Неограниченная монархия невозможна без Тоуэра или Бастиллии. Петербургское правительство не представляет исключение из этого правила и имеет свою Бастиллию – Петропавловскую крепость. Снаружи она не имеет такого мрачного вида, какой имела Парижская Бастиллия. Ея низкие гранитные бастионы, выходящие на Неву, имеют вполне современный вид. В стенах крепости находится монетный двор, ка?едральный собор с гробницами членов императорской фамилии, несколько зданий, занимаемых инженерами и военными властями и большие арсеналы в новом кронверке на северной стороне. Днем ворота крепости открыты для обычного уличного движение.
Но чувство холодного ужаса охватывает жителей Петербурга, когда они всматриваются в серые бастионы крепости, лежащие по другой сторони Невы, против императорского дворца; и мрачные мысли овладевают ими, когда северный ветер доносит до их слуха нестройные звуки крепостных колоколов, каждый час вызванивающих меланхолическую мелодию. Вековая традиция связывает крепость и даже самое имя её с деспотизмом и страданиеми. Тысячи, десятки тысяч народа, в большинстве случаев украинцы, легли костьми здесь, закладывая фундамент бастионов на низком болотистом острове Ени-сари. С именем крепости не связано воспоминаний о какой-либо славной защите, слава её целиком покоится на тех мучениех, которые претерпевали заключенные в ней враги самодержавия.
В этой крепости Петр I мучил и пытал врагов новой военной империи, в которую он пытался насильственно обратить Россию. Здесь он приказал замучить пыткой своего сына Алексея, а может быть и умертвил его собственноручно, как утверждают некоторые историки. Сюда, во время царствование императриц, всемогущие царедворцы запрятывали своих личных врагов, заставляя многие семьи задумываться над вопросом: куда исчезли их родные? Утоплены ли они в Неве или погребены заживо в каменных мешках крепости? Здесь были заключены герои первой и единственной открытой революции в Петербурге, декабристы, причем некоторые из них, как напр. Батенков, провели здесь двенадцать лет. Здесь был пытан и потом повешен Каракозов. И с тех пор целое поколение мужчин и женщин, воодушевленных горячей любовью к угнетенному народу, вдохновляемых идеями свободы, проникавшими с запада или выросшими на почве старых народных традиций, целое поколение идеалистической молодежи толпилось в стенах этой крепости, некоторые из них исчезая в ней навсегда, другие кончая свою жизнь на её глассисе – на виселице; для сотен других мрачная крепость была временным жилищем, откуда их тайком увозили в снежные пустыни Сибири. Целое поколение, на которое смотрели с надеждой, как на литературных и научных представителей России, было безцельно замучено и задушено! Сколько их томится в крепости и поныне? Какое унылое, мучительное существование влачат они там? Какова их дальнейшая судьба?.. Никто не может ответить на эти вопросы. Чувство какого-то суеверного ужаса связано с самым представлением об этой колоссальной массе гранита, над которой развевается императорский штандарт. Такова наша Бастиллия.
Крепость с её шестью бастионами и шестью куртинами, двумя равелинами и обширным кронверком из красного кирпича, построенным в северной части Николаем I, занимает более ста десятин. Внутри её стен имеется масса различных помещений для арестантов всякого рода. Никто, кроме коменданта крепости, не знает их всех.[15].
Среди других зданий крепости возвышается трехъэтажная постройка, которую одно время, шутя, называли «Петербургским императорским университетом», так как сюда, после университетских беспорядков 1861 года, отправили сотни студентов. Масса молодых людей провели здесь несколько месяцев, прежде чем они были отправлены «в более или менее отдаленные губернии империи»; благодаря такой «царской милости» научная карьера их была, конечно, навсегда испорчена.
В крепости имеется так называемая Екатерининская куртина, выходящая на Неву; под её широкими амбразурами у гранитных стен, между двумя крепостными бастионами, растут сирени. Здесь, в 1864 году, был написан Чернышевским его знаменитый роман «Что делать?», который в свое время произвел целую революцию в отношениех студенчества к женщинам, боровшимся за право приобретать научные познание наравне с мужчинами. Из глубины каземата этой куртины Чернышевский учил молодежь видеть в женщине не домашнего раба, а товарища и друга и урок этот не пропал даром.
Здесь же был заключен Д. И. Писарев, продолжатель работы Чернышевского. Лишенный возможности заниматься активной деятельностью на свободе, он продолжал ее в крепости: здесь им было написано одно из самых блестящих и популярных изложений «Происхождение видов». Таким образом были загублены два могучих таланта в то время, когда они достигли полной силы своего развития. Чернышевский был сослан в Сибирь, где его продержали двадцать лет, сначала в рудниках, а потом, в течении тринадцати лет, в Вилюйске, крохотном городишке, расположенном у границ полярной области. Просьба об его освобождении, подписанная членами международного литературного конгресса, не произвела никакого впечатление. Русское правительство настолько боялось влияние Чернышевского в России, что разрешило ему возвратиться из Сибири и поселиться в Астрахани лишь тогда, когда о прежней литературной деятельности Чернышевского не могло быть и речи: здоровье великого писателя было в конец разрушено двадцатью годами жизни, полной лишений и нравственных страданий; жизни, бесплодно растраченной среди полудикарей. Сенатский суд над Чернышевским был в сущности лицемерной комедией; достаточно указать, что в числе доказательств его вины фигурировали его статьи, все из них пропущенные цензурой, и его роман, написанный в крепости. С Писаревым поступили еще проще, продержав его в крепости, пока сочли нужным… Он утонул несколько месяцев спустя после освобождение.
