Санджак-калесси. — Общий вид Смирнского залива. — Смирна. — Европейская часть и туземные кварталы. — Портовая часть. — Смирнские сибариты. — Таверны. — Греческий характер города. — Женщины. — Климат Смирны. — Дачи в Бурнабате. — Предметы смирнской торговли и промышленности. — Проводник Мустафа. — Собор святой Фотиды и церковь святого Георгия, их архитектура и достопримечательности. — О русских консулах на Востоке. — Смирнский базар. — Турецкие женщины и их местный костюм. — Мухи, саранча и клещи. — Склады смирнских ковров. — Несколько воспоминаний о греке-руссофиле Ангелопуло. — Остров Патмос. — Выход из греческого архипелага. — Способность турок к лежанью. — Свита египетского принца и ее забавы. — Небо и вода Средиземного моря.
10-го июля.
У входа на Смирнский рейд с правой стороны белеют маяк и каменный форт старинной турецкой постройки. Это, в сущности, не форт, а просто круглая стенка вроде широкой приземистой башни с зубцами, но без валганга[17] и внутренних казематов; по ее нижнему краю прорезано несколько просторных амбразур, откуда виднеются жерла и неуклюжие лафеты старых чугунных пушек, а снаружи при амбразурах сложены пирамиды из ядер, выкрашенных для чего-то белой краской. Форт называется Санджак-калесси, и это название долгое время служило для европейцев поводом к довольно забавному недоразумению. У турок санджаком обыкновенно называется административный округ, соответствующий нашему уезду; французы же первые на своих мореходных картах сделали из Санджак-калесси Fort de Saint Jacques, и с их легкой руки ту же ошибку повторяли у себя англичане, и голландцы, и немцы, и другие, а в том числе, разумеется, и мы: на наших картах прежнего времени он называется "фортом святого Иакова".
Этот курьез сообщил мне С. С. Лесовский.
Цвет воды в заливе изжелта-светло-зеленый, и самая вода мутновата, со значительной примесью ила. С правой, то есть южной стороны залива, склоны гор, обращенные к северу, покрыты зеленью, словно мелко-курчавой мерлушкой, тогда как левые возвышенности, глядящие прямо на юг, сплошь обнажены и утомляют глаз своей безжизненной буро-желтой массой. Прибрежные низмену ности с обеих сторон залива покрыты кустарниками, среди которых торчат несколько островерхих кипарисов и кое-где виднеются домики, в особенности слева.
Смирна расположена в глубине залива, и каменная портовая стенка, глаголем выведенная в море, как бы делит город на две части: рейдовую, или европейскую, и портовую, или туземную. Рейдовая часть, если смотреть на город с моря, придется в левой руке; она более расположена на ровной плоскости, и ее прекрасная каменная набережная выходит прямо на рейд вне порта, представляя ряд красивых двухэтажных каменных домов приятной архитектуры, с зелеными жалюзи и веселыми цветочными палисадниками, где растут розы, лавры, кактусы, алоэ и магнолии. Это все жилища богатой левантийской буржуазии, и здесь же находятся несколько лучших городских гостиниц; "Египет", "Святой Августин", и "Вилла" и несколько банкирских контор. В европейском квартале, кроме богатых греков из королевства и левантийской буржуазии, живут еще английские (преимущественно), французские, голландские и итальянские купцы и коммерческие агенты со своими семействами и европейской прислугой. Их личность и собственность поставлены вне турецкой юрисдикции: в гражданских, коммерческих и даже уголовных процессах они не признают над собой иного суда кроме своего консульского. Здесь в прекрасном казино, построенном по общественной подписке обитателей европейского квартала, можно найти все главнейшие европейские журналы и газеты, а на театральной сцене этого клуба даются итальянские оперные представления. Здесь же издается на французском языке и своя особая газета "Impartial de Smyrne"[18].
Портовая же часть города более скучена и потому менее чистоплотна. Представляя собою лабиринт узких и нередко крытых циновками, а потому темных переулков, она амфитеатром всползает своими старинными домами от берега до половины Цитадельной горы. Здесь на первом плане красуется белый собор святой Фотиды с высокой красивой колокольней, а рядом с ним церковь святого Георгия. Несколько в стороне, правее этих православных храмов, стоит приземистое здание главной городской мечети с белым минаретом. Всех вообще минаретов я насчитал в Смирне только десять. Тут же помещается городской базар, турецкая таможня, казармы и турецкий квартал, расположенный на задах портовой части, рядом с кипарисной рощей мусульманского кладбища. Общий вид города венчается красивыми развалинами старой генуэзской цитадели, темно-бурые стены и башни которой занимают вершину горы, называемой Городской или Цитадельной.
Горы, окружающие залив и задние планы города, каменисты и пустынны; кочковатая чахлая растительность лишь изредка виднеется отдельными щепотками на их буро-желтых склонах, раскаленных лучами беспощадного солнца.
