Клятва мага
Глава I
На самом берегу Нила, на том месте, где возвышались некогда Фивы, колоссальные развалины которых далеко протянулись по обоим берегам реки, стояли два дома, окруженных пальмами. Один из этих домов, современной постройки, несмотря на свои претензии на арабский стиль, – был гостиницей для путешественников; в другом, стоявшем ближе к реке, помещался ресторан и столовая. Последнее строение ясно свидетельствовало об археологических вкусах хозяина и представляло, хотя и фантастическое, но некоторое подобие древнего египетского дома.
Раскрашенные деревянные колонны, изображавшие стебли лотоса, поддерживали веранду, на которой стояли деревянные столы и скамейки, окрашенные в яркие цвета.
Над входом, на громадном щите, был изображен, с двойной короной на голове, древний египетский царь, готовый осушить кубок, подаваемый ему стоящим на коленях человеком, одетым в белую тунику, с клафтом на голове. Надпись «Отдых Рамсеса», сделанная большими черными и желтыми буквами на лазурном фоне этой картины, ясно указывала, что под этой гостеприимной кровлей усталый путник найдет чем утолить голод и жажду. Большая открытая зала с верандой была очень привлекательна своей изысканной чистотой и оригинальным убранством. Стены были украшены живописью; посредине залы был устроен бассейн, обсаженный растениями в цвету, и из которого бил фонтан, поддерживавший приятную свежесть. В глубине стоял огромный буфет, на котором теснились мшистые бутылки, бокалы для пива, стаканы с лимонадом, большие амфоры, фрукты и всевозможная снедь. Все это было так аппетитно, так чисто и изящно уставлено, что могло соблазнить кого угодно.
Час был ранний и зала гостиницы была еще пуста. Только служанка и трактирный слуга накрывали свежими скатертями столики и расставляли стаканы и посуду на двух длинных столах, стоявших вдоль стен.
У буфета сидел лысый, невысокого роста человек, одетый в нанковый костюм. Под большим передником, у пояса, висел большой кухонный нож. Это был сам хозяин, Готлиб Майдель, бравый немец, экономный и деятельный, несмотря на скопленное им солидное состояние, всюду поспевавший и работавший больше своих слуг.
В эту минуту толстое и приветливое лицо доброго Майделя было чем-то озабочено. Маленькие, голубые глазки его, всегда веселые и добрые, с беспокойством смотрели на стоявшую перед ним женщину, которая что-то оживленно ему рассказывала.
Круглая и свежая, она так поразительно была похожа на хозяина, что в них не трудно было угадать брата и сестру. Густые, седые, как снег, волосы обрамляли ее загорелое лицо. В эту минуту она тоже была чем-то озабочена и с нетерпением сказала брату:
– Повторяю, Готлиб, что необходимо посоветоваться с доктором. Опухоль в колене внушает серьезные опасения; малейшее же движение причиняет невыносимую боль. Я знаю, что ты не любишь показывать Альмерис чужим, но здесь случай исключительный. Нельзя же заставлять страдать бедного ребенка, ведь она может навеки остаться калекой, и осторожность вовсе не лишняя. Доктор находится в двух шагах!
Майдель недовольным жестом сдвинул сначала на лоб, а потом на затылок свою черную шелковую ермолку.
– Знаю, знаю! Ну, коли это необходимо, я пойду попрошу доктора Леербаха осмотреть у ребенка ногу; но, признаюсь, мне это очень неприятно. Я всегда говорил, что эти вечные шатания по развалинам к добру не приведут; а ты всегда была слаба, Туснельда, и вместо того, чтобы запрещать, ты позволяешь Альмерис делать, что ей угодно.
– Попробуй-ка сам ей запретить! – возразила рассерженная Туснельда. – Поскользнуться можно везде, даже на полу.
Она повернулась и вышла из комнаты, а брат ее облокотился на стол и задумался.
Лет тридцать тому назад Готлиб Майдель прибыл в Египет в качестве камердинера и повара какого-то немецкого барона, страстного археолога, специально интересовавшегося раскопками Фив.
