вдесятеро большую, которая к тому же с каждым годом все возрастает. Но ничего не поделаешь, как ни пеняй на собственную оплошность!.. Китайцы платят много и будут платить еще больше, и все-таки станут брать в аренду места чуть не с аукционного боя, ибо такова уже притягательная сила этого универсально-торгового пункта, созданного на их глазах из ничего "рыжими варварами".
Город большой, а развлечений в нем никаких! И добро бы жили тут одни англичане: тем уж, как говорится, и Бог велел быть скучными; но удивительно, как это французы не завели у себя ни оперы, ни водевиля, ни даже кафе-шантана какого-нибудь. Сидят все в конторах, а вечер — в клубе, и если не сколачивают деньгу, то предаются Бахусу.
Единственным местом развлечения, если не считать скакового поля, является здесь кабачок в Цикавее, содержимый какими-то жидо-немками. Цикавея или Ци-ка-веи — это небольшая деревушка в семи верстах от города, где находится иезуитская коллегия, и так как вечером в Шанхае деваться решительно некуда, то мы перед сумерками наняли две коляски и поехали в цикавейский кабачок, смотреть, как развлекается шанхайская Европа. Повезли нас туда не прямой дорогой, а мимо скакового поля и европейских дач, где перед балконами разных мисс и мистрисс гарцевали на задерганных россинантах английские приказчики, хотя и старавшиеся изображать из себя бравых кавалеристов, но никак не умевшие справляться со своими оттопыренными и прыгающими локтями. Тут же катались в тильбюри и какие-то усатые китайцы в своих шелковых кофтах, с веерами в руках.
Цикавейский кабачок помещается в двухэтажном доме с верандой, выходящею в небольшой садик. Здесь к удовольствию публики предлагаются кегельбан и биллиарды. Но более всего обратили на себя мое внимание две большие гравюры, висящие в зале и изображающие достопочтенных английских купцов, переодетых в генеральские, а иные даже в гусарские мундиры. Я было подумал сначала, уж не чины ли это пресловутой "армии спасения", но оказалось по подписи, что тут изображены все исторические лица, портреты действительных и даже знаменитых адмиралов и генералов Англии, сподвижников Нельсона, Веллингтона, Кардигана, Раглана, Непира и других; только глядят они совершенными купцами: толстые, откормленные, с двойными подбородками и все безусые, с одними бакенами, вроде Бобчинского с Добчинским, а которые и с усами, то все-таки вид у них до такой степени "штатский", что совестно за их мундиры. Такие упитанные и вылощенные типы биржевых коммерсантов вы и сейчас можете встретить у нас на Васильевском острове.
На пикавейской веранде застали мы целую компанию молодых, налощенных и прилизанных английских приказчиков, с проборами на затылках и с подбритыми зачатками бакенбард, пущенных как две колбаски до нижнего края уха, с открытыми шеями, нагло выползающими из громадных фоколей, и в клетчатых панталонах и жакетках того характерного покроя, который так любят молодые снобы, желающие порисоваться пластикой своих форм. По воловьим затылкам и по этой выхоленной упитанности, которая так и напрашивается на сравнение с розовой телятиной, смело можно было бы признать родных сынков и внучков тех достопочтенных "генералов", что изображены на только что описанных гравюрах. Компания тесно сидела за столом, на котором не стояло ничего кроме стаканов с шампанским, и была уже, как говорится, "в подпитии", о чем достаточно свидетельствовали побагровевшие затылки и лица. К этим господам поочередно присаживалась та или другая из хозяек кабачка, стараясь быть как можно любезнее со своими гостями, а одна из них более молодая и смазливая находилась тут даже безотлучно, составляя центр внимания, любезностей и тостов приятной компании. Приказчики очевидно кутили, но замечательно, как и в чем проявлялись особенности их кутежа.
На полу у решетки, позади их стола стояли ряды раскупоренных и едва початых бутылок шампанского, а между тем прислуживающий бой то и дело приносил и откупоривал новые, — откупорит одну, дольет из нее по несколько капель в стаканы состольников и отставляет в сторону на пол, как негодную больше. Состольники провозгласят какой-нибудь тост, чокнутся с дамами, чокнутся между собою, отхлебнут глоток, а бой опять подливает им уже из новой, только что откупоренной бутылки. Оказалось, что это делается из любезности к хозяйкам, для "поддержания" заведения, чтобы дать им "заработать" и что расплачиваться эти джентльмены будут по счету бутылок, стоящих у решетки, куда смышленый бой незаметно присоединил кстати и наши две скромные бутылки, получив за них предварительно что следовало. Скажите на милость, чем же все это лучше наших "саврасов"?.. Слыхал я, будто сибирские купцы-золотопромышленники играют иногда в кегли, заменяя деревянные болванки бутылками шампанского, тоже "для поддержания коммерции". Разве это не в том же роде? Росийские "саврасы" стало быть могут или утешиться, или огорчиться, смотря что кому более "по ндраву": они не единственные в мире "саврасы", так как англичане, по-видимому, могут быть в этом отношении достойными их соперниками. Но какие, однако, бешеные деньги надо получать вместо жалованья, или как обворовывать хозяйскую кассу, чтобы позволять себе такие безобразные траты!..
Я должен, однако, повиниться: оказалось, что кроме цикавейского кабачка в Шанхае есть и еще одно общественное развлечение, куда, по возвращении из Цикавеи, прямо и доставили нас китайские возницы по собственной своей инициативе. Это небольшой сквер с прекрасным зеленым газоном на мыске, откуда открывается широкий вид на рейд и заречную сторону. В центре круглого газона выстроена легкая открытая ротонда, где играет маленький хорик бродячих испанских музыкантов, одетых для чего-то в военные костюмы. Сюда собирается по вечерам публика из английского участка и в течение двух часов изображает собою нечто вроде похоронной процессии, медленно и молчаливо двигаясь в одну сторону по кругу. При этом для многих джентльменов домашние кули выносят сюда и ставят на газон их плетеные "протягновенные" кресла, с какими мы давно уже познакомились на палубе "Пей-Хо", и в этих креслах серо— и бело-пиджачные джентльмены в пробковых шлемах покойно лежат себе с сигарами в зубах, задрав кверху ноги, и апатично созерцают блуждающую мимо их похоронную публику. Скука надо всем этим царит невообразимая, чисто английская, как и должно, впрочем, быть на каждом фешенебельном, специально английском собрании. Были здесь, конечно, и голоногие дети с няньками и гувернантками, и прелестные мисс с выражением застывшего удивления в лице, и не менее прелестные леди с лошадиным оскалом, гусиными шеями и большими плоскими ступнями на толстых американских подошвах: были даже какие-то англиканские книгоноши в матросских шляпах и с буклями вдоль щек, совавшие всем и каждому в руки какие-то душеполезные брошюрки за один пенни. Но, Боже мой, до чего тощи и малокровны эти бедные дети! Большинство их просто поражает своею хилостью и болезненностью: все они какие-то вялые, сонные, дряблые, — ни детской резвости, ни детских кликов, ни игр и беготни, ничего подобного, столь присущего детям, не встретил я между этими разряженными восковыми куколками. Очевидно здешний климат не по нутру европейскому ребенку. То же должен сказать и относительно большинства европейских женщин. Кроме того, между ними почти нет ни одной действительно хорошенькой, тогда как среди китаянок, при всем своеобразии их типа, мы встретили сегодня несколько очень красивых.
