Довольство для всех — не мечта. С тех пор, как наши предки положили столько труда, чтобы сделать нашу работу более производительной, оно стало возможным и осуществимым.
Мы знаем, что уже теперь производительные рабочие, составляющие в каждой образованной стране менее трети населения, производят достаточно продуктов для того, чтобы обеспечить некоторое довольство в каждой семье. Мы знаем, кроме того, что если бы все, кто расточает теперь чужой труд, были вынуждены сами заниматься каким-нибудь полезным трудом, наше богатство возросло бы в несколько раз, — больше даже, чем возросло бы число рабочих рук. Мы знаем, наконец, что, вопреки теории Мальтуса — этого жреца буржуазной науки, — производительная сила человека увеличивается быстрее его собственного размножения. Чем больше скучены люди в какой-нибудь стране, тем быстрее идёт развитие их производительных сил.
В самом деле, в то время, как население Англии возросло, с 1844 года, всего на 62%, её производительные силы увеличились, по меньшей мере, на 130%. Во Франции, где население увеличилось меньше, рост производительных сил тем не менее также шёл очень быстро. Несмотря на удручающие земледелие кризисы, на обирательство крестьян государством, на рекрутчину, на обирание земледельцев банкирами, финансистами и промышленными хозяевами, в течение последней четверти века производство пшеницы учетверилось во Франции, а производство промышленное удесятерилось. В Соединённых Штатах мы находим ещё более поразительный прогресс: несмотря на эмиграцию — или, вернее, именно вследствие этого притока рабочих из Европы — Соединённые Штаты увеличили своё производство в десятки раз.
Но эти цифры дают лишь слабое понятие о том, что мы могли бы производить при более разумных условиях жизни. В настоящее время, по мере увеличения производительной способности, растёт в ужасающих размерах и армия тунеядцев и посредников. Вопреки царившему прежде среди социалистов мнению, что капитал скоро настолько сконцентрируется в немногих руках, что для овладения общим имуществом достаточно будет экспроприировать нескольких миллионеров, оказывается, что число лиц, живущих чужим трудом, становится в действительности всё более и более значительным.
Во Франции, на тридцать человек жителей не приходится и десяти непосредственных производителей. Всё земледельческое богатство страны есть дело семи миллионов человек, а в двух её главных отраслях промышленности — в копях и в производстве тканей — насчитывается меньше двух с половиною миллионов рабочих. Сколько же оказывается в таком случае эксплуататоров труда? В Англии (с Шотландией и Ирландией) всего 1.030.000 рабочих заняты в фабрикации всех возможных тканей, — миткалей, сукон, шелков, джуты, кружев и т. под., и из них всего только 300.000 мужчин — остальное же женщины, подростки и дети. Около полумиллиона работают во всех копях и рудниках; в Англии и Шотландии всего с небольшим миллион обрабатывают землю, и статистикам приходится преувеличивать цифры для того, чтобы установить максимум в 8 миллионов производителей на 26 миллионов жителей Англии, Уэльса и Шотландии. В действительности же, самое большее, шесть или семь миллионов рабочих создают все богатства, рассылаемые Англией во все концы света. Сколько же, после этого, окажется людей, живущих с капитала, или посредников-купцов, которые получают доход со всего мира, и заставляют потребителя платить себе в несколько раз (от 5 до 20 раз) больше, чем они сами платят производителю?
Мало того. Люди, в руках которых находится капитал, беспрестанно умышленно сокращают производство, чтобы поднять цены. Уже не говоря о целых бочках устриц и рыбы, выбрасываемых в море для того, чтобы устрицы и тонкая рыба не сделались едою, доступною народу, и не перестали быть лакомством богатых; не говоря о тысячах предметов роскоши — материй, пищевых продуктов и т. д., которых постигает та же участь, что и устриц, — напомним только о том, каким образом ограничивают производство предметов необходимых для всех. Целые армии углекопов с удовольствием стали бы добывать каждый день уголь и отсылать его тем, кто дрожит от холода; но очень часто, по крайней мере треть, а не то и две трети этой армии не могут работать больше трёх дней в неделю, потому что хозяевам нужно поддерживать высокие цены на уголь. Тысячи ткачей не могут работать на своих станках, в то время, как их жёны и дети ходят в лохмотьях, по той же причине; а между тем три четверти европейского населения не имеет одежды, достойной этого имени.
