Развитие учений о нравственности. (Девятнадцатый век).

Теории нравственности английских мыслителей первой половины XIX века. — Макинтош и Стюарт. — Бентам. — Джон-Стюарт Милль. — Шопенгауер. Виктор Кузен и Жуффруа. — Огюст Конт и позитивизм. — Культ человечества. — Мораль позитивизма. — Литтре. — Фейербах.

Три новых течения появились в этике в девятнадцатом столетии: 1) Позитивизм, разработанный французским философом Огюстом Контом и нашедший в Германии яркого представителя в лице Фейербаха; 2) Эволюционизм, т. е. учение о постепенном развитии всех живых существ, общественных учреждений и верований, в том числе и нравственных понятий человека. Творцом этой теории был Чарльз Дарвин, а подробно разработал ее Герберт Спенсер в своей знаменитой „Синтетической философии”. 3) Социализм, т. е. учение о политическом и социальном равенстве людей, учение, развившееся из великой французской революции и из последующих экономических учений, возникших под влиянием быстрого роста промышленности и капитализма в Европе. Все эти три учения оказали большое влияние на развитие нравственности в девятнадцатом веке. Однако, до сих пор еще не создана полная система этики, основанная на данных всех трех вышеназванных учений. Некоторые из современных философов, как, например, Герберт Спенсер, Марк Гюйо, и отчасти Вильгельм Вундт, Паульсен, Гефдинг, Гижицкий и Эйкен, делали попытки создать систему этики на основах позитивизма и эволюционизма, но все они более или менее игнорировали социализм. А, между тем, в социализме мы имеем великое этическое течение, и отныне никакая новая система этики не может быть построена без того, чтобы так или иначе не затронуть этого учения, которое является выражением стремления трудящихся масс к социальной справедливости и равноправию.

Прежде, чем говорить о взглядах на нравственность главнейших представителей трех вышеназванных учений, мы кратко изложим системы этики английских мыслителей первой половины девятнадцатого века.

Макинтош (род. 1765 г., ум. 1832 г.). — Шотландский философ Макинтош является предвестником позитивизма в Англии. По своим убеждениям он был радикал и горячий защитник идей французской революции. Свое нравственное учение он изложил в книге „История нравственной философии”, где он систематизировал все теории о происхождении нравственности: Шефтсбэри, Хетчисона, Д. Юма и Адама Смита. Подобно этим мыслителям, Макинтош признавал, что нравственные поступки вытекают у человека из чувств, а не из разума. Нравственные явления, учил он, представляют особый род чувств: симпатии и антипатии, одобрения и неодобрения по отношению ко всем нашим склонностям, которые порождают все наши поступки: постепенно эти чувства об‘единяются и составляют что-то общее, особую способность нашей психики, способность, которую можно назвать нравственной совестью.

При этом мы чувствуем, что поступить согласно нашей совести или нет — зависит от нашей воли; и если мы поступаем против нашей совести — мы виним в этом свою слабость воли или же свою дурную волю.

Как видно, Макинтош все сводил, таким образом, на чувство. Вмешательству разума не было места. При том нравственное чувство у него — прирожденное, нечто присущее самой природе человека, не рассудочное, не плод воспитания.

Этому нравственному чувству, — писал Макинтош, — несомненно, присущ повелительный характер: оно требует известного отношения к людям и это потому, что мы сознаем, что наши нравственныя чувства, порицание или одобрение ими наших поступков действуют в пределах нашей воли.

Различные нравственные мотивы мало по малу сливаются в нашем представлении в одно целое, и соединение двух групп чувств, в сущности не имеющих между собою ничего общаго, — себялюбивое самочувствие, или чувство самосохранения и сочувствия с другими, — определяет характер человека.

Таково было, согласно Макинтошу, происхождение нравственности и таков ее критерий, ее мерило в жизни. Но эти этические основы так благотворны для человека, они так тесно связывают каждого из нас с благополучием всего общества, что неизбежно они должны были развиваться в человечестве.

Здесь Макинтош становился на точку зрения утилитаристов. При этом он особенно настаивал на том, что не надо смешивать (как это постоянно делают), критерий т. е. основу нравственного побуждения — то, что нам служит мерилом при определении ценности данных свойств человека и его поступков, с тем, что нас лично побуждает желать действия и действовать в таком-то направлении. Эти два побуждения принадлежат к разным областям, и в серьезном исследовании их обязательно нужно различать. Нам важно знать, какие поступки и какие свойства мы одобряем или не одобряем с нравственной точки зрения, — это наш критерий, наша мерка нравственной оценки. Но нам также надо знать, является ли наше одобрение или неодобрение плодом непосредственного чувства, или же оно получается также от разума — путем рассуждения. И, наконец, нам важно знать: если наше одобрение и неодобрение вытекают из чувства, то является-ли это чувство первоначальной чертой нашей организации или же оно вырабатывалось в нас постепенно, под влиянием разума?

Но если так изложить задачи этики, то „в некоторых отношениях” как справедливо заметил Иодль, „это самое ясное и меткое, что когда-либо сказано было об основах нравственности. Тогда действительно ясно что если в нашем нравственном чувстве есть нечто прирожденное, то это не мешает разуму впоследствии познавать, что такие то чувства или поступки, развиваясь общественным воспитанием, имеют ценность для общего блага[151].

Ясно становится также, прибавлю я, что общительность и неизбежная при общительности взаимопомощь, свойственные громадному большинству животных видов и тем более человеку, с первых же времен появления на земле человеко-подобных существ были источником нравственных чувств, и что укреплению чувств общительности способствовало сознание и понимание фактов общественной жизни, т. е. деятельность разума. И все более и более по мере развития и осложнения общественной жизни, разум приобретал влияние на нравственный склад человека.

Наконец, несомненно так же и то, что при суровой борьбе за существование, или при развитии грабительских инстинктов, которые по временам усиливаются у отдельных племен и народов, — нравственное чувство легко может притупляться. И оно могло бы действительно заглохнуть, если бы в самом строении человека, а также и большинства наиболее развитых животных, не было особой способности, кроме чувства стадности, — особого строя мышления, которое поддерживает и усиливает влияние общественности. Это влияние, я полагаю, состоит в понятии о справедливости, представляющее в конечном анализе ничто иное, как признание равноправия всех членов данного общества. Этому свойству нашего мышления, которое мы находим уже у самых первобытных дикарей и до некоторой степени у стадных животных, мы обязаны развитием у нас нравственных понятий в виде настойчивой, часто даже бессознательно-повелительной силы. Что же касается до великодушия, доходящего до самопожертвования, которое, в сущности, может быть только и следовало бы назвать „нравственным”, то этот третий член нравственной трилогии я позднее разберу подробнее, говоря об этике Гюйо.