Недурен был с газона вид реки, усеянной огнями цветных бумажных фонарей на китайских лодках и отражавшей в себе огни фейерверка, пускаемого в виде ракет, колес и римских свеч с нескольких джонок.
Остаток вечера скоротали у себя дома, за чаем, в номере В. С. Кудрина.
23-го августа.
"Пей-Хо", говорят, уже пришел, но на рейде его не видно. Еду в американский участок разыскивать контору и пристань Messageries Maritimes, где можно о нем справиться. Переехав через мост на Сушау, я очутился в одной из чисто китайских улиц американского участка с лавочно-торговым характером. В одной лавке продавались бумажные фонари, в другой зонтики, в третьей шелковые кисти, там плетеные и поярковые шляпы, тут свиные окорока или восковые и сальные свечи, здесь резные и точеные изделия, трости, игрушки, модели сампангов и джонок. Множество почти голых кули таскают на спине и на коромыслах тюки разных товаров: одни спешат от пристаней к складочным магазинам, другие от магазинов к пристаням; с одной стороны трещат лебедки, с другой бьют по железным листам и цилиндрам десятки молотов в портовых мастерских; запах кокосовой гари, пыхтенье паровиков, грохот машин, всяческий шум и гам и человеческий гомон, все говорит нам, что портовая работа в полном разгаре. Какая масса ящиков, бочек, тюков и мешков и какое множество голого рабочего люда!.. И что за неутомимый народ! Подумайте только, целыми часами таскать на спине пятипудовые тяжести при такой жаре, когда нам тяжело таскать на ногах и свою-то собственную особу, а им как ни почем!.. Нет, что хотите, но этот желтокожий человек — страшный конкурент европейскому рабочему в будущем и, быть может, не особенно отдаленном. Недаром уже Америка от него открещивается.
Извозчик подвез меня к пристани, у которой стоял ошвартовясь "Пей-Хо". Контора тут же. Справляюсь о багаже, никто ничего не знает. "Ступайте, — говорят, — на пароход, может там что-нибудь разыщите". Иду на пароход, но и там не лучше. Заведующий багажным отделением уехал в город, а без него никто ничего не знает и не имеет права выдать вещи. Можете представить себе мою досаду — ехал, ехал по солнцепеку черт знает куда, еле-еле добрался, и все это задаром! Полдня пропало с этими хлопотами совершенно напрасно. Но нет худа без добра. В то время как метрдотель на мой вопрос "что же теперь делать?" почтительно советовал мне приехать за вещами в другой раз, то есть завтра или послезавтра, — случайно вышел на палубу один из помощников капитана "Пей-Хо", всегда чрезвычайно милый и внимательный к нам человек. Узнав о моем затруднении, он посоветовал мне лучше уж дождаться багажного теперь, чем проезжаться в такую даль вторично.
— Но это очень скучно, — возразил я, — ждать неизвестно сколько времени, а он, быть может, и до вечера не вернется. И к тому же я с утра еще ничего не ел, я голоден.
— Вот и прекрасно! — весело воскликнул лейтенант. — Это как нельзя более кстати, потому что я иду завтракать. Хотите, пойдемте вместе, а тем часом, может, и багажный вернется. Вы ничего не имеете против китайской кухни? — спросил он.
Я отвечал, что совсем еще не знаком с нею.
— Так вот прекрасный случай познакомиться, потому что я иду в китайский ресторан. Как любознательному туристу, это должно быть вам на руку, — заметил лейтенант. — А ресторан, рекомендую, очень хороший: он даже считается здесь лучшим, и вас том могут накормить, смотря по желанию, и по-европейски, и по-китайски. Тамошние повара — мастера на все руки и отлично умеют приготовить как ветчину с горошком, так и молочного щенка, гарнированного кошачьими хвостами.
Я невольно рассмеялся при одном представлении себе этого последнего блюда.
— Что вы смеетесь? Ей-Богу правда! Этот ресторан даже славится своими щенятами, — уверял лейтенант. — Но мы с вами, конечно, не будем их пробовать, — продолжил он, — а отведать какой-нибудь обыкновенной живности, приготовленной по-китайски, это, вперед говорю вам, будет недурно.
Итак, мы отправились на моем извозчике. Ресторан этот (к сожалению, тогда не записал, а теперь уже позабыл его китайское название) находится в американском участке, на углу набережной Вузунга и Сушау, как раз против моста, Это двухэтажный деревянный дом, в полуевропейском, полукитайском стиле, опоясанный резным балконом, на который выходят широкие сплошные окна верхнего этажа, заменяющие собою наружные стены. Внизу помещаются лавки, принадлежащие тому же ресторану и, между прочим, зеленная и живностная, где вы сами, если угодно, можете выбрать для себя любую провизию из мяса, дичи или рыбы, которую при вас же отправят на кухню. Тут же к услугам посетителя и винный погреб, где на окнах красуются ряды флаконов со всевозможными ликерами и бренди и где найдете вы все, начиная с шампанского до японского саки и китайского ханшина. Самый ресторан помещается в верхнем этаже, вместе с чайною. И здесь — та же смесь китайского с европейским, как и в архитектуре самого здания: пол устлан сплошь, очень чистыми бамбуковыми циновками, на стенах висят длинные пунцовые свитки с золотыми приветственными изречениями и картины, изображающие букеты ярких цветов, белых журавлей и каких-то мифических героев, нарисованных клеевыми красками на таких же длинных свитках, только белого цвета. На почетном месте, с одной стороны, домашний алтарь с оловянною курильницей и подсвечниками, задрапированный красным сукном, по которому вышиты шелками цветы и драконы, а с другой — европейские круглые настенные часы. Вдоль стен — ряд небольших столиков китайского рисунка, но на высоких ножках, с мраморными досками, а между ними китайские табуреты и плоские стулья. Одна сторона комнаты занята длинною буфетною стойкой с мраморною доской, совершенно как у нас в каком-нибудь Малом Ярославце или у Панкина, и эта широкая мраморная доска заставлена множеством маленьких блюдец и фарфоровых чашечек с самыми разнообразными закусками, маринадами, соленьями, печеньями, вареньями и сластями. Тут же красовались на выставке превосходно зажаренные куры и фазаны, громадные омары и свиной окорок со шкуркой прелестного малинового цвета, а в виде украшения стояла фарфоровая лохань с плавающими пучеглазыми золотыми рыбками и вазон с каким-то хвойным растением вроде можжевельника, которое искусственно заставили расти в виде башни китайской пагоды.
Мы спросили себе отдельную комнату, а пока подошли закусить к буфету. Я наметил там одно блюдце, на котором лежали, как показалось мне, отлично зажаренные снетки под бешемелью. После маленькой рюмки джина это оказалась превкусная закуска, так что я, разлакомившись, спросил себе еще одно блюдце.
