Топография города. — Мосты. — Цитадель О-Сиро. — Округ Сото-Сиро. — Яски, бывшие дворцы феодалов. — Округ Мщу. — О-дори или Большая улица. — Ниппон-баси, географический центр Японии. — Улица Гинза. — Подразделения округа Мицу. — Заречные части. — Островок Ицикава. — Численность населения в Токио. — Школы и народное образование. — Национальная журналистика. — Русская духовная миссия. — Отец Павел Савабе и история его обращения ко Христу. — Школы русских миссионеров и успехи православия в Японии. — Храмовый буддийский праздник в Иокогаме. — военная школа Сикан-гакко. — Токийский арсенал и его музей. — История перевооружения и пересоздания японской армии. — Военный бюджет. — Стремление к военно-технической самостоятельности. — Ярмарочная площадь Ямаста. — Парк Уэнна. — Идол Дай-Буддса. — Пропилеи храма Тоо-сиогу. — Пагода. — Храм Тоо-сиогу и придел Канде-миоджина. — Пруд Нетерпения. — Асакские храмы. — Праздничная толпа. — Японские "вербы" и ярмарка детских игрушек. — "Княжеские ворота" и их небесные стражи. — Каплицы и идолы. — Храм Кинриусан или Асакса-тера и его увеселительная ярмарка. — Отсутствие нищих и пьяных. — Лейб-уланский эскадрон, гвардейская артиллерия и пехотные войска. — Пожар в участке Суруга. — Устройство пожарной части в Токио.
14-го декабря.
С чего начать? Это дело довольно мудреное, когда приходится говорить о таком огромном и своеобразном городе. Начнем, как начинают обыкновенно в учебниках географии! Токио или То-о-кэо, бывший во времена сегунов Иедо или Эдо, ныне столичный город и резиденция микадо, лежит при заливе того же имени, в устьях реки Тоды, по обоим берегам ее правого или западного рукава и на правом берегу рукава восточного.
Представьте себе громадную площадь в 63 квадратные версты или в 42 версты по окружности, окаймленную с севера и востока широкою дугой большой многоводной реки, изрезанную в разных направлениях широкими проточными каналами и разбитую на правильные кварталы прямыми продольными и поперечными улицами, — это будет одна лишь западная половина города Токио, в состав коей входит и его центральная часть, цитадель, где помешался некогда дворец сегуна. На левом берегу реки, в дельте Тоды, лежит, хотя и не столь обширная, но сама по себе все же громадная, восточная половина города. Имя этой реки — Сумида или Сумида-гава, но чаше всего зовут ее просто Огавой, то есть большою рекой (гава, река): она составляет правый рукав реки Тоды и впадает в Токийский залив, омывающий вогнутым полукругом южные пределы обеих половин громадного города, который делится на 15 больших частей или округов, подразделяемых в свою очередь на множество меньших участков и кварталов, носящих каждый свое особое название. Чтобы соединить все части города с его центром, где помещается главное городское полицейское управление, потребовалось 200 миль (или 350 верст) телеграфной проволоки. Уже по одному этому можете судить, каковы здешние концы и расстояния. Словом, "дистанция огромного размера". Шесть больших мостов на сваях соединяют западную половину города с восточною. Начиная с севера, мосты эти носят названия: Оскио, Адзума, Юмайя, Риогоку, Син-о-хаси и Иётай: к каждому имени добавляется еще слово баши или баси, что значит мост.
Займемся сначала западною половиной и постараемся понагляднее сделать ее краткий очерк. Почти в центре, но несколько ближе к устью Огавы, находится невысокий, продолговатый от юга к северу холм, до восьми верст в окружности, со всех сторон опоясанный широким проточным каналом, коего берега и внутренние высокие откосы облицованы грубо стесанным камнем. Это цитадель, внутри которой помещались два дворца: Озори, где жил сегун, и Низио, принадлежавший его наследнику. В первом из них после переворота 1868 года поселился было микадо, но оба дворца сгорели во время странного пожара 3 апреля 1872 года, когда огонь истребил в ближайшей окружности более пяти тысяч домов и не оставил в цитадели ничего, кроме каменных стен и башен. В юго-западном конце ее находится отделенный особою внутреннею стеной двор, где при сегунах помещалось Городжио, здание государственного совета. Канад Тамори-ике, в изобилии наполненный роскошными цветами лотоса, заменяет для цитадели ров, а его внутренние откосы служат ей валами, где поверх высокого каменного фундамента насыпаны земляные брустверы: скаты их облицованы вечнозеленым дерном, а на гребне и вдоль валганга красуются двойным рядом аллеи роскошных сосен, кедров, дубов и кленов, посаженных еще великим Тайко-сама (1598 год). Через канал перекинуто в разных местах несколько приспособленных к обороне мостов: углы же и выступы цитадели фланкируются четырехугольными каменными башнями японского стиля. Каждая башня строена в три яруса, один несколько меньше другого, которые отделяются друг от друга выступами черепичных крыш со вздернутыми наугольниками. Тут же, в самой цитадели, при бывших дворцах, находится императорский сад Фули-яджи, разведенный в народном вкусе тем же Тайко-сама и замечательный множеством редкостных растений. Эта цитадель со всем, что заключается внутри ее, носит название Сио (замок), коему в официальном языке всегда предшествует для пущей важности словцо О-о, то есть великий замок. Эспланаду цитадели опоясывает неправильным кругом другой большой и тоже наполненный лотосами канал по имени Чори или Канда-гава, берущий начало из Отавы, у моста Риогоку, и впадающий ниже ее устья в Токийский залив. Откосы его точно также облицованы диким камнем и дерновые валы их служат для цитадели внешнею оборонительною линией. Территория, лежащая между этими двумя каналами, называется Сото-Сиро и занимает площадь в двенадцать квадратных верст и около шестнадцати верст в окружности: средняя же ширина ее от канала до канала около полуторы версты. Во время сегунов она была наполнена яшками или ясками, то есть дворцами феодальных князей, придворных вельмож и министров, составляя самую аристократическую и в то же время военную часть Иеддо: но теперь эти яски обращены большею частью в казармы, школы и другие правительственные и общественные учреждения, так что ни одна из них, за исключением своих наружных прямоугольных оград, не дает уже понятия о вельможных жилищах времен сегунов. Ограды же эти представляют собою длинные, сомкнутые в квадратные каре, своеобразные и вовсе некрасивые с виду помещения на высоком бетонном фундаменте, с низким деревянным верхом, под тяжелою серо-черепичною кровлей. Редкие, широкие и низковатые окна, выходящие на улицу, всегда загорожены черными, прямыми решетками, чем напоминают не то тюрьму, не то кавалерийскую конюшню. И только один затейливо резной выступ фронтона над тяжелыми, с железною оковкой, воротами посредине передней стены несколько разнообразит скучную архитектурную монотонность этих построек, где обыкновенно помещались конюшни и казармы собственной надворной гвардии владетельного князя. Самые дворцы были заключены внутри этих оград и оставались невидимы снаружи для постороннего глаза, а в этих-то дворцах и сосредоточивалось все великолепие княжеской обстановки.
Восточная часть Сото-Сиро примыкает к берегу Отавы в ее нижнем течении, а также и ко взморью. Она изрезана в разных направлениях целою сетью проточных каналов, принадлежащих к системе Тамориике и впадающих частью в Огаву, частью в море. Англичане по справедливости назвали ее токийским Cиty, так как здесь сосредоточиваются лучшие магазины, банкирские дома, конторы и вообще высшая торговля. Весь округ Сото-Сиро подразделяется на несколько участков, как то: Даймио-Кодзи, Суру-га, Бандзио, Саку-рада, Цукиджи, примыкающий непосредственно к морю, и другие.
К северу, западу и югу от Сото-Сиро, уже вне валов, залегает Ми-цу, самая обширная часть западной половины города, занимающая площадь в 50 верст квадратных, и около 42 верст в окружности. Это наиболее населенная, ремесленная и торгово-промышленная часть Токио, представляющая смесь самых оживленных и чуть не рядом с ними самых пустынных улиц то городского, то сельского характера, где вы встречаете множество храмов, парков, садов, огородов и даже рисовых полей.
Я уже упоминал о большой государственной дороге, пролегающей через весь Ниппон с юга на север. Южная половина ее от Внутреннего моря до Токио называется Токаидо (Восточная дорога), а северная, от Токио до Сунгарского пролива, Оскио или Осию-каидо (Северная дорога). Она же проходит и через самый город, прорезывая восточные части Мицу и Сото-Сиро, под общим именем О-дори, или Большой улицы, которая в свою очередь подразделяется на несколько участковых названий, как-то: Гинза, Нихом-баси-тоори, Муро-мати и Сензю. Собственно Токаидо кончается на площади, где ныне стоит здание дебаркадера железной дороги, перед Син-баси (мост на канале Канда-гава), но считается, что продолжение ее под именем Гинзы и Нихом-баси-тоори достигает до моста Нихон или Ниппон (на одном из каналов Тамори-ике, прорезывающих Сото-Сиро), который принимается за географический центр Японии. По ту сторону Ниппон-баши уже начинается Оскио-каидо, первый участок коей носит название Муро-мати.
Гинза — это Тверская улица или Невский проспект Токио: она достаточно широка, прекрасно шоссирована, освещена газом и отличается широкими каменными тротуарами, вдоль которых тянутся аллеи тенистых деревьев. На Гинзе теперь уже немало каменных домов европейского характера: некоторые здания устроены с арками, как у нас Гостиный двор. Здесь сосредоточены лучшие магазины и лавки, из коих многие отличаются даже роскошью своих выставок: одни из них торгуют японскими произведениями, другие европейскими и американскими товарами. На вывесках рядом с японским повсюду господствует английский язык, этот истинный волапюк 21 земного шара. Тут вы встречаете японский и европейский фарфор и фаянс, причем последний подделывается под японский рисунок для лучшего сбыта; встречаете жестяную и поливчато-железную кухонную посуду со всеми ее принадлежностями, мебель и прочие предметы домашней обстановки и роскоши: магазины медных стальных, каучуковых, кожаных и чемоданных изделий, лавки ювелирных и серебряных вещей, мастерские часовщиков, магазины европейских шляп и готового платья и тому подобное. Между прочим, тут же находятся пять или шесть книжных лавок, где, сверх громадного выбора японских книг, можно найти разные издания на европейских языках и в том числе на русском. Хозяева этих лавок исключительно японцы. Вдоль всей О-дори (Большой улицы) ходят общественные дилижансы, в которых возят за баснословно дешевую цену, — что-то вроде трех центов за весь конец, но пользоваться ими могут разве очень досужие люди, потому что разбитые клячи, запряженные в эти неуклюжие желтые кареты, ползут с ними точно смоченные дождем осенние мухи. Северный конец Муро-мати вливается в ярмарочную площадь Ямаста, лежащую в северной части Мицу, перед холмами Уэнно, где находится обширный, прекрасный парк, и затем, прорезав этот парк великолепною кленовою аллеей, Большая улица, уже под именем Санаю, выходит к Северному мосту (Осикио-баши) на Сумида-гаве и далее идет на север под своим общим названием Северной дороги (Оскио-каидо),
В южной части города находятся лесистые холмы Шиба и Сиба, на которых также разведен обширный старорослый парк, вмещающий в себе, подобно парку Уэнно, разные храмы и намогильные мавзолеи сегунов.
Мицу делится на несколько частей, из коих наиболее замечательны: на северо-востоке Асакса-Окурамайя; далее к северу — Асакса-Имато и в ней знаменитый квартал куртизанок Иошивара, огражденный даже особою стеной словно отдельный город; в углу самой излучины реки лежат Инака и Сенэю; к западу от Асакс находятся Стайя и парк Уэнно, а за ними начинаются уже северозападные части: Аска-Яма, Оджи-Инари и другие, примыкающие к большой западной дороге Кисо-Кандо, иначе называемой Нака-Сендо; на западе лежат Койсикава и Усигоме; на юго-западе — Ме-гуро, Акасака, Ао-Яма и другие, и наконец на юге — Сиба, Таканава и Сингава; последние две примыкают своими восточными окраинами к морю. Кроме того, вправо от Син-Баши, между Гинзой и морем, в соседстве с устьем О-гавы, лежит совершенно отделенный и пересеченный каналами квартал Цукиджи, где с 1869 года дозволено селиться европейцам; а к юго-западу от него, в двух довольно больших очерченных каналами и морским берегом четырехугольниках, находятся морское министерство с морским училищем и летний императорский дворец Гаматоген с большим прекрасным садом.
Северные части Мицу, то есть обе Асаксы, Инака, Уэнно и Иоши-вара посвящены многочисленным храмам и разным увеселительным местам городского и сельского характера, которые в совокупности занимают площадь в 4 3/4 квадратных миль. Западная часть города заключает в себе пятьдесят храмов и значительное число дворянских домов; а южная, на пространстве 17 1/2 квадратных миль, около шестидесяти храмов. Вообще храмы в Токио надо считать сотнями.