В течение 1870 и 1871 годов в куртинах находилась в заключении молодежь обоего пола, обвинявшаяся в принадлежности к кружкам Нечаева, которых лозунг был: «В народ!» Они учили русскую молодежь нести проповедь социализма в недра народных масс, разделяя в тоже время с народом его тяжелую трудовую жизнь. Но вскоре, уже в 1873 году, была открыта новая, более обширная и более надежная тюрьма в стенах крепости, а именно – Трубецкой бастион. С того времени Екатерининская куртина делается исключительно военной тюрьмой, предназначенной для петербургских офицеров, присужденных к заключению в крепостях за нарушение военной дисциплины. Политические же заключенные, содержащиеся до суда, помещаются в Трубецком бастионе. Обширные и высокие казематы куртины были переделаны, украшены и вообще сделаны более или менее комфортабельными. Так как они сообщаются с Трубецким бастионом, тут дают теперь свидание с родными тем немногим из заключенных, которые пользуются этой льготой. Тут же заседают специальные коммиссии, производящие предварительные следствия по государственным процессам и выпытывают признание. Соловьев, повешенный в 1879 году, был, повидимому последним из «политических», сидевших в куртине. Впрочем, некоторых обитателей Трубецкого бастиона переводят на несколько дней в куртину, для того, – чтобы уединить их для каких-то неизвестных целей от остальных товарищей. Мне известен один такой случай, относящийся к Сабурову. Его увели в куртину и усыпили при помощи медикаментов, с целью его фотографировать… Так по крайней мере, сказали ему, когда он был приведен в сознание. Во всяком случае, Екатерининская куртина не играет больше роли политической тюрьмы. Трубецкой бастион, находящийся рядом, был перестроен для этой цели в 1872 году.
Здесь «политических» держат нередко по два, по три года, в ожидании решение различных тайных коммиссий, которые могут отдать их под суд или же просто выслать в Сибирь «административным порядком», без всякого суда.
Трубецкой бастион, в котором мне пришлось провести более двух лет, не облечен более той тайной, которая его покрывала в 1873 году, когда он впервые был сделан домом предварительного заключение для политических. Семьдесят две камеры, в которых содержатся арестанты, занимают два этажа редута, пятиугольного здание с двором внутри; один из фасов этого здание занят квартирой заведующего бастионом и караульной комнатой. Камеры бастиона довольно обширны, каждая из них представляет из себя каземат со сводами, предназначающийся для помещение большого крепостного орудия. Каждая имеет одинадцать шагов (около 25 фут.) по диагонали, так что я мог ежедневно совершать семиверстную прогулку в моей камере, пока мои силы не были окончательно подорваны долгим заключением.
Света в них очень мало. Амбразура, заменяющая окно, почти тех же размеров, как окна обыкновенных тюрем. Но камеры помещены во внутренней части бастиона (т.е. в редуте) и окна выходят на высокие бастионные стены, находящиеся от них на расстоянии 15-20 фут. Кроме того, стены редута, долженствующие противустоять ядрам, имеют почти пять футов толщины, и доступ света еще более преграждается двойными рамами с мелким переплетом и железной решеткой. Да и петербургское небо, как известно, не отличается ясностью. Камеры темны[16], – но все-таки в одной из них – правда, самой светлой во всем здании, – я написал два тома моей работы о ледниковом периоде и, пользуясь ясными летними днями, чертил карты, приложенные к этой работе. Нижний этаж очень темен, даже летом. Наружная стена задерживает весь свет и я помню, что, даже в ясные дни, было довольно затруднительно писать; в сущности заниматься работой можно было лишь тогда, когда солнечные лучи были отражаемы верхними частями обеих стен. Оба этажа всего северного фасада очень темны.
Пол в камерах покрыт крашеным войлоком; стены устроены особенным образом – они двойные; самые стены также покрыты войлоком, но на расстоянии около 5 дюймов устроена проволочная сетка, покрытая толстым полотном и оклеенная сверху желтой бумагой. Эта махинация придумана с целью – помешать узникам разговаривать с соседями по камере, путем постукиваний по стене. В этих обитых войлоком камерах господствует гробовая тишина. Я знаю другие тюрьмы; в них внешняя жизнь и жизнь самой тюрьмы доходит до слуха заключенного тысячами разнообразных звуков, отрывками фраз и слов, случайно долетающих до него; там все же чувствуешь себя частицей чего-то живущего. Крепость же – настоящая могила. До вас не долетает ни единый звук, за исключением шагов часового, подкрадывающегося, как охотник, от одной двери к другой, чтобы заглянуть в дверные окошечки, которые мы называли «иудами». В сущности, вы никогда не бываете один, постоянно чувствуя наблюдающий глаз – и в тоже время вы все-таки в полном одиночестве. Если вы попробуете заговорить с надзирателем, приносящим вам платье для прогулки на тюремном дворе, если спросите его даже о погоде, вы не получаете никакого ответа. Единственное человеческое существо, с которым я обменивался каждое утро несколькими словами, был полковник, приходивший записывать несложные покупки, которые нужно было сделать, как напр., табак, бумагу и пр. Но он никогда не осмеливался вступить в разговор со мною, зная что за ним самим наблюдает надзиратель. Абсолютная тишина нарушается лишь перезвоном крепостных часов, которые каждую четверть часа вызванивают «Господи помилуй», каждый час – «Коль славен наш Господь в Сионе», и, в довершение, каждые двенадцать часов – «Боже, царя храни». Какофоние, производимая колоколами, постоянно меняющими тон при резких переменах температуры, поистине – ужасна, и неудивительно, что нервные люди считают этот перезвон одной из мучительнейших сторон заключение в крепости.