— А вы знаете, что это такое? — с лукавою улыбкой спросил меня мой спутник.
— Не знаю, что именно, но знаю только, что это прелесть как вкусно и так хорошо на зубах хрустит, что я с голода готов уничтожить хоть целую дюжину таких блюдечек.
— Это… Нет, уж лучше не говорить! Наслаждайтесь, оставаясь в блаженном неведении, а то, пожалуй, весь эффект испортишь. Вообще, — прибавил он в виде назидания, — в китайских ресторанах лучше никогда не спрашивать, чем вас кормят, если вы не сами выбрали себе хорошо известную вам провизию.
Но я настоял, чтоб он все-таки объяснил мне, чего такого я отведал.
— Это вяленая саранча, насухо поджаренная с тертым овечьим сыром. Довольны ли вы этим открытием?
— Как нельзя более и, знаете ли, если бы вы предупредили меня заранее, я бы, конечно, не стал ее есть, но раз уже факт совершен, остается только спросить себе вторую порцию.
Таким образом состоялось мое гастрономическое знакомство с саранчей.
Мы ели на этот раз попросту ветчину с вареным рассыпчатым картофелем, причем вместо салфеток служили нам листки мягкой рисовой бумаги. Желая иметь понятие о специально китайском обеде, я с помощью моего спутника-лейтенанта спросил себе порционную карту (здесь уже заведено и это европейское обыкновение). Нам принесли меню сегодняшнего обеда, написанное китайскими знаками на листке пунцовой бумаги. Но что же с ним делать? Как перевести его на удобопонятный язык?
— Нет ничего легче, — отозвался мой спутник, — для этого стоит только обратиться к хозяину, который сидит за конторкой, он прекрасно владеет английским языком и переведет вам.
— Но я, к сожалению, не знаю по-английски.
— О, в таком случае я помогу вам моим знанием: буду переводить вам с английского на французский, а вы с французского записывайте у себя в книжке по-русски. Это процесс немножко сложный, но все-таки с помощью его мы доберемся до желаемого.
Любезный хозяин с полной готовностью исполнил нашу просьбу И, вздев на нос круглые очки в черепаховой оправе, методическим тоном стал переводить нам следующее меню:
1) Основное блюдо: разварные жабры молодой акулы, под соусом из протертых омаров. Сопровождающие его блюда: голубиные яйца с шампиньонами, разварные куры и ветчина. 2) Основное блюдо: дикие утки с красною капустой. Сопровождающие: жареная рыба, свинина с рисом. 3) Закуска между блюдами: тушеные лилии, салат из молодых ростков бамбука, редиска в сиропе. 4) Основное: морская рыба. Сопровождающие: фазан, начиненный жареными шампиньонами, домашняя утка под сладким соусом. 5) Основное блюдо: куры жареные на кунжутном масле; сопровождающее: кулики и перепелки со сладкими приправами. 6) Десерт.
Как видите, здесь ни собачины, ни кошатины, ни другого чего в подобном роде не имеется, и, за исключением акульих жабр (о которых, впрочем, знатоки весьма хорошего мнения), все блюда могут быть удобосъедомы и для европейца. Правда, в таких меню фигурируют иногда филейные части мускусных крыс и лапки зеленых лягушек, а также садовые улитки с чесночною пастой, но двумя последними снедями любители не брезгают и в Европе, а в Италии этих самых улиток с чесноком вы найдете чуть ли не в каждом ресторане. Что касается собачины и щенятины, то хозяин объяснил нам, что эти деликатесы можно иметь только на заказ, но что для любителей существуют особые рестораны, которые так и называются собачьими, где всегда обязательно имеется разварная собачина под каким угодно соусом.
Относительно разделения блюд на основные и сопровождающие, тот же любезный хозяин пояснил нам, что таков уже древний обычай: сопровождающие вносятся и ставятся на стол вместе с основными в каждой перемене, основное блюдо вы кушаете, а сопровождающими лакомитесь, и обычай требует, чтобы при каждом основном блюде не менее одного сопровождающего. Подадут вам их уже заранее нарезанными на кусочки и наложенными на блюдца и в чашечки, а вы только кушайте, не затрудняя себя европейским обычаем разрезывания, — зачем-де брать на себя лишний труд, который должен лежать на обязанности повара, а не господина! На прощанье он очень любезно благодарил нас за посещение, прося не лишать его и впредь этой высокой чести, так как у него всегда найдется самый разнообразный выбор европейских блюд к услаждению нашего тонкого вкуса.
Вернувшись на "Пей-Хо", мы нашли уже там возвратившегося багажного, и я без дальнейших затруднений получил мои вещи.
24-го августа.
Сегодня утром мы предприняли поездку в Цикавеи, чтоб осмотреть иезуитскую коллегию и все состоящие при ней учреждения. На этот раз повезли нас прямою дорогой, мимо западной стены китайского города. Стена эта представляет почтенную древность, и так как о реставрации ее, по-видимому, не заботятся, то от этого она кажется еще древнее, чем может быть на самом деле. Материалом для ее постройки служил обожженный желтоватый кирпич в виде больших массивных плиток; она имеет около двенадцати аршин вышины и снабжена верхними бойницами и буржами, которые следуют в расстоянии около шестидесяти сажен один от другого. В северо-западном углу ее из-за бойниц выглядывают характерные китайские кровли дворца мандарина-губернатора и буддийской пагоды. От западных ворот, к которым прилегает старое китайское кладбище, дорога поворачивает на юго-запад и идет мимо небольших деревушек и отдельных домиков, разбросанных среди отлично обработанных полей и хлопковых плантаций. Местность представляет совершенно открытую низменную равнину, изрезанную оросительными каналами и разбитую на небольшие владельческие участки, обнесенные живыми или бамбуковыми изгородями. Почти на каждом таком участке виднеются в каком-нибудь углу надгробные памятники на отчих могилах. Китайские землевладельцы придают громадное значение тому, чтобы прах их родителей и детей покоился непеременно на родном поле. По их понятиям это еще более закрепляет землю за ее владельцем. "Здесь плоть и кровь моих предков и моя", говорит в таком случае китаец, "и где они покоятся то место у меня уже неотьемлемо! бесспорность моего права на него освящена этими могилами". На одном из таких участков мы видели гроб, еще не преданный земле и одиноко стоявший в траве среди поля, так как у многих китайцев скорое погребение не в обычае, и нередко бывает, что наглухо запаянные гробы покойников из зажиточных семейств стоят в фамильных усыпальницах иногда от одного года до трех лет, прежде чем родственники приступят к окончательной церемонии их погребения. Скорые и даже быстрые похороны, почти тотчас вслед за смертью, бывают только у бедняков, живущих в лодках: эти, по неимению средств, а иногда и права на могилу в земле, топят своих покойников в реке, привязав к ним тяжелый камень, а то и просто спускают их на воду.