В самом городе кое-где видны группы деревьев, между коими преобладают кипарисы. Набережная освещена газом и превосходно вымощена широкими каменными плитами, сделанными по заказу в Австрии, и берег под стенкою этой набережной так глубок, что самые большие пароходы, даже военные корабли, свободно швартуются на кольцах прямо у ее борта. Вдоль по всей набережной ходит конка, причем нередко лошади заменяются паровозом, в особенности когда надо с одного конца города на другой перетащить целый поезд товарных вагонов. Все это устроено здесь лишь в недавнее время. Главный предмет смирнской торговли составляют сушеные фрукты, и торговля этим продуктом, как говорят, достигает громадных размеров. Набережная в портовой части города заставлена множеством товарных ящиков, бочек, мешков, из которых одни сгружаются с судов, другие грузятся на пароходы. Здесь идет суетливое рабочее движение, трещат лебедки, и чаще всего между носильщиками слышится турецкий оклик "бана-бак!", соответствующий нашему "слышь ты", "смотри!", "берегись!" Тут помещается целый ряд деревянных балаганчиков, из коих каждый либо кабачок, либо кофейня, где с раннего утра смирнисты уже делают свой кейф. Мы ошвартовались у набережной в шесть часов утра и сошли на берег в половине восьмого, а эти сибариты в фесках, котелках и сметках уже сидели на плетеных стульях пред кофейнями, заняв все места на теневой стороне. Глазея на прохожих, они покуривают кальян, либо сами крутят себе папироски и попивают крепчайший турецкий кофе, всегда сопровождаемый стаканом холоднойт воды; другие же в это самое время с увлечением предаются игре на деньги в трик-трак, домино и кости. Кое-где около этих таверн посажены, с претензией на садики, тщедушные деревца, клены и каштаны, наполовину уже сожженные солнцем. Кое-где по стенам домов вьются различные вьюнки, плющ и в особенности виноград, взбегающий вверх на перекинутые через улицы жердины и решетки. Турок встречается на улицах очень мало; изредка разве пройдет какой-нибудь аскер в синей форменной куртке с красными басонами, или водонос со своим осликом, навьюченном двумя боченками, и если бы не красный турецкий флаг над портовой таможней да не два-три полицейские стража по разным углам, то можно было бы скорее подумать, что это — город исключительно греческий, находящийся в греческом же обладании, столь много здесь всевозможных Попандопулов. Хорошенькие женщины с живыми цветами в черных волосах и в европейских легких костюмах попадаются довольно часто, а по вечерам вся набережная просто кишит ими, и говорят, будто они очень благосклонны к иностранцам.
Летом здесь убийственно жарко; говорят, что в июле бывают дни, когда в комнате с закрытыми ставнями термометр Фаренгейта показывает 70 градусов и более; но дневной жар обыкновенно умеряется так называемым здесь инбатом, приятной западной бризой, которая дует с полудня до заката солнца. Но когда случайно подует с берега, из глубины малоазийского материка сильно горячий восточный ветер, жизнь во Смирне становится невыносимой. Эти восточные ветры просто жгут страну, и те молодые клены и каштаны, что стоят, как мы видели с иссушенными и как бы обгорелыми листьями, сожжены именно этими ветрами. Как раз в тот день, что мы были в Смирне, нам отчасти пришлось испытать, что это такое. В этих случаях зажиточные смирнисты обыкновенно спасаются по железной дороге в Бурнабат, хорошенькую подгорную деревеньку на берегу моря и невдалеке от города, пользующуюся в этом отношении счастливым закрытым положением. Здесь большинство смирнистов имеет собственные дачи с садами; но и те, кто их не имеет, все равно спешат в Бурнабат переждать в чьем-нибудь сельском саду или в тени около кофеен и таверн те часы, пока дует этот проклятый ветер. В дождливое же время года нередко случается, что дождь не переставая льет по пятидесяти суток сряду, сопровождаясь частыми и сильными грозами, которые нередко повреждают суда, стоящие на якоре.
Смирна, главный город вилаета[19], имеет 130 000 жителей, из коих 10 000 испанских евреев. Главный предмет туземного вывоза, как уже сказано, сушеные фрукты: винные ягоды, изюм, урюк, рожки и груши; но кроме того, город славится еше своими ковровыми фабриками, где выделываются бархатисто-мягкие ковры замечательной величины и разнообразного красивого рисунка в восточном вкусе.
Как только мы ошвартовались, первым делом, конечно, явилось у меня желание ознакомиться, насколько возможно, с городом. Недостатка в проводниках не было, так как несколько из них, в образе комиссионеров разных отелей и просто гидов, сейчас же появились с предложением своих услуг на нашей палубе. Некоторые из них кое-как объяснялись по-русски. Я выбрал себе между ними чалмоносного турка Мустафу, который очень уж убедительно и умильно просил дать ему заработать хоть что-нибудь, а то грек, мол, всю работу перебивает. Сам он прикочевал сюда из Яффы, а его баба (отец) переселился в Яффу из России; поэтому Мустафа кое-как объясняется по-русски и даже настолько сносно, что его можно достаточно понять, в особенности при помощи его восточной мимики и жестикуляции. С ним я и отправился. По пути Мустафа рассказал мне, что он был женат уже четыре раза, но каждая жена его бросала.