Камеры отапливаются из коридора при помощи больших печей и температура всегда бывает очень высокой, очевидно с целью предотвратить появление сырости на стенах. Для поддержание подобной температуры, печи закрываются преждевременно, когда угли еще не успевают хорошо прогореть и, благодаря этому, узники нередко страдают от сильных угаров. Как большинство россиен, я привык к довольно высокой комнатной температуре, но и я не мог примириться с такой жарой, а еще менее – с угаром и, лишь после долгой борьбы, я добился, чтобы мою печку закрывали позднее. Меня предупреждали, что в таком случае мои стены отсыреют, и, действительно, вскоре углы свода покрылись влагой, а обои на внешней стене отмокли, как будто их постоянно поливали водой. Но, так как мне приходилось выбирать между отсыревшими стенами и температурой бани, – я предпочел первое, хотя за это пришлось поплатиться легочной болезнью и ревматизмом. Позднее мне пришлось узнать, что некоторые из моих друзей, сидевших в том же бастионе, были твердо убеждены в том, что их камеры каким-то образом наполняли удушливыми ядовитыми газами. Этот слух пользовался широким распространением и даже дошел до сведение иностранцев, живших в Петербурге; слух этот тем более замечателен, что не было жалоб на попытки отравление каким-либо другим путем, напр., при помощи пищи. Мне кажется, что сказанное мною выше объясняет происхождение этого слуха: для того, чтобы держать печи накаленными в течение суток, их закрывали очень рано и узникам приходилось каждый день задыхаться от угара. Лишь этим я могу объяснить припадки удушья, от которых мне приходилось страдать почти каждый день, и за которыми обыкновенно следовало полное изнеможение и общая слабость. Я избавился от этих припадков, когда добился, чтобы у меня совсем не открывали душника.
Когда комендантом крепости был генерал Корсаков, пища, в общем, была хорошего качества; не отличаясь особенной питательностью, она была хорошо приготовлена; позднее она сильно ухудшилась. Никакой провизии извне не допускали, нельзя было приносить даже фруктов; исключение делалось только для колачей, которые подаются сострадательными купцами арестантам на Рождество и на Пасху, согласно старинному русскому обычаю, до сих пор еще сохранившемуся. Наши родные могли приносить нам только книги. Тем из заключенных, у которых не было родных, приходилось довольствоваться многократным перечитыванием однех и тех же книг из крепостной библиотеки, в которой находились разрозненные томы, оставленные нам в наследие несколькими поколениеми заключенных, начиная с 1826 года. Пользование свежим воздухом было доведено до возможного минимума. В течение первых шести месяцев моего заключение, я пользовался 30-40 минутной прогулкою каждый день; но позднее, когда число заключенных в нашем бастионе возрасло почти до 60 человек, в виду того, что для прогулок был отведен лишь один тюремный двор и сумерки зимой под 60° широты наступают уже в 4 часа вечера, нам давали лишь 20 минут на прогулку через день летом и дважды в неделю зимою. Нужно прибавить, что благодаря тяжелым аммиачным парам, выходившим из трубы монетного двора, возвышающейся над нашим двориком, и падавшим в него при восточном ветре, – воздух бывал иногда совершенно отравлен. Я не мог тогда переносить постоянного кашля солдат, которым целый день приходилось вдыхать этот ядовитый дым, и обыкновенно просил, чтобы меня увели обратно в мою камеру.
Но все эти неудобства были мелочными в наших глазах и никто из нас не придавал им особенного значение. Все мы прекрасно сознавали, что от тюрьмы нельзя ожидать многаго и что русское правительство никогда не проявляло нежности к тем, кто пытался свергнуть его железное иго. Больше того, мы знали что Трубецкой бастион это – дворец, да, дворец, по сравнению с теми тюрьмами, в которых ежегодно томятся сотни тысяч наших соотечественников, подвергаясь тем ужасам, о которых я писал выше.
Короче говоря, материальные условия заключение в Трубецком бастионе не были особенно плохи, хотя в общем, конечно, они были достаточны суровы. Не должно забывать, что, по меньшей мере, половина сидевших в крепости попали туда просто по доносу какого-нибудь шпиона, или за знакомство с революционерами; не должно забывать также и того обстоятельства, что значительная их часть, пробыв в заключении 2-3 года, не бывали даже предаваемы суду, а если и попадали под суд, то бывали оправдываемы (как, напр., в процессе 193-х) и вслед за тем высылались «административным порядком» в Сибирь или в какую-либо деревушку на берегах Ледовитого Океана. Следствие ведется втайне и никому не известно, сколько времени оно займет; не известно – какие законы будут применены: – общегражданские или законы военного времени, и что ожидает заключенного; его могут оправдать, но могут и повесить. Защитник не допускается во время следствия; запрещается даже разговор или переписка с родными об обстоятельствах, поведших к аресту. В течение всего безконечно длинного периода следствия узникам не дают никакой работы. Перо, чернила и карандаш строго воспрещены в стенах бастиона; для писанья дают только грифельную доску, – и когда совет Географического Общества хлопотал о разрешении мне окончить одну научную работу, его пришлось добывать у самого императора. Особенно тяжело отзывается эта, тянущаяся иногда годами, вынужденная бездеятельность на рабочих и крестьянах, которые не могут читать по целым дням: вследствие этой причины наблюдается большой процент психических заболеваний. В западно-европейских тюрьмах, двухлетнее-трехлетнее одиночное заключение считается серьезным испытанием, могущим повести к безумию. Но в Европе арестант занимается какой-либо ручной работой в своей камере; ему не только разрешается читать и писать, но ему дают все необходимые инструменты для выполнение какой-нибудь работы. Его жизнь не сводится исключительно к деятельности одного воображение; его тело, его мускулы также бывают заняты. И все же компетентные наблюдатели принуждены, путем горького опыта, убедиться в том, что двухлетний-трехлетний период одиночного заключение черезчур опасен. В Трубецком бастионе чтение было единственным разрешенным занятием; но даже чтение не дозволялось приговоренным к заключению в Алексеевском равелине.