В одном месте близ дороги лежали разбитые статуи каких-то животных вроде лошадей, грубо высеченных из камня, и, по-видимому, очень древнего происхождения, а также попадались местами четырехгранные бревна и толстые доски, до четырех аршин длиною, высеченные из цельного гранита. Подобные доски употребляют здесь для настилки мостов через канавы, а бревна вместо фундаментальных устоев под сельские хижины, приподнятые над почвой на низменных берегах протоков и речек. Деревянные устои на сухих местах подкачиваются муравьями вроде термитов, а на влажных скоро подгнивают и не выдерживают напора воды во время сильных разливов и наводнений. Поэтому практический гений китайцев и подсказал им, еще в незапамятные времена, замену дерева таким основательным и неуязвимым материалом как гранит, которому они придали эти своеобразные формы досок и тесаных бревен.
В окрестностях много хлопковых плантаций. Из многочисленных видов и разновидностей хлопчатника здесь разводится преимущественно травянистый вид с темно-зелеными сердцеобразными листьями и довольно большими желтыми цветами, переходящими на донце чашечки в пурпурную окраску. В окрестностях Шанхая, как и вообще в Китае, производится хлопчатой бумаги очень много, но почти исключительно для своего домашнего употребления: вывоз же в сыром, необработанном виде пока еще ничтожен.
По дороге мы обгоняли немало китаянок-христианок и детей в праздничных нарядах по случаю воскресного дня, шедших в Цикавеи к обедне или располагавшихся группами на кратковременный роздых под древесною тенью. Лица всех добродушные, хорошие, и достаточно было взглянуть на неизуродованные ступни этих женщин и девушек, чтобы безошибочно сказать, что это все представительницы китайского рабочего простонародья.
Экипаж наш остановился перед воротами каменной ограды монастыря. Мы прошли в калитку и очутились среди небольшого, почти квадратного дворика, мощеного плитой, против церковной паперти. Налево от ворот стоит небольшая каменная сторожка привратника, в окна которой вместо переплета вставлены в рамах ажурно-резные и в то же время рельефные изображения деревьев с кудрявыми ветвями и цветами, исполненные очень искусным резцом по красному дереву. Направо от ворот — часовня, устроенная на китайский лад. Навстречу нам вышел из сторожки послушник-китаец с вопросом на французском языке: что нам угодно. М. А. Поджио подал ему свою и наши визитные карточки, приказав передать их отцу-настоятелю и сказать ему, что мы просим разрешения осмотреть храм и все учреждения коллегии. Пока послушник ходил с этим поручением, мы вошли в часовню отдохнуть под ее сенью от солнечных лучей, ужасно накаливавших помост и стены дворика. Обстановка этой часовни была в высшей степени оригинальна. Посредине ее стоял квадратный китайского рисунка стол, вроде обеденного, а по сторонам его, справа и слева, по одному ряду китайских стульев с резными спинками. За этою группой мебели со всех сторон оставалось еще достаточно свободного пространства комнаты. У стены против входных дверей помещался престол, совершенно такой же, как мы видели в буддийско-китайских кумирнях Сингапура и Гонконга. Над ним висел запрестольный образ, написанный акварелью на продолговатом шелковом свитке, подклеенном бумагой и отороченном парчевою материей. На нем было изображено бегство святого семейства в Египет. Картина представляла горный пейзаж в китайском вкусе, с искривленными соснами и кедрами. Пресвятая Дева с Младенцем на руках представлена сидящею на ослике, которого ведет за повод святой Иосиф. Костюмы на них совершенно китайские от остроконечных соломенных шляп до мягких туфель на толстой белой подошве, а равно и чертам лиц придан вполне китайский характер, так что не будь изображены над ними золотые венчики, нельзя бы и подумать, что это сюжет из Священного Писания. По бокам этого образа висят в черных рамах два портрета каких-то кардиналов, одетых в пунцовые китайские курмы и лакированные черные каски без козырьков, но с торчащими из-за ушей черными же крыльями стрекозиной формы, — головной убор, какой нередко встречается на изображениях разных мифических героев Китая. На боковых стенах развешаны свитки китайских же картин, изображающих какие-то виды и красивых птиц над пышными цветами.
Возвратившийся послушник-привратник почтительно объявил нам, что отец-настоятель сейчас пожалует сам и просит нас войти в церковь.
Убранство этой церкви, вопреки обычаю католических храмов вообще, отличается некоторою простотой: здесь ни в чем не заметно ни малейшей роскоши и в то же время ничего выдающегося, ничего такого, что предпочтительно останавливало бы на себе или развлекало бы внимание молящихся. Правый ряд скамеек, предназначенных для мужчин, был совершенно пуст, и вообще из китайцев мы не нашли тут ни одного взрослого мужчины; на левых же скамьях сидело десятка три женщин-китаянок с детьми разных возрастов. Одна из них, чередуясь через некоторый промежуток времени с соседками, громко читала на китайском языке с китайским же речитативом какие-то молитвы по часослову: остальные внимательно следили за ней по книжкам, иногда обмахиваясь, ради прохлады, веерами. В притворе, около столика с купелью, дожидалась священника группа из трех-четырех женщин и одного мужчины, принесших крестить новорожденного младенца. Не успели мы порядком все рассмотреть, как откуда-то сбоку входит пожилых лет монах-француз в белом китайском балахоне, с веером и четками в руках; передняя половина его головы была выбрита, а остальные сивенькие волосы собраны на макушке и заплетены в длинную косу по-китайски. Лицо добродушного, даже несколько бабьего вида, и не было в нем решительно ничего такого, с чем обыкновенно соединяется понятие об иезуитизме. Подойдя к нам, он очень любезно пожал всем руки, отрекомендовавшись отцом-экономом, и пригласил нас следовать за собою.
Начали мы осмотр коллегии с монашеских и студенческих келий, убранство и расположение коих совершенно одинаковы, с тою лишь разницей, что монашеские, как предназначенные для житья одного человека, несколько теснее студенческих, где обыкновенно помещаются от двух до четырех человек. Вот, например, монашеская келья: у правой от входа стены стоит под кисейным мустикером китайская кровать или кушетка с плетеным камышовым сиденьем, на ней положен тощий тюфячок или сенник с подушкой, покрытый белым тканьевым одеялом, в углу — металлический умывальник, у противоположной стены — простой тесовый стол и два-три стула, в переднем углу или в межоконном простенке — небольшой алтарик, служащий в то же время молитвенным аналоем и книжным шкафчиком, над алтариком — распятие, по стенам две-три литографии или гравюры со священными изображениями, вот и все. У студентов — то же самое, только число кроватей изменяется сообразно с числом квартирантов. Здесь, как видите, ни малейшей роскоши и ничего лишнего. За кельями следует большая рекреационная зала, где развешаны по стенам большие китайские гравюры, изображающие сражения китайцев с монголами, смотры их войск и лагерную жизнь. На одной из таких картин монголы отстреливаются от наступающих китайцев из-за сбатованных лошадей, совершенно как наши казаки. Присутствие картин столь воинственного содержания в таком мирном приюте объясняется тем, что они изображают исторические эпизоды из времен покорения Небесной империи ныне царствующею Маньчжурскою династией. Тут же висит большой, резной из дерева, образ Богоматери с группой Святых, — работа одного из здешних монахов, обучавшего искусству резьбы по дереву молодых учеников Коллегии, ныне уже умершего. Его же резцу принадлежат и оригинальные окна в сторожке, и можно только удивляться, как ловко в этих своих произведениях умел он подделываться под вкус и стиль китайцев.