— Как же так? — спрашиваю его. — Ведь у вас, мусульман, на этот счет строго?
— О, гаспадын, нэт строго! Был строго… Да, был очень строго… Ну, тепэр нэт строго. Тепэр жена как апельсин: сичас на одна рука — у одын муж, сичас перекидай на другая рука — на другой муж. А одын муж одын лео, у другой муж два лео: жена сичас, как апельсин, перекидай на другой муж… как апельсин!.. Тепэр нэт строг, саусэм нэт!..
— Ну, это, однако, нехорошо у вас стало.
— О, так, так!.. Нэт кгарашо! Саусэм нэт кгарашо, гаспадынь… Што дэлай!
Пока было еще не жарко, я в сопровождении Мустафы обошел несколько улиц европейского квартала и туземного города, а затем направился в собор Святой Фотиды. Здесь от ктитора[20], понимавшего по-французски, я узнал, что в Смирне находится до сорока православных греческих церквей и что святая Фотида построена 320 лет тому назад, в 1560 году. На ее высокой колокольне помещается одиннадцать колоколов, большею частью пожертвованных из России. В ночь на Светлый праздник эта колокольня обыкновенно снизу доверху иллюминуется разноцветными шкаликами, и с высоты ее, вместе со звоном колоколов, пускаются тогда ракеты, жгутся бенгальские огни, гремят пистолетные и ружейные выстрелы и раздаются звуки музыки нарочно нанимаемого военного оркестра, который, в силу обычая, играет на колокольне и в некоторые другие большие праздники, а также и в день святой Фотиды. Серебряная дарохранительница и большая чаша с потиром тоже были присланы для этого собора из России. Из греческих же пожертвований обращает на себя внимание пара стоящих пред местными образами громадных медных шандалов, каждый о трех подсвечниках, куда вставлены громадные восковые свечи. В алтаре показали мне древнюю икону, которая называется "Пресвятая Богородица во славе", или иначе "Коронование Пречистой Девы". Икона писана на деревянной доске, вершков около десяти длиной и вершков семь в ширину. Письмо на олифе по золотому фону, в так называемом Строгановском стиле. Ктитор не без гордости объяснил мне при этом, что англичане предлагают за эту икону десять фунтов стерлингов, желая приобрести ее для какого-то музея, но греки не отдают.
— Почему же? Находят, что это мало? — спросил я.
— О, да, конечно, мало! Такая древняя вещь… сами видите… Но и кроме того, — спохватился он, — греки не желают торговать своей святыней.
Иконостас в два яруса пройден великолепной резной работой. В верхнем ярусе помешен ряд изображений разных святых во весь рост, а над царскими вратами устроено нечто вроде восточного шахнишина, то есть балкона-фонарика, закрытого мелкоузорчатой решеткой. К собору примыкают несколько каменных зданий, где помещаются настоятель, клир, приходская школа и небольшая библиотека, а в одном из задних дворов этих зданий показали нам склад прекрасных образцов древней скульптуры, добытых путем раскопок и привезенных пока из Ефеса для приходской школы, но содержатся эти образцы крайне неряшливо, небрежно и помещены в омерзительном хранилище, рядом с ретирадными местами. Надо впрочем думать, что это только временно.
Отсюда перешли мы к соседней церкви святого Георгия, построенной в 1858 году. Тут прежде всего останавливает на себе внимание прекрасный, оригинальный иконостас, весь из белого мрамора. Местные образа очень хорошей живописи, писаны на мраморных же досках. Это работа художника Палеолога. Верх иконостаса увенчан мраморным Распятием. Под Распятием три фигуры: в середине Моисей, а по бокам его Илия и Аарон; под ними "всевидящее око" и по сторонам его высечены рельефом две буквы А и О (альфа и омега). Внутренность храма вся белая, под мрамор, пол мозаичный, в шашку, из белого и сероватого мрамора, колонны и решетки хоров тоже белые, мраморные, так. что в общем все это производит впечатление чего-то легкого, светлого, отрадного. Впереди, у правой колонны, устроено возвышенное метрополичье место под балдахином, а против него, у колонны левой — особо отгороженное на возвышении место русского консула.
