I.
Исходя из понятия о свободной личности и переходя затем к свободному обществу, — вместо того, чтобы начинать с государства, а затем спускаться к личности, — рассматривая следовательно, общество и его политическую организацию с совершенно иной точки зрения, чем школы сторонников государственной власти, мы и в вопросах экономических следуем тому же методу. Мы изучаем потребности личности и средства, которыми она пользуется для их удовлетворения, а затем уже обсуждаем вопросы производства, обмена, налогов, правительства и т. п.
С первого взгляда это различие может показаться неважным; но в действительности оно перевёртывает все понятия официальной политической экономии.
Откройте сочинение любого из экономистов. Вы увидите, что он начинает с производства: разбирает средства, употребляемые в настоящее время для создания богатств: разделение труда, мануфактуры, роль машин, накопление капитала. Начиная с Адама Смита и кончая Марксом, все экономисты поступали именно так. Только во второй или третьей части своего труда начинает экономист говорить о потреблении, т.-е. об удовлетворении потребностей личности; да и то ограничивается он описанием того, как распределяются теперь богатства между всеми теми, кто предъявляет на них права.
Мне, может быть скажут, что это вполне логично, что прежде, чем удовлетворять потребности, нужно создать то, что требуется для этого удовлетворения; что прежде, чем потреблять, нужно произвести. Но прежде, чем произвести что бы то ни было, разве не нужно почувствовать потребность в данном предмете? Что, как не необходимость, заставило прежде всего человека охотиться, выводить скот, обрабатывать землю, выделывать орудия, а позднее — изобретать и строить машины? И чем, как не изучением потребностей должно было бы руководствоваться производство? Было бы, поэтому, по меньшей мере, одинаково логично начать именно с того, что побуждает человека работать, а затем уже перейти к рассмотрению средств удовлетворения потребностей посредством производства.
Именно так мы и делаем. Но оказывается, что как только мы посмотрим на политическую экономию с этой точки зрения, она принимает совершенно иной вид. Из простого описания фактов она превращается в настоящую науку, стоящую наравне с физиологией, — науку, которую можно определить как изучение потребностей человечества и средств удовлетворения их с наименьшей бесполезной потерей человеческих сил. Её следовало бы назвать физиологией общества. Она является параллелью физиологии животных и растений, которая точно так же рассматривает потребности растения или животного и наиболее выгодные способы их удовлетворения. В ряду общественных наук экономия человеческих обществ занимает таким образом место, на котором , в ряду наук о жизни (биологических), стоит физиология живых существ.
Мы говорим: «Вот перед нами люди, соединившиеся в общество. Хижина дикаря перестала их удовлетворять, и они требуют прочного и более или менее удобного дома. И вот мы хотим знать, может ли, при данном состоянии производительности человеческого труда, каждый из них иметь свой дом? А если нет то что именно мешает этому?»
Но раз мы поставим такой вопрос, мы сейчас же увидим, что всякая европейская семья вполне могла бы обладать удобным небольшим домом, вроде тех, которые строятся для рабочих в Англии, в Бельгии или в Пульмановском поселении, или же соответственной квартирой. Известного и сравнительно небольшого числа рабочих дней было бы вполне достаточно для того, чтобы построить для семьи в семь или восемь человек хорошенький домик, где было бы много воздуха и света, удобно расположенный, здоровый и освещённый газом.
Между тем, девять десятых европейцев никогда не жили в здоровом помещении, потому что всегда человек из народа работал изо дня в день, и почти без перерыва, для удовлетворения потребностей правящих классов; и никогда не имел он ни времени, ни денег, чтобы выстроить или заказать себе этот желанный домик. И до тех пор, пока современные условия не изменятся, у него никогда не будет дома, и всегда будет он жить в какой-нибудь трущобе.
Мы принимаем, таким образом, метод рассуждения, совершенно обратный тем экономистам, которые устанавливают якобы вечные законы производства, затем подводят счёт всем домам, которые строят теперь ежегодно, и доказывают посредством статистических данных, что так как этих новых домов не хватает для удовлетворения всех требований, то 9/10 европейского населения должны жить в трущобах.
Или же, возьмём вопрос о пище. Перечислив все благодеяния разделения труда, экономисты приходят к тому заключению, что оно требует, чтобы одни люди занимались земледелием, а другие — фабричной промышленностью. Земледельцы производят столько-то, фабрики — столько-то, обмен происходит так-то; затем, они рассматривают продажу, прибыль, чистый доход или прибавочную стоимость, заработную плату, налоги, банки и т. д.
Но изучив всё это по их книгам, мы всё-таки нисколько не подвинулись вперёд, и если мы спросим у них: «Каким же образом существует столько семей, не имеющих хлеба, когда каждая семья могла бы производить достаточно хлеба, чтобы накормить десять, двадцать, или даже сто человек в год?», то они, в ответ, заговорят сызнова, как в сказке о белом бычке, о разделении труда, заработной плате, прибавочной стоимости, и капитале и т. п., и придут к такому заключению, что произведённых продуктов недостаточно для удовлетворения всех потребностей — заключению, которое, если бы даже оно было справедливо, всё-таки не даёт никакого ответа на вопрос: «Может ли, или не может человек произвести при помощи своего труда нужный для него хлеб? А если не может, то что ему мешает в этом?»