Преданный своему барину, умный и любознательный, Готлиб мало-помалу и сам заинтересовался его работами. Большая витрина со статуэтками, скарабеями, амулетами, кольцами и другими вещами еще до сих пор свидетельствовала об археологических вкусах. бывшего камердинера.
Несколько лет спустя археолог-любитель умер и, согласно с его желанием, был погребен в пустой гробнице в древнем некрополе Фив; а в завещании своем он не забыл верного слугу, и Майдель унаследовал солидную сумму. Не имея никого кроме сестры, и уже обжившийся в Египте, Готлиб решил окончательно здесь поселиться; купил у одного феллаха кусок земли на самом берегу Нила и решил открыть гостиницу, а в помощь себе выписал из Германии свою сестру, Туснельду Шнейдер. Все шло отлично. Готлиб вложил всю свою душу в это предприятие, развел роскошный сад. Умеренные цены и отличная кухня привлекали массу туристов, и с годами скромный трактир превратился в прекрасный отель, в котором любили останавливаться археологи, приезжавшие на целые месяцы работать в развалинах. Рядом с гостиницей вырос ресторан, «Отдых Рамсеса» – любимое детище и предмет неисчерпаемой гордости Готлиба. Кроме того, для себя лично, он выстроил небольшой, но уютный домик, окруженный садом, и обнес его высокой стеной. Там Майдель прятал от нескромных глаз свою приемную дочь Альмерис, там же Туснельда разводила на заднем дворе своих гусей, уток, кур и индеек.
Предприятие процветало. Уже давно Майдель мог считать себя богатым и, казалось, должен был бы быть счастлив; а между тем в его прошлом было что-то, тяготившее его. У маленького, жизнерадостного человечка был роман, но любовь его быстро и трагически рушилась.
Тот старый феллах, у которого Майдель купил землю, при продаже выговорил себе право жить до самой смерти в полуразвалившейся лачуге со своей четырехлетней дочкой.
Майдель с сестрой жили в добром согласии с мрачным и молчаливым стариком и, три года спустя, Ибрагим, умирая, упросил трактирщика не покидать его несчастного ребенка, который остается полным сиротой, так как Ибрагим был вдов.
Туснельда, обожавшая детей и потерявшая свою единственную дочь, охотно взяла на себя заботу о девочке, на что Майдель дал свое согласие.
Маленькая Фатьма поселилась у них в доме, как родная дочь. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, Майдель страстно влюбился в нее и женился на ней.
С год все шло хорошо; Фатьма, казалось, была довольна и предана своему мужу, но на самом же деле она чувствовала к Готлибу чисто дочернюю любовь. Тут встретилась она с одним молодым арабом, наезжавшим иногда по делам, страстно влюбилась и бежала с ним.
Ее бегство было ужасным ударом бедному Майделю. Он серьезно заболел, а когда поправился, то сделался молчаливым, неразговорчивым и с первого же дня наотрез отказался разыскивать бежавшую жену.
Больше года о Фатьме не было ни слуху, ни духу; но вот однажды Туснельда встретила ее бродившей вокруг их дома. Фатьма выглядела почти угасшей и так изменилась за это время, что в ней трудно было узнать ту красавицу, которая полтора года назад бросила их.
Узнав Туснельду, она призналась, заливаясь слезами, что уже несколько дней как блуждает в окрестностях, не смея войти в дом.
Беременная, больная, лишенная всяких средств и питаясь милостыней, Фатьма еле добрела до супружеского дома; переступить его порог у нее не хватило мужества и она решила уже броситься в Нил, когда встретила Туснельду. В тот же вечер Туснельда сообщила обо всем брату; ей не стоило большого труда склонить его принять снова к себе в дом беглянку. Когда же Фатьма явилась, бросилась перед ним на колени и, заливаясь слезами, умоляла его о прощении – последний гнев Майделя исчез. Он нежно поднял ее, обещал забыть прошлое и спасти от позора, признав будущего ее ребенка своим.