Сотни доменных печей, тысячи мануфактур остаются постоянно в бездействии или работают лишь половину времени, всё ради того же повышения цен, и в каждой образованной нации мы находим постоянно около миллиона, а иногда и до двух миллионов людей, остающихся без работы: ищущих работы, но лишённых возможности её получить.
Миллионы людей с радостью принялись бы превращать невозделанные, или плохо возделанные, земли в богатые поля, способные дать роскошные жатвы. Одного года разумного труда было бы уже достаточно, чтобы увеличить впятеро производительность земель, которые теперь дают только жалкий урожай. Но смелые начинатели, готовые взяться за это дело, осуждены на бездействие, потому что те, кто владеет землёй, копями, мануфактурами, предпочитают помещать свои капиталы — капиталы, украденные у общества — в турецкие или египетские займы, или в акции золотых приисков в Патагонии, так как им выгоднее заставлять работать на себя египетских феллахов, итальянцев, вынужденных покинуть свою страну, или китайских кули!
Во всём этом мы видим сознательное и непосредственное ограничение производства, но есть и другое ограничение, косвенное и бессознательное, которое состоят в том, чтобы тратить человеческий труд на производство предметов совершенно бесполезных, или служащих исключительно для удовлетворения бессмысленного тщеславия богачей.
До чего доходит это косвенное ограничение, невозможно исчислить даже приблизительно. Но все мы знаем и видим воочию, сколько сил человеческих тратится совершенно попусту, тогда как они могли бы послужить для производства необходимых вещей, а в особенности для приготовления орудий, нужных для будущего улучшенного производства. Достаточно будет указать на миллиарды, растрачиваемые Европой на вооружения — с единственной целью завоевания новых рынков, или для того, чтобы покорить соседей своему экономическому влиянию и облегчить эксплуатацию внутри страны; достаточно будет указать на миллионы, выплачиваемые ежегодно всевозможным чиновникам, роль которых заключается в поддержании господства немногих над экономической жизнью всего народа; миллионы, тратящиеся на судей, на тюрьмы, на жандармов, на весь механизм, называемый правосудием, в то время, как известно, что стоит только хоть немного облегчить бедность в больших городах, чтобы преступность уже уменьшилась в значительных размерах; наконец, миллионы, употребляющиеся на распространения путём печати вредных идей и ложных известий в интересах какой-нибудь партии, какого-нибудь политического деятеля, или какой-нибудь кампании эксплуататоров.
Но и это ещё не всё. Подсчитайте только количество труда, который ежегодно тратится совершенно попусту — здесь, на содержание конюшни, псарни или дворни богача, там — на удовлетворение капризов светских барынь и стремления к роскоши развращённого высшего общества, везде — на то, чтобы при помощи рекламы заставить вас купить вещь совершенно ненужную, или навязать покупателям товар дурного качества, или даже на производство предметов положительно вредных, но выгодных для предпринимателя. Потраченного таким образом понапрасну труда несомненно хватило бы на то, чтобы удвоить производство полезных предметов, или же чтобы снабдить машинами и орудиями много фабрик и заводов, а эти последние скоро наводнили бы магазины продуктами, в которых две трети населения нуждаются в настоящее время.
Словом, несомненно, что даже из числа тех, кто в каждой данной стране занимается производительным трудом, четверть, по крайней мере, всегда остаётся без работы в течение трёх или четырёх месяцев в году, а труд второй четверти — если даже не половины, — идёт не на что иное, как на развлечение богачей и на эксплуатацию публики.
Таким образом, если мы примем во внимание, с одной стороны, ту быстроту, с какою цивилизованные народы увеличивают свои производительные силы, а с другой — ограничение, прямое или косвенное, которому подвергается производство вследствие современных условий, то мы должны заключить, что сколько-нибудь разумная хозяйственная организация дала бы образованным народам возможность накопить в течение нескольких лет столько полезных продуктов, что им пришлось бы, наконец, сказать себе: «Довольно! Довольно с нас угля, довольно хлеба, довольно одежды! Отдохнём и подумаем, куда ещё приложить свои силы, как лучше употребить остающийся у нас досуг!»
Нет, довольство для всех — не мечта. Оно, может быть, было мечтой тогда, когда человеку едва удавалось, ценою страшного труда, получить двадцать пудов ржи с десятины, когда он выделывал собственными руками нужные для земледелия и промышленности орудия. Но оно перестало быть мечтой с тех пор, как человек изобрёл двигатель, который, с помощью небольшого количества железа и нескольких фунтов угля, доставляет ему послушную и удобную силу, способную привести в движение самую сложную машину.