В закрытом дворе Георгиевской церкви, прямо против ее главного входа, растут два громадных развесистых клена, стволы и главные ветви которых сплошь выкрашены белилами. Нам объясняют, что без этой предосторожности клены здесь нередко иссушаются и как бы сгорают от убийственно жгучего солнца. Под сенью этих двух кленов красуется памятник, изваянный из белого мрамора и служащий пьедесталом для грудного беломраморного бюста очень тонкой работы, который изображает пожилого грека с усами, в феске. Здесь похоронен создатель этого храма. Отсюда я хотел бы отправиться в третью церковь, святого Иоанна Предтечи, с пределами во имя Николая Угодника и Александра Невского, построенную во второй половине пятидесятых годов местным купцом Ангелопуло, замечательным руссофилом; но так как церковь эта находится довольно далеко, на окраине города, куда по такой жаре пешком не доберешься, то я порешил вернуться пока на наш пароход, позавтракать там, а потом уже нанять себе ослика и ехать. Но этому намерению не суждено было сбыться, так как после завтрака мы отправились целой компанией осматривать городской базар, в сопутствии русского консула, который нарочно для этого приехал на наше судно. Наш русский консул в Смирне — прелюбезный и очень обязательный человек, но в нем есть один недостаток, свойственный, впрочем, многим так называемым "русским" дипломатическим агентам на Востоке: он не только не говорит, но даже не понимает по-русски. При всех достоинствах таких консулов, позволительно, однако, усомниться в их полезности. И в самом деле, для кого и для чего они здесь существуют? Ни один русский шкипер, или русский торговый приказчик, а равно и ни один странник-богомолец, занесенный судьбой в какую-нибудь Смирну, не может обратиться к помощи подобного консула даже и в случае самой настоятельной надобности, если не владеет французским, греческим или турецким языком, для словесного изъяснения своего дела. В этих случаях обыкновенно надо отыскивать переводчика, а так как многие консулы еще требуют, чтоб изъяснение жалобы, просьбы или дела было непременно подано им на бумаге, канцелярским порядком, то, кроме переводчика, надо еще отыскать человека, хорошо владеющего французским или греческим языком, который сумел бы со слов изложить дело письменно. Представьте же, какая это сложная, затруднительная и дорогостоящая процедура, и каким это способом будет какой-нибудь Пахом Феропонтов, пришедший из Весьегонского уезда, отыскивать себе переводчика, если даже в составе лиц, служащих в консульстве, нет ни одного человека, понимающего по-русски? А что такие "русские" консульства есть, то это факт, хорошо известный множеству лиц, бывавших на Востоке. Существуют эти конторы только "для представительности", да разве еще для тех "русско-подданных" местного происхождения, преимущественно из греков, армян и евреев, которые России и в глаза никогда не видали, а приняли русское подданство только ради того, чтобы, при помощи этого гешефта, ускользнуть раз навсегда из-под турецкой юрисдикции и тем с наибольшим удобством развязать себе руки для разных темных проделок. Такие "русско-подданные" в громадном большинстве своем составляют то, что называется нравственной сволочью. У каждой значительной европейской державы есть на Востоке свои подданные этого рода, и они обыкновенно составляют величайшую обузу каждого консульства, так как из-за них постоянно приходится сталкиваться и пререкаться с местными властями. Но, по чести говоря, такие "подданные", прежде всего, не заслуживают, чтоб их числить в своем подданстве, а во-вторых, все они, сколько их ни есть, по своей бесполезности для государства, не стоят того, чтобы казна из-за них тратилась на содержание консульских учреждений. Если эти последние нужны ради нужд действительно русских подданных, в чем, конечно, не может быть сомнения, то желательно бы было видеть на консульских местах людей, хотя бы понимающих по-русски. Небось, англичане нигде не посадят на такой пост человека, не знающего по-английски, да и никто, кроме нас, этого не делает.
День был убийственно жарок, благодаря знойному северовосточному ветру, порывами задувавшему с раскаленных вершин полуострова Кара-бурну. Ветер этот был совсем горячий, размаевающий человека; он не облегчал, а еще более затруднял дыхание. Это совершенно то же ощущение, как перед раскрытой кадильной печью. Стоять даже на одном месте было трудно, в особенности на набережной, так как сильно раскаленные плиты жгли подошву, а к камню или дереву невозможно было и прикоснуться без того, чтобы тотчас же не отдернуть руку: до того они были горячи. Тем не менее, охота пуще неволи, и мы отправились под защитою белых зонтиков на смирнский базар. Это целый лабиринт узких полутемных закоулков, крытых сверху досками, коврами, полотном и циновками, но тут все-таки есть тень и потому хоть кое-какая прохлада. Чуть вступили вы под эти навесы, как уже сразу вас сшибают разнообразные сильные запахи оливкового масла, вяленой и соленой рыбы, корицы, розовой воды, жареного бараньего сала, табаку, мускуса и еще каких-то бальзамических сушеных трав и пряностей. При духоте воздуха, почти неподвижного в крытых закоулках, все это составляло букет, далеко непривлекательный. Между