Перейдем теперь в восточную или заречную половину города, которая лежит в дельте между двумя рукавами реки Тоды: Сумида-гавой (Огава тоже) и Нокогавой. Она делится на три главнейшие части или округа: на севере — Сумидагава-Мукостима, южнее в центре — Хонджо, еще южнее, у самого взморья — Фукагава. Все заречные части искрещены вдоль и поперек судоходными каналами, идущими большею частью параллельно друг другу, благодаря чему восточная половина Токио, а Хонджо и Фуканава в особенности, разбиваются на правильные, преимущественно прямоугольные кварталы, соединенные между собой частью новейшими, прямыми, частью горбатыми, прежней характерной постройки, мостами.
Округ Сумидагава-Мукостима отличается совершенно сельским характером. Он преимущественно снабжает столичные рынки всевозможными огородными овощами и плодами. Здесь разбросано немало весьма обширных садоводных заведений и фруктовых питомников, которые придают Мукостиме большую прелесть раннею весной, когда все эти камелии, азалии, груши, вишни, персик и слива пышно покрываются цветом со множеством нежных оттенков, от густо-пунцового до бледно-розового и снежно-белого, так что издали кажется, будто целые купы деревьев окрашены сплошь в один какой-либо колер: одни стоят точно покрытые пурпуром, другие словно снегом, и оно в особенности эффектно тем, что на фруктовых деревьях в это время почти нет еще зелени. На японских раскрашенных картинках зачастую встречаются изображения сельских видов раннею весной, где кисть рисовальщика сплошь прогулялась по целым рощам одною розовою краской, или кармином, или же оставила их совершенно нетронутыми, белыми. Не видавшим японской весны воочию, это кажется невозможным, фантастическим, или же детски наивным приемом неумелого рисовальщика: а между тем рисовальщик совершенно верен природе и точно воспроизводит общее впечатление, составляемое видом японских садов весной. Благодаря обилию садов, огородов и рисовых плантаций, в Мукостиме приютилось множество чайных домиков, разбросанных по берегам Огавы и каналов, равно как и в самих садах и бамбуковых рощах. Японец чутко любит природу и в созерцании ее прелестей ищет себе лучшего отдохновения: поэтому он идет наслаждаться ею в чайный дом, всегда построенный на избранном пункте так, чтоб у посетителя, сверх угощения, более всего удовлетворялось чувство изящного.
Второй заречный округ, Хонджо, носит совсем уже другой характер. На берегу Огавы набережная Хонджо простирается между мостами Адзума и Риогоку, и с нее открывается один из лучших токийских видов на противоположный берег Асаксы, покрытый садами, из-за которых выглядывают массивные кровли храмов и высокая, оригинальная башня буддийской пагоды. Хонджо вместе с Фукагавой имеет в окружности по четырнадцати верст, из коих около десяти приходится на долю первого. Площадь обеих этих частей равняется двенадцати квадратным верстам: из них три заняты садами, пять домами старого дворянства, полторы храмами, полторы казенными верфями и укреплениями и одна обывательскими постройками. Главный элемент населения Хонджо составляют ремесленники, снабжающие Токио лаковыми, столярными, железно-кухонными, гончарными, фарфоровыми и скульптурными изделиями. Тут же находятся несколько бумажно-ткацких и шелковых фабрик, красилен и белилен, заведений корзинного и циновочного производства и мастерских для выделки колонковых кистей, употребляемых при письме и рисовании, а также несколько черепичных и кирпичных заводов. Что до дворянских домов на Хонджо, то все они принадлежат представителям старой сегунальной аристократии. Это своего рода Сен-Жерменское предместье, где живут совершенно замкнуто, не имея ничего общего ни с нынешним двором, ни с правительством. Из сорока храмов Хонджо более всех замечателен Гойяка-Лакан или, иначе, Гойя-Рокон Канджа, храм "Пятисот роконов" (святых) буддийской религии.
Фукагава, изрезанная в разных направлениях каналами, питающими множество небольших прудов, обладает преимущественно рыбачьим и вольноматросским населением. Для рыбных промышленников эти прудки служат садками, из которых продукты морского лова доставляются живьем на городские рынки. Здесь находятся большие рыбосушильные и балыковые заведения, где между прочим заготовляются впрок шримпсы, каракатицы, трепанги, а также фабрикуется рыбий жир, рыбий клей и поддельные ласточкины гнезда, вывозимые в большом количестве в Китай: материалом для сего последнего съедобного фабриката служат какие-то водоросли. Фукагава же снабжает весь город рыбьими сосисками, одним из любимейших лакомств простонародья. Кроме того, тут же главнейшим образом выделывается так называемая абураками — плотная, пропитанная маслом бумага, которая идет в лавки на обертку товаров, также как и на устройство дождевых зонтиков, больших фонарей; фордеков для дженерикшей и на многие другие поделки, до непромокаемых плащей для рабочего люда включительно. Многие мастерские занимаются выделкой из дерева щеток, зубочисток и палочек хази, употребляемых вместо наших столовых вилок; многие выделывают разные рыбачьи принадлежности, сачки и невода, лозняковые корзинки и верши, немало встречается тоже бочарных, коробочных и ящичных изделий. На улицах и площадях Фукагавы вечно толчется чернорабочий люд, так как здесь в некотором роде главная его биржа, с которой он нанимается артелями и порознь на разные поденные работы: тут и пильщики, и каменщики, и землекопы, носильщики, плотники и прочие. Промеж этого люда встречается множество всевозможных бродячих ремесленников вроде лудильщиков и медников, тряпичников и продавцов носильного платья, которые в то же время и скупщики поношенных вещей. Но всего типичнее между ними бродячие портные и башмачники, которые тут же, на улице, занимаются починкой носильного платья и исправлением соломенной и деревянной обуви прямо с плеч и с ног каждого нуждающегося в их услугах. Тут же бродят уличные рассказчики, импровизаторы, фокусники и жонглеры, между коими немало цыган.
Восточная половина Фукагавы, примыкающая к Нокогаве, левому рукаву Тоды. занята преимущественно садами и рисовыми плантациями, а на ее приморском берегу находятся склады бамбука и лесных материалов. В Фукагаве насчитывается до тридцати различных храмов синтского и буддийского исповеданий, из коих последователи первого в особенности чтут миа-Темманго и миа-Хатчимана, а буддисты — храм Санаю-санген-доо, в сущности пребезобразный, так как он имеет вид очень длинного деревянного сарая под серою кровлей, построенного на деревянных же подмостках и покрытого малиновой краской.
Между Фукагавой и кварталом Цукиджи, в самом устье Сумида-гавы, лежит небольшой островок Ицикава, около полуторы версты в окружности. Северную часть его занимает адмиралтейство, где находятся сухой док для судов до 800 тонн, мастерские и три эллинга для постройки деревянных шхун и бригов, а в южной части устроена каторжная тюрьма, отделенная со всех сторон каналом и известная под названием Иешиба, где заключенные, кроме государственно-общественных работ, занимаются еще в стенах самой тюрьмы обжиганием древесного угля и выделкой кунжутного масла.
Такова в общих чертах топография Токио. Наиболее красивые места этого города находятся в северной и западной частях его, окруженных цветущими холмами, откуда открывается превосходный вид на дальние горы Гаконе, среди которых возвышается серебряный конус Фудзиямы.
Население Токио, по переписи 1879 года, простиралось до 1.101.496 человек и в том числе 565 иностранцев, из коих 449 состояли на японской службе по договору с правительством; но с того времени число их уже значительно уменьшилось, так как правительство не возобновило с ними контрактов.
Я уже сказал, что число храмов в Токио надо считать сотнями; тоже самое относится и до школ, которых насчитывается здесь 830, а учащихся в них до 70.000 обоего пола. Народное образование в Японии реорганизовано по европейскому образцу лишь в 1870 году, и первые опыты в этом отношении были так успешны, что на Парижской выставке 1878 года Японии была присуждена за школьное дело первая премия. Уже в то время в одних приготовительных школах насчитывалось свыше 30.000 учеников: теперь же там имеется 160 гимназий и 80 учительских семинарий, а в самом Токио кроме военных училищ, гражданских гимназий и начальных школ, есть еще университет с четырьмя факультетами, медицинская и хирургическая академия, высшая нормальная школа для девиц, высшая школа иностранного языкознания, где преподаются английский, немецкий, русский и французский языки, инженерная школа при министерстве публичных работ, сельскохозяйственная школа, состоящая в ведении министерства земледелия, коммерческое училище, высшее техническое училище, школа изящных искусств и несколько ремесленных и разных профессиональных школ, состоящих под контролем министерства народного просвещения, не говоря уже о духовных школах при буддийских монастырях и храмах и об особых еще школах при христианских миссионерских учреждениях. При университете состоят 90 профессоров, из коих только 14 человек иностранцы, а студентов на всех факультетах числится 1.600 человек.
Несомненно, что в зависимости от развития народного просвещения находится и развитие национальной журналистики, которое, начавшись с 1869 года, идет здесь с необычайной быстротой так, что в настоящее время не найдется в Японии большого города, где не издавалось бы нескольких газет и журналов. В самом Токио выходит их на японском языке до сорока названий, между которыми выдающееся значение имеют четыре газеты: "Ници-ницы шимбун", "Иоци шимбун", "Чойя шимбун" и "Акебоно шимбун". Токийские артистки (певицы и балерины) основали свой журнал "Чочо-шимбун" (Сообщительная Бабочка), редакция коего поручена ими балерине Декокуйя Озома. Драматическая труппа Сибайи, лучшего национального театра в столице, имеет также свой орган "Текие шимбун" (Театральные Известия). Мало того, даже иошиварские и иные куртизанки завели свою специальную иллюстированную газету "Иери шимбун", а журналы "Иоми-ури" и "Канайоми шимбун" специально заняты "женским вопросом" и ведут пропаганду эмансипации женщин, хотя эти последние находятся в Японии вовсе не в угнетенном и не в бесправном положении. Немало выходит здесь и разных юмористических и сатирических листков, стрелы коих направляются частью на европейцев, частью на политических противников, в особенности на людей прежнего режима, а больше на разные общественные слабости и недостатки: но ни один из этих листков не пользуется в обществе сколько-нибудь серьезным значением. Вообще, во всем этом журнальном движении ужасно много подражательности европейцам и, как кажется, безо всякой к тому надобности. Общий недостаток японских газет заключается в том, что типографский набор их, при неудобном алфавите, требует слишком много времени, вследствие чего многие из них не успевают помещать даже телеграмм, а иногда и текущей городской хроники. Это неудобство в особенности испытывают некоторые серьезные издания, печатаемые символическими знаками, коих для большого органа требуется не менее 50.000 (разумеется, во многих экземплярах), а 30.000 из них находятся в постоянном употреблении. Такое положение заставляет журналистов склоняться в пользу замены не только символической системы, но и катаканы с гироканой просто латинским алфавитом с некоторыми дополнениями, и многие из редакторов уже усиленно пропагандируют пользу этого нововведения.
* * *
Сегодня ( 14 декабря ), пользуясь воскресным днем и превосходной погодой, мы отправились к обедне в церковь русской духовной миссии, а по окончании литургии посетили преосвященного Николая.
Русская духовная миссия находится в северной части округа Сото-Сиро, в местности Суруга-дай (дай — гора), и занимает вершину холма, прилегающего своим северным склоном к каналу Чори (Канда-гава). В настоящее время миссия помещается в каменном двухэтажном доме, где находится и церковь. Около этого главного дома, в зелени деревьев, ютятся по склонам и под горой несколько деревянных японских построек, где помещаются разные состоящие при миссии учреждения. На площадке, близ главного дома, отведено место для постройки большого соборного храма, к которой будет приступлено как только соберется достаточное число доброхотных пожертвований из России и от местных православных христиан. Нынешняя церковь невелика: она домашняя, помещается в верхнем этаже и не может вместить всей токийской паствы. Богослужебная утварь и церковные принадлежности доставлены ей из России; вообще обстановка ее далеко не блещет роскошью, но вполне прилична: церковь чистенькая, светлая, иконостас белый с золочеными карнизами, местные иконы современного письма, без окладов. Литургию совершал на японском языке молодой иеромонах, отец Владимир Соколовский, с диаконом японцем; хор составлен из юношей, мальчиков и девочек, учащихся в нашей миссионерской школе: поют они очень стройно обыкновенным церковным напевом, без так называемого "нотного" или "партесного" пения, читают отчетливо, внятно, а не такою скороговоркой, как наши дьячки, лишь бы "отмахать" поскорее. Церковь была полна прихожан, исключительно японцев, в их национальных костюмах. Мужчины занимали правую половину церкви, женщины левую: они чинно наполнили ее еще до начала "часов", и ни один человек не опоздал, — вот что замечательно. Трогательно также было видеть общее их благоговейное отношение к самому священнодействию, их благочестивое, строго сосредоточенное на нем внимание: крестятся все они истово по правилам, а не болтают кое-как рукой по груди, кланяются не иначе как в пояс, а при малом и большом выходах, при молитве на ектении за микадо, равно во время чтения Евангелия и пения Молитвы Господней и, наконец, при явлении святых Даров причасникам, вся церковь, как один человек, опускается на колени и склоняется ниц. Перед причасным стихом вышел на амвон епископ Николай в обыкновенной рясе, и сказал проповедь без аналоя и без тетрадки, а просто, как Бог положил ему на сердце, — и чувствовалось нам, не понимая даже языка, что говорит он ото всего сердца, мирно, любовно и как человек глубоко убежденный, глубоко верующий во Христа и в дело своей миссии. Это была простая поучительная беседа как бы отца со своими детьми, а владеет он японским языком превосходно, речь его льется плавно, свободно и всецело доходит слушателям до сердца, насколько можно было судить по впечатлениям, отражавшимся на их лицах. С появлением епископа на амвоне, все они опустились на колени и слушали проповедь, сидя по-японски на пятках, как бы отдыхая от продолжительного перед тем стояния. При выносе святых Даров, в числе причасников оказалась почти вся церковь, и так бывает каждую воскресную литургию. Юная ветвь православной церкви Христовой напоминает в этом отношении времена апостольские, времена первых веков христианства с их глубокою верой, братскою любовью и единением. И как все члены этой паствы, видимо, любят своего первоучителя и просветителя! Какое искреннее, теплое и детски доверчивое чувство к нему написано на их лицах, светится в их обращеннных на него взорах!.. Видя все это, невольно проникаешься сознанием величия и благотворности принятого им на себя подвига и невольно шепчут уста: Помоги ему, Господи!
