После погребения Альмерис глубокая тоска овладела Леербахом. Он не мог ни читать, ни работать и апатично проводил время; единственным развлечением ему служило украшение могилы жены. Мрачная, зловещая тишина воцарилась и во всем доме, душа которого отлетела.
И вот Майдель однажды сообщил Ричарду, что он продает свое заведение.
– Мне больше не для кого работать. Для нас, стариков, с избытком хватит и того, что есть, – с грустью сказал он. – А вам, Ричард, следовало бы уехать и поразвлечься, а то как бы не захворали! – прибавил он, дружески пожимая доктору руку.
Этот разговор вывел Леербаха из его оцепенения. Майдель был прав: он должен стряхнуть с себя апатию. После некоторого размышления, он решил провести несколько недель в Александрии и уже там решить, что ему делать дальше. Он быстро уложился, желая воспользоваться пароходом, который на следующий день отходил из Фив с туристами.
Накануне своего отъезда, под вечер, он отправился на могилу Альмерис, в последний раз украсил ее венком из лотосов, который сам сплел, и долго молился. Потом, с тяжелым сердцем, он прислонился к ограде, не будучи в состоянии покинуть место, дорогое ему по воспоминаниям. Как живое вставало в его воображении очаровательное создание, которое покоилось теперь здесь, под этим камнем, и он невольно задумался над страшным видением в ночь ее смерти.
– Не грусти, мой возлюбленный! Я последую за тобой всюду, где бы ты ни был, – отчетливо, словно на ухо, прошептал ему голос Альмерис.
Ричард вздрогнул и обернулся, но кругом было пусто.
– Да! Мне действительно пора уезжать! А то в этой болезненно–нервной атмосфере я начинаю галлюцинировать, – пробормотал он, направляясь домой.
Путешествие и устройство дел в Александрии несколько рассеяли Леербаха и вернули ему обычную гибкость ума. Только иногда, когда он смотрел на портрет Альмерис, тоска снова овладевала им. Недель через шесть он настолько успокоился, что уже мог подумать о будущем и о Tea, отношения с которой ему предстояло выяснить.
– Через два месяца кончается восьмимесячный срок, назначенный старым графом для моего возвращения. Итак, я поеду, признаюсь Tea во всем, что здесь произошло – и пусть она сама решает, желает ли она еще видеть меня своим мужем или нет?
Таково было решение барона.
Траур, который Ричард носил в своем сердце, не позволил ему пользоваться шумными городскими удовольствиями, но зато он с новым жаром отдался изучению древностей всех эпох, которыми полна Александрия.
И вот, во время осмотра одного из мест, полных воспоминаний о прошлом, Ричард познакомился с одним страстным археологом, доктором Эммануилом Бэром, бывшим профессором этнологии в одном из германских университетов. Человек богатый и независимый, Бэр вышел в отставку и уже несколько лет жил в Египте, занимаясь для собственного удовольствия различными раскопками.
Несмотря на свои шестьдесят лет, профессор был еще бодр и крепок. Веселый и жизнерадостный характер делал его хорошим товарищем, так что, несмотря на разницу лет, он и Ричард скоро сделались добрыми друзьями.
Однажды Леербах сидел дома, рассчитывая заняться деловыми письмами. Чтобы освободить свой рабочий стол, он стал прибирать в шкафу различные редкости, купленные утром, как вдруг ему попался на глаза ящик, в котором хранился сфинкс, подаренный ему Альмерис.
Как мог он забыть про эту чудную и драгоценную вещь? Как не показал он ее своему другу профессору? Ричард осторожно достал ящик, поставил его на стол и стал тщательно рассматривать.
Только теперь он убедился, что сфинкс был сделан не из базальта, а из какого–то другого неизвестного ему вещества. Со все возрастающим восхищением рассматривал он совершенство работы и удивительную тонкость орнаментов. Его интерес возрос еще больше, когда он открыл, что вокруг агатового цоколя, в три четверти метра длины и почти в полметра ширины, шла иероглифическая надпись.
– Надо, чтобы Бэр прочел эту надпись. Какая досада, что он вернется из своей экскурсии только послезавтра! – пробормотал Ричард, любуясь чудной головой сфинкса.