Судьба не судила, однако, бедной Фатьме долго насладиться великодушным прощением мужа. Перенесенные лишения и нравственные муки окончательно разбили ее нежный организм; а потрясения и страх последних дней нанесли ей последний удар. Фатьма слегла и прежде времени произвела на свет девочку, но такую слабую и болезненную, что случайно бывший в то время в отеле доктор объявил, что нет никакой надежды, что она останется жива.
Через несколько часов Фатьма умерла; перед смертью она призвала к себе Готлиба и умоляла перенести на ребенка его великодушное прощение, дарованное ей и никогда не оттдавать его настоящему отцу, если бы тому пришло в голову требовать девочку.
Готлиб поклялся признать ребенка своим и, с радостной улыбкой на устах, бормоча слова благодарности и благословения, Фатьма отошла в вечность.
Против всякого ожидания, девочка осталась жива и стала сокровищем и предметом обожания и слепой любви как для брата, так и для сестры.
Добрая Туснельда, романтичная, как истая немка, дала ребенку имя Альмерис – героини романа, который в то время очаровал ее. Девочка невольно привязала к себе своих приемных родителей прекрасным характером, кротким и послушным, своей красотой и замечательным умом.
Во время рождения Альмерис семья пополнилась еще одним членом, а именно молодой англичанкой. Англичанка эта была женой секретаря одного лорда, который ради удовольствия путешествовал по Египту, таская с собой одного из сыновей. Миссис Джонсон была в то же время гувернанткой мальчика.
Заинтересовавшись раскопками, производившимися в то время в Дэир-эль-Бахри, знаменитой террасами усыпальниц царицы Хатшепсут и ее отца Тутмоса I, лорд остановился в Фивах и поселился в отеле Майделя; во время этого-то пребывания в Фивах миссис Джонсон и подружилась с Туснельдой. Дружба эта была такова, что по смерти мужа, умершего от солнечного удара и оставившего ее беременной, она отказалась следовать за лордом, снова отправившимся в путешествие, и осталась у Майделя.
Дня через три после рождения Альмерис, Дора Джонсон произвела на свет ребенка, который умер на следующий же день. Молодая мать была в отчаянии; тем не менее, она согласилась кормить грудью Альмерис, и скоро так привязалась к своей питомице, что окончательно осталась жить у своих новых друзей.
В обществе этих двух женщин, безумно обожавших ее, росла Альмерис. Странный это был ребенок, – мечтательный, подверженный видениям и странным снам. Ей нужны были совсем другие воспитательницы, чем ее тетка и кормилица, обе прекрасные, но недостаточно образованные и в высшей степени романтичные женщины.
Туснельда, совершенно поглощенная заботами по хозяйству, не имела времени заниматься воспитанием племянницы. Обязанность эту приняла на себя Дора. Она научила девочку всему, что знала сама, то есть читать и писать по-английски, по-немецки и немного по-французски, истории, географии и начаткам математики. Наконец, она научила ее играть на гитаре и петь немецкие и французские песни.
Своим живым умом Альмерис быстро усваивала все, чему ее учили, но особенно она пристрастилась к романам, которые читала ей Дора и которые еще больше возбуждали ее восточное воображение.
Главной поверенной девочки была Дора. У нее всегда хватало времени выслушать с восхищением рассказы о страшных снах и видениях девочки.
Альмерис, подрастая, становилась все мечтательней и менее общительной; в ней развилась истинная страсть к развалинам, среди которых она выросла. Целыми днями бродила она по древней столице, мечтая в каком-нибудь полуразрушившемся храме или около пустой гробницы древнего некрополя.
Все рабочие на раскопках ее знали, любили и часто дарили ей кое-какие мелкие вещи, находимые в развалинах. Во время одной из таких бесконечных прогулок с Альмерис и случилось несчастье, о котором шла речь в начале этого рассказа.