базарным купечеством преобладающим элементов являются все те же греки, держащие в своих руках как отпускную крупную, так и мелочную торговлю, а затем идут евреи, армяне, персы и, наконец, турки, составляющие, по-видимому, самый ничтожный процент между здешними торгашами. Что до товаров, то это по преимуществу сброд европейской всякой всячины и при том далеко не первостепенного качества, "в Азии-де сойдет все, что ни дай, за хорошее!" Но есть и чисто восточные лавки с товарами, уже знакомыми нам по стамбульскому Безестену. Тут вы найдете плотные шелковые и полушелковые материи ярких и пестрых рисунков, тафты и канаусы, индийские и русские парчи, кисейные платки и чалмы, тканые золотою нитью и расшитые шелками, кашмирские шали, как настоящие, так и поддельные, французской фабрикации, салфетки и подушки, мозаично составленные из вырезок разноцветных сукон и покрытые красивыми вышивными узорами, мужские халаты и женские бешметы, безрукавные курточки-арнаутки и фередже (род бурнусов или плащей), турецкий табак, жасминные чубуки, трубки из красной глины и стеклянные кальяны, но последние почти исключительно австрийского производства, якобы в восточном вкусе, затем инкрустированные низенькие столики (софра) и складные пюпитры (рахиль); но старого азиатского оружия и медно-чеканной утвари нигде мы здесь не встретили. Есть лавки войлочных красных фесок, мужской и женской обуви, конских, ослиных и верблюжьих уборов, есть медно-издельные, гончарные, посудные, железные, москательные, фруктовые с сушеными и свежими плодами: с дынями-первоспелками, земляникой-викторией, абрикосами и черешнями; есть зеленные с великолепными овощами, между которыми красуются громадные турецкие огурцы, молодая кукуруза, лиловые кабачки и желто-пунцовые баклажаны. Вперемежку с этим на каждом шагу попадаются простонародные цирюльни, кофейни, кондитерские, пекарни и съестные, где все снеди тут же, на виду, и варятся, и жарятся, и пекутся. Но обычной базарной толкотни здесь мы не встретили; народу вообще было мало, быть может, по причине знойного ветра. Однако же, несколько турецких женщин тихо бродили около кондитерских и суровских лавок, приценяясь к рахат-лукуму и английским ситцам. Костюм их по красоте далеко уступает константинопольскому, хотя, в сущности, и тот нельзя назвать красивым. Турчанки-смирнистки, вместо прозрачного кокетливого ясмака, прикрывают лицо грубой черной сеткой из конского волоса, которая торчит на них неуклюжим козырем, спускаясь до подбородка, а вместо фередже кутаются они в белые покрывала, вроде простыни, накидывая их на голову. Впрочем, встречаются и полосатые покрывала каких-нибудь скромных светлых колеров, исподнее же платье почти исключительно черное. Воображаю, каково дышится этим беднягам в такую пору под их черными сетками… Но что составляет здесь истинную казнь египетскую, так это мухи и оводы, от которых нет отбою. Своею назойливостью они в состоянии довести человека не то что до изнеможения, но до исступления от бессильной на нихд злости и чуть не до нервного припадка. Впрочем, обилие насекомых не ограничивается только этими мучителями: на улицах нам пришлось давить под ногами множество молодой саранчи, нанесенной сюда сегодняшним ветром, а на верблюжьем базаре надо было срывать с себя противных клещей, которые заползают под одежду и незаметно пробираются на шею, за уши и под волосы на затылок… Все эти маленькие беды, в соединении с ослепительным солнцем и горячим ветром, в особенности с непривычки, до такой степени отравляют все ваше существование, что жить в Смирне я почел бы для себя за каторгу.
К числу достопримечательностей здешнего базара относятся два большие склада ковров местного производства. Смирнские ковры славятся по всему Востоку, да и в Европе весьма ценятся зад свою добротность, пышную, мягкую бархатистость, исполненный вкуса оригинальный подбор колеров и изящество восточного рисунка. Один из этих складов принадлежит хозяину ковровой фабрики, богатому пожилому турку, который, приветливо встретив нас, с обычной турецкой медлительностью и сановитостью приказал подать всем стулья и предложил, в виде угощения, холодной воды, а затем, при помощи своих "молодцов", неторопливо стал развертывать пред нами на полу свои ковровые богатства. Одет он был, несмотря на удушливый зной, в какую-то широкую куртку, подбитую и отороченную лисьим мехом, но на жару, по-видимому, не жаловался.
Цены на ковры зависят здесь от размеров ковровой ткани и мерою в этом случае служит пик. Количество пиков измеряется в длину и ширину ткани, и затем вам объявляют, что в ковре столько-то пиков, в цена одного пика в этом сорте стоит от 2 1/2 франков до 4 меджидие (20 франков), а в целом мне уступили громадный коврище превосходной работы за 25 фунтов стерлингов и то только по случаю "мертвого сезона", потому что в это время на такие предметы нет никакого спроса. Люди, сведущие и здесь, и потом в Александрии, поздравляли меня с необыкновенно удачной и дешевой покупкой. "Осенью, — пояснил хозяин, — когда наезжают сюда европейские милорды, я бы никак не уступил этот ковер дешевле сорока фунтов, но… иншаллах! И вещи, как и люди, имеют свою судьбу, свое предопределение… Ваше счастье: берите его за 25 фунтов!"