Машинально, сам не зная как, он дотронулся до цветка над головой и пальцем нажал, вероятно, золотой пестик. В ту же минуту послышался легкий треск и на него пахнуло сыростью и таким сильным ароматом, что Ричард почувствовал головокружение и откинулся на спинку кресла. Впрочем, эта слабость скоро исчезла. Ричард выпрямился и с удивлением увидел, что сфинкс сдвинулся со своего пьедестала, открыв продолговатое отверстие, в глубине которого лежал флакон и какой–то предмет, завернутый в пожелтевшее от времени полотно.
Ричард с любопытством осторожно достал сперва хрустальный флакон с какой–то красной жидкостью внутри и заткнутый серебряной пробкой с эмалевым красным крестом.
Удивленный Ричард вынул вторую вещь. Развернув полотно, он вздрогнул и тотчас же положил все обратно на стол. То была женская рука, так сохранившаяся, что казалась живой. Нежные и гибкие пальцы с розовыми ноготками были украшены простым и массивным золотым кольцом. Ричарду показалось, что именно эта рука и издает приятный, но раздражающий аромат, наполнивший комнату и затруднявший дыхание.
Тоненький золотой обруч стягивал кисть руки, а к этому браслету, на цепочке, была подвешена металлическая пластинка с надписью, которую Ричард разобрал с трудом, так как она была сделана на латинском языке. Надпись эта гласила следующее: «Валерия, патрицианка, умершая во Христе». Далее следовали день и год смерти.
Дрожь суевереного ужаса охватила Ричарда, когда он, облокотясь на стол, стал рассматривать лежащую перед ним руку. Как женщина, обладавшая такой идеальной рукой, должна была быть прекрасна! И эта женщина была мученицей, одной из тех удивительных героинь, которых современное, развращенное и скептическое поколение так же мало понимает, как не понимало их и римское общество. Красная жидкость во флаконе была кровь этой Валерии – это было ясно. Но каким чудом эта кровь, сохранившаяся в течение почти двух тысяч лет, осталась свежа и жидка, будто она только что вышла из жил этой нежной и атласной ручки?
Тайна! Такая же тайна, как и то, каким образом эта рука христианки очутилась в египетском сфинксе, очевидно, очень древнем!
Как ему хотелось бы разгадать эту тайну далекого прошлого! В какой жизненной драме играла роль эта чудная ручка? Чьи уста покрывали поцелуями эти тонкие пальцы? На чье пожатие отвечали они? Вдруг он вздрогнул и схватился обеими руками за голову. И вспомнились ему слова, когда–то сказанные Альмерис: «Я была римлянкой Валерией. Мы любили друг друга, но злая Эриксо снова похитила у меня твое сердце. С горя я сделалась христианкой и погибла».
Леербаху казалось, что эти слова словно звучат еще в его ушах; здесь же перед ним лежит рука мученицы по имени Валерия, и рука эта была спрятана в сфинксе, носившем черты лица Альмерис.
– О! Какие мы слепцы и невежды! – пробормотал он, отирая холодный пот, выступивший у него на лбу. – Может быть, в эту минуту я стою перед открытой страницей моего неизвестного прошлого и не могу прочесть ее! Не говорила ли мне моя бедная, дивная Альмерис, что мы уже жили в других телах, знали и любили друг друга? Ввиду подобных фактов, имею ли я право отрицать? Конечно, сердце, бьющееся в моей груди, есть новый орган. Но что доказывает, что дух, оживляющий это сердце, и разум, функционирующий в моем мозгу, не думали и не работали уже раньше? Чем доказать, что моя любовь к Альмерис не была откликом прошлого?
Погруженный в свои думы, Ричард не замечал, как его члены словно свинцом налились и ледяная дрожь пробежала по его телу. Вдруг у него закружилась голова, а вокруг все запрыгало и завертелось. Аромат, наполнявший комнату, показался ему удушливым и невыносимым, и он без сил откинулся в своем кресле. А между тем он ни на минуту не терял сознания, и даже более, зрение и слух его, казалось, приобрели почти болезненную чуткость.
Ричард видел, что все предметы издают фосфорический свет, светящийся туман наполнил комнату, а над флаконом с кровью вспыхнуло пламя. Пламя это сначала расширилось, а затем стало белеть, спустилось и мало–помалу приняло форму женщины необыкновенной красоты. Женщина эта походила на Альмерис, но это была не она. Незнакомка была выше ростом, величественнее и горделивее.
Видение с улыбкой приблизилось к Ричарду, поцеловало его в лоб и глухим голосом пробормотало ему на ухо:
– Эту страницу прошлого, которую твоя душа, подавленная новой телесной оболочкой, тщетно старается вызвать в памяти – я напишу для тебя, и жизнь, погребенная под прахом веков, снова оживет перед тобой.