После долгого размышления, выругавшись, Майдель со вздохом поднялся и пошел за доктором. Он терпеть не мог, чтобы дочь его видели иностранцы, особенно молодые. В данный же момент весь отель был занят археологической экспедицией, к которой присоединился и один молодой врач.
Так как экспедиция работала далеко и чаще всего к обеду не возвращалась, предпочитая брать провизию с собой, Майдель не препятствовал дочери продолжать ее обычные прогулки, требуя лишь одного, чтобы она была дома раньше археологов. Молчаливый трактирщик пошел к большому дому, где и узнал от привратника, что ученые уже уехали, но что дома остались доктор, секретарь и еще один господин, которые находятся в своих комнатах.
Майдель постучался в дверь.
Звучный голос ответил:
– Войдите!
Майдель вошел и с поклоном остановился в нескольких шагах от стола, заваленного мелкими древностями. Около этого стола сидел доктор Леербах и рассматривал в лупу надпись на одном из амулетов.
Это был высокий молодой человек, худощавый и хорошо развитой, с бронзовым оттенком, с большими черными, бархатистыми глазами, с черными же, слегка вьющимися волосами, с правильными и приятными чертами лица.
Видя, что трактирщик в замешательстве вертит в руках свою шапку, доктор обратился к нему с улыбкой, открывшей ряд белоснежных зубов:
– Что скажете, Майдель? Что привело вас так рано ко мне? Чем могу служить вам?
Выслушав трактирщика, доктор встал, взял шляпу и весело ответил:
– Только-то? Конечно, я с удовольствием навещу вашу дочь и посмотрю, что с ней такое? Хитрец! Как ловко вы скрывали, что в вашем семействе живет взрослая барышня, о существовании которой мы и не подозревали!
Доктор приказал подать свою походную аптечку и последовал за трактирщиком. Через двор и небольшую калитку они вошли в уединенный сад, окружавший дом Майделя, и тот прямо повел доктора к большой террасе, крыша и колонны которой были покрыты вьющимися растениями. Зелень была так густа, что благодаря ей внутренность веранды тонула в зеленоватом сумраке.
В этой полутьме доктор разобрал только турецкий диван, на подушках которого лежала какая-то женщина в белом. Глаза Леербаха скоро привыкли. В нескольких шагах от дивана доктор остановился, как очарованный: никогда еще, казалось, не видал он такого очаровательного создания, как эта лежавшая перед ним девушка. Белый кисейный капот вырисовывал ее стройные формы; в руках она держала опахало из павлиньих перьев с ручкой из слоновой кости. Большие глаза газели, влажные и нежные, смотрели на него с неописуемым страхом и удивлением. Но тут она глухо вскрикнула, закрыла глаза и откинулась назад.
Майдель и Леербах бросились к ней. Доктор пощупал пульс Альмерис и успокоил испуганного Готлиба.
– Это пустяки, Майдель! Ваша дочь сделала резкое движение и от боли в поврежденной ноге ей сделалось дурно, – сказал он, вынимая из кармана флакон с солью.
Наклонившись к больной, он поднял ей голову и поднес к носу флакон.
Подавая помощь, Леербах снова с восхищением смотрел на правильные, тонкие черты девушки и на прозрачный, матовый цвет ее лица. Маленькое, неподвижное ее личико как-то странно было ему знакомо; но он не мог вспомнить, где раньше видел тонкий профиль, эти веки, обрамленные длинными, изогнутыми ресницами, этот маленький ротик и лоб, окруженный массой шелковистых и черных, как вороново крыло, волос.
Через минуту Альмерис открыла глаза. Несмотря на видимое расстройство, она хотя тихо, но отчетливо отвечала на вопросы доктора и не оказала ни малейшего сопротивления, когда последний обнажил и осмотрел ее распухшую ногу.
Бледная, со сжатыми губами, она мужественно, без малейшего стона, перенесла очень болезненное вправление вывихнутой ноги.
Восхищаясь ее мужеством, Леербах наложил повязку, дал успокоительное питье и предписал полный покой, обещая завтра снова навестить больную.