Но для того, чтобы это довольство перешло в действительность, нужно, чтобы весь этот огромный капитал — города, дома, распаханные поля, заводы, пути сообщения, воспитание — перестало считаться частною собственностью, которою захвативший её распоряжается по своему усмотрению.
Нужно, чтобы всё это богатство орудий производства, с таким трудом приобретённое, построенное, выделанное, изобретённое нашими предками, стало общею собственностью, чтобы общество, с помощью своего коллективного ума, могло извлечь из него наибольшую выгоду для всех.
Для этого нужна экспроприация. А потому, довольство для всех — наша цель; экспроприация — наше средство.
II.
Экспроприация, т.-е. возврат обществу того, что ему принадлежит по праву, — такова задача, поставленная историей перед нами, людьми конца девятнадцатого века. Всё то, что служит для обеспечения благосостояния общества, должно быть возвращено обществу.
Но эта задача не может быть разрешена законодательным путём. Никто в такое решение и не верит, как бедный, так и богатый понимают, что ни современные правительства, ни правительства, могущие явиться вследствие какой-нибудь политической революции, не окажутся способными найти нужный выход. Всеми чувствуется необходимость социальной революции, и как богатые, так и бедные не скрывают от себя, что эта революция близка, что она может разразиться не сегодня — завтра.
За последние полвека соответственная подготовка — эволюция — уже совершилась в умах, но под давлением меньшинства, т.-е. имущих классов, она не могла воплотиться в действительность; ей приходится поэтому устранить препятствия силой и осуществиться в революции.
Откуда придёт революция? Какими признаками будет отмечено её начало? На эти вопросы никто не может ответить; мы находимся здесь в полной неизвестности. Но все, кто сколько-нибудь наблюдает и размышляет, все — как рабочие, так и эксплуататоры, как революционеры, так и охранители — чувствуют одно: что эта революция близка.
Что же мы сделаем, когда она, наконец, разразится?
Мы все так много начитались о драматической стороне прошлых революций и так мало знаем их действительно-революционную работу, что многие из нас видят в этих движениях только внешнюю обстановку, борьбу первых дней, баррикады. Но эта борьба на улице, эти первые стычки длятся недолго и скоро заканчиваются победой или поражением народа; и именно после победы народа над его прежними правителями начинается настоящая революционная работа.
Неспособные и бессильные, атакованные со всех сторон, эти правители быстро уносятся вихрем восстания, если восстание имеет действительно народный характер. В 1848 году, буржуазная монархия во Франции погибла в несколько дней, и когда Луи-Филипп уезжал в извозчичьей карете из Парижа, Париж забыл уже и думать о бывшем короле. Правительство Тьера исчезло 18 марта 1871 года в несколько часов, оставляя Париж хозяином своей собственной судьбы. А между тем движения 1848 и 1871 года были только городскими восстаниями; при настоящей же народной революции разложение всего государственного строя совершается с поразительной быстротою во всей стране. Правители начинают с того, что бегут, а затем уже начинают устраивать заговоры, чтобы обеспечить себе возможность возврата.
Как только прежнее правительство расшаталось, армия перестаёт, в виду растущей волны народного восстания, повиноваться своим вождям; эти последние, впрочем, также благоразумно стушёвываются. Войско стоит сложа руки, или же, подняв приклады вверх, присоединяется к восставшим. Полиция не знает, что делать — бросаться ли с кулаками на толпу, или кричать: «да здравствует Коммуна!» — и расходится благоразумно по домам, «поджидая нового начальства». Крупные буржуа укладывают свои пожитки и уезжают куда-нибудь в безопасные места. Народ же остаётся. Таково бывает начало всякой революции.
И вот, например, Коммуна провозглашена в нескольких больших городах. Тысячи людей толпятся на улицах и собираются по вечерам в импровизированных клубах для решения вопроса «что делать?» для горячего обсуждения общественных дел. Ими интересуются теперь все; даже те, кто ещё вчера были совершенно равнодушны, теперь оказываются чуть ли не самыми ретивыми. Повсюду видно очень много усердия, много самого горячего желания обеспечить за собою победу. Совершаются деяния самого высокого самопожертвования. Народ рвётся вперёд: — куда бы то ни было, лишь бы вперёд.