Даже немногие «послабление», допущенные теперь во время свиданий с родными, были добыты тяжелой борьбой. Вначале свидание с родными рассматривалось не как право заключенного, а как милость со стороны начальства. Со мною случилось однажды, после ареста моего брата, что я не видел никого из моих родных в течение трех месяцев. Я знал, что мой брат, с которым меня связывали узы более чем братской любви, был арестован. Письмом в несколько строк меня извещали, что относительно всего, касающегося издание моей работы, я должен обращаться к другому лицу и я догадывался о причине, т. е. об аресте брата. Но в течение трех месяцев я не знал, за что его арестовали; не знал, в чем его обвиняют; не знал, какая судьба ждет его. И, конечно, я не пожелаю никому в мире провести три таких месяца, какие провел я, совершенно лишенный вестей о всем происходящем за стенами тюрьмы. Когда мне, наконец, разрешили свидание с моей сестрой, ей строго запретили говорить мне что-нибудь о брате, в противном случае ей угрожали не давать больше свиданий со мной. Что же касается до моих товарищей, то многие из них никого не видели за все 2-3 года заключение. У некоторых не было близких родных в Петербурге, а свидание с друзьями не разрешались; у других родные были, но такие, которые подозревались в знакомстве с социалистами и либералами, а потому считались недостойными такой «милости», как свидание с арестованным братом или сестрой. В 1879 и 1880 годах свидание с родными были разрешаемы каждые две недели. Но должно помнить, как было добыто это расширение прав. Оно было завоевано тяжелой борьбой, путем знаменитой голодной стачки, во время которой некоторые заключенные в Трубецком бастионе, в течение 5-6 дней, отказывались принимать какую бы то ни было пищу, отвечая физическим сопротивлением на все попытки искусственного кормление. Позднее, впрочем, это, с таким трудом завоеванное, право было опять отнято, число свиданий очень сильно сокращено и введена опять железная дисциплина.
Особенно возмутительны методы, употребляемые при ведении тайных дознаний: следователи пускаются на самые бесстыдные уловки, чтобы вырвать неосторожное признание у арестованного, в особенности, если он не вполне владеет своими нервами. Мой друг Степняк дал в своих работах несколько образчиков подобного обращение с арестованными; массу примеров можно также найти в различных нумерах «Народной Воли». Следователи не щадят даже святых материнских чувств. Если у арестованной рождается дитя, – крошечное создание, увидевшее свет в прочном каземате, – у матери отбирали ребенка и грозили не отдать его до тех пор, пока мать «не пожелает быть более искренней», т.е., другими словами, выдать своих товарищей. Ей приходится отказываться несколько дней от пищи или покушаться на самоубийство, чтобы ей отдали ребенка… Если допускаемы подобные возмутительные надругательства над лучшими человеческими чувствами, стоит ли говорить о различных мелких мучительствах того же рода? И все же, худшее выпадает, обыкновенно, не на долю заключенных, а тех, которые находятся за стенами тюрьмы, тех, вся вина которых – в горячей любви к их арестованным дочерям, братьям и сестрам! Самые возмутительные методы застращивание, – жестокие и вместе с тем утонченные, – практикуются наемниками самодержавия по отношению к родным арестованных, и я должен признать, что образованные прокуроры, состоящие на службе государственной полиции, бывают хуже малограмотных жандармских офицеров и чиновников III Отделение.
Понятно, что постоянные попытки на самоубийство, – иногда при помощи осколка стекла из разбитого окна, или головок фосфорных спичек, тщательно собираемых и скрываемых в течение нескольких месяцев, или путем самоповешение на полотенце, – такие попытки являются необходимым последствием. Из обвинявшихся по большому процессу 193-х, 9 человек сошло с ума и 11 покушалось на самоубийство. Я встретился с одним из них после его освобождение. Он покушался раз шесть, а теперь, умирает в больнице во Франции.
И все же, если вспомнить слезы, проливаемые по всей России, в каждой глухой деревушке, в связи с судьбой сотен тысяч арестантов, если вспомнить об ужасах наших острогов и центральных тюрем, о солеварнях в Усть-Куте, о золотых рудниках Сибири, то пропадает всякая охота говорить о страданиех небольшой кучки революционеров. Я бы и не стал говорить о них, если бы защитники русского правительства не вздумали искажать фактов.