Я не стану останавливаться на английской философии конца XVIII и начала XIX века. Она представляет реакцию против французской революции и предшествовавшей ей философии энциклопедистов, а также против смелых идей, высказанных Вильямом Годвином в его книге „О Политической Справедливости”. Эта книга представляет полное и серьезное изложение того, что впоследствии стало проповедываться под именем Анархии[152]. Ознакомиться с английскою философиею этого времени очень поучительно, а потому я отсылаю всех интересующихся к превосходному очерку Иодля во втором томе его „Истории Этики”.

С своей стороны, я только скажу, что вообще английские мыслители этого периода больше всего стремились доказать недостаточность одного только чувства для об‘яснения нравственности. Так, Стюарт, видный представитель этой эпохи, доказывает, что для об‘яснения происхождения нравственности недостаточно ни „рефлективных аффектов” Шефтсбэри, ни „совести” Бутлера и т. д. Указав на невозможность примирения между различными теориями нравственности, построенными, одни на благожелательности, а другие — на справедливости, на разумном себялюбии, или же на покорности божьей воле, он не хотел признать, вслед за Юмом, что и одно только умственное суждение тоже не в состоянии дать нам ни понятия добра, ни понятия красоты: и вместе с тем он показывал, как далеки нравственные явления в человеке от простого порыва чувства.

Казалось бы, что придя к выводу, что в нравственных понятиях ум связывает между собою представления, возникшие в нас, и затем в самом себе рождает новые представления (причем он даже упоминал о „математической идее равенства”), Стюарт должен был-бы притти к мысли о справедливости. Но, под влиянием-ли старых понятий интуитивной школы, или же новых веяний, отвергавших после французской революции самую мысль о равноправии людей, Стюарт не разработал своих идей и не пришел ни к какому определенному выводу.

Новые идеи в этике в Англии внес современник Макинтоша и Стюарта, Иеремия Бентам.

Бентам (род. 1748, ум. 1832 г.) не был философом в собственном смысле этого слова. Он был адвокат, и его специальностью было право и вытекающее из него практическое законодательство. Относясь отрицательно к праву в том виде, в каком выявляло его законодательство в течение тысячелетий исторического бесправия, Бентам стремился найти глубокие, строго-научные, теоретические обоснования права которые одобрялись бы разумом и совестью.

В его глазах право сливается с моралью и поэтому, первое свое произведение, в котором Бентам изложил свою теорию, он назвал: „Введение к принципам морали и юриспруденции”.

Основным принципом всякой этики и законодательства Бентам считал вместе с Гельвецием, — наибольшее счастье наибольшего числа людей. То же самое начало было также положено, как мы видели, и Гоббсом в основу своей этики. Но Бентам и его последователи (Милль и другие) выводили из этого принципа заключения, совершенно противоположные тем, к каким пришел Гоббс. Реакционер Гоббс, под влиянием пережитой им революции 1648 г., считал, что наибольшее счастье может быть дано людям только твердою верховною властью. Бентам-же, „филантропист”, как он себя называл, доходил до признания равенства, как желательной цели. Хотя он отвергал социалистические учения Оуэна, но в то же время признавал однако, что „равенство в богатствах” помогло бы достичь „наибольшего счастья наибольшего числа людей, лишь бы достижение этого равенства не вело к революционным выступлениям”. Относительно же законодательства вообще он доходил даже до анархических выводов, считая, что чем меньше будет законов, тем лучше. „Законы, писал он, суть ограничения присущей человеку способности действия, а потому, с абсолютной точки зрения, они представляют зло”.

Бентам подвергнул суровой критике весь существующий строй и все ходячие теории нравственности. Однако, как я уже указал выше, Бентам, приближаясь к социалистическим и даже анархическим выводам, не решался довести свои идеи до их логического конца и все главное внимание направил на то, чтобы установить, какие удовольствия сильнее других, продолжительнее и плодотворнее. Так как различные люди различно понимают свое и вообще людское счастье и далеко не всегда разбираются в том, что ведет их к счастью или к страданию, а тем более склонны ошибаться в том, что представляет благо для общества, то Бентам старался точно определить, что дает как отдельному человеку, так и обществу возможность наибольшего счастья. Искание счастья есть искание личного удовольствия, а потому Бентам подобно своему предшественнику в Древней Греции, Эпикуру, старался определить, какие из наших удовольствий могут дать нам наибольшее счастье, — не только минутное, но и длительное, — даже в том случае, если бы оно было сопряжено со страданием. Для этого он старался установить род шкалы — „лестницы удовольствий”, причем во главе их он поставил те удовольствия, которые наиболее сильны и глубоки; те, которые не случайны, не мгновенны, а те, что могут продолжаться всю жизнь; те, которые достоверны, и наконец те, осуществление которых близко, а не откладывается на далекое и неопределенное будущее.

Интенсивность удовольствия, его продолжительность, достоверность и близость — вот четыре мерила, которые Бентам старался установить в своей „арифметике удовольствий”, причем он еще прибавлял плодотворность, т. е. способность данного удовольствия производить новые, и его распространенность, т. е. его способность доставлять удовольствие не только мне, но и другим. Параллельно „лестнице удовольствий”, Бентам устанавливал также „лестницу страдании“, причем в страданиях различал те из них, которые наносят ущерб отдельной личности, от тех, которые наносят ущерб всем членам общества или группам лиц, и наконец те бедствия и страдания, которые подрывают силы человека, или даже всего общества.

Для об‘яснения нравственного чувства в человеке Бентам не удовлетворился прежними об‘яснениями происхождения нравственности из прирожденного нравственного чувства (естественного или внушенного свыше), симпатии и антипатии, „совести”, „морального долга” и т. п.; самое упоминание о „добродетели”, связанной в истории с ужасами инквизиционных истреблений, возбуждало его негодование.

Особенно резко выражены и подробно развиты эти его мысли в его сочинении Deontology, or the Science of Morality, обработанной после смерти Бентама его другом Боурингом[153].

Нужно построить нравственность на других основах, говорил Бентам. Долг мыслителей — доказать, что „добродетельный” поступок есть правильный расчет, временная жертва, которая даст мне максимум удовольствия; поступок же безнравственный — неправильный рассчет. Человек должен искать своего личного удовольствия, своего личного интереса.