В настоящее время в самом Токио есть уже четыре православные церкви: одна при миссии, другая при русском посольстве, третья в Сиба, в улице Коодзимаци и четвертая в Ниццуме. В двух последних приходах настоятелями состоят священники-японцы, из них же в особенности замечателен отец Павел Савабе. Его личная история так поучительна и так тесно связана с историей возникновения православной церкви в Японии, что я позволю себе вкратце передать ее моему читателю.
По окончании курса в духовной академии, отец Николай был посвящен в сан иеромонаха и отправлен в Японию, на службу при русском консульстве, которое пребывало тогда в Хакодате, главном городе острова Матсмая (Иессо или Эзо). В этом же городе проживал со своим семейством жрец главной городской синтоской миа, Савабе-сан, человек старого дворянского рода, пользовавшийся по своему уму и родовитости большим почетом и влиянием в своей местности и получавший значительные доходы от их богоугодных приношений. Жизнь его была исполнена довольства и счастья: семья его радовала, молодая красивая жена любила его всею душой, шестилетний сын подавал большие надежды по своим способностям и уже отлично учился грамоте. Савабе-сан был знаком с нашим консулом И. А. Гошкевичем и посещал его довольно часто, причем встречался с ним и отец Николай, но, видя постоянно холодный взгляд и гордые манеры этого японца, не искал с ним сближения: а тот, как жрец национального культа Ками, считал себя вправе относиться свысока к представителям всех остальных "заблуждающихся" религий. Но вот однажды Савабе вздумал сам вступить с отцом Николаем в разговор с нарочною целью выказать свое презрение и ненависть к христианской вере. Отец Николай спокойно принял этот вызов и еще спокойнее отвечал на все резкие замечания и насмешливые возражения своего противника, разъясняя ему основы христианского учения. Первая беседа их была довольно продолжительна, и чем дольше она длилась, тем серьезнее и задумчивее становился языческий жрец и, к удивлению отца Николая, обратился наконец к нему с просьбой продолжить и на другой день эту беседу. В следующий раз он был уже тих и мягок, видимо заинтересовавшись такими сторонами нового для него учения, каких он и не подозревал дотоле. Взяв кисть и бумагу, Савабе тщательно записывал себе все, что говорил ему отец Николай, избравший предметом второй беседы историю Ветхого Завета. Дальнейшие беседы следовали у них изо дня в день, причем Савабе все менее и менее делал возражений и все более записывал для себя заметки. Так тянулось у них это дело несколько месяцев. Перед отцом Николаем воочию совершался процесс перерождения человека к новой жизни, а в то же время начинался для этого перерождаемого и другой процесс самых тяжких испытаний. Замечательно, что как только Савабе без предубеждения и злобы стал прилежнее вникать в истину и дух христианского учения, на него одна за другою посыпались всяческие беды. Началось с того, что жена его стала обнаруживать признаки помешательства и вскоре затем сошла с ума безнадежно. В то же время и народ от него отшатнулся: прихожане начали укорять его в небрежном исполнении своих жреческих обязанностей, и в городе заговорили, что он предался врагам Японии, христианам. Не было той клеветы, какую на него не возводили бы за это время: друзья от него окончательно отвернулись, доходы от миа сильно уменьшились, началась нужда, а затем вскоре сумасшедшая жена, играя огнем, сожгла ему дом. Но он все это переносил хладнокровно и скорбел лишь о том, что, познав грубые заблуждения язычества, все еще вынужден оставаться жрецом и совершать все требы своего культа, так как в этом заключался единственный источник существования его семьи: отказаться от него значило пустить ее по миру. Он не мог даже, несмотря на свое пламенное желание, принять крещение, так как после этого ему уже нельзя было бы остаться в жреческом звании. Синотский культ допускает наследственность жреческих должностей: поэтому Савабе решился наконец сдать место своему семилетнему сыну, ради того, чтоб вся семья его могла оставаться на иждивении их миа, а сам принял крещение и отдался уже всецело на служение вере Христовой. Тут его посетило новое испытание: чтобы избавиться от преследования местных властей, он должен был, вместе с двумя обращенными им сотоварищами, переселиться временно на Ниппон, где был схвачен и посажен в тюрьму. В то время там кипела междоусобная война (в 1869 году), и Савабе был принят за шпиона противной стороны, но когда недоразумение это разъяснилось и ему удалось возвратиться в Хакодате, здесь над его семьей разразилась новая беда: новый дом, только что отстроенный синтоскими прихожанами для его жреца-сына, сгорел со всем имуществом в пожаре, причиненным артиллерийским огнем во время междоусобного сражения на Хакодатском рейде между приверженцами сегуна и сторонниками микадо. Пришлось ему с семьей поселиться в тесной и темной кладовой близ миа, но 9 октября 1871 года новый пожар в городе истребил и это помещение, причем несчастная семья едва успела выбежать в чем была, — все остальное достояние ее сделалось жертвой пламени. В буквально нищенском состоянии Савабе должен был скитаться по городу, пока наконец не нашел себе в отдельном предместье, на самой окраине города, опустелую, полуразрушенную хижину, где все его семейство разом получило сильнейшую простуду и ревматизм. "Я вижу, — писал о нем в то время отец Николай из Японии в Россию, — я вижу, как он страдает за участь своего сына. Исполненный ревности о Христе, напоминающей ревность апостола Павла, высокое имя которого носит, посвятивший себя безраздельно на дело призыва ко Христу других людей, он в то же время, гнетомый неисходною бедностью, находит себя вынужденным ради родного сына своего оставить его служителем языческих богов. Какое стечение обстоятельств!.. Но что я могу сделать? Оказать единовременную помощь, но это ли нужно? Что будет, если я заставлю Савабе за сына отречься от кумирни и, пропитав несколько времени всех, окажусь потом не в состоянии исполнить свое слово и оставлю семейство, как на зло состоящее из старых, малых и больных, буквально умирать голодною смертью?.. Люди за свои полезные труды получают чины, кресты, деньги, почет. Бедный Савабе трудится для Христа так, как редкие в мире трудятся. Он весь предан своему труду, весь в своем труде, и что его труды не тщетны, свидетельствуют десятки привлеченным им ко Христу. И что же он получает за свои труды? Тяжкое бремя скорбей, до того тяжкое, что редкий в мире не согнулся бы или не сломился бы под этою тяжестью! Высочайшею наградой для себя он счел бы, если бы кто выкупил его сына у языческих богов и отдал ему для посвящения Христу. Какая законная награда и какое утешение было бы труженику, которого, кроме других скорбей, постоянно гнетет мысль, что, призывая чужих ко Христу, он оставляет родное детище вдали от Него заражаться тлетворным воздухом кумирни!"
Но, несмотря на все испытания, Савабе ни на минуту не падал духом. К нему все более и более стекались с разных концов Японии алчущие новой истины, и он, до последней крайности нуждаясь сам, никому из них не отказывал ни в приюте у себя, ни в утешении и непрерывно проповедовал слово Христово. Следуя за эпопеей всех постигавших его, одно за другим, испытаний, кажется, будто языческий пандемониум вдруг восстал на него за одну лишь мысль о Христе и опрокинул на него чашу всевозможных бед и несчастий, чтоб устрашить и заставить его вернуться к прежней вере. Во время гонения на туземных христиан в феврале 1872 года, Павел Савабе снова был схвачен и посажен в подземелье, откуда редкий выходит, не утратив навсегда здоровья. Но Бог помог ему вынести и это испытание, которое, к счастью, было уже последним. Японское правительство издало акт полной веротерпимости, после чего освобожденный Павел Савабе вскоре был рукоположен преосвященным Вениамином, епископом Камчатским, во священника. В настоящее время он с семейством, обращенным ко Христу, без особенной нужды живет и священствует в Токио, непрестанно проповедуя и распространяя веру Христову.
Юная православная церковь японская мужественно выдержала все воздвигавшиеся на нее невзгоды. Во время февральских гонений 1872 года власти в провинции Сендай и в Хакодате хватали всех мало-мальски подозреваемых в сочувствии христианскому учению, причем многие чиновники-христиане лишились своих мест и многие были подвергнуты заключению в самых суровых условиях. На следствии были приводимы к допросу даже десяти— и двенадцатилетние дети, которые, как свидетельствует епископ Николай, поражали своими ответами верующих. Хотя между схваченными было еще много некрещенных, но никто из них не изменил перед угрозами властей своим убеждениям: напротив, это гонение еще более укрепляло их в вере. "Врагам Христа, — писал в то время отец Николай, — не было утешения слышать ни даже от жен и малых детей ни одного слова слабодушия и боязни в исповедании Христа. Гонение, видимо, послужило к славе Божией". Во всем этом опять-таки невольно чувствуется нечто апостольское, нечто напоминающее первые века христианства с их высоким подъемом духа и готовностью на всякие жертвы во имя Христово.
В настоящее время при миссии в Токио имеются три училища: катехизаторская школа, семинария для мальчиков и женское училище. В катехизаторской школе, или школе благовестников, преподаются только богословские науки и притом исключительно на японском языке. Это — школа для взрослых, между коими есть даже седые старики: тем не менее все они безусловно подчиняются дисциплине и исправно слушают лекции. По окончании двухгодичного курса собирается в миссии сбор японских священников и старших проповедников, который производит слушателям серьезный экзамен по основному догматическому и нравственному богословию, церковной истории, каноническому праву, литургике и толкованию Священного Писания. В настоящее время, по сведениям, сообщенным нам отцом Владимиром, в катехизаторской школе находится 67 слушателей. Преподают там наш иеромонах-миссионер отец Анатолий и священник-японец отец Павел Сато, человек весьма ученый, изучивший всего Конфуция и долгое время находившийся под непосредственным образовательным влиянием отца Николая. Кроме преподавания нравственного богословия и канонического права в школе благовестииков он же преподает Закон Божий в женском училище и исправляет требы в своем приходе, распространяя в городе свет христианского учения при помощи восьми проповедников. Женское училище находится под ведением двух воспитательниц-японок и нашей русской миссионерки Марии Александровны Черкасовой, которая трудится теперь над основательным изучением японского языка и потому не может пока взять на себя преподавание. До пятидесяти учениц слушают там уроки по общеобразовательным и церковным наукам, а преподают им отец Павел Сато, несколько семинаристов старшего возраста и нанятые учителя. Обучение ведется на японском языке. Мужское училище организовано по типу наших семинарий, но без иностранных языков, за исключением коих в нем проходятся почти все науки нашего училищного и семинарского курса. Преподавание ведется двумя миссионерами на русском языке, при помощи старших воспитанников, успешно преподающих по-русски в младших классах. Исключение составляют только математика, физика, география Японии и китайский язык: учителя по этим предметам — нанятые японцы, которые поэтому и преподают лекции по-японски. Масса учеников весьма прилежна. По свидетельству отца Владимира, японцы до страсти любят учиться, особенно по-европейски: старшие весьма бойко владеют уже русским языком, часто роются в библиотеке (которая, кстати сказать, благодаря стараниям епископа Николая и его помощников-миссионеров, уже не мала и прекрасно подобрана), берут лучшие книги, упражняются в сочинениях, переводят книги религиозного содержания, и как переводы, так и оригинальные свои сочинения помещают в "Кеоквай Коци", то есть "Церковном Вестнике", издающемся при нашей духовной миссии для православных христиан Японии. Этому помогает раннее развитие японцев, а отчасти и вошедший во внутреннюю жизнь катехизаторской школы и семинарии обычай собираться всем по субботам в залу для совместного обсуждения богословских, научных и жизненных вопросов. Отец Владимир говорит, что умственные способности и переимчивость японцев замечательны и что в науках они пойдут далеко. Но развитию русской школы, по его словам, мешает теперь болезнь какке, свирепствующая между воспитанниками. Это страшная болезнь: начиная с оконечностей ног, опухоль и омертвление тела постепенно доходят до желудка и сердца, и человек во цвете сил умирает… Так умер недавно один ученик нашей миссионерской школы, сын японского камергера. Единственное лекарство от какке — это как можно скорее оставить Токио и переехать в горы, верст за двадцать пять от столицы, тогда болезнь сама собою проходит. Она совпадает с началом жаркого времени года, И, чтоб избежать этой страшной гостьи, ежегодно останавливающей успехи учебного дела, миссия наша озабочена теперь устройством помещения в горах Одовары, чтобы переводить туда своих воспитанников на летние месяцы, тем более, что это помещение соответствует и религиозным нуждам православной общины (168 человек) города Одовары, где необходимо бороться нашей школе и с буддизмом, и с недавно основанною католическою школой.