Всё это прекрасно, всё это очень возвышенно. Но это ещё не революция. Напротив, работа революционера только теперь и начинается.
Нет сомнения, что будут при этом и акты мести. Разные Ватрены и Тома поплатятся за свою непопулярность. Но это будет только одна из случайностей борьбы, а вовсе ещё не революция[3].
Правительственные социалисты, радикалы, непризнанные гении журнализма, напыщенные ораторы — как буржуа, так и рабочие — бросятся, конечно, в Городскую Думу, чтобы занять опустевшие там места. Одни нацепят на себя всяких побрякушек, будут смотреться в министерские зеркала и учиться отдавать приказания с величием, подобающим их новому сану: красный пояс, военная фуражка и величественные движения руки необходимы им, чтобы внушить к себе почтение со стороны бывшего товарища по редакции или по мастерской. Другие зароются в бумагах, с самым искренним желанием понять в них что-нибудь, и примутся сочинять законы и издавать указы, полные громких фраз, которых никто, впрочем, не станет исполнять, именно потому, что теперь — время революции.
Чтобы придать себе недостающую им представительность, они найдут себе подходящие чины в прежних правительственных учреждениях и назовут себя «Временным Правительством», или «Комитетом Общественного Спасения», или Головою, Комендантом Городской Думы, Начальником Охраны и т. п. Других выберут, или провозгласят без выборов, членами Парламента или Городского Совета, и вот они соберутся, с подобающей торжественностью, в Палате или в Думе. И тут окажутся согнанными в кучу люди, принадлежащие по крайней мере к десятку различных школ и направлений, — направлений, которые вовсе не обусловливаются, как это часто говорят, одним личным соперничеством, а соответствуют действительно различным способам понимания задач, последствий, глубины предстоящей революции. Поссибилисты («возможники»), коллективисты, радикалы, якобинцы, бланкисты будут согнаны в одну кучу и неизбежно должны будут проводить время в безвыходных, неразрешимых, всё обостряющихся спорах; с честными людьми смешаются властолюбцы, которые мечтают только собственном господстве и глубоко презирают толпу, из которой вышли сами. Все они придут с прямо противоположными взглядами и будут вынуждены заключать между собою якобы союзы для образования большинства, много на день или на два, спорить без конца, обзывать друг друга реакционерами, деспотами и мошенниками. Им нельзя будет согласиться ни на одной серьёзной мере, им придётся страстно увлекаться спорами из-за мелочей, и не смогут они создать ничего, кроме напыщенных прокламаций. И все-то они, при этом, будут принимать себя всерьёз, тогда как настоящая сила движения была и будет оставаться на улице, в толпе.
Всё это, может быть, очень интересно для любителей театральных представлений, но всё это ещё не революция. При всём этом ничего ещё не сделано!
Между тем, народ страдает. Машины на фабриках не работают, мастерские закрываются, капиталист прячется в свою уютную норку, заказов нет, торговля не идёт. Рабочий теряет даже тот ничтожный заработок, какой имел прежде; а цены на жизненные припасы растут и растут…
Но он ждёт с геройским самоотвержением, которым всегда отличается народ в решительные минуты, когда он доходит до великого. «Мы отдаём на службу республике три месяца нужды», заявили парижские рабочие в феврале 1848 года, когда республика была провозглашена во Франции, — в то время, как господа «представители народа» и члены временного правительства все, до последнего служителя, аккуратно получали своё жалованье! Народ страдает. Но со свойственною ему детскою доверчивостью, с добродушием массы, верящей в своих вождей, он ждёт, чтобы им занялись там, наверху — в Палате, в Думе, в Комитете Общественного Спасения.
Но там думают обо всём, кроме народных страданий. Когда в 1793 году голод свирепствовал во Франции, грозя судьбам революции; когда народ был доведён до последней степени нищеты, в то время, как по Елисейским полям разъезжали в великолепных колясках барыни в роскошных туалетах, Робеспьер настаивал в Якобинском клубе на чём? — на обсуждении его мемуара об английской конституции! Когда в 1848 году, рабочий сидел без куска хлеба вследствие всеобщей остановки промышленности, Временное Правительство и Палата препирались о пенсиях военным офицерам и о работах в тюрьмах, и даже не подумали спросить себя, чем живёт народ в такую пору безработицы. И если можно упрекнуть в чём-нибудь Парижскую Коммуну, родившуюся в таких скверных условиях, под пушками пруссаков, и просуществовавшую всего семьдесят дней, то и её придётся упрекнуть в том, что она не поняла, что без сытых солдат нельзя одержать победу и что на тридцать су в день (полтинник) в осаждённом Париже нельзя рабочему сражаться на укреплениях и в то же время кормить свою семью.