Так говорил уже Эпикур и многие другие его последователи, напр., Мандэвиль, в знаменитой своей „Басне о пчелах”. Но, как на это указал Гюйо[154], Бентам вносит здесь значительную поправку, которою утилитаризм делает серьезный шаг вперед. Добродетель — не только рассчет говорил Бентам, в ней есть еще некоторое усилие, борьба, человек жертвует немедленным удовольствием в виду больших будущих. И на этой жертве, т. е. в сущности на самопожертвовании, хотя бы временном, Бентам особенно настаивает. Действительно, не видеть этого — значило бы не признавать того, что составляет, по меньшей мере, половину всей жизни животного мира, самых неразвитых дикарей и даже жизни наших „промышленных” обществ. Многие, называющие себя утилитаристами, именно так и делают. Но Бентам понял, куда привел бы утилитаризм без этой поправки, и потому настойчиво обращал внимание на нее. Тем более должен был настаивать на ней Джон Стюарт Милль, писавший в то время, когда коммунистические учения Оуэна, — тоже отвергавшего всякую нравственность, построенную на внушениях свыше, — имели уже в Англии большое распространение.

Эти мерила добра и зла, — доказывал Бентам, — не только служат основою нравственной оценки наших собственных поступков, — они по крайней мере должны служить основой всякого законодательства. В них — критерий нравственного, т. е. его пробный камень и его мерило. Но сюда привходит целый ряд других соображений, которые сильно влияют и видоизменяют понятия о нравственном и желательном как в отдельных людях, так и в целых обществах в разные времена их развития. Умственное развитие человека, его религия, его темперамент, состояние его здоровья, воспитание, классовое положение, а также политический строй — все это видоизменяет нравственные понятия отдельных людей и обществ, и Бентам, преследуя свои законодательные задачи, тщательно разбирал эти влияния. При всем том, хотя онъ был воодушевлен высшими влечениями и вполне оценивал нравственную красоту самопожертвования, мы не видим у него, где, как и почему инстинкт берет верх над холодными взвешиваниями рассудка, в каком отношении стоят рассудок и инстинкт, где живая связь между ними? Мы видим у Бентама инстинктивную силу общительности, но не видим, как она уживается с его методическим рассудком, и вследствие этого мы чувствуем неполноту его этики и понимаем, почему многие, ознакомившись с нею, тем не менее, не удовлетворились ею, продолжали искать подкрепления своим этическим влечениям одни в религии, а другие в ее детище — Кантовской этике долга.

С другой стороны, нет никакого сомнения, что в критике Бентама чувствуется желание вызвать в людях творчество, способное дать им не только личное счастье, но и широкое понимание общественных задач и вызвать в них высокие порывы. Бентам стремится к тому, чтобы право и законодательство вдохновлялись не ходячими теперь понятиями о счастье человечества под твердою рукою власти, а высшими соображениями о наибольшем счастье наибольшего числа членов общества.

Помня эту черту этики Бентама, а также общий дух его работ, его высокую цель, его заботу о сохранении в обществе средств для удовлетворения личной восприимчивости отдельных его членов и понимание им художественного элемента в чувстве исполнения долга, легко понять, почему, несмотря на арифметическую сухость его исходной точки, учение Бентама оказало такое хорошее влияние на лучших людей своего времени. Ясно также, почему люди, основательно изучившие его учение, как, например, Гюйо, в превосходном его труде о современной английской этике считают Бентама истинным основателем всей английской утилитарной школы, к которой принадлежал отчасти и Спенсер.

Дальнейшее развитие идей Бентама поставил себе целью кружок его последователей, во главе которого стояли Джемс Милль и его сын Джон Стюарт Милль (род. 1806 г. ум. 1873 г.). Небольшая книга последнего „ Утилитаризм ” представляет лучший свод учения утилитарной школы в этике[155].

Хотя Джон Стюарт Милль и написал по теории нравственности только одну эту небольшую книгу, но тем не менее он сделал большой вклад в науку о нравственности и довел учение об утилитаризме до логической законченности. В своей книге, как и в своих экономических трудах, Милль проникнут мыслью о необходимости перестройки общественной жизни на новых этических началах.

Для этой перестройки Милль не видел надобности ни в религиозном обосновании нравственности, ни в законодательстве, выведенном из чистого разума (попытка Канта в этом направлении закончилась полной неудачей), — он находил возможным построить все учение о нравственности на одном основном начале — стремлении к наибольшему счастью, правильно, т. е. разумно понятому. Так понимал происхождение нравственного уже Юм. Но Милль, как и следовало ожидать от мыслителя второй половины 19-го века, пополнял эту мысль, указывая на постоянное развитие нравственных понятий в человечестве, благодаря общественной жизни. Нравственное не прирождено человеку, а представляет продукт развития.

В человеке есть прекрасные зачатки, но есть и дурные; отдельные люди готовы работать для блага целого, но другие — не хотят о нем заботиться. Понятия о том, что хорошо для общества, а следовательно и для всякой личности, еще крайне запутаны. Но если в этой борьбе есть прогресс к лучшему, то происходит это потому, что всякое человеческое общество заинтересовано в том, чтобы верх брали элементы добра, т. е. общего блага, или говоря языком Канта, альтруистические элементы над эгоистическими. Другими словами, в общественной жизни происходит синтез между нравственными стремлениями, основывающимися на чувстве долга и теми, которые вытекают из принципа наибольшего счастья (эвдемонизм) или наибольшей пользы (утилитаризм).

Нравственность, говорит Милль, продукт взаимодействия между психической (умственной и душевной) организацией личности и обществом; и если так смотреть на нее, то открывается ряд широких и заманчивых предвидений и ряд плодотворных возвышенных задач в общественном строительстве. С этой точки зрения в нравственном мы должны видеть сумму требований, пред‘являемых общежитием к характеру и воле своих членов в интересе их собственного благополучия и дальнейшаго совершенствования. Но это не мертвая формула, а наоборот нечто живое, не только узаконяющее изменчивость, но требующее ее: не узаконение того, что было и уже может быть изжито, а жизненное начало для построения будущего. И если здесь происходит столкновение партий, различно понимающих задачи будущего, если стремление к лучшему сталкивается с привычкой к старому, то нет других доказательств и другого мерила для проверки их, кроме благоденствия человечества и его усовершенствования.