Число православных христиан между японцами достигает ныне уже до 9.000 человек, а через катехизаторов, из японцев же, православие с каждым годом все более распространяется и внутри страны, в провинциях, недоступных для европейцев. Все признаки говорят за то, что Япония готова принять свет евангельской истины. Вот что по этому поводу еще в 1872 году писал отец Николай в Россию. "Взгляните на этот молодой, кипучий народ. Он ли не достоин быть просвященным светом Евангелия? Желание просвещаться, заимствовать от иностранцев все хорошее, проникает его до мозга костей… К вере ли одной останется равнодушен этот народ? О, нет! С каждым днем ко всем миссионерам, в том числе и к русским, приходят новые люди, любопытствующие знать о Христе. С каждым днем число обращенных растет. У католиков на юге только, говорят, оно возвысилось до восьми тысяч; у протестантов кто сочтет число обращенных, когда миссионеров так много, средств такое изобилие и когда пол-Японии учится английскому языку? И у православных было бы немало, если бы были средства рассылать катехизаторов… Вследствие приказания от центрального правительства, наши христиане, бывшие в тюрьме, выпущены на свободу, бывшие под надзором полиции, освобождены от надзора, и лишь только это состоялось, вдвое большее количество новых лиц притекло с желанием узнать Христа… Но вот и в другом месте слышно, желают иметь христианского прповедника, вот и в третьей провинции есть расположенные слушать проповедь о Христе; там и здесь народ обнаруживает впечатлительность мягкую, как воск. Не заболит ли после сего у вас сердце, видя, как другие опережают, потому что у них есть средства, а у вас их нет? Не заноет ли у вас грудь, видя, как инославные миссионеры по всем провинциям рассылают толпы своих катехизаторов, а у вас нет денег, чтоб отправить хоть в те места, где прямо желают слушать православного проповедника? Не вырвется ли у вас с глубоким стоном: "О, Господи!", когда к вам приступают с просьбами со всех сторон дать или прислать православных книжек, а вы не имеете что дать и в то же время видите, как инославные книжки грудами расходятся по стране?.. Не выразишь вам всей великости нужд, гнетущих нас, не выльешь всей печали душевной… Не утешит ли чем матушка Россия? О, помогите, ради Бога!.. Не о себе молим, о деле Божием молим… юные чада наши, полные ревности о Христе, вопросительно глядят на нас. Есть и у нас кого послать на проповедь: слово одно — и десяток разойдется по всем направлениям".
Это горячее, порывистое, с болью вырвавшееся из души слово не утратило своего веского значения и в настоящее время: наша миссия, сравнительно с другими, все так же небогата средствами, источник коих только в том, что доброхотно пришлют из России. И надо удивляться, как много сделано и сколько делается еще и теперь на эти скудные средства! Япония, повторяю, идет навстречу христианству, и она будет христианскою. Раньше или позже совершится это событие, но оно совершится наверное, И важно то, что свободный выбор самих японцев между западными исповеданиями и восточною церковью в значительном числе случаев склоняется на сторону этой последней. Они видят, что наша миссия никого не прельщает материальными выгодами и преимуществами, никого не заманивает, не насилует нравственно ничьей совести, а говорит приходящим к ней: "Смотрите сами, исследуйте сами, ступайте к англичанам, ступайте к католикам, к лютеранам, сравните всех между собою, и если после этого сердце ваше, дух ваш повлечет вас сюда, приходите". Японцы, между прочим, как патриоты, очень высоко ценят в православии то, что оно никогда и ни в каком случае не мешается в политику страны, что оно не знает особого своего непогрешимого государя на Западе, в Риме, и, признавая безусловную законность власти микадо, повелевает молиться за него и чтить его. Это одно уже в большинстве случаев склоняет симпатии японцев на сторону православия. И я полагаю, что для России, как для ближайшей соседки, далеко не безразлично, будет ли Япония католическою, протестантскою или православною. В первых случаях из нее легко могут сделать нашего врага, в последнем же — она наш друг и естественный союзник. Вот почему мне кажется, что работая столько лет на пользу православия в Японии, епископ Николай совершает тем самым глубоко патриотическое дело, важность последствий коего может быть неисчислима для нас в будущем.
* * *
К вечеру мы возвратились в Иокогаму. Как хороша была сегодня Фудзияма! Озаренная лучами заката, она вся казалась лиловою. Во время пути по железной дороге, мы вдоволь любовались игрой и переливами этого отраженного света на ее серебряных ребрах. Пообедав с А. А. Пеликаном в иокогамском английском клубе, отправились мы вместе с ним на прогулку в Японский участок за каналом к одному из буддийских храмов, справлявшему свой годовой праздник. Ведущая к нему улица была в изобилии иллюминирована рядами разноцветных фонариков, подвешенных на натянутых поперек ее проволоках. Вдоль этой улицы, с обеих сторон, расположились на столах, ларях и просто на разостланных по земле циновках временные торговцы и торговки всевозможными детскими игрушками и продавцы ветвей, увешанных разными сластями и картонажами; тут же продавались искусственные цветы, домашние божнички, изделия из рога и черепахи, петушки, бумажные бабочки, сласти и прочее. Все это было иллюминировано свечами, керосиновыми лампами, шкаликами и фонарями, что производило в общем довольно недурной эффект, а около самого храма, в садике, расположился какой-то антрепренер, показывавший за несколько центов разные диковинки, вроде сирены, женщины-каракатицы и угря-черта с рогами. Все это было подделано весьма искусно.
15-го декабря.
Сегодня Мария Николаевна и Кирилл Васильевич Струве завтракали у нашего адмирала на "Африке", а затем посетили броненосный фрегат "Князь Пожарский" и клипер "Крейсер". Я получил от них любезное приглашение переехать на время в Токио, в дом нашего посольства, чтоб удобнее работать и ближайшим образом знакомиться с японскою столицей и ее жизнью. Сердечное спасибо им за это!
16-го декабря.
Согласно вчерашнему приглашению, утром переехал в Токио. Военный министр прислал сегодня в наше посольство своего адъютанта, капитана артиллерии Гуц-Номиа и командира 13-го пехотного полка, полковника Ямазо-Сава, моего старого знакомца по задунайской кампании 1877–1878 годов, когда он, в качестве японского военного агента, состоял при главной квартире великого князя главнокомандующего. Этим двум офицерам было поручено показать мне военно-сухопутные учреждения, казармы, быт и учения войск и прочее. Капитан Гуц-Номиа провел семь лет во Франции, где обучался военному делу, и потому совершенно свободно изъяснялся по-французски. Мы начали с осмотра военной школы Сикан-гакко, находящейся в западной части Мицу за кварталами Усигомé.
Громадное двухэтажное здание этого учреждения образует своими четырьмя флигелями большой правильный четырехугольник, внутри коего устроен обширный плац для воинских упражнений. Нас провели в кабинет начальника школы, где я и был ему представлен. Это человек средних лет, с умным и симпатичным лицом, говорящий по-английски. Но английский язык, к сожалению, мне не знаком, и потому объясняться приходилось через переводчика, роль которого весьма любезно принял на себя капитан Гуц-Номиа. Начальник Сикан-гакко состоит в чине полковника генерального штаба и пользуется помещением в самом здании школы.
После предварительного и неизбежного угощения чаем нам была показана роскошно отделанная резным деревом и зелеными драпировками соседняя комната, служащая парадною приемной для микадо, когда его величество приезжает в это заведение на смотр воспитанников и торжественный акт в день выпуска. После этого осмотрели мы библиотеку, довольно богатую изданиями по военным специальностям. Издания преимущественно английские и французские; Многие из них уже имеются здесь в переводе на японский язык, а отдел учебных пособий, занимающий целую комнату и служащий для снабжения воспитанников руководствами, весь переведен и издан по-японски. В залах библиотеки, кроме книг, обращают на себя внимание чертежные и рисовальные работы воспитанников, исполненные с замечательною точностью и тщательностью. Тут были собраны образцы глазомерно-маршрутных и бусольных съемок, планы зданий, мостов, крепостей и полевых укреплений и ситуационные работы как по отдельным местностям на плане, так и по целым территориям на ландкартах. Судя по тому, что я видел, надо признать авторов всех этих работ замечательно искусными чертежниками. Это, впрочем, не мудрено, если вспомнить любовь японцев к рисованию вообще и ту кропотливую тщательность исполнения отделки мельчайших деталей, какая свойственна всем их ремесленным изделиям.
Из библиотеки мы перешли в военный музей, где собраны богатые коллекции моделей и образцов, относящихся ко всем специальностям современного военного дела. Эти модели служат для воспитанников наглядным пособием при обучении артиллерии, фортификации, инженерно-строительной части и прочему. Затем были осмотрены физический кабинет, химическая лаборатория и кабинет топографический, в особенности богатый по количеству технических предметов. Видно, что здесь занимаются топографией в обширных и серьезных размерах. Аудитории, из коих одна устроена амфитеатром, весьма просторны, светлы, отлично приспособлены в акустическом отношении и вообще заметно, что при сооружении здания на этот предмет было заранее обращено должное внимание. Точно то же надо сказать о рекреационной и репетиционных залах, где воспитанники в свободное от лекций время занимаются науками и искусствами, к чему здесь имеются все приспособления в виде отдельных широких столов с подъемными пюпитрами и планшетами.
Один из флигелей занят под помещение воспитанников. Вдоль внутреннего коридора идет ряд комнат, каждая о двух светлых окнах с одною выходящею в коридор дверью. В каждой такой комнате помещается по шести воспитанников; на каждого из них имеется особая кровать, устроенная в виде продлинноватого ящика, в котором помещается белье и вещи воспитанника. При кровати полагается довольно толстая, мягкая циновка, заменяющая тюфяк, и до четырех байковых одеял; полагается и подушка, но большинство по привычке, усвоенной с детства, предпочитают употреблять вместо подушки макуру — особый деревянный инструмент, который уже описан мною раньше. Оружие и военное снаряжение располагаются по стенам, на определенных местах и на деревянных полках, где воспитанники могут держать и лично им принадлежащие книги. Простой деревянный стол и иногда несколько табуреток довершают обстановку комнаты. В заднем флигеле помещается обширная общая столовая, устройство и обстановка коей вполне сходствует с таковыми же в европейских пансионах учебных заведений. Когда мы вошли в эту залу, ряды ее столов были уже уставлены приборами с готовыми кушаньями для обеда. На каждых двух воспитанников полагалась деревянная кубышка вареного риса, заменяющего хлеб, а затем каждому особо — чашечка с квашеною редькой, чашечка с рыбой, чашечка с какими-то вареными овощами и блюдце с десертом. Вместо напитков — свежая вода и чай в конце обеда. Японцы вообще едят мало, и потому этой, на наш взгляд, скудной порции для них совершенно достаточно.
При школе имеется просторный крытый манеж, где воспитанники обучаются на казенных лошадях верховой езде, которая обязательно требуется от выпускаемых в артиллерию и кавалерию; но будущих кавалеристов в школе много не бывает, да и не может быть по самому составу японской кавалерии. В нынешнем году число их ограничилось только пятью. Готовящихся к артиллерийской службе несколько более, человек до двадцати. Впрочем, ни те, ни другие ничем не отличаются по внешности своего обмундирования от остальных воспитанников, и прохождение общего курса пехотного образования наряду с прочими для них обязательно.