– Если же вы почувствуете себя дурно, то во всякое время дня и ночи я к вашим услугам, так как сегодня я весь день проведу в отеле, – прибавил он.
– Благодарю! Теперь я чувствую себя вполне хорошо, – ответила Альмерис.
Заметь Леербах, каким энтузиазмом горел взор Альмерис, когда она протянула ему руку, он был бы крайне удивлен и восхищен, так как и она все больше и больше нравилась ему.
Оставшись одна, молодая девушка погрузилась в глубокую задумчивость, из которой ее вывел приход миссис Джонсон.
Альмерис привлекла к себе свою добрую кормилицу и, прижавшись к ее плечу внезапно вспыхнувшим личиком, пробормотала:
– Тетя Дора! Если бы ты знала, кого я только что видела! Я от волнения лишилась чувств.
– Кого же ты могла видеть? Насколько я знаю, кроме доктора, никого не было, – с недоумением спросила Дора.
– Это правда. Но он-то именно и есть человек-сфинкс, сам Рамери! Как он красив, как добр и симпатичен его взгляд! Он тоже как-то странно смотрел на меня, точно ища чего-то знакомого в моем лице. Может быть, он тоже узнает меня! – продолжала Альмерис с пылающими щеками и сверкающим взором.
– Успокойся, дорогая моя! Волнение может повредить тебе. Раз ты узнала человека-сфинкса, и вы нашли друг друга, то ясно, что судьба исполнится, и вы, наконец, будете соединены, – с убеждением заметила Дора. – Да, теперь, когда я сравниваю доктора с твоим описанием Рамери, я удивляюсь, что раньше не узнала его. Это он, как две капли воды.
– Нет, разница-то есть! Но, несмотря на это, я все-таки узнала его с первого же взгляда.
– Тем лучше, дорогая! А теперь засни, чтобы скорее быть здоровой и наслаждаться счастьем, которое несомненно ожидает тебя, так как доктор не женат.
Выздоровление Альмерис стало быстро подвигаться вперед. Доктор каждый день навещал ее, и эти визиты становились все продолжительней. Когда большие глаза газели устремлялись на него со странным выражением лукавства и нежности, сердце его начинало усиленно биться. Чувство, становившееся все сильнее и сильнее, влекло его к этому странному, загадочному ребенку, который рассказывал ему иногда такие вещи, что он подчас начинал сомневаться в ее рассудке. Кроме того, он убедился, что здоровье Альмерис было более чем неровно, а вся нервная система отличалась крайне болезненной впечатлительностью.
Через неделю Альмерис могла уже вставать и ходить по дому.
Теперь с каким-то новым для себя нетерпением спешил доктор домой, бросая раскопки; он знал, что в комнате его ждет сюрприз: прелестный букет из лотосов, какой-нибудь редкий фрукт или иной знак внимания в этом же роде. Он знал, что Альмерис украшает его комнату и даже как-то раз застал ее, когда она ставила цветы в вазу у него на окне. Чувство молодой девушки так ясно читались в ее глазах, что, тронутый и увлеченный, доктор хотел бы привлечь ее в свои объятия и поцелуем признаться в своей любви. Однако, он этого не сделал, так как в его сердце происходила странная борьба.
В эту ночь Ричард Леербах не сомкнул глаз.
Чтобы читатель мог понять все сомнения и терзания, лишившие молодого человека сна, мы должны вкратце рассказать о его прошлом. Леербах происходил из благородной, но бедной семьи, отец его, – младший сын в семье, – был предназначен к военной карьере. Брак его с молодой итальянкой помешал исполнению этого плана и, заключенный против желания всех родных, поссорил его со всеми.
Однако духом он не упал, а устроился кассиром в одном из банкирских домов и зажил с семьей скромно, но счастливо, довольствуясь малым. Вскоре он умер.