Даже из этих немногих выдержек видно, какие перспективы открывал Милль приложением начала полезности к жизни. Благодаря этому он имел большое влияние на своих современников, тем более, что все его произведения были написаны ясным и простым языком.

Но начало справедливости, на которое указывал уже Юм, исчезало из этих рассуждений у Милля, и о справедливости мы можем прочитать у него только в конце книги, где говорится о критерии, об основе, при помощи которой можно было бы проверить правильность тех или других заключений различных направлений, борющихся за преобладание в прогрессивном развитии общества.

Что же касается вопроса, — насколько начало полезности, т. е. утилитаризм, может быть признан достаточным для об‘яснения нравственного в человечестве, мы займемся разбором этого во второй части настоящего сочинения. Здесь нам важно только отметить шаг, сделанный вперед в этике, стремление построить ее исключительно на рациональных началах, вне всякого явного или скрытого влияния религии[156].

Прежде чем перейти к изложению этики позитивизма и эволюционизма нам необходимо хотя кратко остановиться на учении о нравственности некоторых философов XIX века, стоявших хотя и на метафизической и спиритуалистической точке зрения, но, тем не менее, оказавших известное влияние на развитие этики нашего времени. Такими мыслителями в Германии был Артур Шопенгауер, а во Франции Виктор Кузен и его ученик Теодор Жуффруа.

Шопенгауер (род. 1788 г. ум. 1860 г.). Этическое учение Шопенгауера оценивается весьма различно различными писателями, как впрочем и все, что писал этот пессимист–философ, пессимизм которого вытекал не из болений о человечестве, а из очень эгоистической натуры.

„Наш мир — мир несовершенный, учил Шопенгауер, наша жизнь есть страдание; „воля к жизни“ порождает в нас желания, на пути осуществления которых мы встречаем препятствия, борясь с которыми мы испытываем страдание. Но как только препятствия побеждены и желание осуществлено, снова возникает неудовлетворенность. Являясь активными участниками жизни, мы становимся мучениками. Прогресс не уничтожает страдание. Наоборот, по мере развития культуры увеличиваются потребности, неудовлетворение которых вызывает новые страдания, новые разочарования.

Вместе с развитием прогресса и культуры ум человека становится вместе с тем более чувствительным к страданиям и приобретает способность не только переживать свои муки и страдания, но и переживать страдания других людей и даже животных. Вследствие этого в людях развивается чувство сострадания, которое и является основой морали и источником всех нравственных поступков.

Таким образом, видеть, что нибудь нравственное в поступках или образе жизни, основанных на соображениях себялюбия или стремлении к счастью Шопенгауер безусловно отказался. Но он отвергнул также и Кантовское чувство долга как основу морали. Нравственное начинается у Шопенгауера только тогда, когда человек поступает так или иначе из сочувствия с другими, из со-страдания. Чувство сострадания, писал Шопенгауер, чувство первичное, присущее человеку и именно в нем основа всех нравственных побуждений, а не в личных соображениях себялюбия и не в чувстве долга.

При этом в чувстве сострадания Шопенгауер отмечал две стороны: в одних случаях что-то удерживает меня от того, чтобы я причинял страдание другому, а в других — влечет меня к действию, когда другому причиняют страдание. В первом случае получается простая справедливость, во втором же проявляется любовь к ближнему.

Разграничение, сделанное здесь Шопенгауером — несомненно является шагом вперед. Оно необходимо. Как я указал уже во второй главе, это различие делают уже дикари, говоря, что одно должно делать, а другое — только стыдно не делать, и я уверен, что такое различение со временем будет считаться основным, так как наши нравственные понятия всего лучше выражаются трехчленною формулою: общительность, справедливость и великодушие, или то, что собственно следует считать нравственностью.

К сожалению, основание, принятое Шопенгауером, чтобы отделить то, что он назвал справедливостью от любви к ближнему, едва ли верно. Вместо того, чтобы показать, что со-чувствие, раз оно привело человека к справедливости, есть признание равноправия всех людей, — к чему уже пришла этика в конце XVIII и в XIX веке, — он искал об‘яснения этого чувства в метафизическом тождестве всех людей по существу. При этом, отождествляя справедливость с состраданием, т. е. понятие и чувство разного происхождения, он этим сильно умалил значение такого основного элемента нравственности, как справедливость; а затем, опять таки соединил в одно то, что справедливо, а потому имеет характер обязательности, и то что представляет желательное, т. е. великодушный порыв. Как и все почти писатели по этике, он недостаточно различал стало-быть между двумя побуждениями, из которых одно говорит: „не делай другому того, чего не желал-бы себе”, и другое — „смело давай другому, не учитывая, что ты получишь взамен”.

Вместо того, чтобы показать, что здесь проявляются два различных понимания наших отношений к другим, Шопенгауер видел только различие в степени их влияния на нашу волю. В одном случае человек остается бездейственным, и не обижает другого, а в другом случае он выступает активно, побуждаемый любовью к ближнему. На деле же различие гораздо глубже, и нельзя правильно говорить об основах этики, не признав в ней основным понятием справедливость, в смысле признания равноправия, после чего можно уже советовать великодушие, которое Марк Гюйо прекрасно охарактеризовал как щедрую расточительность своего ума, своих чувств и воли на пользу других или всех.

Конечно совершенно обойтись без понятия о справедливости, понимаемой в смысле признания равноправия, Шопенгауер уже не мог, раз он видел в сострадании акт справедливости. То, что мы способны чувствовать сострадание по отношению к другим людям, заражаться их радостями и горестями и переживать с ними как те, так и другие, действительно было бы необ‘яснимо, если бы мы сознательно или безсознательно не имели способности отождествлять себя с другими. А такой способности никто не мог бы иметь, если бы считал себя чем то особливым от других и неравным им, хотя бы в восприимчивости к радостям и горю, к доброму и злому, к доброжелательному и враждебному. Иначе как признанием себя равным всякому другому, нельзя об‘яснить себе порыв человека, бросающегося в воду, чтобы спасти другого (даже не умея плавать), или идущего под пули, чтобы подобрать раненых на поле битвы[157].

Но, исходя из того, что жизнь есть зло и что на низшей ступени нравственности особенно сильно развит эгоизм, страстное желание жить, Шопенгауер утверждал, что с развитием чувства сострадания человек приобретает способность сознавать и переживать страдания других и поэтому становится еще более несчастным. Он считал, что только аскетизм, удаление от мира и эстетическое созерцание природы притупляют в нас волевые импульсы, освобождают нас от ярма гнетущих нас страстей и ведут к высшей цели нравственности „уничтожению воли к жизни”. В результате этого уничтожения воли к жизни мир придет в состояние бесконечного покоя — Нирваны.