Форма воспитанников состоит из мундирной однобортной куртки с крючками вместо пуговиц; затем — панталоны навыпуск по каблук и черные кожаные ботинки; для зимы — плащ с капюшоном. Головной убор — американская плоская шапочка с прямым козырьком, представляющая один околыш с донцом безо всякой тульи; спереди на околыше герб и подборный ремешок. Как шапка, так и весь остальной костюм шьется в школьной швальной из темно-синего английского сукна. Унтер-офицеры отличаются узенькою галунною нашивкой на рукавах. Форма эта в высшей степени проста, в ней нет ничего нарядного, ничего блестящего, но она очень удобна, хотя в массе, в строю производит на глаз несколько мрачное впечатление. Вооружение составляет ружье Снайдера со штыком-ятаганом, носимым в черных кожаных ножнах на ременном черном поясе с темною стальною бляхой, на коем носится также и патронная сумка из черной лакирований кожи. Форменный ранец со скатанным на нем байковым одеялом, надеваемый на смотры, большие ученья и маневры, дополняет строевое снаряжение воспитанника. Шанцевый инструмент распределяется по взводам в задней шеренге, преимущественно между теми воспитанниками, которые готовятся к инженерной службе. Кроме того, на время специальных практических упражнений для готовящихся к выпуску в артиллерию и кавалерию полагаются чакчиры и длинные сапоги желтой кожи с настежными шпорами, а из вооружения для первых — карабин Аль-бани, для вторых — магазинка 22 и кавалерийская сабля.
Все вообще воспитанники кроме стрельбы в цель из пехотных ружей обучаются еще стрельбе и из револьверов, фехтованию на штыках, палицах, рапирах и эспадронах, а также и гимнастике, в которой они по свойственной вообще поджарым японцам ловкости и верткости являются истинно молодцами. Для фехтования имеются две школы или методы: одна — общеевропейская, другая — древнеяпонская. Для этой последней обучающиеся надевают особые маски-шлемы, лакированные латы и какие-то особые юбки по щиколотку: обе руки предохраняются толстыми перчатками с высокими кожаными крагами по локоть. Древнеяпонский бой происходит на бамбуковых тростях с длинными рукоятками, за которые дерущийся берется обеими руками. Длина этих тростей различна и соответствует размерам старых японских сабель (короткой и длинной) и бердышей, или кривых ножей, которые насаживались на длинное древко. Противники перед боем делают друг другу салют в виде земного поклона и затем, быстро вскакивая на ноги, приступают попеременно к нападению и обороне. Древний бой всегда сопровождается визгом вроде нашего казачьего во время "лавы" и рычанием вроде звериного. Иногда в бою одновременно принимают участие несколько противников — от шести до десяти человек, и тогда происходит очень эффектная общая свалка. Самый бой нередко варьируется состязанием различных оружий: сабли малой против большой, сабли против копья или бердыша и тому подобное. Для всего этого существуют особые приемы, жесты, позы и преимущественно увертливые скачки в сторону, совершенно иные, чем у нас, но описание их слишком отвлекло бы меня от прямой моей задачи. Скажу только, что этот бой всегда был очень популярен и пользовался большим почетом и уважением в Японии, так что фехтовальному искусству обучались там не только самураи, но нередко и совершенно мирные граждане, даже светские женщины, для которых и до сих пор имеются здесь свои особые фехтовально-гимнастические заведения.
В нашем присутствии, кроме фехтовального боя, происходило еще на плацу и строевое учение воспитанников, соединенных в одну роту боевого комплекта. Роту выстроили развернутым фронтом и заставили проделать последовательно все ружейные приемы, означенные в японском уставе, с заряжанием и прицепкой включительно, затем обучающий перешел к поворотам и ломке фронта на взводы, полувзводы, отделения и ряды, далее к движениям всеми этими частями фронта, комбинируя на ходу разные перестроения до движения развернутым фронтом включительно. Все эти приемы и построения были исполнены с замечательною отчетливостью и вниманием к делу. Учение закончилось рассыпным стрелковым строем, с движением перекатными цепями для наступления и отступления, с переменою фронта и построением кучек и каре против кавалерии и, наконец, примерною атакой в штыки, которая, между прочим, по уставу происходит у них молча. Весь порядок рассыпного строя, равно как и все предварительное ротное учение целиком заимствованы из французского устава и потому сохраняют как все его достоинства, так и недостатки. Но могу сказать только одно, что все строевые офицеры школы отличаются полным, до педантичности точным знанием и исполнением своего дела. Все они, равно как и весь состав преподавателей и начальства — исключительно японцы, получившие военное образование в школах разных европейских армий.
Из военной школы, направляясь к северу вдоль набережной канала Канда-гавы (Ячори), приехали мы в арсенал, находящийся в южной части Койсикавы, — одного из северных участков Мицу. Арсенал со всеми его зданиями и садом занимает обширную площадь почти до трех верст в окружности, примыкая своею южною стороной к набережной той же Канда-гавы. Начальником арсенала состоит полковник артиллерии, очень любезно встретивший нас в своей канцелярии и взявший на себя труд лично показать нам вверенное ему учреждение. В нескольких больших двухэтажных кирпичных корпусах помещаются обширные мастерские, хорошо снабженные всеми новейшими механическими и машинными приспособлениями к полному производству решительно всего, что нужно для вооружения армии. Тут же находятся склады готового уже оружия, запасы ружей разных систем для снабжения ими в случае надобности государственного ополчения, патронный завод, литейный отдел, отдел обозных и артиллерийских принадлежностей, переделочные мастерские для исправления попорченного оружия и, наконец, музей образцов современного и древне-японского оружия и снаряжения. В этом музее обратили мое внимание на древние пики с древками громадной длины — более двух сажен, и на образ нерукотворенного Спаса, писанный масляными красками на жестяной доске, в вышину около десяти и в ширину около восьми дюймов. Он был найден в земле несколько лет тому назад при вырытии фундамента под одно из арсенальных зданий на глубине около двух сажен, где пролежал, вероятно, более двухсот лет, так как, надо думать, что спрятали его в землю местные крестьяне во время воздвигнутого на них по всей Японии жестокого гонения в 1622–1638 годах. Несмотря на столь долгое пребывание в земле, образ хорошо сохранился, даже краски его не потеряли своей выразительности. Характер письма его западно-европейский.
17-го декабря.
Сегодня в обществе наших моряков А. А. Струве и В. Н. Бухарина, под водительством драгомана нашего посольства А. Ф. Маленда, поехал я осматривать парк Уэнно и храм Асаксы.
От посольсского дома до Уэнно будет добрых шесть верст расстояния, но по здешнему это считается недалеко. Путь наш лежал сначала мимо военного плаца, затем вдоль набережной канала Тамори-ики, отделяющего замок от Сото-Сиро, далее мы пересекли по радиусу северную часть этого округа и, переехав по мосту Иоро-зуйо, через Канда-гаву покатили по улицам Отайи, после чего выехали наконец по Муро-мати на площадь Ямаста.
Эта площадь, примыкающая северным своим концом к парку Уэнно, представляет собою постоянную праздничную ярмарку: она наполнена торговыми ларями, ятками и переносными лавочками, которые строятся наскоро из бамбуковых жердей и дешевых циновок. Продается в них всякая всячина: в одних — съестные припасы, овощи и преимущественно рыбы со всевозможными плодами моря, в других — носильное платье или обувь, бумажные материи, дешевые галантереи и так далее. Тут же пристроились разные маленькие театрики марионеток, диорамы, панорамы и китайские тени, качели и карусели, балаганы разных шутов, жонглеров и фокусников, "кабинеты" редкостей, астрологов и гадателей, а также множество мелких переносных ресторанов и чайных домов. Все это кричит о себе аршинными и даже саженными афишами, размалеванными вывесками, картинами, вывесками-фонарями и пестрыми флагами. Тут вечно, что называется, нетолченая труба народу из низших и средних классов городского населения: над площадью неумолкаемо носится гомон людских голосов и возгласов, сквозь который то и дело прорываются всякие свисты, зыки и рыки, комические подражания крикам разных птиц и животных, звуки самсинов, дудок, барабанов, колокольчиков, детских трещоток и тому подобное. Миновав Ямасту, мы въехали в прелестную аллею громадных многовековых кленов и остановились против небольшого конусообразного холма, скрытого со стороны аллеи кипами высоких кустарников и раскидистых деревьев. На вершине этого холма помещается большой темно-бронзовый идол Дай-Буддса, то есть великого Будды, сидящего по обыкновению в чашечке лотоса и погруженного в самосозерцательный покой. У подножия холма, против идола, поставлены по сторонам два большие каменные канделябра и пара каменных же водоемов с освященною водой, а несколько в стороне, влево от этих предметов, восседает на каменном цоколе бронзовая статуя Кваннон-сама — одного из важнейших джинов (то есть небесных духов) буддийского пантеона; наверху же, перед истуканом Будды стоит бронзовая чаша, наполненная пеплом, в который молельщики втыкают дымящиеся курительные свечи.
Неподалеку от этого холма, при входе с кленовой аллеи в великолепную рощу, наполненную гигантскими кедрами, криптомериями, кипарисами и другими старорослыми деревьями, высится гранитное тори, из-под которого начинается священный путь в глубину этой священной рощи. Путь этот представляет широкий тротуар, выложенный в косую клетку гранитными плитами и обрамленный с обеих сторон двойными и тройными рядами выточенных из камня монументальных канделябров, где у каменных фонарей прорезаны насквозь изображения луны во всех ее фазах. Эти оригинальные канделябры вместе с несколькими встречающимися на всем пути гранитными тори являют собою наиболее полный образец японских пропилей, осеняемых к тому же с обеих сторон раскидистыми ветвями дерев-великанов, между которыми изящный японский клен (момидза) занимает по красоте своей первое место. Особенный эффект священного пути состоит в некотором изломе его линии на половине ее протяжения, вследствие чего вы не видите сначала самого храма и только приблизясь уже к последнему тори, взор ваш неожиданно открывает в глубине длинной аллеи оригинальный портик и за ним — фронтон священного здания, над которым сплошною зеленою стеной сплотились на заднем плане высокие кудрявые деревья. Все это вместе взятое выходит необычайно красиво.
Несколько в стороне от священного пути, с правой стороны среди рощи, высится над купами дерев пятиэтажная красная пагода. Каждый этаж ее окружен наружною галерейкой со сквозными перилами и отделяется от следующего китайскою кровлей с подвешенными на всех углах ее колокольчиками; на верхушке же последней остроконечной кровли торчит высокий металлический шпиль с насаженными на него бронзовыми шарами, тарелками и полумесяцами. Эти пять этажей, по объяснению местного бонзы, знаменуют собою пять степеней самоуглубления, ведущих к нирване.
Я не стану описывать портик и передний двор уэнноского храма с его массивными бронзовыми канделябрами, водоемами и фимиамницами, так как в главных чертах это все то же, что мы уже видели в нагасакском храме Дайондзи: скажу только, что храм этот известен под названием Тоо-соу и в обстановке своей носит смешанный синто-буддийский (риобусинто) характер. Он невелик и в плане своем имеет крестообразное начертание. Прежде здесь красовался обширный и великолепный храм того же имени, но, к сожалению, он сгорел во время реставрационной революции в июле 1868 года. Главную достопримечательность Тоо-соу составляют гробницы сегунов и семейный склеп фамилий Гозанге, но иностранцам почему-то не разрешается доступ в эти усыпальницы. Нам пришлось ограничиться только осмотром храма снаружи и той его внутренней части, которая благодаря раздвижным ставням передней стены доступна всем вообще посетителям. В этой-то части дежурный бонза обратил наше внимание на небольшие ширмы, где по золотому фону были изображены сцены какой-то царской охоты весьма бойкою кистью знаменитого в этом жанре художника Хана-буса-Ипио (конца XVI и начала XVII века), в особенности хороши в них так называемые иема — рисунки лошадей в разных положениях. В алтарной части храма стоит довольно много разных позолоченных идолов рядом с кангами, синтойским зеркалом Изанами и на пилястрах подпотолочным карнизом; внутри же храма развешаны, как объяснил нам бонза, портреты знаменитых японских писателей, теологов и философов.
Парк Уэнно, расположенный на невысоких плоских холмах, весьма обширен, тенист и живописен, В особенности хорош вид на прилегающее к нему озерко "Сино-базуно-ике" (в переводе значит "пруд нетерпения") с прелестным островком, на котором находится храмик богини Бентен. Это озерко около двух верст в окружности, широко и густо поросло у берегов роскошными лотосами и лиловым ирисом (по-японски сиобу). Облюбованное священными журавлями, оно в изобилии наполнено крабами, черепахами и разными породами диковинных рыб — от мелкой ружетки и золотой до самых крупных многолетних карпов, и так как воды его кристально прозрачны, то с набережной островка прекрасно можно наблюдать жизнь этого подводного царства. Между курьезами парка вам непременно покажут близ озерка одну сосну, называемую луною. Такое название дано ей вследствие того, что одна из неестественно искривленных ветвей ее загнута в совершенно круглое кольцо, силуэт коего, отчетливо вырезываясь на фоне неба, подал японцам повод к сравнению его с луной. В самом парке и у берегов озера вы встречаете несколько каменных террас и площадок, наполненных кумирнями, чайными домиками и тирами; на одной из них устроился один из лучших токийских ресторанов, где нам показывали особую комнату, куда обыкновенно приезжают завтракать нынешние японские министры. В глубине парка устроен зверинец, где пока ходит лишь один заморенный медвежонок с острова Матсмая.