У русского правительства есть нечто гораздо худшее для политических заключенных, чем содержание в Трубецком бастионе. Вслед за процессом «шестнадцати» (в ноябре 1880 г.), в Европе с удовольствием узнали, что из пяти осужденных на смерть, трое были помилованы царем. Теперь мы знаем настоящее значение этого помилование. Вместо того, чтобы, согласно закону, быть высланными в Сибирь или в центральную тюрьму, они были посажены в Трубецкой равелин[17] (в западной части Петропавловской крепости). Казематы эти были настолько мрачны, что лишь в течение двух часов в сутки в них можно было обходиться без свечей; со стен так текло, что «на полу образовывались лужи». «Не только не давали книг, но запрещалось все, что могло каким-либо образом служить развлечением. Зубковский сделал себе из хлеба геометрические фигуры, с целью повторить курс геометрии; они были немедленно отобраны, при чем смотритель заявил, что каторжникам „не может быть дозволено подобное развлечение“». С целью сделать заключение еще более невыносимым, в камеру ставился жандарм или солдат. Жандарм не спускал глаз с заключенного и стоило последнему посмотреть на что-либо, как он тотчас бросался расследовать предмет внимание. Таким путем ужасы одиночного заключение удесятерялись. Самый спокойный человек начинал ненавидеть шпиона, следившего за каждым его движением, взглядом – и доходил до бешенства. Малейшее неповиновение наказывалось побоями и темным карцером. Все, подвергнутые такому режиму, вскоре заболели. Ширяев, после года заключение, нажил чахотку; Окладский – крепкий, здоровый рабочий, которого замечательная речь на суде была напечатана в Лондонских газетах, сошел с ума; Тихонов, тоже крепкий человек, заболел цынгой и не мог даже подняться на кровати. Таким образом, несмотря на «помилование», все трое, в течение одного года, очутились на краю могилы. Из пяти остальных, осужденных на каторжные работы, двое – Мартыновский и Цукерман – сошли с ума и в таком состоянии их постоянно сажали в карцер, так-что, наконец, Мартыновский сделал покушение на самоубийство.
В тот же равелин посадили еще нескольких других – и результаты неизменно бывали всегда одни и те же: их быстро доводили до могилы. Летом 1883 г. правительство решилось смягчить участь некоторых, послав их на каторгу в Сибирь. Двадцать седьмого июля 1883 г, их привезли в тюремных вогонах в Москву и двое случайных свидетелей, которым удалось видеть их, дали потрясающее описание того состояние, в котором находились бывшие узники Петропавловской крепости. Волошенко, весь покрытый цынготными язвами, не мог двигаться. Его вынесли из вогона на носилках. Прибылев и ?омин упали в обморок, когда их вынесли на свежий воздух. Павел Орлов, также пострадавший от цынги, с трудом мог ходить. «Он весь согнут в дугу и одна нога совершенно скорчена», – говорит очевидец. «Татьяна Лебедева судилась и была приговорена к смерти, но потом помилована – на вечную каторгу. Ей, впрочем, все равно, к скольким годам ее ни приговорили, так как долго она уже не проживет и так. Скорбут развился у неё ужасно: десен совсем нет и челюсти обнажены. При том же, она в последних градусах чахотки… За Лебедевой показалась Якимова (Кобозева) с полуторогодовалым ребенком на руках. На ребенка этого нельзя взглянуть без жалости: он, кажется, ежеминутно умирает. Что касается самой Якимовой, она не пострадала особенно ни физически, ни нравственно и, несмотря на ожидающую ее вечную каторгу, всегда спокойна. Остальные питерцы чувствовали себя настолько лучше, что способны были сами перейти из вогона в вогон… Что касается Мирского, то на нем одном совсем не видно следов четырех-летнего пребывание в Петропавловской крепости. Он только заметно возмужал»[18]. Мирскому, впрочем, было в то время всего 23 года.
Но, даже среди этих полутрупов, скольких недоставало из числа тех товарищей, которые судились одновременно с ними! Сколько из них осталось погребенными в Трубецком равелине? С тех пор, как прямые сношение с крепостью прервались, неизвестно ничего о происходящем в равелине, и лишь ужасные слухи о позорном насилии ходили по Петербургу, при чем на это насилие указывали, как на причину смерти Людмилы Терентьевой.
Мы не исчерпали всех ужасов… Остается рассказать еще об oubliettes алексеевского равелина. Четыре года тому назад, некоему м-ру Лансделлю позволили заглянуть в два каземата Трубецкого бастиона и он вслед за тем торжественно отрицал в английской печати самое существование полуподземных казематов Трубецкого равелина, которые были описаны в «Times'е». М-р Лансделль задавал вопрос: «Куда же девались все эти „cachots“, „oubliettes“, и темные казематы Петропавловской крепости, о которых нам столько говорили?» Я тогда ответил на этот вызов следующим образом:
«Я не буду отрицать существование „oubliettes“ в крепости, хотя бы уже потому, что даже в настоящее время в России исчезают люди так бесследно, что никто не может дознаться места их пребывание. В виде примера, я укажу на Нечаева. Он убил в Москве шпиона, убежал в Швейцарию и был выдан федеральным советом с тем условием, что русское правительство отнесется к Нечаеву, как к обыкновенному уголовному преступнику, а не как к своему политическому врагу. Судом присяжных в Москве он был приговорен к каторжным работам и после всякого рода истязаний, о которых я говорю в другом месте, – он исчез. Согласно закону, он должен бы находиться в настоящее время на Каре, или на Сахалине или в одной из каторжных колоний Сибири. Но мы знаем, что в 1881 г. его не было ни в одном из этих мест. Где же он? В прошлом году ходил слух, что ему удалось убежать из крепости, но слух этот не подтвердился; и я имею некоторые причины предполагать, что он два года тому назад находился, – а может быть и теперь находится, – в одном из крепостных казематов. Я не утверждаю, что с ним там плохо обращаются; напротив, я предполагаю, что он, подобно всем другим политическим заключенным, успел завоевать симпатии своих тюремщиков, и я надеюсь, что он помещен в удобообитаемой камере. Но ведь он имеет право быть теперь в Сибири и пользоваться сравнительной свободой в карийской вольной команде, вблизи рудников. У него имеются родные и друзья, которым хотелось бы узнать, наконец: жив ли он и если жив, то где находится? И я спрашиваю, в свою очередь, м-ра Лансделля: достаточно ли он уверен в справедливости того, что ему сказали о крепости люди, разрешившие ему осмотр крепости и уполномочивает ли он нас написать друзьям Нечаева, что в крепости нет никаких „oubliettes“ и что они должны искать его в каком-либо другом месте?»[19]
Конечно, как и следовало ожидать, вопрос мой остался без ответа, но с тех пор само русское правительство признало существование «oubliettes» в крепости, предоставляя своим английским восхвалителям выпутываться из этого противоречия, как им заблагорассудится. Правительство отдало под суд солдат за доставку писем именно в эти «oubliettes» алексеевского равелина!