Конечно, эта пессимистическая философия является философией смерти, а не жизни, и поэтому мораль пессимизма не может создать здорового и активного течения в обществе. Я остановился на этическом учении Шопенгауера только потому, что, восставши против этики Канта и особенно против его теории долга, Шопенгауер, несомненно, подготовил в Германии почву к тому, чтобы мыслители и философы начали искать основы нравственности в самой человеческой природе и в развитии общественности. Но в силу своих личных особенностей Шопенгауер был неспособен дать этике новое направление. Что же касается до его прекрасного разбора вопроса о свободе воли и о значении воли, как действующей силы в общественной жизни, то мы будем говорить о них во втором томе настоящего сочинения.

Во Франции послереволюционная эпоха хотя и не выдвинула таких пессимистических учений, как учение Шопенгауэра, но все-таки эпоха реставрации Бурбонов и июльская империя отмечаются расцветом спиритуалистической философии. В эту эпоху прогрессивные идеи энциклопедистов, Вольтера, Кондорсэ и Монтескье были вытеснены теориями Виктора де-Бональда, Жозефа де-Местра, Мен де-Бирана, Ройе-Коляра, Виктора Кузена и других представителей реакции в области философской мысли.

Мы не будем останавливаться на изложении этих учений и только заметим, что мораль самого видного и влиятельнейшего из них, Виктора Кузена, является моралью традиционного спиритуализма.

Мы должны только отметить попытку ученика Виктора Кузена, Теодора Жуффруа, указать на значение в этике того элемента нравственности, который я назвал в своей системе этики самопожертвованием или великодушием, то-есть те моменты, когда человек дает другим свои силы, а иногда и свою жизнь, не спрашивая, что он получит за это.

Жуффруа не вполне оценил значение этого элемента, но он понял, что то, что люди называют самопожертвованием, является истинным элементом нравственности. Но как и все его предшественники, Жуффруа смешивал этот элемент нравственности со всем нравственным вообще[158]. Нужно впрочем добавить, что вся работа этой школы носила характер значительной неопределенности и соглашательства и, может быть по этому самому, — незаконченности.

Позитивизм. Вторая половина XVIII века ознаменовалась, как мы видели выше, смелою критикой ходячих до того времени научных философских политических и этических понятий и эта критика не ограничилась только стенами академий. Во Франции новые идеи широко распространились в обществе и вскоре вызвали ломку существовавших государственных учреждений, а с ними и всей жизни французского народа: хозяйственной, умственной и религиозной. После революции, во время целого ряда войн, продолжавшихся с небольшими перерывами вплоть до 1815 года, новые воззрения на общественную жизнь, особенно мысль о политическом равноправии, были разнесены сперва республиканскими, а затем и наполеоновскими армиями по всей западной и отчасти средней Европе. Понятно, что „Права Человека”, вводившиеся французами в завоеванных ими странах, провозглашение личного равенства всех граждан и уничтожение крепостного права не удержались после реставрации Бурбонов на французском престоле. Мало того, по всей Европе скоро началась общая умственная реакция, а с нею и политическая. Австрия, Россия и Пруссия заключили между собою „Священный Союз”, поставивший целью поддержание в Европе монархического и феодального строя. Но тем не менее новая политическая жизнь началась в Европе, особенно во Франции, где, после пятнадцати лет бешенной реакции с июльскою революциею 1830 года, новая струя жизни стала пробиваться во всех направлениях: политическом, хозяйственном, научном и философском.

Само собою разумеется, что реакция против революции и ее начинаний, свирепствовавшая в Европе впродолжение тридцати лет успела многое сделать, чтобы приостановить умственное и философское влияние XVIII века и революции, но при первом же веянии свободы, пронесшейся по Европе со дня июльской революции и свержения ею Бурбонов, обновленное умственное движение снова возродилось во Франции и Англии.

Уже в тридцатых годах прошлого столетия начала создаваться в Западной Европе новая техника: стали строиться железные дороги, появились винтовые пароходы, сделавшие возможным дальнее океанское плавание, возникли большие фабрики, перерабатывавшие сырье с помощью усовершенствованных машин, создавалась, благодаря успехам химии, крупная металлургическая промышленность и т. д. Вся хозяйственная жизнь перестраивалась на новых началах и образовавшийся класс городского пролетариата выступил со своими требованиями. Под влиянием самой жизни и учений первых основателей социализма — Фурье, Сен-Симона и Роберта Оуэна, — во Франции и в Англии все более и более стало развиваться социалистическое рабочее движение. Вместе с этим стала создаваться новая наука, построенная всецело на опыте и наблюдении, свободная от теологических и метафизических гипотез. Основы новой науки были уже заложены в конце XVIII века Лапласом в астрономии, Лавуазье в физике и химии, Бюффоном и Ламарком в зоологии и биологии, физиократами и Кондорсе в общественных науках. Вместе с развитием новой науки возникла в тридцатых годах XIX века во Франции и новая философия, получившая название позитивизма. Основателем этой философии был Огюст Конт.

В то время, как в Германии философия продолжателей Канта, Фихтэ и Шеллинга, — продолжала биться в тисках полу-религиозной метафизики, т. е. умствований, не имевших положительной научной основы, позитивная философия вырвалась из области метафизических умозрений и стремилась стать положительным знанием, как это пытался сделать две тысячи лет тому назад Аристотель. Она поставила себе целью в науке признавать только те заключения, которые выведены из опыта, а в философии — об‘единить все знания, и добытые таким путем различными науками, в одно общее понимание мира. Названные выше учения конца восемнадцатого века и начала девятнадцатого (теории Лапласа, Лавуазье, Бюффона и Ламарка) раскрыли перед человеком новый мир, вечно работающих природных сил. И то же самое сделали в области наук о народном хозяйстве и в истории Сен-Симон и его последователи, особенно историк Огюстен Тьери и целый ряд других ученых, свергнувших с себя иго метафизики.