Женщина возложила одну руку на голову Ричарда, а другую протянула к столу. Тут только доктор заметил, что у видения не хватает кисти правой руки. Но лишь только она коснулась отрезанным местом до лежавшей на столе руки, как кисть соединилась и рука оказалась целой. Как будто все это было в порядке вещей, незнакомка взяла тетрадь, бумагу и карандаш, склонилась над бюро и начала писать с поразительной быстротой.
Фосфоресцирующая лента, как змея, обвила и руку, и карандаш.
Вдруг из руки, лежавшей на лбу Ричарда, брызнул сноп искр и ослепил его.
Доктору показалось, что его словно палкой по лбу ударило и отбросило в пространство; но это потрясение скоро сменилось чувством довольства и неги. Дыхание стало свободнее, и он уже не сидит, а витает около своего кресла; тем не менее, он продолжал ясно видеть женщину в белой одежде, которая, склонившись над его столом, продолжала писать. Зато все изменилось вокруг. Стены кабинета раздвинулись и словно исчезли в отдаленном сумраке. Могучий порыв ветра, казалось, расчистил пространство, которое озарилось ярким светом, и на этом ослепительном фоне, как живые картины, проходили пейзажи и сцены домашней жизни людей знакомых и в то же время незнакомых. Эта удивительная панорама сопровождалась ураганом звуков, мелодий и голосов; картины быстро сменялись одна другою и, что всего странней, казалось, уходили в него, то обвевая ледянящим холодом, то обдавая полуденным зноем.
Ричард напрягал всю свою волю, силясь уловить или разглядеть подробности хоть одной из проходивших перед ним картин, но это ему не давалось. Едва успевал обрисоваться какой–нибудь дом или храм древнеегипетского города, ночной вид Нила, римский трибунал, улица, полная народа, любовная сцена или кровавое поле битвы, как все быстро, как в калейдоскопе, исчезало, давая место новой картине. Мало–помалу им овладело какое–то изнеможение. Весь этот вихрь звуков и образов подавлял и душил его. Вдруг сильный, рядом раздавшийся треск вывел его из этого странного состояния.
Дрожа как в лихорадке, Ричард выпрямился и увидел, что дверь сломана, а на пороге стояли: его камердинер Фридрих, полицейский комиссар, слесарь и прислуга отеля.
– Что это значит? По какому поводу вы, господин комиссар, врываетесь ко мне таким необычным способом? – с гневом спросил Леербах, поднимаясь с кресла.
– По просьбе хозяина отеля и вашего камердинера, который заявил, что вот уже двое суток, как вы заперлись и не подаете признаков жизни. Так как дверь была заперта изнутри на задвижку, а на наши многократные оклики вы не давали ответа, я приказал сломать дверь, – ответил комиссар.
Затем, поклонившись, он вежливо прибавил:
– Так как вы живы и здоровы, барон, то мне остается только удалиться и попросить у вас извинения.
– Ты, кажется, с ума спятил, Фридрих! Без всякого повода взбудоражил весь дом и поднял такой скандал! – в бешенстве вскричал Ричард.
– Поневоле взбудоражишь, когда вот уже третий день вы сидите здесь запершись и не подаете признаков жизни…
– Войди и запри дверь! А вы ступайте вон, – перебил его Ричард.
– Ты смеешь еще лгать, что трое суток ты не мог попасть сюда, когда не далее, как вчера вечером, ты подавал мне холодный ужин, и я запретил тебе беспокоить меня, так как мне нужно было написать важные письма!
– Господи, Боже мой! Да ведь то было в четверг вечером, господин барон, а сегодня у нас воскресенье. Если вы мне не верите, то посмотрите на газеты и сами убедитесь в этом. Боже мой! Какого страха набрался я! Сначала я подумал, что вы занимаетесь спиритизмом, как леди из № 5, у которой бывают бесконечные сеансы и которая дала вам книги с наставлениями, как нужно вызывать духов. Ввиду смерти баронессы и вашего горя, я предположил, что вы хотите вызвать ее душу. Меня уверили, что в этом нет ничего опасного; но когда вы не появлялись несколько дней, я счел вас умершим и пригласил комиссара.