Ричард, единственный сын Леербахов, получил прекрасное воспитание, и избрал карьеру врача, как наиболее практичную и лучше вознаграждаемую. Он всей душой отдался делу, и быстро создал себе известность и блестящую практику.
Радость первых успехов была омрачена смертью матери, за которой скоро последовала и его сестра. Оставшись одиноким, Ричард окончательно отдался науке.
Утомленный работой, он взял двух– или трехнедельный отпуск и поехал гостить к своему университетскому товарищу. Там он случайно был приглашен к одному из соседних помещиков, графу Кронбургу, дочь которого получила очень опасное воспаление легких. Благодаря искусству Ричарда, Tea Кронбург была спасена и молодые люди влюбились друг в друга.
Еще во время выздоровления Tea, между ними произошло объяснение, и они поклялись друг другу в вечной любви.
Когда граф узнал об этом, он наотрез отказал, объявив, что не желает иметь зятем бедного доктора. Три месяца спустя граф Кронбург заставил свою дочь обручиться с одним их родственником, человеком средних лет, очень богатым камергером и их близким соседом.
Tea подчинилась приказанию отца, но потребовала, чтобы свадьба была отложена на год.
Она не принадлежала к числу тех женщин, которые молча отказываются от страстно любимого человека, и хотела только выиграть время, твердо решив скорей отважиться на все, чем соединиться с ненавистным человеком.
Случай, по-видимому, благоприятствовал влюбленным, так как Ричарду Леербаху неожиданно досталось большое состояние и блестящее положение. Его двоюродный брат – глава старшей линии – служивший офицером в гвардии, был убит на дуэли; а так как Ричард был последним в их роде, то ему и достались майорат и титул барона. Подавив чувство оскорбленной гордости, новый барон Леербах написал графу письмо и возобновил свое предложение. Обстоятельства, послужившего причиной отказа, уже не существовало. Но граф Кронбург был угрюм и настойчив. Он ответил, что, вполне признавая Ричарда партией, достойной его дочери, он, тем не менее, не может нарушить данного слова своему племяннику, а потому просит Леербаха отказаться раз и навсегда от неосуществимой надежды и оставить в покое его дочь.
Этот новый отказ глубоко оскорбил Ричарда. Несмотря на тайные письма Tea, в которых та клялась ему в любви и умоляла терпеливо ждать, Леербах решил уехать и, в ожидании дальнейших событий, заняться серьезным трудом. В качестве рядового врача он присоединился к ученой экспедиции, отправлявшейся в Египет и Нубию на раскопки. Таким-то образом он попал в Фивы, где случай и свел его с Альмерис.
С этого времени его любовь к Tea сразу поблекла. Новое, более могучее, чувство влекло его к дочери Майделя и он уже не раз ловил себя на мысли, что помолвка графини Кронбург служит для него освобождением. Он решил даже написать Tea, что окончательно отказывается от нее, не желая входить в семью, которая относилась к нему с таким недоброжелательством.
Однако Ричард со дня на день откладывал исполнение своего намерения. Он знал, что Tea страстно его любит, да и сам он клялся ей в вечной любви. Врожденная честность нашептывала ему, что он придумал плохое извинение, и что если уж он отказывается от нее, его долг – открыть всю правду. Но всякий раз, когда он брался за перо, чтобы написать: «Я не люблю тебя! Все мое сердце принадлежит другой», – мужество покидало его.
Однажды вечером, когда Ричард вернулся с раскопок, слуга подал ему письмо, доставленное утром с пароходом.
С минуту он держал письмо в нерешительности. Адрес был написан рукой Tea. Невыразимо неприятное чувство сжало сердце Ричарда. Наконец, он вскрыл пакет, и первое, что из него выпало, был фотографический портрет молодой графини.
Ричард вздрогнул. Мрачно смотрел он на очаровательное личико, которое, как живое, улыбалось ему. Да, Tea была красива, даже, может быть, красивей Альмерис! Классически правильное лицо ее могло сравниться с греческой статуей; белокурые волосы ее резко выделялись на черном фоне карточки и словно каким-то ореолом обрамляли ее лицо. Каждая черта этой чудной головки дышала страстью и энергией. Пылкая душа чувствовалась в этом образе. Ноздри прямого носика, казалось, трепетали, а маленький, полуоткрытый рот манил к поцелую.