В 1882 восемнадцать человек солдат, состоявших на карауле в алексеевском равелине, были преданы военному суду, вместе с студентом медицины, Дубровиным[20]. Солдаты обвинялись в том, что они тайно передавали письма трех заключенных в равелине студенту Дубровину и обратно. Обвинительный акт, подписанный военным прокурором, полковником Масловым, был напечатан целиком[21]; приговор суда был опубликован в петербургских газетах. Из обвинительного акта видно, что в 1881 г. в равелине содержались четыре человека. В тексте акта они не поименованы: прокурор упоминает о них, как об арестантах, занимающих камеры № 1, № 5, № 6 и № 13. До ноября 1879 г., – говорится в акте, – в равелине было лишь два государственных преступника: в камерах № 5 и № 6. В ноябре был привезен третий арестант, которого поместили в камере № 1, а в следующем году (19 ноября 1880 г.) – четвертый, занявший камеру № 13. Этот последний арестант, – как видно из вышеупомянутого оффициального документа, – был Ширяев. Солдаты, между прочим, обвинялись в том, что они вели разговоры «преступного содержание» с арестантом № 5; что они передавали письма арестантов №№ 1, 5 и 13 друг к другу и, что, со времени прибытия последнего (№ 13), они начали носить письма из равелина к студенту Дубровину и приносить в равелин периодические издание, письма и деньги, которые они передавали трем из находившихся в равелине арестантов.
Разговоры «преступного содержание», которые солдаты вели с арестантом № 5, приведены в обвинительном акте, по показанием самих солдат во время предварительного следствия; и, очевидно, что разговоры эти крепко засели в памяти солдат. «Солдат и мужиков, – говорил № 5 – теперь обижают, но скоро настанет другое время…» и т. д.
№ 5, – как мы знаем теперь, – был никто иной, как Нечаев. Печатая глубоко интересный оффициальный документ, отрывки из которого мы привели выше, «Вестник Народной Воли» привел также несколько писем, полученных Исполнительным Комитетом от Нечаева. Теперь, значит, можно с уверенностью сказать, что русское правительство, давшее швейцарской республике при выдаче Нечаева торжественное обещание в том, что последний будет рассматриваем лишь в качестве уголовного преступника, – сознательно и преднамеренно лгало. К Нечаеву никогда не относились как к простому уголовному преступнику. Московским судом он был приговорен к каторжным работам, а не к заключению в крепости. Но он не был послан ни в Сибирь, ни в одну из каторжных тюрем. Немедленно после осуждение он был замурован в Алексеевском равелине и оставался там с 1874 г. Оффициальный документ – обвинительный акт – прямо именует его « государственным преступником ».
Какова была судьба Нечаева в равелине? Теперь известно, что правительство дважды делало Нечаеву предложение – «дать откровенные показание»; первый раз – через графа Левашова и второй – через генерала Потапова. Нечаев с негодованием отказался. Предложение, сделанное генералом Потаповым, было настолько возмутительно и по форме и по содержанию, что Нечаев ответил на него полновесной пощечиной могущественному сатрапу Александра II. Нечаева за это страшно избили, надели оковы на руки и ноги, и приковали цепями к стене каземата. В конце 1881 г. он написал, употребляя вместо пера свой ноготь и вместо чернил – собственную кровь, письмо к Александру III, – заметим, кстати – очень скромное письмо, в котором он указывал на его незаконное заключение в крепости… Это письмо, копия которого была сообщена Нечаевым Исполнительному Комитету и которое было позднее напечатано в «Вестнике Народной Воли», было отдано Нечаевым лицу, случайно проходившему под окнами его каземата, во время каких-то починок в равелине; комендант крепости никогда не заходил в камеру Нечаева, а смотритель равелина, конечно, не передал бы подобного письма по назначению.
Начиная с лета 1882 г. нет прямых сведений от самого Нечаева. В декабре 1882 г. ходили слухи, что он, не выдержав постоянных придирок, сделал какую-то сцену смотрителю и был за это страшно избит, а, может быть, даже и высечен; опять-таки по слухам, спустя несколько дней он покончил с собой. Единственным достоверным известием является лишь то, что 5 или 8 декабря один из заключенных в равелине – умер. Исполнительный Комитет счел Нечаева умершим и в конце 1883 г. опубликовал выдержки из его писем. Но, может быть, он и до сих пор жив.
Другой из узников Алексеевского равелина – Ширяев – умер 16 сентября 1881 года. Когда заключенных перестали пускать гулять и заколотили их окна (результат попытки Нечаева передать письмо) и даже душники, у Ширяева быстро развилась чахотка. Нечаев сообщал, что Ширяев умер в состоянии странного возбуждение и предполагал, что его отравили каким-то возбуждающим средством, данным ему для того, чтобы выпытать у него какие-то сведение. Предположение это весьма вероятно. Ведь давали же какие-то усыпляющие средства Сабурову, с целью, как говорили эти изверги, – «фотографировать его». Можем, ли мы быть уверены, да уверен ли и сам Сабуров, что в роли «усыпляющего средства» фигурировал лишь хлороформ или опий? Люди, скрывающие свои позорные деяние под покровом тайны, не остановятся ни перед чем.