Ричард почти не слушал его. Он раздумывал, не будучи в состоянии понять, как это время, показавшееся ему минутой, могло длиться около трех дней? Вдруг на глаза ему попалась толстая пачка бумаг, лежавшая на столе. Ричард убедился, что это были тщательно пронумерованные листы, мелко исписанные незнакомой ему рукой. Сфинкс стоял на своем месте, но находившиеся в нем вещи исчезли, хотя он не помнил, чтобы прятал их.
– Хорошо, Фридрих! – перебил он болтовню лакея. – Принеси мне завтрак, а потом оставь одного. Не бойся, я не запрусь на задвижку. Кроме того, прикажи здесь все исправить, пока я пойду к профессору Бэру.
Несмотря на страшный голод, Леербах торопливо позавтракал, желая поскорее остаться один, чтобы убедиться, спал он или действительно в цоколе сфинкса находились вещи, которые он видел.
Едва ушел Фридрих, как Ричард сел за стол, придвинул к себе сфинкса и нажал золотой пестик голубого лотоса. Тотчас же послышался треск и открылось отверстие, в котором лежали флакон и пакет с рукой мученицы.
Значит, он не спал! Ричарду захотелось еще раз взглянуть на руку, так чудесно сохраненную каким–то неизвестным способом. Разворачивая пожелтевший холст, он с удивлением увидел, что на внутренней стороне его находился, по–видимому, сделанный синим рисунок, изображавший сфинкса и пирамиду. Над рисунком был нарисован сложный план, а под ним иератическая надпись.
– Надо попросить Бэра прочесть все это! История становится все загадочней и интересней, – пробормотал Ричард, укладывая руку обратно в тайник.
Затем он придвинул к себе пачку бумаг и убедился, что это был вполне законченный рассказ, написанный таким правильным и изящным латинским языком, который сделал бы честь самому Цицерону; в рассказе этом речь шла о какой–то Валерии.
Ричард замкнул рукопись в столе. В том взволнованном состоянии, в котором находился, он не в силах был прочесть эту странную летопись, написанную обитательницей иного мира, так как он отчетливо помнил красивую фигуру женщины, которая поцеловала его в лоб и сказала: «Я напишу для тебя историю одной жизни, погребенной под прахом веков».
Несмотря на утомление, Ричард чувствовал потребность в чистом воздухе и движении, чтобы хоть немного привести в порядок свои чувства. Поэтому он тотчас же отправился к профессору Бэру, который должен был уже вернуться из своей экскурсии. Тщательно заперев драгоценного сфинкса, он ушел.
Профессор был дома и занимался копированием и приведением в порядок целой серии надписей, которые привез с собой. Он радостно встретил Леербаха, но, удивленный его болезненным видом, стал расспрашивать о здоровье.
На его расспросы Ричард отвечал уклончиво и тотчас же перешел к рассказу о том, как Альмерис нашла сфинкса. В заключение он просил профессора прочесть иероглифическую надпись, выгравированную на цоколе.
Бэр воодушевился и тотчас же пожелал видеть такую интересую вещь. Захватив словарь, толстую переплетенную тетрадь и лупу, они двинулись в путь.
Вид ящика и сфинкса вызвал у Бэра крик удивления.
– Да это верх совершенства! Этим вещам нет цены! – на все лады повторял он, восторгаясь совершенством работы.
Наконец, он приступил к разбору иероглифической надписи на цоколе. После двухчасовой молчаливой работы, он выпрямился и вытер смоченный потом лоб.
– Ну, что там написано? Нашли вы указание насчет происхождения этой любопытной вещи? – спросил Леербах, с нервным нетерпением наблюдавший за продолжительной работой профессора.
– Да. Сфинкс, оказывается, менее древен, чем я предполагал сначала. По–видимому, он относится ко времени Амасиса, т. е. незадолго до вторжения персов. Лицо сфинкса изображает принцессу Нуиту. Этот сфинкс – работа скульптора Рамери, но…
– Рамери! Скульптора звали Рамери? – перебил его Ричард, соскакивая с кресла.
– Да что вы так волнуетесь? Право, можно подумать, что вы знали этого Рамери. Ха, ха, ха!
И профессор расхохотался своим сочным и веселым смехом. Затем он продолжал:
– Впрочем, надпись очень загадочна, и в ней идет речь о нескольких лицах.
– Может быть о некоем Аменхотепе и Эриксо?
Теперь настала очередь Бэра разинуть от удивления рот.
– Как? Вы уже прочли и только хотели проконтролировать меня? – сказал он после минутного молчания.