Из рекреационной залы провели нас в домашнюю монастырскую капеллу, где застали мы на молитве одного монаха-китайца. Капелла посвящена Христу Спасителю: запрестольный образ Спасителя написан без уступок китайскому вкусу, а так, как обыкновенно пишется. Свет проникает сюда сквозь разноцветно узорчатые розетки в окнах и падает очень эффектно на два позолоченные изваяния Христа и Богоматери, стоящие с обеих сторон у баллюстрады, впереди главного алтаря. Оба эти изображения носят на себе (и, вероятно, не без умысла) несколько буддийский характер, лица их раскрашены, глаза чуть ли не стеклянные, а борода и кудри у Христа из натуральных волос; все же остальное ярко вызолочено. Но работа эта не китайская: обе статуи сооружены усердием римских братьев ордена Иисуса специально для Цикавейской коллегии, и, конечно, потому-то они и отличаются этим языческим пошибом.
После капеллы показали нам монастырскую библиотеку, помещенную в трех залах, из коих последняя посвящена Китаю. В этом последнем отделе тщательно собрано, по возможности, все, что существует в европейских литературах по части синологии: тут вы найдете как общедоступные, так и чрезвычайно редкие и дорогие издания по языкознанию, истории и этнографии Китая, а также множество книг и рукописей на китайском языке, посвященных буддийскому богословию, философии, истории, поэзии и прочему. Тут же имеется и очень хорошая нумизматическая коллекция, где собраны, по возможности, от древнейших времен монеты Китая, Тибета, Монголии, Кореи, Аннама, Бирмы, Сиама, Индии, Японии и вообще тех стран, с которыми приходила в соприкосновение китайская торговля, но первенствующая роль в этой коллекции принадлежит, конечно, монетам китайским. Из библиотеки мы прошли в классные комнаты, убранные по общеевропейскому типу; особенность состояла разве в том, что на стенах висели географические карты с китайскими подписями и портреты разных монахов-миссионеров и епископов, подвизавшихся в Китае.
В некоторых комнатах сидело по несколько учеников старшего возраста за какими-то письменными работами, под руководством монахов-наставников. Отец-эконом пояснил нам, что хотя по воскресным и праздничным дням никаких учебно-классных занятий не бывает, но отцы-преподаватели не возбраняют заниматься желающим по своей доброй охоте и почти всегда сами помогают им в этих работах.
Из классов пригласили нас спуститься на рекреационный двор, где мы застали более полусотни бойких и веселых китайских мальчиков, игравших в какую-то игру вроде пятнашек или качавшихся под навесом крытой галереи на качелях. В углу этой галереи грелся на жаровне большой медный чайник, около которого "прохлаждались" чайком из фарфоровых чашек более взрослые воспитанники. Как старшие, так и младшие, а равно и монахи-наставники были одеты в однообразные китайские костюмы из легкой серо-синей материи. Здесь вышел к нам отец-настоятель, тоже сивый, только более худощавый человечек с наполовину обритым черепом и короткою заплетеною косицей в таком же серо-синем балахоне и мягких башмаках, как и все остальные. Его загорелое морщинистое лицо с подщипанною сивою бородкой и опущенными книзу усами до такой степени окитаилось, что в первую минуту я было принял его за чистокровного сына Небесной Империи, и сходство это еще усиливалось большими круглыми очками, какие носят в Китае все более или менее зажиточно-солидные чиновные и ученые люди. Но достаточно было нескольких произнесенных им слов, чтобы по выговору признать в нем настоящего француза и даже парижанина. И опять-таки ни в лице, ни в разговоре, ни в манерах этого человека не было ровно ничего "иезуитского": напротив, эти "отцы" как-то сразу и вполне искренно располагали нас в свою пользу, и вы невольно подумали бы в душе: какие, однако, симпатичные, простые и добрые люди!
С какой охотой, с какою любовью и заботливостью ко всему своему учреждению показывали и объясняли они нам все его стороны! Как видимо были рады нашему вниманию и любознательности! По всему было заметно, что дело воспитания и духовного просвещения этих, чуждых им по племени, юношей было для них близко-сердечным дорогим делом, которому однажды и навсегда беззаветно отдано все их скромное и далеко небезопасное здесь существование. Я ожидал было, что мы, как "схизматики" и "московиты", много-много если будем встречены здесь с холодною вежливостью и что нам далеко не охотно станут показывать внутреннее устройство этой обители: напротив, мы нашли полное радушие, приветливость и откровенность вне всяких вероисповедных предубеждений.
"Отцы" повели нас в монастырский сад, насаженный их собственными руками и взращенный личною их заботливостью. В нем теперь достаточно тени и влаги, много цветов, лекарственных растений и фруктовых деревьев. Тут же находятся, во-первых, огород, над которым практикуются воспитанники, обучаемые также и садоводству, а во-вторых, мастерские: столярная и шлюпочная, где сами воспитанники делают всякую мебель, ящики, резную работу и строят лодки под руководством сведущего учителя.
Из сада провели нас на монастырскую метеорологическую обсерваторию, состоящую в заведывании отличного специалиста, отца Марка Дешеврана. Уже в течение нескольких лет этот рыжеватый, чахоточно-сухощавый молодой человек (ему с небольшим лет тридцать) непрерывно и с величайшею любовью занимается термометрическими, барометрическими и магнитными наблюдениями, для которых им усовершенствованы прежние и частью изобретены новые приборы, с применением в некоторых из них фотографии. Много пользы принесено им уже и для науки, и для мореходов, потому что, благодаря его атмосферическим наблюдениям, цикавейские бюллетени имеют возможность предупреждать по телеграфу все порты крайнего Востока о готовящемся тайфуне, а это сохранило уже не одну тысячу человеческих жизней и не один миллион коммерческих состояний. Он ведет постоянный журнал своих наблюдений, печатаемый в иезуитской типографии, учрежденной при сиротском приюте в соседней деревушке Тусевеи, и рассылает его обсерваториям всего мира в обмен на их издания. Его брошюра "Le Typhon du 31 Juillet 1879" пользуется не только в кругу специалистов, но и между европейцами крайнего Востока весьма почтенною известностью. При обсерватории учреждена библиотека астрономических и метрологических изданий, в числе коих отец Марк показал нам и русские Летописи Метеорологической Обсерватории. Между прочим, он высказывал нам свои крайние сожаления по поводу затруднительности сношений с Владивостокскою обсерваторией, вследствие чего, например, наблюдения его за направлением движения тайфунов севернее Чифу часто страдают неполнотой. Он говорил, что в этом отношении был бы совершенно счастлив, если бы во Владивостоке стали к нему отзывчивее, отчего выиграла бы и наука, и общая польза в мореходном деле.