Огюст Конт понял необходимость об’единить все эти новые приобретения и завоевания научной мысли, он решил об‘единить все науки в единую стройную систему и показать тесную связь и зависимость всех явлений природы друг от друга, их последовательность, их общую основу и законы их развития. В то же время Конт заложил основы и новых наук, как например, биологии (наука о развитии растительной и животной <жизни>) и антропологии (наука о развитии человека), и социологии (наука о человеческих обществах). Подчиняя жизнь всех существ единым законам Конт, для понимания жизни первобытных человеческих союзов, уже призывал ученых к изучению жизни животных обществ, а при об’яснении происхождения нравственных чувств человека Конт уже говорил об общественных инстинктах.

Сущность позитивизма есть реальное научное знание, а знание, говорил Конт, есть предвидение — savoir c’est prèvoir — (знать значит предвидеть), предвидение же необходимо для того, чтобы расширять власть человека над природой, увеличивать благосостояние обществ. Из мира умозрений и мечтании Конт звал ученых и мыслителей на землю, — к людям, безплодно бьющимся из века в век, чтобы наладить лучшую жизнь, более многообразную, более полную, более могучую, своим творчеством, чтобы они могли умом познать природу, наслаждаться ея вечно бьющей жизнью, использовать ее силы, освободить человека от эксплоатации, сделав труд человека более производительным. И в то же время Конт стремился своей философией освободить человека от цепей религиозного страха перед природой и ея силами, и он хотел найти основы жизни для свободной личности в общественной среде, созданные не на принуждении, а на общественном свободно-принимаемом договоре.

Все то, что энциклопедисты смутно предвидели в науке и философии, все то, что носилось в идеале перед умственными взорами лучших людей великой революции, все что, начали уже высказывать и предвидеть Сен-Симон, Фурье и Роберт Оуэн и к чему стремились лучшие люди конца 18-го века и начала 19-го, Конт пытался соединить, усилить и утвердить своею позитивною философиею. И из этой „философии”, т. е. из этих обобщений и идеалов должны были выработаться новые науки, новое искусство, новое миропонимание и новая этика.

Конечно, наивно было бы думать, чтобы система философии, как бы глубока она не была, могла создать новыя науки, новое искусство и новую этику. Всякая философия есть только обобщение, — результат умственного движения во всех отраслях жизни, элементы же для обобщения должно дать само развитие наук и искусства и общественных установлений, философия может только вдохновить науку и искусство. Правильная система мышления, обобщая то, что уже делается в каждой из этих отраслей порознь, вместе с этим неизбежно дает каждой из них новое направление новыя силы, новое творчество, а с ними и новую стройность.

Так и случилось на самом деле. Первая половина 19-го века дала: в философии позитивизм, в науке — теорию развития (эволюции) и ряд блестящих научных открытий, ознаменовавших шестилетие, или семилетие 1856–1862 годов[159] и наконец, в социологии — социализм трех великих его основателей Фурье, Сен-Симона и Роберта Оуэна и их последователей, а в этике свободную нравственность, не навязанную извне, но вытекающую из самых свойств человеческой природы. Наконец, под влиянием всех завоеваний науки создалось также более ясное понимание тесной связи между человеком и другими чувствующими существами, а также и между мышлением человека и его реальною жизнью.

Все результаты и завоевания научной мысли и все высшие стремления человека философия позитивизма стремилась связать в одно целое, возвысив человека до живого сознания этой целостности. То, что у Спинозы и Гетэ прорывалось гениальными проблесками, когда они говорили о жизни природы и человека, должно было выразиться в новой философии, как необходимое умственное обобщение.

Понятно, что при таком понимании „философии” Конт придавал громадное значение этике. Но он выводил ее, не из психологии отдельных лиц, не в виде нравственной проповеди как продолжали это делать в Германии, а как нечто вполне естественное логически вытекающее из всей истории развития человеческих обществ. Вспоминая, вероятно работы Бюффона, а потом Кювье, по сравнительной аналогии животных, которые вполне подтверждали мнения Ламарка о медленном постепенном развитии высших животных из низших, хотя реакционер Кювье и оспаривал это мнение, Конт указывал на необходимость исторического исследования в области как антропологии науки о физическом человеке, так и науки о его нравственных стремлениях, т. е. Этики. Он сравнивал значение роли исторического исследования в этих отраслях с значением сравнительной аналогии в биологии.

Этику он понимал, как великую силу, способную возвышать человека, над уровнем обыденных интересов. Конт стремился обосновать свою систему этики на положительной основе, на изучении ее действительного развития из животного инстинкта стадности и простой общительности вплоть до ея высших проявлений. И если в конце своей жизни, вследствие-ли упадка умственных сил, или влияния, Клотильды де-Во, он подобно многим своим предшественникам, сделал уступки в сторону религии, и дошел до того, что основал свою церковь то из первой главной его работы „Положительная философия”, эти уступки никак не могли быть выведены. Они явились как дополнения, и дополнения совершенно ненужныя, как это и поняли лучшие ученики Конта — Литрэ и Вырубов и его последователи в Англии, Германии и России[160].

Свои главныя мысли об основаниях нравственных понятий и об их содержании, изложенныя в Physique Social Конт выводил не из отвлеченных умозрений, а из общих фактов человеческой общественности и истории. И его заключения сводились к тому, что об‘яснить общественные наклонности человека можно только прирожденным свойством, т.-есть инстинктом и его побуждениями к общественному сожитию. Этот инстинкт, в противоположение эгоизму, т. е. себялюбию Конт назвал альтруизмом и он признал, его коронным свойством нашей организации, причем впервые смело указал, что такая же прирожденная наклонность имеется и у животных.

Отделить этот инстинкт от влияния разума совершенно невозможно. При помощи разума мы создаем из прирожденных нам чувств и склонностей то, что мы называем нравственными понятиями, так что нравственное в человеке одновременно является и прирожденным и продуктом развития. Мы являемся в мир уже существами имеющими нравственныя задатки, но нравственными людьми мы должны стать путем развития наших нравственных задатков. Нравственныя склонности есть и у общественных животных; нравственность же, как продукт инстинкта, чувства и разума, — встречается только у человека. Она развивалась постепенно, развивается теперь, и будет развиваться в будущем и этим об‘ясняется разница нравственных понятий у разных народов в разные времена, на основании существования которой легкомысленные отрицатели нравственности заключали, что вся нравственность представляет нечто условное, не имеющее никаких положительных оснований в природе человека или в его разуме.

При изучении всех изменений в нравственных понятиях по мнению Конта легко убедиться, что в них остается нечто постоянное, а именно понимание чужого блага, через познание своего собственного личного интереса. Здесь Конт таким образом признавал утилитарное начало в нравственности, т.е. сознание личной пользы — эгоизма в выработке нравственных понятий, слагающихся в правила жизни. Но он слишком хорошо понимал значение в выработке нравственности трех могучих сил: — чувства общительности взаимной симпатии и разсудка, чтобы впасть в ошибку утилитаристов, придавая преобладающее значение инстинкту, и личному интересу.