Но кто же были узники № 1 и № 6? № 1 был, – вероятно, – террорист. Что же касается № 6, то он не обменивался письмами с остальными тремя заключенными и мы знаем о нем лишь из писем Нечаева. Это – некто Шевич – офицер, академик, доведенный крепостью до потери рассудка, крики которого были слышны всем проходящим у стен равелина. В чем заключалась его вина? Он не был политическим преступником; он не принадлежал ни к какой революционной организации; даже имя его неизвестно революционерам. В чем же, однако, его вина?
……………………………….
Мы не имеем никаких достоверных сведений. Но история с Шевичем должна быть известна в Петербурге, и рано или поздно, правда обнаружится. Мы уверены лишь в одном, а именно, что Шевич не был политическим преступником и не был замешан ни в какое политическое дело, начиная с 1860 года. Он был доведен до безумия в Алексеевском равелине, в виде наказание за какой-то проступок иного характера.
Являются ли «oubliettes» Алексеевского равелина единственными в России? – Конечно нет. Кто знает, сколько их может быть в других крепостях, но мы знаем теперь наверное об «oubliettes» Соловецкого монастыря, расположенного на одном из островов Белаго моря.
В 1882 г. мы с чувством громадной радости прочли в петербургских газетах, что один из узников, просидевший в Соловецком каземате пятнадцать лет, выпущен, наконец, на свободу. Я имею в виду Пушкина. В 1858 г. он пришел к заключению, что учение православной веры не соответствует истине. Он изложил свои идеи в форме книги и схематических рисунков; дважды, в 1861 и 1863 гг., ездил в Петербург, где обратился к церковным властям с просьбой опубликовать его работу. – «Мир», – говорил Пушкин, – «погряз в грехах; Христос не вполне совершил его спасение, для этого должен придти новый Мессие». Подобные идеи повели в 1866 г. к его аресту и высылке, в сопровождении двух жандармов, в Соловецкую тюрьму, конечно, без всякого следствия и суда. Там его посадили в темную и сырую камеру, в которой продержали пятнадцать лет. У него была жена, но ей в течение 14 лет не разрешали повидаться с мужем, т.е. вплоть до 1881 года. Лорис-Меликов, очутившийся в роли диктатора после взрыва в Зимнем Дворце, дал ей разрешение, а до того времени Пушкина держали как государственного преступника в строжайшем секрете. Никому не было разрешено входить в его каземат за все это время, кроме архимандрита монастыря: лишь в виде исключение, однажды в каземат был допущен известный путешественник Г. Диксон. Пругавин, который был чиновником при архангельском губернаторе, посетил Пушкина в 1881 г. Последнему, во время визита Пругавина, было уже 55 лет и он сказал своему посетителю: «Я не знаю, в чем моя вина и не знаю, как оправдаться. Мне говорят: – „Присоединись к церкви, отрекись от своих ересей и тебя освободят“. – Но как я могу сделать это? Я пожертвовал всем ради моих убеждений: имуществом, семейным счастьем, целой жизнью… Как я могу отречься от моих убеждений? Лишь время покажет, был ли я прав, как я надеюсь. А если я был неправ, если то, во что я верил, лишь казалось мне правдой – тогда пусть эта тюрьма будет моим гробом»! В 1881 г., как мы сказали выше, жене Пушкина было разрешено свидание с ним, и она вслед за тем немедленно отправилась в Петербург – хлопотать об его освобождении. К этому времени Пругавин успел рассказать об этой ужасной истории в одном журнале и нескольких газетах. Пресса заговорила о «милосердии» и Пушкина освободили; но – его держали пятнадцать лет в «oubliette»[22].
Был ли Пушкин единственным лицом, которое мучили подобным образом? Не думаю. Около 15 лет тому назад, один из моих друзей, немецкий геолог Гёбель, «открыл» в Соловках одного артиллерийского офицера, находившегося в положении Пушкина. Мы делали всевозможные попытки в Петербурге, обращались к различным влиятельным лицам с целью добиться его освобождение. В его судьбе удалось заинтересовать даже одну из великих княгинь. Но все наши хлопоты и усилия не повели ни к чему и, может быть, несчастный до сих пор томится в «тюрьме», если только он не умер.
Надо заметить, впрочем, что последнее время русскому правительству не везет с его «oubliettes». Прежде, если кто-нибудь переступал сводчатую арку крепости, в сопровождении двух жандармов, он, обыкновенно, бесследно исчезал. Десять, двадцать лет могло пройти и об исчезнувшем не было ничего известно, за исключением слухов, передававшихся под большим секретом в семейном кружке. Что же касается тех, кто имел несчастие попасть в Алексеевский равелин, – русские самодержцы были твердо уверены, что никакой слух о постигшей узников судьбе не просочится сквозь гранитные стены крепости. Но положение дел с тех пор сильно изменилось, и, может быть, эта перемена лучше всего указывает, насколько упал престиж самодержавия. По мере того, как росло число врагов существующего режима, росло и число заключенных в крепости, пока не достигло такого количества, которое сделало невозможным погребение узников заживо, как это практиковалось с их предшественниками. Самодержавию пришлось пойти на уступки общественному мнению; правительство нашло невозможным предавать смертной казни или ссылать на всю жизнь в Сибирь всех тех, кто был когда-либо заключен в крепости. Некоторые из них в конце концов были высланы в «менее отдаленные места империи», как напр. в Колу, и ухитрились бежать оттуда. Один из таких беглецов рассказал в европейской прессе историю своего заключение.[23] Да и самая крепость мало по малу потеряла свой таинственный характер. Ряд казематов Трубецкого бастиона был построен в 1873 г. Я был одним из первых постояльцев, попав туда в начале 1874 г. Тогда бастион, действительно, был могилой. Ничего, кроме тщательнейшим образом просмотренных писем, не выходило из него. Нас, заключенных, было всего шесть человек на 36 камер верхнего этажа, так что друг от друга нас отделяли 4-5 камер. Пять солдат караулили корридор, значит, на дверь каждой камеры приходилось почти по солдату, причем за каждым солдатом, в свою очередь, следил недавно произведенный унтер-офицер, следил со всею ревностью новичка, желающего выслужиться. Понятно, что, при таких условиях, никакие сношение между заключенными не были возможны; еще менее были возможны подобные сношение с внешним миром. Эта система была лишь тогда заведена и работала безукоризненно: взаимное шпионство было доведено до такого совершенства, как будто это был иезуитский монастырь.