По выходе из обсерватории, мы расстались с "отцами", угостив на прощанье папиросками.
Иезуитов упрекают в том, что они чересчур уже подлаживаются к китайскому языческому культу, воспроизводя в своих каплицах обстановку буддийских кумирен и изображая Богородицу китаянкой, а Христа некоторым подобием Будды, на том основании, что это-де знакомее, роднее китайцу и потому доступнее его пониманию. Но они возражают против такого упрека, что важна сущность, важен дух христианства, а не его внешняя обстановка, и если вы стремитесь к распространению в массах духа веры Христовой, то со стороны чисто внешней, обстановочной, не только уступка, а и некоторое подлаживание под уровень привычного понимания и религиозного воображения грубой массы вполне-де извинительны, тем более, что обстановочная сторона буддизма вовсе не так уже далека от таковой же стороны христианства: между ними есть даже много общего, и потому-то, говорят иезуиты, выставляя на вид именно эти внешние стороны, общие обеим религиям, мы тем самым как бы говорим приходящим к нам буддистам: смотрите, это вовсе не так далеко от вас, как вам кажется, а потому не бойтесь идти ко Христу, который за подвиги братской любви, милосердия, кротости и всепрощения дает вам жизнь бесконечную, блаженную жизнь разума и духа в лоне Небесного Отца, тогда как Будда за те же высокие подвиги обещает вам только бессознательный покой нирваны в лоне небытия. Сначала, говорят иезуиты, мы заботимся только о том, чтоб уловить человека в сети религии, сопричислить его к верующим, хотя бы только формально или ради каких-либо его личных мирских выгод. А когда он уже уловлен, мы начинаем постепенно проповедью и делами приводить его к познанию духа и истины веры Христовой: мы открываем наши школы для его детей, и эти последние выходят от нас уже истинными, глубоко убежденными христианами, способными даже на самоотверженные подвиги пропаганды, и для них возврат к язычеству уже немыслим, как нечто нравственно невозможное.
Как видите, это все та же "цель, оправдывающая средства", с этой стороны китайские миссионеры остаются верны принципу своего ордена.
Тем не менее, народ китайский не любит ни миссионеров, ни христиан из числа своих соотечественников: он только еле-еле терпит их, а при случае, в минуты разгара народных страстей, никогда не прочь от насилия и всяких жестокостей над христианами. Вспомните кантонские, тяньцзинские и другие волнения. О китайских чиновниках уже и не говорю. Эти, как представители образованного класса, ближе понимающие политические отношения своего отечества к иностранцам и дорожащие паче всего его замкнутой самостоятельностью и неприкосновенностью, терпеть не могут иностранцев вообще и миссионеров в особенности. И замечательно, до сих пор еще не было примера, чтобы принял христианство кто-либо из мандаринов или "интеллигентных" людей Китая, хотя по отношению к своей собственной религии они вовсе не фанатики. Прозелитов своих находят миссионеры почти исключительно в среде рабочего простонародья и парий вроде кантонских лодочников, лишенных некоторых гражданских прав. Причина презрения народа к китайцам-христианам заключается в том, что член какой-либо семьи, принявший христианство, невольным образом вносит некоторый разлад в свою семью, служащую в Китае краеугольным камнем всего государственного и общественного строя. Точно также если обращается ко Христу целая семья, то она вносит собою источник разлада и розни в среду своей общины, связанной с нею экономическою и нравственною солидарностью. Такая семья, например, уже не может, не нарушая своих христианских убеждений, участвовать в общественных сборах и складчинах на устройство религиозных празднеств с церемониальными процессиями и пиршествами в честь злых и добрых духов, вредителей и покровителей земледелия и рыболовства, охранителей жилищ, селений, полей и разных общественных угодий, коими в то же время семья эта пользуется; точно также она не несет уже общественных расходов на содержание кумирни и бонзов, каковые расходы по раскладке падают, за выделом ее, уже на меньшее число членов общины, несущим, стало быть, большую долю денежных повинностей, а это весьма существенно, так как артельное начало едва ли где развито в такой степени, как в Китае. Таким образом, отдельный ли член семьи или вся семья с принятием христианства непременно, и притом как бы невольным образом, нарушает вековечные устои семейно-общественного строя китайской жизни, и отсюда уже само собою понятно неприязненное отношение к ним массы китайского общества. Но, кроме того, есть и еще причины антипатии, как к таким христианам, так и к миссионерам, в особенности. Это именно то, что миссионеры, считая себя обязанными всегда оказывать нравственную и, по возможности, материальную поддержку своим прозелитам, стараются часто сами, а более через посредство дипломатических агентов католических держав, доставлять этим прозелитам разные льготы как имущественные, так и сословные, на какие те, по своему общественному положению, никаких прав не имеют. А так как подобные ходатайства нередко достигают перед высшим правительством цели, хотя бы только в виде исключения, то это все же порождает в остальном местном населении неудовольствие и ропот на несправедливость и зависть к семейству, получившему ту или другую льготу только за то, что оно отступилось от религии своих предков. Кроме того, в случае каких-либо притеснений со стороны ли местных китайских властей, или со стороны общины, прозелиты обыкновенно обращаются к защите миссионеров, а эти ищут для них покровительства опять-таки у своих дипломатических представителей, которые в свой черед обращаются с настойчивыми требованиями к высшим властям об удовлетворении потерпевших и наказании виновных, в чем нередко и успевают. А такая мера, как взыскание с общин каких-либо убытков в пользу потерпевшего христианина или смещение из-за него с должности какого-нибудь мелкого административного чиновника, являющегося в таком случае, с китайской точки зрения, невинно пострадавшим за правду и патриотизм, конечно, не может способствовать увеличению в народе симпатий не к самим христианам, ни к их защитникам-миссионерам, тем более, что тут у китайцев страдает даже его национальное самолюбие: "Как, дескать, вы, будучи китайскими подданными, осмеливаетесь искать защиты и покровительства против своих же у этих пришельцев, у варваров-инстранцев!" Императорское правительство Франции из соперничества с англичанами, всегда стремилось, через свое посольство в Пекине и посредством консульских агентов в городах Китая, оказывать в особенности широкое и энергичное покровительство миссионерам и их прозелитам, в расчете поддержать этим свой высокий престиж. Да и республиканское правительство при Мак-Магоне и Тьере следовало в этом отношении тем же традициям, вследствие чего у китайцев и образовалась ненависть к французам не меньшая, чем к англичанам, которые проповедуют им Библию и в то же время отравляют их своим опиумом.