Вот перед нами триста пятьдесят миллионов европейцев. Ежегодно им требуется столько-то хлеба, столько-то мяса, столько-то вина, столько-то молока, яиц и масла. Им нужно столько-то домов, столько-то одежды. Это — минимум их потребностей. Могут ли они произвести всё это, или нет? И если да, — то останется ли у них ещё свободное время для того, чтобы пользоваться некоторою роскошью, произведениями искусства, наукой и развлечениями, — одним словом, для всего того, что не входит в разряд существенно необходимого? Если ответ на этот вопрос будет утвердительный, то что же, в таком случае, мешает им? Как устранить существующие препятствия? Если, наконец, для того, чтобы достигнуть такой производительности, нужно время, нужно преобразовать промышленность, завести лучшие машины и т. п., — прекрасно, дадим на это, сколько окажется нужным времени; но, во всяком случае, не будем же терять из виду цели всякого производства — удовлетворение потребностей.
Если самые существенные потребности человека остаются неудовлетворёнными вследствие малой производительности труда — то посмотрим, что нужно сделать, чтобы увеличить эту производительность? Но нет ли этому также и других причин? Не происходит ли это, между прочим, оттого, что производство совершенно потеряло из виду потребности и приняло ложное направление? И если мы увидим, что именно в этом лежит причина наших недостач, то поищем же средства преобразовать производство так, чтобы оно на самом деле удовлетворяло потребностям.
Такова — единственная верная, по нашему мнению, точка зрения; она одна даёт возможность политической экономии действительно стать наукой — наукой общественной физиологии — наукой экономии общественных сил.
Разумеется, когда этой науке придётся иметь дело с теми формами производства, которые существуют в настоящее время в цивилизованных нациях, или с формами, встречающимися в индусской общине или у дикарей, то она будет излагать факты так же, как это делают современные экономисты. Это будет отдел описательный подобный описательным отделам зоологии или ботаники. Заметим однако, что если бы и эта часть науки разрабатывалась с точки зрения экономии сил в удовлетворении потребностей, то и она много выиграла бы, и в ясности и в научной ценности. Она с очевидностью показала бы, к какой ужасающей трате человеческих сил приводит современный порядок, и она доказала бы то, что мы утверждаем, — то есть, что пока этот убийственный порядок будет существовать, человеческие потребности никогда не будут удовлетворены.
Точка зрения на хозяйственные явления оказалась бы, таким образом, совершенно иной. За станком, производящим столько-то аршин миткаля, за машиною, пробивающею столько-то стальных досок, за сундуком, в который стекаются такие-то барыши, мы увидали бы человека, — производителя, — по большей части исключённого из того пиршества, которое он подготовляет для других. Мы поняли бы также, что так называемые законы ценности, обмена и т. п. суть ничто иное, как выражение — часто очень неверное, вследствие ошибочности самого исходного пункта — тех явлений, которые происходят теперь, но которые могли бы, и будут происходить совершенно иначе в обществе, где производство будет организовано с целью удовлетворения всех его нужд.
II.
Нет ни одного принципа в политической экономии, который бы не принял совершенно другого вида, если стать на нашу точку зрения.
Возьмём хотя бы перепроизводство. Вот слово, которым нам уже прожужжали уши! Есть ли хоть один экономист, хоть один академик, или кандидат в таковые, который бы не утверждал, что экономические кризисы происходят от перепроизводства, что в известный момент производится больше ситца, сукна или часов, чем требуется! При этом, капиталистов, упорно стремящихся производить свыше всевозможного потребления, обыкновенно обвиняют в излишней «жадности».
Но всё это, в ближайшем изучении вопроса, оказывается совершенным вздором. Действительно, назовите хоть один товар (из числа общеупотребляемых), который бы производился в количестве, превышающем потребность в нём. Переберите все предметы, вывозимые странами, ведущими большую внешнюю торговлю, — и вы увидите, что почти все эти товары производятся в количествах, недостаточных даже для жителей той самой страны, которая их вывозит.
Тот хлеб, например, который русский крестьянин отсылает в Европу, вовсе не составляет излишка: даже самые лучшие урожаи ржи и пшеницы в Европейской России едва-едва дают столько, сколько нужно для её населения. Вообще, когда крестьянин продаёт свой хлеб, чтобы уплатить налоги и выкупные, и аренду за землю, он лишает себя и детей самого необходимого.
Точно так же не излишек угля посылает во все страны света Англия: ей остаётся для домашнего потребления всего 47 пудов в год на каждого жителя, и миллионы англичан оказываются зимою лишёнными огня, или зажигают огонёк лишь постольку, поскольку это необходимо, чтобы сварить немного овощей. В сущности (если оставить в стороне некоторые предметы роскоши) в Англии — этой стране наибольшего вывоза — существует один только общеупотребляемый товар, производимый в количестве, может быть, превышающем потребности: это — бумажные ткани. Но когда мы вспомним, какие лохмотья носит на себе по крайней мере одна треть населения Соединённого Королевства, то мы склонны думать, что по всей вероятности, всё количество производимых в Англии бумажных тканей соответствовало бы, как раз, действительным потребностям населения. Излишек оказался бы самый ничтожный, если бы все стали носить нужное бельё и одежду.