Нравственное, учил Конт, как и сама природа человека, и как все в природе, прибавим мы, есть одновременно нечто, уже развившееся и нечто развивающееся. И в этом процессе развития нравственности он придавал большое значение семье, наравне с обществом. Семья, говорил он, особенно помогает развитию в нравственном того, что идет от чувства, тогда как общество преимущественно развивает в нас то, что идет от разума. С этим разграничением трудно, однако, согласиться так как при общественном воспитании юношества, например в наших закрытых учебных заведениях, или у некоторых дикарей особенно на островах Тихого океана чувство стадности, чувство чести и родовой гордости, религиозное чувство и т. д. развиваются еще сильнее чем в семье.

Наконец есть еще одна черта этики позитивизма, на которую необходимо указать. Конт особенно настаивал на великом значении миропонимания, предлагаемого позитивизмом. Оно должно развить в людях убеждение тесной зависимости жизни каждого из нас от всей жизни человечества и тесной зависимости личной жизни от жизни целого. Поэтому необходимо в каждом из нас развить понимание мировой жизни, мирового порядка вселенной и это понимание должно лечь в основу как частной, так общественной жизни. В каждом должно также развиваться такое сознание правоты своей жизни, чтобы каждый поступок и его побуждение могли стать известны всем. Всякая ложь есть уже принижение собственного „я“, признание себя низшим перед другими. Отсюда его правило „vivrе an grand jour“, жить так, чтобы тебе нечего было скрывать от других.

В науке о нравственности, т. е. этике, Конт отмечал три составныя части: ее сущность, т. е. ее основные положения и ее происхождение: затем ее значение для общества; и наконец ея развитие и чем оно обусловливалось.

Этика, говорит Конт, создается на почве истории. Существует естественная эволюция, и это эволюция есть прогресс, торжество человеческих особенностей над животными особенностями, торжество человека над животными. Высший нравственный закон заключается в том что личность должна поставить на второе место свои эгоистические интересы, высшие обязанности — социальные обязанности. Таким образом, основой этики должен служить интерес человеческого рода, — человечества — этого великого существа, которого каждый из нас составляет лишь атом, живущий одно мгновение и тотчас же погибающий чтобы передать жизнь другим индивидуумам. Нравственность заключается в том, чтобы мы жили для других (Vivre pour autrui).

Такова, в коротких словах, сущность этики Конта. После Конта его идеи, как научные, так и моральные, продолжали разрабатывать во Франции его ученики, главным образом Эмиль Литтре и Г. Н. Вырубов, издававшие с 1867 по 1883 год журнал Philosophie Positive, где появился ряд статей, освещающих различные стороны позитивизма. К одному основному об‘яснению понятия справедливости предложенному Литтрэ, мы еще вернемся во второй части этого труда.

В заключение следует сказать, что позитивизм оказал громадное и плодотворное влияние на развитие наук: смело можно утверждать, что в настоящее время почти все лучшие деятели науки очень близко подходят в своих философских заключениях к позитивизму. В Англии вся философия Спенсэра, с которой в основных ея положениях сходится большинство естествоиспытателей, есть философия позитивизма, хотя Герберт, Спенсэр, очевидно пришедший к ней отчасти независимо, хотя и после Конта, неоднократно старался отмежеваться от Конта.

В Германии учение во многом сходное с философией Конта, было выдвинуто Людвигом Фейербахом в 50-х годах девятнадцатого века и с ним мы теперь познакомимся, поскольку оно касается этики.

На философии Фейербаха (род. 1804 г. ум, 1872 г.), следовало бы остановиться подробнее, так как она несомненно оказала и еще оказывает большое влияние на современное мышление в Германии. Но так как главною ее целью была не столько выработка основ, нравственности, сколько критика религии, то это заставило бы меня сильно уклониться в сторону от намеченной цели. Поэтому я ограничусь лишь указанием на то, что она внесла нового в добавление к этике позитивизма. Фейербах не сразу выступил как позитивист, основывающий свою философию на точных данных изучения человеческой природы. Он начал писать под влиянием Гегеля и только постепенно подвергая умной и смелой критике умозрительную философию Канта, Шеллинга и Гегеля и философию „идеализма” вообще, он стал философом реалистического миросозерцания. Свои основные мысли он сперва изложил в виде афоризмов в двух статьях в 1842 и 1843 годах[161] и только после 1858-го г. он занялся этикой. В 1866-м году, в сочинении „Божество, свобода и бессмертие с точки зрения антропологии“ он уже ввел отдел о свободе воли; а после этого он написал ряд статей по нравственной философии, затрагивающих главные вопросы этики; но прибавляет Иодль, у которого я заимствую эти данныя, полной законченности нет и тут; многое лишь слегка намечено и тем не менее эти работы представляют довольно полный очерк научного эмпиризма в этике, к которому Кант дал хорошее дополнение в своей системе „Философии права”. Вдумчивые работы Фейербаха, написанные к тому же легким общепонятным языком, имели живительное действие на этическое мышление в Германии.

Правда, что Фейербах не обошелся без очень существенных противоречий. Стремясь основать свою философию нравственности на реальных фактах жизни, и выступая защитником эвдемонизма, т. е. об‘ясняя выработку нравственных наклонностей в человечестве, стремлением к более счастливой жизни в обществе, он в то же время не скупился на похвалы этике Канта и Фихтэ, безусловно враждебно относившихся к англо-шотландским эвдемонистам и искавшим об‘яснения нравственности в религиозном внушении.

Успех философии Фейербаха вполне объясняется реалистическим естественно-научным складом умов во второй половине 19-го века. Метафизика Кантианцев и религиозность Фихтэ и Шеллинга не могли владеть умами в эпоху, которая дала нам внезапный расцвет познания природы и мировой жизни, связанный с именами Дарвина, Джоуля, Фарадея, Гельмгольца, Клод Бернара и т. д. в науках и Конта в философии. Позитивизм, или как предпочитают говорить в Германии, реализм был естественным выводом результатов расцвета и успехов естествознания после полувекового накопления научных данных.