На обратном пути из Цикавеи прошлись мы пешком по одной из задних улиц американского участка, сплошь занятой китайскими лавками, ремесленными и иными заведениями туземного характера. Здесь были, например, лавки, в которых специально продавались связки ямбов из посеребренной и позолоченной бумаги. Ямб, как известно, есть определенного веса слиток серебра или золота, имеющий форму овальной толстостенной коробочки с несколько откинутыми боками и расширенными ушками: каждый ямб всегда бывает проштампован печатью государственного казначейства и заменяет собою более мелкие деньги при крупных взносах и расплатах. Там вот, на подобие таких-то слитков делаются ямбы из легкого картона, а то и просто из бумаги. Я думал было, что это не более как детские игрушки, и готов был удивиться, какую массу игрушек именно этого рода производят в Шанхае, но М. А. Поджио, хорошо знакомый с китайскими обычаями еще со времени своей службы в Пекине, объяснил мне, что бумажные ямбы изготовляются специально в качестве жертвоприношений злому духу, чтобы подкупить и умилостивить его в том случае, если китаец готовится совершить какое-нибудь дело или предприятие. Польщенный этою взяткой, корыстолюбивый дух не станет делать приносителю никаких препятствий в задуманном деле, причем предполагается, что он не умеет отличить настоящего серебра или золота от сусальной бумаги и не может обнаружить обмана со стороны приносителя, так как связка ямбов немедленно же сжигается перед его идолом. Таким образом, китаец в одно и то же время и умилостивляет своего черта и надувает его; да иначе ему и нельзя, потому что если б он сделал черту действительно ценное приношение, то этим жестоко обидел бы своих добрых гениев, которые за такую обиду стали бы ему мстить, а теперь и черт удовлетворен, и добрые гении довольны, посмеиваясь между собой втихомолку, что вот-де какой догадливый человек — обманул дурака и задобрил его! Это выходит совсем по нашей пословице: "И Богу свечка, и черту кочерга". Но так суеверит, конечно, только простонародье: люди же, более просвещенные насчет своей религии, объясняют этого рода жертвоприношение тем, что в нем выражается готовность человека пожертвовать всем своим достоянием, даже сжечь его для умилостивления злого гения, прообразованием чего и служит связка бумажных ямбов. Судя по количеству таких связок, продаваемых в лавках, надо думать, что китайский дьявол далеко не терпит недостатка, если не в деньгах, то, по крайней мере, в уверениях готовностью жертвовать ими. Все же кредит своего рода. В этих же лавках продаются и жертвенные курительные свечи, приготовляемые из особенной массы (род кизяка), в состав которой входит превращенный в порошок коровий помет, так как корова — животное весьма угодное Будде. Эти свечи тлеют очень ровно, оставляя по себе превосходный белый пепел, всегда наполняющий жертвенные курильницы, но дым их не имеет никакого аромата и запахом напоминает жженую солому. Простейшая форма таких свеч представляет длинную круглую палочку, как карандаш, но затем, смотря по цене, торговцы комбинируют из множества подобных палочек цилиндро-конические фигуры длиной около аршина и более, украшенные крендельками, спиралями и бахромой из той же массы и оклеенные пунцовой и серебряной бумагой. Этого рода свечи насаживаются на шпильки особого рода храмовых оловянных подсвечников и ставятся в кумирнях перед образами и изваяниями Будды.
В той же улице встречаются лавки, наполненные бумажными фонариками всевозможных форм и размеров, от обыкновенного складного или шарообразного до громадных романических и тюльпановидных, какие вешаются вместо люстр в кумирнях и пагодах. Здесь же, рядом, найдете вы всевозможную китайскую мебель, от простейших до самых затейливых образцов с инкрустациями, мозаикой и живописью, фарфоровую посуду, деревянную и медную утварь, лакированные вещи, всевозможные веера, башмаки, сандалии и туфли, седла, уздечки, мундштуки и подковы совершенно своеобразного устройства и множество других предметов китайского обихода. Тут же продаются разные фрукты, между которыми в особенности обращают на себя внимание желтомясые арбузы и кондитерские произведения: конфеты, леденцы, желе, пеперменты и сладкие пирожки из жареного и слоеного теста. В закусочных или простонародных ресторанах выставлены на прилавках ракушки и садовые улитки с луком и чесноком, вареные крабы и омары, сушеные и свежевареные креветки и шримпсы, саранча и маленькие жареные рыбки вроде снетков или корюшки, жирные угри (а может быть, и змеи), свернутые в кольцо, разные колбасы, сосиски и превосходная свинина, на вид все это очень аппетитно.
В этой же улице посетили мы две опийные курильни. Надо заметить, что кроме китайского города, все они сосредоточены только в английском участке: французская же администрация совсем не допускает на своей территории этого рода заведений. Особенный специфический запах опийного дыма уже заблаговременно предупреждает вас о близости курильни и раздражительно щекочет обоняние курильщика, который чуть заслышит знакомый запах, так его и тянет переступить порог заветного убежища. У дверей этих заведений, полуприкрытых опущенною циновкой, нам приходилось встречать совершенных бедняков, подверженных этой ужасной слабости, которые, не имея средств на покупку одной трубки, довольствовались тем, что жадно вдыхали и внюхивали в себя выходивший на улицу запах опийного дыма, — и какое мучительное томление было написано на изможденных лицах у этих несчастных!.. Достаточно заглянуть хотя однажды в курильню и всмотреться там в лица и фигуры закоренелых курильщиков, чтобы потом вы могли сразу и где бы то ни было безошибочно узнать человека, одержимого этой страстью, до того характерны эти фигуры и физиономии. Мутный и как бы омертвелый взор, зеленовато-бледный цвет лица, истощенные дряблые руки и ноги, сильно впалая грудь, на которой глазами можно пересчитать все ребра, затем сутуловато приподнятые плечи, так что кажется, будто голова совсем ушла в них без шеи, слабость и вихлявость походки, трясучка в пальцах и какая-то общая пришибленность и робость в движениях и взглядах, — вот вам верный портрет курильщика в "трезвом" состоянии. А между тем, если он выкурит в меру, вы его совсем не узнаете, до такой степени тот же человек изменяется. Он бодр, весел, энергичен и способен работать, так что многие поддерживают в себе жизненную энергию и способности только курением; но все это, увы! лишь до тех пор, пока яд производит свое действие, а затем или надо прибегнуть к новой покурке, или переносить все страдания тяжкой неудовлетворенной потребности. Доктор Кен, американец, специально занимавшийся исследованием действия опиума на человеческий организм, говорит, что все, подверженные страсти курения этого яда, постоянно жалуются на бессонницу; оно производит бдение, исполненное ложных представлений: курильщик чувствует себя совершенно счастливым, в мире и согласии с самим собой и со всем светом, готовым простить обиды и сделать все хорошее для людей, его окружающих. Чувство душевного покоя и полного довольства овладевает всем существом его. Он полон всяких приятных и блестящих надежд, и если выкуренное им количество опия невелико, то к этим ощущениями присоединяется еще внутреннее просветление, связанное с необычайной подвижностью и легкостью. Походка курильщика в это время совсем изменяется, в ней замечается некоторое ускорение темпа и эластичность шага, вся фигура его дышит несвойственными ему бодростью и энергией. Это, можно сказать, сновидение при полном бодрствовании есть результат совершенного господства воображения над действительностью: вся неприглядность будничного существования и окружающей обстановки исчезают, и жизнь окрашивается блестящими красками лучших и самых счастливых моментов, пережитых когда-либо курильщиком. Опийный дым в одно и то же время застилает грубую действительность и заменяет ее как бы мыльным пузырем самых радужных цветов. Такое приятное ощущение продолжается различно, смотря по темпераменту субъекта и по количеству выкуренного им опия. Вслед за тем наступает иногда расположение ко сну, но радужных и счастливых сновидений никогда не бывает. Напротив, если накуриться до излишества, то в результате получается иногда глубокий сон, исполненный самых ужасных видений, фантасмагорий и невозможных сцен, которые приводят спящего в ужас, но он тщетно силится проснуться. За целым рядом таких кошмаров при пробуждении следует стеснение в груди, затрудненное сердцебиение, сильное чувство тошноты, сопровождаемое иногда рвотой, и наконец угнетенное состояние всего организма. Чтобы не страдать тошнотой, надо никогда не выходить из маленьких доз, но редко кто может удержаться на грани такой умеренности. Мало-помалу курильщик приходит к убеждению, что приятное ощущение первых месяцев его опыта исчезает совсем и безвозвратно, но отстать от курения он уже не в силах и продолжает свое обычное занятие исключительно ради того, чтобы избежать страданий, которыми сопровождаются попытки покинуть эту пагубную привычку. Добрый гений магической трубки исчезает бесследно, и вместо него вырастает демон, крепко оковавший по рукам и ногам свою жертву. По наблюдениям доктора Канва, влияние опиума на физическую природу и умственные способности выражается неспособностью заниматься чем-либо, требующим продолжительного напряжения ума: сила воли слабеет, человек становится нерешительным, теряет память, у него чувствуется боль в глазах и наступает исхудание тела, сопровождаемое припадками геморроя, упорными запорами, расстройством пищеварения, воспалительным катаром глотки и кишок, чувством постоянной усталости и другими еще более тяжкими расстройствами преимущественно нервной системы. Вообще человек, предавшийся опиуму, должен считаться погибшим.