Но не успело пройти и двух лет, как система начала портиться. Начальство убедилось, что революционеры, – какими-то неведомами путями, – оказываются осведомленными обо всем, происходящем в Трубецком бастионе. В крепости не удерживались больше государственные секреты. При немногих свиданиех, начальством принимались самые строжайшие предосторожности. В конце 1875 г. нам даже не дозволяли близко подходить к пришедшим на свидание родным: между ними и нами всегда находился полковник бастиона и жандармский офицер. Позднее, как мне говорили, была введена железная решетка и другие «последние слова цивилизации». Но все эти предосторожности ни к чему не повели и, по словам моего друга Степняка, из бастиона получалась масса писем.
Был приспособлен ряд казематов, в которых, в течении многих лет, не были помещаемы арестанты (так называемые испытательные камеры Трубецкого равелина). Правительство надеялось, что в этих камерах оно может похоронить заживо своих врагов и что теперь уж об их судьбе никто не узнает. Но какими-то путями письма успевали проникать даже сквозь толстые стены равелина: мало того, – эти письма публиковались в революционной прессе. Таким образом, обнаружились тайны одного из самых секретных уголков крепости. Еще позднее некоторые из заключенных в вышеуказанных казематах увидели, в конце концов, свет божий. Весьма вероятно, что сначала правительство думало держать их замурованными в равелине в течение двенадцати-двадцати лет, т.е. весь срок каторги, на который они были осуждены, а, может быть, и в течение всей их жизни. Но, опять-таки, в страшный равелин попадала такая масса народа и узники умирали или сходили с ума в нем с такою быстротою, что пришлось оставить первоначальный план, и когда многие из заключенных были уже на краю могилы, – выслать их в Сибирь.
Но все же в крепости имелись «oubliettes», откуда не проникала никакая весть, может быть, с того времени, как они были построены. Я имею в виду, конечно, Алексеевский равелин, эту государственную тюрьму par excellence, немую свидетельницу стольких преступлений русского правительства. Всякий в Петербурге знаком с её страшным именем. Правительство считало этот равелин самым надежным местом и в нем содержалось всего два человека. Но, как читатели видели, лишь только в равелине оказалось вместо двух – четыре заключенных, немой равелин начал выдавать свои тайны. Караульные солдаты попали под суд. Но кто поручится, что новые солдаты, назначенные на место прежних, не будут передавать писем из равелина?
Вслед затем правительство… возстановило тюрьму в Шлиссельбурге[24].
В 60 верстах от Петербурга, при истоке Невы из Ладожского озера, стоит эта мрачная крепость на одиноком острове. Вокруг неё расположен маленький заброшенный городок, за всеми жителями которого легко следить, – так что целые годы могут пройти, прежде чем революционеры смогут найти какие-либо пути для сношение с крепостью и для пропаганды в её пределах. Таким образом, русское правительство, настолько нуждающееся в средствах, что оно не может истратить каких-нибудь 10.000 руб. для починки сгнивших и разваливающихся зданий Карийской тюрьмы, не задумалось истратить 150.000 руб. для приспособление Шлиссельбургской крепости в новую государственную тюрьму, куда будут посылаемы наиболее энергичные революционеры, приговариваемые к каторжным работам. Судя по израсходованным деньгам, можно бы подумать, что новая тюрьма, по удобствам и роскоши, представляет нечто в роде дворца; но дело в том, что деньги расходовались не столько в целях удобства арестантов, сколько на приспособление для тщательнейшего надзора за ними и на предотвращение каких-либо попыток их сношение с внешним миром.
Кто был послан туда? Нам известно около дюжины имен, но сколько там заключенных – никто не может сказать. Какова будет их дальнейшая судьба? Опять-таки никому неизвестно. Не попытаются ли утопить их там? Может быть… Или их расстреляют одного за другим, «за нарушение тюремной дисциплины», как расстреляли Минакова, или полковника Ашенбреннера[25], который был «помилован» и был послан в Шлиссельбурге лишь для того, чтобы его там тайком расстреляли! Или их оставят в покое, ожидая, пока они, один за другим, перемрут, снедаемые цынгой и чахоткой? Возможно и это. Никто до сих пор не знает дальнейшей судьбы Шлиссельбургских узников. Скрытые за толстыми стенами крепости, тюремщики и придворные могут делать с заключенными, что им заблагорассудится, – пока не настанет день русского «14-го июля», который сметет с лица земли и эти позорные тюрьмы и позорящих мир тюремщиков.