В половине пятого часа дня "Цесаревич" снял свои швартовы и тронулся в дальнейший путь, чтоб успеть засветло приблизиться к выходу из Смирнского залива.
Так и не удалось побывать мне в церкви Иоанна Предтечи, построенной руссофилом Ангелпуло. О личности этого смирнского купца наши старые и бывалые моряки хранят самые приятные воспоминания. Это был великий и чуть ли не самый восторженный почитатель России и государей Николая Павловича и Александра Николаевича. Он и в церкви своей Никольской предел поставил в память императора Николая, а Александро-Невский "во здравие царя Александра". Ангелопуло сам себя любил называть "русским патриотом" и, рекомендуясь какому-нибудь новому знакомому, всегда добавлял и эту свою характеристику, чтобы ни минуты не оставлять человека в сомнении насчет своих политических симпатий и образа мыслей. Боже избави, бывало, при нем отозваться непочтительно о России, — такой отзыв Ангелопуло принимал, в некотором роде, за личное себе оскорбление. Кто враг России, тот был и враг Ангелопуло. Вот несколько отрывочных воспоминаний об этом "русском патриоте", сообщенных мне В. С. Кудриным, который знавал покойного лично:
В войну 1853–1856 годов ему нельзя было, при его отъявленном русском патриотизме, оставаться в Смирне, и он переселился в Сиру, где его меньше знали, чтобы там удобнее вести между греками руссофильскую пропаганду. Замечательна, между прочим, одна из побочных причин этого переселения. Жена его, которую он очень любил, была английская подданная, как уроженка острова Корфу, и симпатизировала англичанам. Жить под одним кровом с английской подданной в то время, как Россия находится в войне с Англией и слышать в своем собственном доме панегирики англичанам, для Ангелопуло было окончательно невозможно. Это означало бы обречь себя на постоянный домашний раздор из-за политических мнений. Англофильские симпатии любимой жены задевали самые чувствительные струны его русского патриотизма, и потому он порешил расстаться с ней на время войны и сделал это без ссоры, без шума, как нечто самое естественное, как будто иначе и быть не могло. Жена с семейством осталась в Смирне, а сам он очутился в Сире. Здесь встретил он какими-то судьбами русского юнкера, взятого где-то в плен англичанами. Так как побег с острова во всяком случае затруднителен, да и какими судьбами возможно было бы бежать какому-то безвестному, бедному юнкеру, то он и был оставлен в Сире без особенно строгого присмотра и мог свободно гулять когда и где ему вздумается. В это-то время познакомился с ним Ангелопуло, и в голове отважного грека тотчас же создается сумасбродный план, освободить пленника и возвратить России ее воина, потому что все-таки-де одним русским будет в России больше, да и как-де молодому человеку томиться в бездействии, когда там дерутся, когда отчеству нужен каждый его сын, могущий носить оружие… И вот, задумав такое рискованное дело, Ангелопуло в безлунную ночь, один, в убогой рыбачьей лодчонке, на веслах увозит пленника из Сиры в открытое море, а там подымает парус и садится на руль.
— Куда мы? — при помощи французского языка спрашивает его юноша.
— В Грецию, в свободную Грецию, молодой друг мой, а оттуда с Божею помощью в Россию.
— Но как же мы доберемся до Греции?
— Не знаю, как Бог даст… Может встретим греческое судно, может пойдем от острова до острова — не знаю.
С рассветом юноша замечает, что на дне лодки рядом с Ангелопуло лежит какой-то бочонок.
— С чем это? — спрашивает он. — С водой?
— Это? Нет, этот с порохом.
— Зачем же нам столько пороху?
— Затем, чтобы взорваться в случае, если англичане или турки заметят побег и пустятся преследовать. Вот пистолет: выстрел в бочонок — и готово! Это мы сделаем тогда, как сцепимся с ними борт о борт.
От такого объяснения юноша пришел в некоторое замешательство.
— Иначе никак невозможно, — пояснил Ангелопуло: — ведь если поймают, то нас или расстреляют, или тут же повесят на рее. Тактуж лучше самим, да и их заодно утопить вместе с собою! Живыми не дадимся в руки!