Отведав в министерском ресторане свежих устриц, весьма мясистых, но отличающихся несколько своеобразным привкусом, что, впрочем, не вредит их съедобности, отправились мы в соседнюю часть города, известную под названием Асакса-Окурамайя, взглянуть на знаменитый тамошний храм Кинриусан, посвященный Кваннон или Каннон-сама — буддийскому божеству, играющему роль посредника между землей и небом.
От Уэнно до Асаксы, по здешнему очень близко, — не более двух верст; поэтому через четверть часа мы уже остановились перед проходом, ведущим ко главному порталу храма и, выйдя из дженерикшей, были тотчас же подхвачены потоком густой толпы, двигавшейся вперед, в то время как другой подобный же поток, о-бок с первым, следовал ему навстречу, в обратную сторону. Весь круговорот этого движения совершался чрезвычайно спокойно и чинно: не то что давки, даже толкотни было мало, и нигде ни малейшего беспорядка. А между тем полицейских почти не видно. Как хотите, это такое удивительное уважение к порядку, какого нигде в Европе не встретишь. Тут перемешиваются все слои общества, и на всех лицах вы явно читаете чувство добродушной веселости и вежливого, деликатного внимания к окружающим. Японская толпа — толпа вполне благовоспитанная.
Широкий, вымощенный плитой проход, по которому мы теперь двигались, проложен с юга на север через площадь, служащую местом постоянной продажи цветов и растений. В настоящее время по обеим сторонам его расположились временные лавочки и ятки. Здесь теперь специальная ярмарка детских игрушек, очень напомнившая мне по своему характеру наши петербургские "вербы". Надо сказать, что в последние четырнадцать дней последнего месяца в году всегда происходит в Асаксе большая ярмарка, которую ежедневно посещают сотни тысяч народа не только из города и его окрестностей, но также из ближайших провинций; вход открыт с восхода солнца и до полуночи. По вечерам во всем квартале Асаксы зажигается разнообразная иллюминация, в которой, однако, преобладают красные фонари как выражение довольства и веселости; то там, то здесь беспрестанно вспыхивают бенгальские огни, а с моста Риогоку взвиваются в темное небо ракеты, рассыпаясь разноцветными звездами, в то время как на Огаве с плотов и лодок бьют огненные фонтаны, вертятся огненные колеса и спирали, и батальным огнем идет неумолкающая трескотня китайских "шутих" и звездчаток. Каждая семья в эти дни непременно посетит, и даже неоднократно, асакскую ярмарку вместе со своими чадами и домочадцами. Тут специально детский праздник. Доброе божество Каннон-сама, желая усладить для смертных под конец года нелегкий жизненный путь, пройденный ими в течение одиннадцати с половиной месяцев и оставить в их душе доброе чувство примирения со всеми пережитыми за год неприятностями и невзгодами, радушно открывает весь район своего святилища для детского праздника, так как божество это знает, что для японской семьи нет большего удовольствия, как доставить радость своим детям.
Между детскими игрушками асакской ярмарки наиболее видное место принадлежит воинственным предметам вроде жестяных самурайских сабель, бердышей и самострелов. Наряду с этим очень хороши по своей натуральности куклы людей и животных с движущим или звуковым механизмом и обыкновенные, а также всевозможные коробочки и иные изделия из плетеной соломы и бамбуковых волокон; но в особенности замечательны игрушки из тесового дерева (некрашенные), которые являются скорее даже сельскохозяйственными моделями, годными хоть сейчас в любой музей. В этом последнем отделе выдаются по художественности своего исполнения модели японских домиков и храмов, мореходных фуне и разнохарактерных лодок, повозок, сельских орудий и домашней деревянной утвари. Но вот и дань современности и прогрессу: мы видим целый железнодорожный поезд с заводным механизмом в локомотиве; видим и винтовой пароходик, который при помощи такого же механизма может плавать по садовым прудам и канавам; во многих деталях этих последних игрушек преобладает тот же модельный характер, то есть стремление как можно точнее передать все, что есть в действительности. Немало тоже продается тут воздушных змеев (одна из популярнейших и самых любимых игрушек в Японии), вееров и пестрых зонтиков, воланов в виде разрисованных кипарисных лопаток, искусственных цветов, бабочек, птичек, красных фонариков и тому подобного. Не менее важную роль, конечно, играют на этой ярмарке разные фрукты и сласти. Внимание маленьких лакомок более всего привлекают торт-кастера и очень вкусные вяленые плоды какого-то фрукта вроде большой сливы, известные здесь под названием каки, тогда как взрослые лакомки, по-видимому, предпочитают обсахаренные бобы, горох и кукурузные зерна. Наряду с игрушечными и кондитерскими лавками, встречаете вы "под Асаксой" и торговлю съестным как в разнос, так и под ятками. где для приманки гуляющей публики очень аппетитно выставлены жареные рисовые пирожки и шарики, облитые острою бобовою соей, жареная и сушеная рыба и дичь, куры и утки, блюда из трепангов, каракатиц и акульих жабр, разные соленья, варенья и маринады, имбирь и другие пряности. В некоторых лавочках продаются деревянные чашки, тарелки и подносики с очень искусно вырезанными рисунками вроде цветов, насекомых и птиц в сопровождении стихов и пословиц, очень бойко написанных с помощью только резца. В других лавчонках вы можете сделать большой выбор фарфоровых флакончиков и миниатюрных чайничков очень разнообразной и всегда изящной формы, вылепленных из красной, черной и серой глины; все эти вещицы тоже с надписями и рисунками. Затем идут писчебумажные лавки, щеголяющие в особенности пачками слегка разрисованных конвертов и разнообразными письменными приборами, книжные лавки с изданиями для детей и народного чтения и лавки народных и детских лубочных картинок. Тут вы находите большой и разнообразный набор сюжетов религиозных, национально-исторических, юмористических и педагогических. В особенности интересны последние, обыкновенно предлагаемые покупателю целыми сериями, из коих одна изображает, например, от начала до конца всю процедуру возделывания и дальнейшей обработки риса, другая — такую же процедуру ухода за шелковичным деревом и червем и все шелковое производство, третья — культуру хлопчатника или чайного куста и фабрикацию чая; затем идут серия замечательных мест, городов и храмов Японии, разные ремесла и промыслы в картинках, и все это с пояснительным текстом тут же, где-нибудь сбоку, на полях рисунка. Очень хороши также азбуки, где каждому знаку соответствует изображение какого-либо предмета с созвучным ему названием.
Необходимо заметить, что вся асакская ярмарка отличается просто баснословною дешевизной, так что наш брат-европеец не понимает даже, из-за чего тут стоило работать. Кажись, мы много уже перечислили всяких выставленных вещей, но этим далеко и далеко еще не исчерпано все разнообразное содержание асакской торговли. Так, например, тут в это время идет очень бойкая продажа некоторых предметов, специально предназначенных согласно древним обычаям страны для наступающих праздников, а именно, к проводам старого и встречи нового года. Вот, например, из кадушек, наполненных водой, торчат свежесрезанные, усыпанные только что распустившимися цветами ветви сливы и других фруктовых деревьев, которыми на Новый год непременно должно быть украшено жилище каждого домовитого японца даже и в том случае, если оно заключается в бедной, плавающей по каналам лодке. Вот так называемые "дерева счастия", способствующие домашнему благополучию и в особенности счастью и здоровью детей, а потому обязательно долженствующие находиться в каждой семье ко встрече Нового года. Для дерева счастия срезывается пушистая ветвь плакучей ивы, на прутики которой навешиваются цветные бумажки, семиколенчатые бумажные джин-дзи и разные амулеты, из коих каждый имеет свое аллегорическое значение; тут вы видите между ними сделанные из воска или рисового теста рыбу тай, маску толстощекой Окаме — добрейшей, чадолюбивейшей и толстейшей из хрей японской мифологии; далее на прутьях болтаются игральные кости с очками и кости домино, золоченые кружки и пластинки, изображающие денежные знаки, в особености золотые кобенги 23, разные картонажи, блестящие зеркальца, стеклянные шарики и фольговые фигурки, пряники и конфеты. Эти дерева счастия дарятся родителями и домашними друзьями малолетним детям как новогоднее приветствие с пожеланием всех тех благ, которые аллегорически представляются навешанными на ветки вещицами. Вот продаются красные яйца, совершенно такие же как у нас на Святой неделе; здесь, говорят, принято блюдом таких яиц украшать новогодний семейный обед и одарять ими домашнюю прислугу и родственников, являющихся в дом с новогодним визитом. Наконец, вот большая лавка с огромным выбором самых разнообразных масок, носов, париков и фантастических костюмов, так как обычай ряжения под Новый год издревле распространен в Японии, не менее чем у нас на Святках. Эту лавку вы еще издали можете признать по громадной маске толсторожей Окаме, качающейся над толпой на конце длинной и гнутой бамбучины. И каких только нет тут рож и лиц — и людских, и скотских, и совершенно фантастических! Даже рыжеволосого, длиннозубого Джон-Буля и того найдете. Впрочем, тут же можно найти не только маски, но и превосходно вырезанные из дерева и до живости натурально разрисованные головы представителей разных японских общественных и этнографических типов для музейных манекенов. Это все произведения мастерской знаменитого токийского игрушечного мастера-резчика и лепника Бенгоры, отличающегося также своею замечательною дешевизной. Много есть тут и других лавочек, торгующих масками, но Бенгори по справедливости принадлежит пальма первенства.
Я заметил, что детский мир в особенности интересуется здесь двумя приманками. Множество живых любопытных глазенок устремлено, во-первых, на бродячего артиста, который, присев на корточки перед своим лотком, вылепливает из какой-то желтоватой, смолисто-тягучей, но— быстро крепнущей мастики разных петушков, коньков, собачек и человечков. Делает он это преоригинальным образом, а именно: берет в рот соломинку с насаженным на другой конец ее комочком мастики и начинает в нее дуть; по мере того, как комочек, скатанный перед тем на соломинке в шарик, начинает раздуваться подобно мыльному пузырю, артист с помощью собственных пальцев придает ему формы того или другого животного, затем тут же раскрашивает свою фигурку и любезно подносит ее в подарок по очереди одному из окружающих его детей. Родители в оплату за такую любезность обыкновенно бросают ему на лоток какую-нибудь мелкую монету. Таких искусников я видел здесь несколько, и все они прекрасно зарабатывали себе на своих маленьких презентах.
Второе, что еще больше привлекает детей, — это обычай выпускать на волю птичек, совершенно сходный с таким же обычаем у нас. И тут, точно так же, как у нас, птицеловы выходят на базар с десятками клеток на лотке или на коромысле и предлагают малолетнему люду сделать доброе дело — подарить свободу пленникам-пичужкам. Дети с величайшею охотой окружают птицелова и сами выбирают и выторговывают у него птичек, сами отдают за них деньги и сами же растворяют клетку, приподнимая ее вверх на воздух. И когда освобожденная птичка радостно взовьется к небу, толпа маленьких анко и мусуме приветствует ее радостным кликом и долго следит за нею глазами. Все они знают, что птичка полетит к лучезарной богине Тенсе и расскажет ей, какие в Японии есть добрые дети и как какой-то маленький анко выкупил ее из неволи. Кормление голубей, живущих при асакском храме, тоже входит в круг детских обычаев данного периода. На время ярмарки голубятники запирают по несколько пар этих птиц в продолговатые плоские клетки и выносят их в ряды, выставляя на клетках блюдца с ячменем и вареным рисом. Дети покупают этот корм и собственноручно сыплют его голубям сквозь верхнюю решетку клетки. Все такие обычаи рассчитаны, видимо, на то, чтобы развивать в детском сердце добрые чувства. Вообще детей тут множество; над обоими потоками толпы так и носятся звуки радостных детских голосов, свистулек, трещоток, летают бумажные бабочки, зеленые и красные каучуковые шары, а еще выше парят нарядные змеи и бумажные человечки в виде каких-то гномиков и уродцев Джон-Булей..
Но вот течение толпы принесло нас к высокому деревянному порталу вроде триумфальных ворот, где с обеих сторон его фронта в высоких нишах стоят два идола-гиганта. Это Нио-джины — небесные стражи, оберегающие вход в священную ограду от злых духов и людей, являющихся с нечистыми намерениями. Обе фигуры, поставленные в грозных позах, очень искусно и пропорционально вырезаны из дерева; головы, лица и обнаженные части их тела сплошь покрыты кроваво-красною краской, а драпировки одежд — зеленою с золотыми узорами; лица же чрезвычайно экспрессивные отличаются грозным и даже зверским выражением, так что этих Нио-джинов скорее надо бы назвать адскими, чем небесными стражами. Но, несомненно, эта рельефная экспрессивность должна производить некоторое впечатление на суеверное чувство. Перед каждым из этих идолов на решетках и пьедесталах навешаны приношения, состоящие из нескольких десятков соломенной обуви (зори), обязательно оставляемой здешним Нио-джинам благочестивыми странниками, возвращающимися домой после трудного восхождения, по данному обету, на самую вершину священной Фудзиямы. Таков уже издревле заведенный обычай. Портал этот называется "Княжескими воротами"; весь он раскрашен красною, черною и зеленою краской; часть его стен покрыта резьбой из мелких шестигранников, напоминающих пчелиные соты, а в самом пролете подвешены к потолку громадные цилиндрические и шарообразные фонари с черными письменами.