Очевидно, снимаясь, Tea сосредоточила все свои мысли на любимом человеке, и каждый фибр ее существа дышал страстью к нему. Ричард нервно схватил фотографическую карточку Альмерис и стал сравнивать обеих женщин. И снова он пришел к убеждению, что чарующая красота Tea бледнеет перед чистым образом Альмерис, маленькое и прозрачное личико которой дышало гармонией, а в кротком и грустном взгляде больших глаз и в меланхоличной улыбке маленького рта чувствовалось что-то «не от мира сего». Да, это нежное и очаровательное создание могло любить до самой смерти, могло страдать без жалоб, но нечистые и бурные земные страсти не имели над ней власти.
Тяжело вздохнув, Ричард положил оба портрета на стол и развернул письмо. По мере того, как он читал, лицо его все более хмурилось.
«Милый мой! – писала Tea. – Когда ты получишь мое письмо, я уже сожгу свои корабли и покину отцовский дом. Мне представился единственный случай соединиться с тобой, и я ухватилась за него. Мисс Лауфорд, моя компаньонка, получила наследство и едет к своему брату в страну пирамид. Я еду с ней, так как мне удалось привлечь ее на свою сторону. Как только мы прибудем в Каир, я пошлю к тебе нарочного, чтобы ты как можно скорее приехал ко мне.
Я совершеннолетняя и привезу с собой все необходимые бумаги, чтобы мы могли немедленно же обвенчаться. Ты сам понимаешь, насколько скомпрометирована моя репутация. Дома никто не знает, куда я убежала – и скандал выйдет громадный. Впрочем, все это мало беспокоит меня. Тебе я без страха вверяю мою честь и судьбу, а титул твоей жены защитит меня перед светом. Но если бы даже свет бесповоротно осудил меня, то и тогда я не поколебалась бы, так как сама смерть предпочтительнее ненавистного брака, на котором настаивает отец. Через несколько дней мой жених уезжает по делам; его-то отсутствием мы и решили воспользоваться. Мистер Лауфорд, брат моей подруги, служит в английском консульстве; от него ты можешь получить все желаемые сведения, если приедешь в Каир раньше нас. Он предупрежден».
Дальше следовали различные указания и планы на будущее и уверения в любви.
Ричард гневно швырнул письмо на стол. В эту минуту он чувствовал только досаду на Tea. Как могла она так рисковать и решиться на подобную выходку и притом еще так некстати?
В эту ночь доктор не сомкнул глаз. В его сердце происходила жестокая борьба между любовью и долгом. Но Ричард был человеком прямым и честным. Поэтому, когда первые отблески зари вспыхнули на востоке, его решение было принято: долг восторжествовал.
Tea едет сюда, доверяя его чести. Из любви к нему она порвала все отношения со своей семьей; она едет, веря и имея право верить в его любовь. Не может же он за такое доверие отплатить низкой изменой! Приняв бесповоротное решение жениться на Tea, Ричард решил на следующее же утро уехать с тем же пароходом, который привез ему роковое письмо. Он хотел приготовить все к приезду графини, найти подходящее помещение и условиться обо всех подробностях, раз уж он знает тайну.
Ричард заснул очень поздно, на несколько часов, тяжелым и лихорадочным сном, и когда проснулся, то ученые уже уехали к месту раскопок. Доктор решил немедленно же ехать туда, чтобы предупредить начальника экспедиции о крайней необходимости отлучиться на две-три недели по семейному делу. В то же время он приказал слуге уложить в чемодан самые необходимые вещи и отнести их на пароход, куда он сам приедет прямо с раскопок. Ричард решил повидаться с Альмерис позже, когда все уже будет кончено. Тогда он приедет за остальным багажом и простится с молодой девушкой.