Приключения этого побега длились около трех месяцев. В "свободную" Грецию им не удалось попасть сразу и пришлось скитаться с острова на остров, пережидать неудобное время то в пещерах между прибрежными скалами, то в хижинах греческих рыбаков, то скрываться по островным греческим городкам у "своих" надежных людей, у священников, у монахов, потаенно переходить с места на место, причем Ангелопуло неукоснительно вел свою руссофильскую пропаганду между соотечественниками, подготовляя их к общему восстанию против турок, как только отзвук русских побед укажет удобную к тому минуту. И все это время возился он со своим юнкером, кормил, поил его и всячески скрывал и прятал, как от турецких властей, так и от союзных им "каптенов". По свойству своей пропаганды Ангелопуло всегда был "вправе" рассчитывать, что турки каждую минуту могут накрыть его и бросить в тюрьму, а сдаться им живьем он считал для себя величайшим позором. Поэтому под его постелью всегда хранился заветный бочонок с порохом, а в кармане лежал заряженный пистолет. Эта вечная возможность взлететь на воздух в конце концов так истомила юнкера, что он однажды тайком сбежал от своего "спасителя" и с тех пор словно в воду канул, по крайней мере Ангелопуло никогда ничего не слыхал о нем более. Выше всего на свете этот чудак ценил храбрость, в ком и в чем бы она не проявлялась, но храбрость русских приводила его в какой-то благоговейный восторг. Севастопольская эпопея и имя севастопольца казались ему чем-то священным. Когда после Восточной войны у него родилась дочь, он вздумал было дать ей мудреное имя, что-то вроде Слава победы или Надежда победы и долго не крестил ее: все поджидал, не подойдет ли какое русское военное судно, чтобы на нем отыскать для нее крестного отца из числа георгиевских кавалеров, и наконец-таки дождался: и георгиевского кавалера нашел, и с ним покумился, и с тех пор создал себе идеал своего будущего зятя. Этот зять непременно должен был быть русским по происхождению, православным по вере, монархистом по убеждениям, сухопутным или моряком, но во всяком случае военным по профессии и непременно георгиевским кавалером, что служило бы для Ангелопуло порукою личной храбрости; при этом добавлялось, что хорошо бы, мол, было, если бы такой человек был еще и ранен на войне с турками, чтоб он, значит, кровью своею запечатлел свою преданность царю и России и свою храбрость. О, такому зятю Ангелопуло отдал бы вместе с дочерью ровно половину своего состояния! Другую половину он оставлял для сына, которого воспитал бы в ангелопуловских принципах и послал бы учиться не в Париж и не в Вену, как делают иные "глупые греки", а в Россию, чтобы научился любить ее как второе свое отечество. В парадной комнате его дома на почетном месте всегда красовался портрет императора Николая, которого он просто боготворил, а образ Александра Невского для своей церкви Ангелопуло выписал из России. При освящении этой церкви он сочинил целую торжественную процессию, в которой участвовало все греческое население Смирны. На это торжество пригласил Ангелопуло местного губернатора и всех консулов, причем злорадствовал в душе тому, что заставил-де французского и английского консулов, вместе с турецким пашой, присутствовать на панихиде по императору Николаю и на молебне за императора Александра: "пускай-де видят и разумеют эти враги, кого чтут истинные греки". Когда в 1859 году великий князь Константин Николаевич посетил Смирну, Ангелопуло устроил его высочеству и русским морякам великолепный прием, декорировал вместе с другими своими единомышленниками весь город коврами, цветами, гирляндами й флагами и задал гостям роскошное угощение. То обстоятельство, что в его доме присутствовал сын "великого Николая", государя, пред которым Ангелопуло заочно привык благоговеть всю свою жизнь, исполнил душу его такого восторга, такого упоительного счастия, которому нет слов и меры. Вскоре после этого, по ходатайству великого князя, Ангелопуло был пожалован орден святого Станислава 3-й степени. Когда его известили об этом и пригласили в русское консульство за получением знака царской милости, он собрал всех своих родных и друзей и, в сопровождении их, явился в консульство с бархатною расшитою золотом подушкой, благоговейно принял и положил на нее крест, торжественно перенес его через весь город в свою церковь для освящения и торжественно, как величайшую святыню. Когда на смирнский рейд приходило русское военное судно, Ангелопуло всегда одним из первых являлся на его палубе, со своим Станиславом в петлице, немедленно знакомился с командиром и офицерами, звал их к себе на обед и предоставлял им свой дом в полное распоряжение на все время якорной стоянки. Это гостеприимство простиралось также и на матросов: когда, бывало, спустят часть команды на берег, Ангелопуло сейчас же посылает пригласить людей к себе в дом и уж там он их и накормит, и напоит мастикой и смирнским вином на славу. А если между ними да ещетеоргиевский кавалер попадется, тут же Ангелопуло совершенно счастлив: он и целуется с ним, и обнимается, и умиляется, глядя на него, и не только закормит и запоит, но еще и кошелек денег куда-нибудь в карман или за пазуху сунет "русскому герою". Теперь таких типов уже нет на Востоке; теперь все смотрят там либо на Запад и оттуда чают свое спасение в образе разных "конституций" или "социально-демократических республик", либо же, не задаваясь вовсе вопросами этого рода, равнодушно относятся ко всему на свете, мечтают лишь о франках и фунтах, торгашат, скряжничают, надувают, — вообще сколачивают себе деньгу и только. Ангелопуло — это был, в своем роде, последний из могикан, и этот "последний" показывает нам, какой престиж был у России, каким могучим обаянием пользовалось русское имя на христианском Востоке.
11-го июля.
В шесть часов утра проходим мимо Патмоса. Великие христианские воспоминания!.. Здесь был заточен святой Иоанн Богослов, здесь написал он Апокалипсис.