Замечательно еще вот что: во всей этой громадной толпе не встретили мы решительно ни одного пьяного; нищих тоже не попадалось. Единственный вид этих последних составляют слепые певцы и певицы, которые распевают какие-то песни, сидя на циновке где-нибудь под деревом и аккомпанируя себе на самсине. Прохожие кидают им мелкие деньги в стоящую перед ними деревянную чашку. Но попрошайства, которое так назойливо преследует нас в Турции и в Египте, здесь ни малейшего.
18-го декабря.
Сегодня утром опять приехали ко мне в посольский дом полковник Ямазо-Сава с капитаном Гуц-Номиа и пригласили меня осмотреть помещение эскадрона гвардейских улан, расположенного в особых казармах, которые находятся в бывшем военном квартале Бандзио против высоких стен цитадели Сиро (бывшего замка сегуна). Они построены на набережной канала Тамори-ики, служащего широким крепостным рвом, почти как раз против высокого моста, ведущего к главным замковым воротам, и представляют длинное четырехстороннее здание на высоком бетонном фундаменте. Верх его, где находятся жилые помещения, деревянный, с решетчатыми окнами, которые фуга на полтора выдаются из стены вперед на улицу ящиком, словно выставленные клетки курятников. Посредине стены, выходящей на набережную канала, находятся массивные, окованные бронзовыми скобами ворота с двумя по сторонам их калитками, под общим узорчатым и красиво изогнутым навесом, какие мы нередко видим здесь на фронтонах некоторых храмов и дворцов (яски) бывших владетельных князей (даймио). Перед воротами у будки стоял на часах пеший улан при сабле, с пикой в руках, которую он, когда мы подъехали, взял "на-караул", как обыкновенно берут в пехоте ружья.
Направо из-под ворот помешается гауптвахта и дежурная офицерская комната. Здесь в ожидании эскадронного командира нам показали вновь проектируемую саблю, которая посредством особой защелки в рукоятке может надежно прикрепляться к дулу магазинки и служить штыком для спешенного строя. В соседней комнате, попивая чаек, сидели на корточках и грелись над жаровней караульные уланы, и тут же два писаря строчили что-то кисточками на длинных тонких листах японской бумаги. Дежурство, караул и канцелярия соединяются здесь в одном довольно тесном помещении; но, видно, по надобностям эскадрона иного и не требуется, так как весь канцелярский штаб его ограничивается только этими двумя писарями.
Эскадронный командир не заставил ожидать себя долго. Мы были представлены друг другу, и он немедленно пригласил нас к осмотру. Прежде всего мы прошли обширным внутренним двором на конюшни, помещающиеся вдоль заднего фаса казарменного четырехугольника. Устройство конюшен в гигиеническом отношении вполне удовлетворительно. Зимой они вентилируются открытыми окнами, прорезанными на высоте около полутора сажен от пола, а для летнего времени, кроме окон служат еще особо устроенные в верхней части продольных стен под крышей длинные досчатые ставни на петлях и с подпорками, благодаря которым каждую ставню можно поднять выше или приспустить, сколько потребуется для наибольшей прохлады. Кроме того, свободный ток воздуха проходит вдоль всей конюшни из ворот в ворота, остающиеся в течение дня открытыми настежь. Стойла устроены только с одной продольной стороны, оставляя за собою широкий проход до другой стены, вдоль которой против каждого стойла помещаются на полках седельный убор и все вещи, относящиеся к хозяйству каждой лошади. Устройство стойл довольно оригинально. Они достаточно просторны и шире наших, пожалуй, в полтора раза, так что малорослая короткотелая японская лошадь свободно может встать и лечь как вдоль, так и поперек самого помещения. Каждое стойло отделяется от соседнего не глухою переборкой, а висячим досчатым барьером, который нагляднее всего можно сравнить с дверью, подвешенною во всю длину стойла в горизонтальном положении, для чего в обоих концах ее верхнего ребра имеются железные петли, надеваемые на особые крючки, из коих один вбит в стену около ясель; а другой в деревянный столб, находящийся у входа в стойло. Этот барьер подвешивается на высоте около 4 1/2 футов и может совершенно свободно качаться и вправо, и влево на своих петлях. Такое приспособление, как объяснили мне, вызвано тем обстоятельством, что здешние лошади поступают в воинские части совсем почти "сырые", в полудиком состоянии и, обладая горячим темпераментом, часто бьются и любят драться с соседними лошадьми. Удар копытом или иною частью тела в качающийся барьер менее чувствителен для лошади, чем удар в глухую неподвижную переборку, которая от его силы может иногда и треснуть или расщепиться и поранить ногу лошади, так как с качающимся барьером этого уже никак не случится. Я, впрочем, не думаю, чтоб удар самим барьером был менее чувствителен для той лошади, в которую он направлен копытом ее соседки; но на это мне возразили, что для того-то стойла и делаются более просторными в ширину, чтобы соседняя лошадь всегда могла свободно уклониться в сторону. Во всяком случае, приспособление это мне кажется довольно сложным и не на всяком месте удобоприменимым; так, например, при бивачном расположении в коновязях лошади ровно уже ничем не могут быть обеспечены от злонравия своих соседей; поэтому целесообразнее было бы в самом начале отучать их от дурных привычек и приводить ремонт 24 в воинские части не прямо с дикой воли, а выдержав его предварительно в конюшнях, ремонтных депо, где подобные приспособления были бы, пожалуй, вполне уместны. Но настоятельнее всего следовало бы рекомендовать японским кавалеристам более правильную и обстоятельную выездку их молодых лошадей, которые все, сколько я впоследствии мог заметить, страдают отсутствием хорошей школы. Вредная привычка прикуски, по-видимому, тоже довольно распространена между ними, если судить по тому, что борты многих ясель и верхние ребра качающихся барьеров обиты жестью. Полы в стойлах устроены несколько покато ко входу и выстланы в одних конюшнях досками, в других — асфальтовою массой (макадам). Вдоль всей линии стойл непосредственно перед их входами проведен цементированный желоб для стока нечистот, по которому всегда струится в небольшом количестве проточная свежая вода из водокачального резервуара. Поэтому в конюшне всегда поддерживается опрятность и не слышно никаких запахов. Соломенная подстилка меняется гораздо реже, чем у нас (средним числом раз в шесть дней), но зато и употребляется она экономнее нашего: ее вносят в стойло только на ночь, после вечерней уборки лошадей, а с рассветом, перед началом утренней уборки, выносят вон и раскидывают позади конюшен для просушки, после чего стойло тщательно подметается. Летом здесь это в особенности полезно, так как голый асфальтовый пол доставляет лошадям более прохлады.
Японские лошади довольно красивы, но жидковаты, видимо, слабосильны, хотя и с огоньком, и малорослы настолько, что самые крупные не превышают двух аршин и двух вершков. Поэтому можно заметить, что весь конский убор и особенности седла и мундштуки слишком тяжелы и громоздки для таких мелких лошадок. К утренней уборке люди являются в конюшню в особом костюме, состоящем из белой холщовой куртки, такого же головного колпака, таких же панталон и простонародных плетеных туфель на босую ногу; а наряжаемые на дневальство и прочую службу по конюшням, кроме дежурного унтер-офицера, остаются в этом костюме все время. Фуражная дача лошадям отпускается по французскому положению; для водопоя устроены прекрасные колодцы с цистернами. Вообще все хозяйственные приспособления, как то: фуражные сараи, постоянные коновязи, кузницу, кухню, ванны, карцер и прочее нельзя не признать вполне удовлетворительными. То же должно сказать о лазаретах людском и конском и об аптеке. Люди обязательно каждое утро берут теплую или холодную ванну, смотря по времени года или по тому, что кому более нравится. Желающие могут брать ванну и вечером, и в таковых не бывает недостатка, так как японцы вообще очень тщательно заботятся о поддержании чистоты тела.
Что касается карцера, то помещение его сообразно степеням дисциплинарных взысканий подразделяются на три отделения. Первое — общая арестантская — представляет просторную светлую комнату с голым полом; подстилочные циновки выдаются арестованным только на ночь, а утром запираются в кладовую. Второе отделение тоже светлое, разбито на несколько тесных номеров одиночного заключения с циновками, отпускаемыми только для ночи. А третье — строгий арест — состоит из нескольких узких, донельзя тесных и совершенно темных конурок, в которых можно стоять не иначе как согнувшись и где не полагается уже никаких подстилок. Пища арестанта градируется также по степеням взыскания: в первом отделении она почти обыкновенная; во втором тоже, но выдается раз в сутки; а в третьем заключенный пользуется только одною чашкой риса, да кружкой воды. Заключение в арестантской, хотя бы и в общем отделении, считается у японских солдат наказанием позорным; поэтому они предпочитают временное лишение права отпусков со двора, продолжительные наряды не в очередь на службу или на самые тяжелые черные работы по казармам и тому подобное, лишь бы товарищи не говорили, что такой-то сидел в арестантской под караулом. Они считают, что это заключение как бы приравнивает их к общеуголовным преступникам, содержимым в государственных тюрьмах, а я говорил уже, что бытность японца хотя бы и в исправительной только тюрьме является уже по закону обстоятельством, навсегда лишающим его права быть воином, защитником своего отечества. Нельзя не сознаться, что такой дух и взгляд на карцерное заключение, усвоенный солдатскою средой, есть явление, которому могли бы позавидовать многие из образцовых европейских армий.
Казарменное помещение людей устроено по отделениям, которые идут по обе стороны широкого срединного прохода и отгораживаются одно от другого деревянными переборками; сторона же, выходящая на проход, остается открытою. Каждое такое отделение полагается на шесть человек, где у них имеется свой особый стол для письма и разных занятий, свой хибач (жаровня) для согревания воды к чаю и свой табакобон — особый прибор для курения. На каждого человека полагается отдельная койка вроде ящика, служащая ему и сундуком для белья и одежды; при койке — подушка, матрац и три байковые одеяла. Место для револьвера и сабли в головах, а для парадной шапки и фуражки — на полке, помещаемой над постелью, где солдат может кроме того держать священное изображение Будды или своего небесного патрона, а также свой столовый прибор, чашку, чайник, табак и книги. Магазинки и пики собраны повзводно и установлены в особые деревянные стойки пирамидами. Сигнальные трубы вешаются у трубачей рядом с их револьвером и саблей, а сами трубачи располагаются каждый при своем взводе. Офицеры, кроме эскадронного командира и ревизора (заведующего хозяйственною частью), живут по соседству отдельно, на вольных квартирах, и являются на эскадронный двор или в дежурную комнату только ко времени служебных занятий.
После осмотра эскадрона отправились мы в казармы гвардейской артиллерии, расположенные к северу от замка в непосредственном соседстве с его бастионами. Люди помещаются в трех параллельно идущих двухэтажных каменных флигелях, украшенных на боковых своих фронтонах позолоченною императорскою астрой. Казарменный двор обнесен каменною стеной с воротами, при которых находится гауптвахта и стоят парные часовые в ранцах и полном боевом снаряжении, вооруженные карабинами Альбани. Среди обширного двора были вытянуты в линию мортиры и гладкостенные бронзовые полевые пущки, за ними во второй линии стояли передки, а в третьей — зарядные ящики. Крупповская же батарея (шесть орудий) была убрана под особый навес; по-видимому, она бережется более остальных и содержится в образцовом порядке. Эти бронзовые старинные орудия служат памятником надувательства англоамериканских благодетелей Японии, продавших их заглазно, на честное слово, за орудия новой конструкции; случилось это еще на первых порах в самое горячее время, когда неприученные еще опытом японцы заботились только об одном, чтобы накупить себе поскорее и побольше нового оружия. Казармы и конюшни устроены очень просторно и удовлетворяют всем требованиям гигиены. Внутреннее расположение жилых помещений такое же, как и в уланском эскадроне; положение то же, а что до сорта и качеств лошадей, то они такие же, как в кавалерии, только выезжены еще хуже, часто дурят, артачатся, крутятся на месте, бьют задом и заносят. За исключением горных батарей вся артиллерия в Японии ездящая. При естественной ловкости, вообще свойственной японцам, они умеют на ходу очень быстро соскакивать и вскакивать на свои места и действуют при орудиях с похвальною расторопностью, но без малейшей суеты. Вообще во время учений видна хорошая школа и твердое отчетливое знание каждым человеком своих обязаннностей.