Но Иодль указывает на одну особенность философии Фейербаха, в которой он видит „тайну успеха реалистического направления” в Германии. Это было „очищенное и углубленное понимание воли и ее проявлений”, противупоставленное „отвлеченному и педантическому пониманию нравственного в идеалистической школе“.

Самые высокие нравственные проявления воли эта последняя школа об‘ясняла теоретически чем то внешним, и „искоренения этих заблуждений, совершенное Шопенгауэром и Бенеке и закрепленное Фейербахом, составляет эпоху в немецкой этике”.

„Если, говорит Фейербах, всякая этика имеет своим предметом человеческую волю, и ее отношения, то к этому надо тут же прибавить что не может быть воли там, где нет побуждения, а где нет побуждения к счастью там нет вообще никакого побуждения. Побуждение к счастью — это побуждение всех побуждений; повсюду, где бытие связано с волей, желание и желание быть счастливым нераздельны, в сущности даже тождественны. Я желаю значит: я не желаю страдать, я не хочу быть уничтоженным, а хочу сохраниться и преуспевать”… Нравственность без блаженства — это слово без смысла”.

Такое толкование нравственного конечно произвело в Германии полный переворот. Но как это заметил уже Иодль „сам Фейербах связывал этот переворот с именами Локка, Мальбранша, Гельвеция”. Для мыслителей западной Европы такое толкование нравственного чувства не представляло ничего нового, хотя Фейербахом оно было может быть выражено в более удачной форме, чем раньше многими эвдемонистами.

Что же касается до вопроса — каким образом эгоистическое стремление личности к личному счастью превращается „в видимую его противуположность — в самоограничение и в деятельность на пользу других” то об‘яснение данное Фейербахом в сущности ничего не об‘яснило. Оно только повторило вопрос, но ввиде утверждения. „Несомненно, — говорит — Фейербах, „принцип нравственности, это блаженство, но не блаженство, сосредоточенное в одном и том же лице, а распространяющееся на разных лиц, обнимающее „меня“ и „тебя”, т. е. блаженство не одностороннее, а двустороннее или многостороннее”; но это еще не ответ. Задача нравственной философии заключается в том, чтобы найти об‘яснение отчего чувства и мысли людей слагаются так, что они способны чувствовать и мыслить благо других, или даже всех близких и дальних, как свое благо. Прирожденный ли это инстинкт, суждение ли это нашего разума, взвешивающего свои выгоды и отождествляющего их с выгодами других и затем переходящего в привычку. Или же это — безсознательное чувство, с которым следует бороться, как утверждают индивидуалисты. И откуда, наконец зародилось какое то странное не то сознание, не то ощущение обязательности, долга, отождествление своего блага с благом всех?

Вот над чем бьется этика со времен древней Греции и на что она дает самые разноречивые ответы, как то: внушение свыше, разумно-понятый эгоизм, чувство стадности, страх наказания в загробной жизни, рассудительность, безумный порыв и т. д. И на эти вопросы Фейербах не сумел дать ни нового ни удовлетворительного ответа.

Иодль так симпатично относящийся к Фейербаху, указывает, что „здесь в изложении Фейербаха очевидно имеется пробел. Он не показал, что противуположность между „мной” и „тобой” есть противуположность не между двумя личностями, а между личностью и обществом[162]. Но и это замечание очевидно не отвечает на упомянутые сейчас вопросы они остаются во всей силе.

Этот пробел продолжал Иодль, заполнен был в Системе философии права Кнаппом, который определенно представил интерес рода как исходный логичный пункт в нравственном процессе[163] причем по мере того, как человек отожествляет себя и свои интересы с более и более широким кругом людей и наконец с человечеством вообще, тем более возрастает разумная ценность нравственности. Кнапп возвращался таким образом к тому инстинкту общительности, на который указывал уже Бэкон, как на инстинкт более сильный — более постоянно действующий, чем инстинкт личного удовлетворения.

Отсылая желающих ближе ознакомиться с этикою Фейербаха к его легко читающимся сочинениям, основанным не на отвлеченных предпосылках, а на наблюдении жизни и полных прекрасных мыслей, рекомендуя также превосходное изложение Иодля, — я укажу здесь на об‘яснение Фейербахом различия между наклонностями (как эгоистическими, так и общественными) и долгом, и на значение этого различия в этике. Что наклонности и сознание долга часто противоречат друг другу, еще не значит, что они неизбежно враждебны друг другу и должны оставаться враждебными. Напротив того, всякое нравственное воспитание стремится устранить эту противоположность и даже тогда, когда человек рискует собой во имя того, что он считает своим долгом совершить, он чувствует, что если действие может привести к физическому самоуничтожению — бездействие, несомненно представит нравственное самоуничтожение. Но здесь мы уже выходим из области простой справедливости и входим в область того, что является третьим членом нравственной трилогии и об этом я буду говорить дальше. Отмечу только одно определение Фейербаха, которое близко подходит к понятию о справедливости: „Нравственная воля — это такая воля, которая не хочет причинять зла, потому что она не хочет терпеть зла“.

Основной задачей всей философии Фейербаха является установление правильного отношения философии к религии. Известно отрицательное положение, занятое им по отношению к религии. Но стремясь освободить человечество от владычества религии, он, подобно Конту не упускал из вида причин ее происхождения и ее влияния в истории человечества, которого никоим образом не следует упускать из вида тем, кто стоя на научной основе, стремится бороться с религией и суеверием, воплощающимся в Церкви и ее Государственной власти. Откровение, на которое опирается религия, говорил Фейербах, — исходит не от божества, но является выражением смутных чувствований того, что полезно для человеческого рода в целом. В религиозных идеалах и предписаниях выражены идеалы человеческого рода, которыми желательно было чтобы руководилась в своей жизни отдельная личность, по отношению к своим сородичам. Эта мысль совершенно правильна и без этого никакая религия никогда не получила бы той власти, какою религии пользуются над людьми. Но не надо забывать также того, что кудесники, шаманы, волхвы и духовенство вплоть до настоящего времени к основным религиозным и этическим установлениям прибавляли целую надстройку устрашительных и суеверных представлений, включая сюда и требование преклонения перед классовым или кастовым неравенством, на котором строилась вся общественная жизнь и которое брались защищать представители государства. Всякое государство представляет союз богатых против бедных и власть имеющих, т. е. воинов, законников, правителей и духовенства — против управляемых. И духовенство всех религий, выступая деятельным членом государственного союза, всегда приносило в „идеалы рода“, такие советы и приказания, которые шли на пользу членов государственного союза, то-есть привилегированных классов.