Патмос не велик. Отвесные высокие серые скалы угрюмо встают прямо из недр синего моря, так что весь остров представляется гигантской тумбой, в виде одной гранитной глыбы, на вершине которой тесно лепятся и жмутся одна к другой белые постройки маленького городка, а над ними выделяется строгий силуэт древней цитадели; вот и все, чем является Патмос, когда глядишь на него с моря. С восточной стороны его есть бухта, но мы ее не видали, так как проходили мимо западных отвесов острова. На скалах ни малейшей растительности, в городе ни малейших признаков хоть какого-нибудь деревца. Судя по всем этим видимостям, действительно, трудно придумать что-либо более подходящее для места ссылки.
Прошли в этот день между островами греческого архипелага: Никарией, Левитой, Стампалией, Сирини, или Святого Иоанна, оставшимися с правой руки. С левой же стороны последовательно возвышались Самос, Фурни, Патмос, Леро, Калимно, Кос, Низиро, Пискони, Карки и Родос. На половине расстояния между Кандией и Родосом лежит длинный и узкий остров Скарпанто (Змеиный). Мы проходили очень близко мимо его северной оконечности Алимунти. Скарпанто скалист, и горы его как бы наворочены кряжестыми глыбами; говорят, они богаты железной рудой. На восточной стороне острова есть два порта, Аодемс и Пенизи; есть, кроме того, и кое-какие селения, но на взгляд остров представляется совершенно голой, безжизненной пустыней. Пройдя мимо Скарапанто, "Цесаревич" вышел наконец из области греческого Архипелага на открытый простор Средиземного моря.
12-го июля.
Просто изумительная эта способность пассажиров-турок проводить все свое время лежа на одном и том же месте в полудремотном состоянии. Подымаются они разве за самою крайнею надобностью: поесть или помолиться и в это время приседают минут на пять на пятки; но чуть окончена еда или молитва, турок немедленно заваливается на боковую. И таким образом они проводят уже пятые сутки. Пока пароход стоял у Смирнской набережной, ни один из них не сошел даже на берег; все так и лежали в дремоте. На русских странников и вообще на европейцев такая бездеятельная жизнь на палубе наводит невольную тоскливость; видно, что человек тяготится своим бездействием, скучает, а турку ничего. Для него, по-видимому, это самое блаженное состояние.
Нынешней ночью наших египтян, что называется, прорвало. Целые пять суток они крепились и вели себя сдержанно, по-человечески, наконец, не вытерпели — натура, как видно, взяла свое. Держатся они совершенно отдельно от прочих пассажиров; при них состоят двое левантинцев, не то греков, не то итальянцев; один из них отправляет обязанности чубукчи, то есть набивает табаком трубки и помогает их закуривать; другой же состоит в качестве не то комиссионера, не то ами-кошона какого-то, из разряда прихлебателей, которые тщатся выказать перед посторонними свое великое достоинство. Вся свита египетского принца ест и пьет где-то отдельно от прочих пассажиров, но когда эти господа появляются на верхней палубе, то ведут себя с замечательной бесцеремонностью: сидят при дамах на скамейках с задранными кверху ногами, якобы по-американски, плюют куда ни попало мимо незнакомых им соседей, свистят и громко делают насчет других какие-то замечания и наконец бесцеремонно расстегивают такие принадлежности костюма, каким в европейском обществе ни в коем случае не подобает быть расстегнутыми. Европейцы морщатся, но стараются как бы не замечать всех этих невежеств. Всю нынешнюю ночь провели эти господа на палубе и едва ли ложились спать: у них все время происходила какая-то непонятная возня, сопровождаемая иногда пением, иногда же каким-то диким рычанием, какого в нормальном состоянии ни один человек себе не позволит. Надо думать, что они просто напились втихомолку и затем дали волю своей разнузданности. Утром сегодня сам принц появился, наконец, на палубе и сел рядом со своим ами-кошоном. Грек-чубукчи подал ему трубку и поддержал для раскурки зажженной бумажку. Принц несколько времени курил и тихо разговаривал, по-видимому, совершенно спокойным и серьезным образом, а затем вдруг ни с того, ни с сего хвать за пуховую шляпу своего ами-кошона, сорвал ее с головы и моментально выбросил за борт. Тот, впрочем, не обиделся, а только улыбался не то снисходительно, не то подобострастно, но видно было, что в душе ему ужасно жаль своей новенькой шляпы, которую он так кокетливо-небрежно надвигал себе на брови.
Чем далее, тем прелестнее становится цвет воды Средиземного моря: это чистейший кобальт светлого оттенка. И как хорошо рисуются на нем узоры жемчужно-белой пены, точно дивные кружева ежемгновенно меняющие свой прихотливо фантастический рисунок!.. Кто не видал этой воды, тот едва ли даже поверит всей прелести ее густого голубого цвета, и чем глубже пучины моря, тем голубее вода. Небо чистое, безоблачное, залитое солнечным блеском — в сравнении с этой водой кажется белесовато-бесцветным на горизонте и грязновато-дымчатым в воздушной глубине, над головою.