Народ страдает, и спрашивает: «что делать, чтобы выйти из этого положения?»
III.
Нам кажется, что на этот вопрос может быть только один ответ:
Признать и заявить во всеуслышание, что всякий, каков бы ни был в прошлом его ярлык, как бы он ни был силён или слаб, способен или неспособен, имеет, прежде всего, право на жизнь, и что общество должно делить между всеми те средства существования, которыми оно располагает. Это нужно признать, провозгласить, и действовать соответственно этому.
Нужно сделать так, чтобы с первого же дня революции народ понял, что для него наступила новая пора; что с этого дня никому уже больше не придётся ночевать под мостами, когда рядом стоят пышные дворцы, никому не придётся голодать, покуда есть в городе съестные припасы; никому не придётся дрожать от холода, когда рядом стоят меховые магазины. Пусть всё принадлежит всем, как в принципе, так и в действительности, и пусть, наконец, в истории произойдёт хоть одна революция, которая позаботится о нуждах народа, прежде чем отчитывать ему проповедь о его обязанностях.
Но указами этого сделать нельзя. Добиться этого можно только, если народ на деле, непосредственно, завладеет всем, что нужно для жизни; это единственный, действительно научный способ действия, и единственно понятный народной массе и для неё желательный.
Нужно завладеть, во имя восставшего народа, хлебными складами, магазинами платья, жилыми домами. Ничего не надо тратить зря, а тотчас же следует организоваться так, чтобы пополнять что будет израсходовано. Словом, прежде всего сделать всё возможное, чтобы удовлетворить все потребности, и сейчас же начать производство, но уже не ради барышей кому бы то ни было, а для того, чтобы обеспечить жизнь и дальнейшее развитие всего общества.
Не нужно нам больше этих двусмысленных фраз, вроде «права на труд», которыми заманивали народ в 1848 году и хотят заманивать ещё и теперь. Пора быть посмелее и прямо заявить, что довольство для всех, сделавшееся в наше время возможным, должно осуществиться во что бы то ни стало.
Когда в 1848 году рабочие требовали права на труд, правительство устраивало национальные мастерские и заставляло людей работать в этих мастерских за два франка в день! Когда они требовали организации труда, им отвечали: «Подождите, друзья мои, правительство займётся этим, а пока — вот вам два франка. Отдохни, суровый рабочий, трудившийся всю свою жизнь!» А пока, прицеливали пушки, собирали отовсюду войска и дезорганизовывали самих рабочих тысячами средств, которые буржуа знают очень хорошо. Затем, в один прекрасный день им заявили: «отправляйтесь колонизовать Африку, или мы вас расстреляем!»
Совсем иной результат получится, если рабочие будут требовать права на довольство. Они заявят тем самым о своём праве завладеть всем общественным богатством, завладеть домами и расположиться там сообразно потребностям каждой семьи, захватить накопленные съестные припасы и распорядиться ими так, чтобы после слишком долгого голодания узнать, наконец, довольство. Они заявят, таким образом, о своём праве на все богатства — продукт труда прошлых и настоящих поколений, и распорядятся ими так, чтобы познакомиться, наконец, с высшими наслаждениями искусства и науки, слишком долго бывшими достоянием одних буржуа.
И заявляя о своём праве на довольство, они — и это ещё важнее — провозгласят вместе с тем своё право решать, что должно представлять собою это довольство, какие продукты нужно производить для его обеспечения и что можно оставить, как потерявшее всякую цену.
Право на довольство, это — возможность жить по-человечески и воспитывать детей так, чтобы сделать из них равных членов общества, стоящего более высоко, чем наше; тогда как право на труд, это — право оставаться всегда наёмным рабом, управляемым и эксплуатируемым завтрашним буржуа. Право на довольство, это — социальная революция, право на труд, это, самое большее — промышленная каторга.
Уже давно пора рабочему провозгласить, наконец, своё право на общее наследие и завладеть этим наследием.