Вообще «вывоз» обыкновенно представляет из себя вовсе не «излишек» — даже если в начале вывозная торговля и имела действительно это происхождение. Басня о босом сапожнике и оборванном портном также справедлива по отношению к народам, как была когда-то справедлива по отношению к ремесленнику. Вывозят вообще необходимое, нужное самой стране, и происходит это от того, что рабочие не могут купить на свою заработную плату того, что они произвели, раз им приходится, покупая товар, платить и ренту, и прибыль, и проценты капиталисту и банкиру[18].
Неудовлетворённой остаётся не только всё растущая потребность благосостояния, но очень часто и потребность в самом необходимом. А поэтому и перепроизводства (по крайней мере в этом смысле) не существует: оно есть не что иное, как изобретение теоретиков политической экономии.
Экономисты единогласно уверяют нас, что из всех экономических «законов» наиболее твёрдо установленный, это — тот, что «человек производит больше, чем потребляет!,», т.-е., что после того, когда он потратит на свою жизнь продукты своего труда, у него остаётся ещё некоторый излишек. Одна семья землевладельцев, например, производит достаточно, чтобы прокормить несколько семей.
Эта часто повторяемая фраза кажется нам тоже лишённой всякого смысла. Если бы она означала, что каждое поколение оставляет что-нибудь последующим поколениям, то она была бы справедлива. В самом деле, крестьянин сажает дерево, которое проживает тридцать, сорок или сто лет и с которого его внуки всё ещё будут рвать плоды. Если он расчистил клочок нови, он увеличил этим наследство грядущих поколений. Дорога, мост, канал, дом и находящаяся в нём мебель, всё это — богатства, завещанные следующим поколениям.
Но речь идёт не об этом. Нам говорят, что так как государство всегда брало с него значительную долю его жатвы в виде налогов, духовенство — в виде десятины, а барин в виде оброка, или арендной платы, то создался целый класс людей, которые в былые времена потребляли то, что производили (за исключением того, что оставлялось ими в запас, или того, что они делали впрок, для своих же детей и внуков), но которые теперь принуждены кормиться с грехом пополам и недоедать, потому что львиную долю того, что они выращивали, берут у них государство, землевладелец, священник и ростовщик.
Мы предпочитаем поэтому сказать, что крестьянин потребляет меньше, чем производит, потому что его заставляют продавать всё, что у него есть лучшего, а себе оставлять ровно столько, сколько крайне необходимо на скудное пропитание. И всякий поймёт, что так сказать несравненно вернее, а вместе с тем и полезнее, потому что заставляет задуматься над причиною крестьянской нищеты.
Заметим также, что если принять за исходную точку потребности людей, то неизбежно должны прийти к коммунизму, т.-е. к тому общественному устройству, которое наиболее полным и наиболее экономным образом обеспечивает удовлетворение этих потребностей. Напротив того, если исходить из современного производства, иметь в виду только прибыль и прибавочную стоимость, оставляя в стороне вопрос о том, насколько производство даёт удовлетворение потребностям, экономист неизбежно приходит к капитализму, или, самое большее к коллективизму, — во всяком случае, к той или другой форме наёмного труда.
В самом деле, если мы обратим внимание на потребности личности и общества, и на те средства, которыми человек пользовался на различных ступенях своего развития для удовлетворения, то мы убедимся в необходимости согласовать единичные усилия людей и направлять их к общей цели — удовлетворению нужд всех членов общества,—а не представлять удовлетворение этих нужд всем случайностям разрозненного производства, как это происходит теперь. Мы поймём, что присвоение небольшим меньшинством всех богатств, которые остались непотребленными в одном поколении, и должны были бы перейти к следующему поколению, отнюдь не соответствует интересам общества. Потребности трёх четвертей общества остаются в таком случае неудовлетворёнными, а бесполезная трата человеческих сил становится ещё более бессмысленной и ещё более жестокой.
Мы поймём, наконец, что самое выгодное употребление продуктов, это удовлетворение, прежде всего, наиболее настоятельных потребностей, и что ценность предмета, по отношению к его полезности зависит не от простого каприза, как часто говорят экономисты, а от той степени, в которой он нужен для удовлетворения действительных и наиболее настоятельных нужд.
Коммунизм — т.-е. общественный взгляд на потребление, производство и обмен — и общественный строй, соответствующий этому взгляду — является, таким образом, прямым выводом из такого способа понимания вещей — единственного, по нашему мнению, действительно научного понимания жизни обществ.
Общество, которое удовлетворит потребности всех и сумеет устроить ради этого своё производство, должно будет, кроме того, покончить и с некоторыми предрассудками, установившимися относительно промышленности, и прежде всего — с прославленной экономистами теорией разделения труда, которою мы и займёмся в следующей главе.