* * *
Сегодня ( 18-го декабря ), около полудня вспыхнул пожар в квартале Суруга, лежащем к северу от замка, в округе Сото-Сиро, а к двум часам дня двух тысяч домов как не бывало… Но это здесь считается еще пустячным, маленьким пожаром. Каковы же большие!
Мы были во дворе артиллерийских казарм, когда вдруг раздались звуки набата. Со всех сторон несся тревожно-учащенный звон колоколов, возвещавший начало народного бедствия, которое, впрочем, повторяется здесь так часто, что уже и не считается особенным бедствием, а служит скорее грандиозным бесплатным спектаклем для многого множества токийских обывателей.
Пожарная часть организована в японской столице далеко не удовлетворительно. По всему городу разбросано несколько десятков легких каланчей с вышками, откуда дежурные полицейские сторожа постоянно наблюдают, не загорелось ли где в окрестности, и чуть кто из них заметит подозрительный дым, тотчас же дает с вышки сигнал своей пожарной части. Кроме этих каланчей, каждый квартал имеет еще свой собственный набатный пункт и пожарный пост, а иногда и два, и три, смотря по величине квартала. Следуя по любой из несколько значительных улиц, вы непременно заметите на каком-нибудь перекрестке высокий мачтовый столб со ступеньками, представляющий вертикальную гимнастическую лестницу, прикрытую двускатной кровелькой, под которою висит бронзовый колокол в форме римской тиары. Чуть только кто из жителей заслышит сигнальный звон с каланчи или заметит выставленный на вышке красный флаг, тотчас же кидается к ближайшему набатному пункту и, вскарабкавшись по ступенькам на вершину столба, принимается что есть мочи учащенно звонить, высматривая в то же время, где загорелось. Звуки набата в ту же минуту перенимаются от него на соседних пунктах, и не пройдет двух, трех минут, как призывный звон уже стоит над целым городом.
Каждый квартал обязательно имеет свою пожарную команду, формируемую из охотников на жалованье от правительства. Но команды эти вовсе не имеют своего обоза, они пешие как в Константинополе, и потому часто поневоле запаздывают своим появлением. Каждая из них вооружена известным количеством багров, топоров и прочим и одним небольшим брандспойтом, который украшен для чего-то медным вызолоченным шаром и таскается на плечах четырьмя носильщиками. Каждой команде присвоен особый флаг с изображением ее отличительного знака и имени квартала. По первой тревоге вся корпорация пожарных в каждом квартале сбегается к своему депо и, забрав инструменты, поспешно следует рысцой за своим вожаком-флагоносцем, выкрикивая по пути имя того участка, где загорелось. Пока пожарные пробегают по улицам, к ним присоединяется масса празднолюбопытного люда, жадного до всяких зрелищ, и таким образом каждая команда является на пожар окруженная и сопровождаемая громадною толпой, из-за которой ей часто невозможно даже продраться к месту действия иначе, как прокладывая себе дорогу кулаками. Но еще до прибытия пожарных, первыми кидаются тушить огонь все ближайшие соседи и все прохожие, случайно очутившиеся на месте. Для подаяния этой первой помощи по всем улицам Токио (да и не одного Токио, а всех вообще японских городов и даже большинства селений), по распоряжению правительства, стоят впереди тротуаров, на известном расстоянии друг от друга, большие кадки и четырехугольные ящики всегда наполненные водой и покрытые доской, на которой устанавливаются несколько ведер в виде пирамидки с двускатным досчатым навесцем. Многие домовладельцы и хозяева магазинов устраивают еще и на собственный счет такие же приспособления перед входом в свои дома и торговые заведения. А кроме того на галереях верхних этажей и на крышах домов обязательно имеются тоже баки и кадки с водой, ведрами и швабрами для смачивания стен и деревянных частей крыши; в каждом доме со двора непременно приставлена к карнизу кровли пожарная лестница. Но увы! — все эти приспособления оказываются почти бессильными против здешних пожаров. Огонь работает тут с такою быстротой и всепожирающею силой, о каких в европейских городах не имеют даже и приблизительного понятия.
Еще не успел прекратиться набатный трезвон, при первых звуках которого мы поспешили подняться на вал, окружающий казармы, чтобы посмотреть, где горит, как несколько десятков домов уже были охвачены пламенем. Огонь со свистом и треском не только бежал полосой, гонимый на восток западным ветром, но как бы прыгал и швырялся в разные стороны: поминутно загоралось то тут, то там в таких местах, где казалось бы рано еще ожидать пожара. Это была уже работа массы искр и головешек, сыпавшихся во дворы и на крыши домов, расположенных далеко еще впереди линии пожара. Не прошло и получаса, как весь участок Суруга, до восьми верст в окружности, представлял одно сплошное бушующее море пламени. Множество народа стояло на валу канала Тамори-ики и любовалось этою чудовищно-грандиозной картиной, в то время как жители объятых пожаром кварталов точно муравьи бежали из пылавших улиц к воде, таща за плечами детей, а в руках разные пожитки. Мы видели, как на крышу одного из ближайших домов двое каких-то людей вынесли на веревке изображение Фудоо, вставленное в блестящую звездообразную раму. Фудоо — это дух огня, пользующийся особым почитанием у буддистов, по верованию коих он и насылает и прекращает пожары, как и вообще всякое несчастье. Фудоо изображается со страшно суровым лицом, весь окруженный ореолом пламени, держа в правой руке поднятый кверху меч. а в левой — аркан, свернутый кольцом. Люди на крыше загоревшегося дома, высоко подняв свою звезду, старались держать его изображение навстречу огню и с замечательною настойчивостью исполняли это среди жестокого жара, пока наконец и сам их Фудоо не загорелся. Тогда его поспешно потушили и еще поспешнее убрались вместе с ним с крыши, после чего через какую-нибудь минуту дом вспыхнул и сгорел дотла. Но замечательно и даже непонятно, каким образом уцелел соседний с ним деревянный домишко, на самом берегу канала, тогда как непосредственно вокруг него кипело огненное море.
Пожар между тем надвигался все вперед и вперед, к востоку, на торговые кварталы Сото-Сиро, этого токийского Сити. Там на всех крышах стояли люди и окачивали их водой, но все усилия их были тщетны. Оставаясь на своих постах до последней возможности, они едва успевали спасаться сами, уже в то время, как дым и пламя начинали пробиваться наружу из-под кровель. К счастью, ветер стих, и в начале третьего часа дня дальнейшее распространение огня было прекращено.
По окончании осмотра казарм 13-го полка, я проехал на пожарище. На берегу канала валялись груды спасенного имущества, но в них, к удивлению, преобладал всякий домашний хлам, вроде циновок, одеял, узлов носильного платья и кое-какой самой обыкновенной утвари, да и той-то было немного; ценных же вещей я решительно ни одной не заметил. По всем видимым признакам казалось, что сюда сволочено лишь то, что случайно попало под руку, а между тем участок Суруга один из самых богатых в Токио. Но недоразумение это разрешилось для меня в самом непродолжительном времени, как только я осмотрелся на самом месте еще догоравшего пожара.
Громадная площадь в несколько квадратных верст представляла лишь черные квадраты да параллелограммы подворных участков, покрытые грудами битой черепицы и тлеющих углей и разграниченные между собою более светлыми полосами бывших улиц и переулков. На этих пустырях одиноко торчали только потрескавшиеся от пожара и почерневшие от копоти несгораемые магазины или так называемые годоуны. Каждый зажиточный домовладелец, а тем более купец и магазинщик непременно строит годоуну у себя на дворе или рядом с лавкой, чтобы в случае пожара сохранить в ней наиболее ценные вещи и товары. На вид годоуна представляется узковато-высоким домиком или башенкой на квадратном основании, об одном окне под двускатною, укороченною кровлей из аспидно-серой черепицы; строится она из обожженного, но чаще из сырцового кирпича, штукатурится как внутри, так и извне толстым слоем белого или темносерого цемента и снабжается железною дверью и железным наоконным ставнем, которые пригоняются на своих петлях так, чтобы можно было затворить их наглухо и совершенно вплотную к их железным вмурованным в стену рамам. Во многих случаях такие двери и ставни покрываются снаружи слоем черного цемента, толщиной вершка в четыре, а там, где этого нет, над окном и дверью вбивается по паре железных крючков, на которые в случае возможности навешиваются сильно пропитанные водой циновки или холщевые брезенты, чтобы железо не раскалялось от жару. Дальнейшая поливка этих завес в том случае, когда пожар окружающих построек уже заставил бежать прочь всех обывателей, лежит на обязанности пожарных, и эти последние, как уверяют, настолько добросовестны, что, заливая горящие дома, никогда не забывают направить, между прочим, струю воды и на соседние годоуны. Говорят также, что не было еще примера, чтобы годоуна, оставленная на попечение пожарных, оказалась потом разграбленною; поэтому сложив все ценное в годоуну, хозяева преспокойно удаляются с пожара и присоединяются к толпе зрителей, предоставляя свои жилища в жертву пламени. Вот почему и на канале не встретил я в груде сложенных пожитков ни одной ценной вещи; там было свалено лишь имущество бедняков, которым, в сущности, кроме своих циновок и носильного платья и спасать-то нечего. За исключением этих годоун и помянутого домишка на берегу канала, да еще построек нашей духовной миссии на Суругадае, не уцелело на всем пространстве решительно ни одной постройки. Сгорели, между прочим, знаменитые магазины шелковых материй купца Матсуйи, на улице Ооден-маци, где погибло много ценных товаров, которых не успели сложить в годоуны.
Но замечательное дело: огонь еще тлел на пожарище в грудах углей и головней, и даже самый пожар еще не кончился в восточном конце Суруга, а многие погорельцы уже принялись строиться вновь на том же самом месте. Одни из них расчищали себе площадки, другие таскали бревна, бамбучины, циновки и доски, третьи ставили временные шалашики и ятки, так что к вечеру на расчищенных площадках было сколочено немало животрепещущих балаганчиков, где уже шла торговля уцелевшими от огня вещами.
Еще одна удивительно характерная черта в японцах: ни во время самого пожара, ни тотчас же по окончании его, я не заметил ни одного погорельца, у которого на лице выражалось бы горе, печаль или хотя бы только сожаление о погибшем имуществе, напротив, все они живо, энергично работали над возведением новых своих временных построек и делали это по наименьшей мере с равнодушными, если даже не с веселыми физиономиями; то там, то здесь мелькали приветливые улыбки, слышался порой добродушный смех и неизменно соблюдались обычные вежливости.
Казалось бы, после такого пожара, массы людей должны остаться окончательно без крова, но нет — не остаются. Здесь на этот счет чуть ли не с незапамятных времен выработана своя превосходная практика. Погорельцы уходят прямо к родным и знакомым в уцелевшие кварталы, а если у кого нет подобного пристанища, то на помощь погорельцу приходит само правительство. Полицейские власти тотчас же во всех концах города вывешивают объявления и возвещают во всеуслышание через особых глашатаев о том, какие кварталы, по распоряжению губернатора, назначены под временное помещение погорельцев и сколько семейств в каждом из этих кварталов могут разместиться у обывателей. Каждому погорельцу они тут же на месте выдают заранее уже заготовленный на подобные случаи бланк, служащий ему свидетельством, и направляют его в один из назначенных кварталов, а там уже местные полицейские чиновники лично наблюдают за правильным распределением постояльцев. В каждый квартал попадает их ровно сколько назначено, отнюдь не более, чтобы не обременять излишком обывателей. И никто из домохозяев никогда и никому не отказывает в гостеприимстве этого рода, ибо каждый знает, что завтра же сам легче легкого может очутиться с семьей в таком же положении. Погорельцы могут проживать в отведенных им помещениях пока не обстроятся, на что в Японии требуется очень немного времени: какая-нибудь неделя, много полторы, и новый домик готов. Правительство же заботится и о пропитании на первое время тех, кто решительно все потерял в пожаре и даже ссужает их строительным материалом. Для этого здесь и имеются казенные рисовые магазины и лесные склады.
Замечателен, между прочим, вот какой обычай: на другой же день после пожара все родные, друзья и даже просто знакомые являются к погорельцу с изъявлением своего соболезнования, причем каждый из них непременно приносит ему в дар какую-либо из необходимых в хозяйстве вещей: один несет циновку, другой связку бамбучин, третий ведро, четвертый миску, чайник, одеяло и так далее. Таким образом из этих дружеских приношений у погорельца на первое, самое трудное время, составляется более или менее все необходимое для первоначального обзаведения. Прекрасная черта взаимопомощи.
Мне сообщили, что эта же самая часть города шесть лет тому назад выгорела вся дотла, точно также же, как и сегодня. Вообще, местные статистики вычислили самым обстоятельным образом, что в течение семилетнего периода обыкновенно выгорает и вновь отстраивается весь город. Таким образом, пожары совершают здесь как бы правильный круговорот, и это уже, так сказать, свой предопределенный порядок, его же не прейдеши.