Обстановка обеих курилен, куда мы заглянули, была совсем неприглядна, и одна от другой почти ни чем не отличалась. В обоих случаях это была небольшая и довольно грязная комната с совершенно голыми, некогда выбеленными стенами; пол застлан циновками, на которых сидели и лежали курильщики; по двум стенам шли деревянные нары, предназначенные для более почетных посетителей, которые и возлежали там на подостланных циновках с соломенными вальками или подушками под головой. Перед каждым курильщиком ставят на подносике маленькую лампаду в медной подставке под стеклянным колпачком с дырой наверху и иногда чашку чая; на том же подносике лежит и приготовленная для него трубка.
Это инструмент вроде короткой флейты из бамбука в два пальца в диаметре; нижний конец чубука наглухо закрыт деревянною втулкой, а самая трубка или резервуар опия насаживается на продолжение самого чубука, отступя на одну треть его длины от закрытого нижнего конца; в верхний же конец иногда вставляется янтарный или нефритовый мундштук. Самый резервуар представляет собою фарфоровый сплюснуто-шаровидный сосудик с двумя маленькими дырочками: одна наверху, через которую опий соприкасается с огнем лампады, а другая в нижнем горлышке, вставляемом в отверстие чубука, служит дымоводом. Нередко эти чубуки бывают украшены серебряными и золотыми пластинами и драгоценным камнями вроде рубинов, яхонтов, сапфиров и альмандинов, но это, конечно, только у богатых людей; в общественных курильнях все чубуки самые простые. Чтобы привести опиум в состояние, годное для курения, его кипятят до тех пор, пока он не станет похож на черную патоку, и этот процесс требует большой сноровки: надо уметь почувствовать меру, определяемую цветом, и степенью тягучести материала, а иначе легко перепустить и загустить его, отчего уже теряется и вкус и легкость затяжек. Одна покурка или порция опия, заключающая в себе 1/100 унции, стоит 800 чох или полдоллара, а на наши бумажки около 1 рубля. Обыкновенный курильщик истребляет ежедневно около трех драхм, и это количество по действию своему равняется шести драхмам сырого опия, принятого внутрь. Удовольствие, как видите, очень дорогое, и потому понятно, что предавшиеся ему люди забывают и семью, и дом, и обязанности, жертвуют всем и доходят до разорения, до полной нищеты и зачастую кончают преступлением — воровством или убийством, для добычи денег на покурку. Доктор Кен говорит, что он знавал людей, истреблявших от 1 до 1 1/4 фунта в день, и эти очень редкие, к счастью, экземпляры называются на жаргоне курильщиков "врагами опиума".
Приступая к процессу курения, любитель обыкновенно ложится на бок, как ему удобнее, придвигает к себе лампаду, берет в одну руку чубук, а в другую — медную шпильку и приставляет отверстие трубки к верхнему краю пламени. Черная патока начинает кипеть, пузыриться и слегка потрескивать, наполняя атмосферу своим одуряющим запахом, а курильщик продолжительно и с видом упоения втягивает в себя струи дыма, ковыряя в то же время шпилькой в отверстии трубки, чтобы не давать опию скататься. Две-три хорошие затяжки, и эффект готов. Накурившиеся лежат с закрытыми глазами или сидят, прислонясь спиной к стене, и смотрят своим тусклым, ничего не выражающим взором куда-то в неопределенную точку пространства, мимо всего окружающего. Большинство из них самоуглубленно молчит; но некоторые бормочут что-то про себя, а иные громко и очень весело разговаривают с соседом. Эти последние принадлежат к числу умеренных, на которых яд еще действует возбуждающим образом, влияя на подъем сил и энергии. Поболтав с соседом, они, можно сказать, наверное, вскоре пойдут по своему делу и бодро примутся за работу, пока не перестанет действовать эффект покурки.
Но если что представляет зрелище высокого комизма, то это, конечно, английские миссионеры в длинных рединготах и белых галстуках с характерным видом Рейнике-Фукс, появляющиеся в курильнях своего собственного квартала, для того чтобы сладко благочестивыми проповедями против курения действовать на совесть курильщиков и исправлять их. Во имя человечества, во имя Бога общего всем сущим на земле, во имя долга, семьи, нравственности и прочего взывают они к курильщикам и заклинают их бросить свою пагубную страсть, живописуя ужасные ее последствия. А те слушают себе, да курят, пока наконец кому-нибудь из них не надоест, или пока не подступит кто к проповеднику с вопросами весьма ехидного свойства: "Все это, мол, прекрасно, и говорите вы чрезвычайно красноречиво; но скажите на милость, кто же ввозит к нам опиум? Кто эти мерзавцы, эти развратители и кровопийцы, которые доводят нас до такого положения? Кто охраняет этот опиум своими пушками и своим государственным флагом? Если вы так хорошо знаете, каковы бывают ужасные последствия этого зла, если по-вашему это такой великий грех, такое тяжкое преступление против Бога, семьи и общества, то зачем же вы, вы сами внесли его в наше общество? Зачем вы все это делаете и сами же против дел своих вопиете, не переставая, однако, продолжать их?" Кончается обыкновенно тем, что фарисей сконфуженно удаляется, но тотчас же входит в новую курильню и, как ни в чем не бывало, начинает там повторение тех же своих разглагольствований.