Ричард нетерпеливо пожал плечами.
– Что за глупости! Я ничего не прочел, так как ничего не понимаю в иероглифах и не умею разбирать их. Но я оказался в некотором роде замешанным в такую необыкновенную историю, что, право, можно сойти с ума! Теперь передайте мне слово в слово надпись, высеченную на цоколе.
– Повторяю вам: надпись очень загадочна, очевидно содержит недомолвки и по–видимому исходит от двух лиц. Сначала идет нечто вроде указания, где упоминаются имена скульптора, современника Амасиса, и принцессы Нуиты, чье лицо изображает сфинкс. Затем, – совершенно непонятно – этот же самый скульптор дарит сфинкса какой–то римской даме, по имени Валерия, называя его копией своей первой работы. За этой галиматьей следует вторая надпись, обращенная к Рамери неким Аменхотепом, титулующим себя великим магом. В ней сообщается, что Аменхотеп и Эриксо находятся в безопасном месте и что все подробности и указания Рамери найдет в известном ему тайнике. Вот почти слово в слово смысл надписи. Если вы понимаете в ней больше меня, Леербах, то бесконечно обяжете меня, дав мне объяснение.
Ричард сжал голову руками и прошелся по комнате. Затем, остановившись перед профессором, сказал:
– Хорошо! Я скажу вам все, так как сам я теряюсь в этой путанице.
В кратких словах Ричард передал все, что слышал от Альмерис и что он считал галлюцинацией. Сделанная же им находка и разобранная ученым надпись только подтверждают факты, о которых упоминала покойная, как бы то ни казалось невероятным.
Бэр только недоверчиво крякал в продолжение рассказа Ричарда и чесал у себя за ухом.
– Ввиду такого необыкновенного совпадения фактов, не смею отрицать; но уверены ли вы, что не во сне видели все это – я хочу сказать отрезанную руку и писание рукописи дамой иного мира?
Ричард молча вынул из ящика стола пачку исписанных листов, а затем открыл сфинкса и достал из него флакон, руку, завернутую в холст с рисунком пирамиды и надписью.
Как бы не доверяя своим глазам, профессор тщательно осмотрел каждую вещь, а затем покачал головой.
– Чтобы черт меня побрал, если я что–нибудь понимаю! Кровь, если только эта жидкость действительно кровь, и рука, при виде которой дрожь пробегает по телу, до такой степени она мало похожа на руку доброго христианина, а главное, эта рукопись, написанная призраком – все это до такой степени противоестественно, что подобную пилюлю сразу не проглотишь. Надо прежде всего обдумать и исследовать, что я и сделаю, прочтя для начала надпись над рисунком. Без всякого сомнения вы открыли тайник, на который указывает надпись на цоколе, и мы познакомимся с инструкциями, данными Рамери. Так как это займет, по меньшей мере, часа два, то я предлагаю вам, мой, друг, прилечь и немного заснуть. Вы сами похожи на призрак. Все ваши сверхъестественные приключения истощили вас и вконец расстроили вам нервы. Один Бог знает, каким открытием я угощу вас при вашем пробуждении.
Ричард сознавал справедливость совета. Он просто падал от усталости и чувствовал головокружение. Он не помнил, чтобы когда–нибудь испытывал подобное истощение. Поэтому, приняв капли и выпив стакан вина, он лег на диван и почти тотчас же крепко заснул тяжелым сном.
Когда Ричард проснулся, была уже ночь и на бюро горели свечи. Профессор все еще сидел над развернутым перед ним рисунком. Лицо его выражало такое воодушевление и такой лихорадочный интерес, что Леербах подивился.
– Ну что, профессор? По вашему виду я понимаю, что вы узнали интересные вещи, – сказал Ричард, вставая с дивана.
Бэр вскочил с кресла и, положив обе руки на плечи Ричарда, радостно вскричал:
– Знаете ли, Леербах, что я нашел? План тайных подземелий большой пирамиды и галереи, которая соединяет ее с Большим сфинксом в Гизе. Я хочу далее предложить вам отправиться вместе со мной к пирамидам и произвести исследование на месте. В настоящую минуту я располагаю свободным временем. Я так заинтересован, что еду во всяком случае, что бы там ни было; ну, а вы как хотите.
– О! Я ничего лучшего и не желаю, как ехать с вами. Но вы серьезно считаете возможным проникнуть в подземелья пирамиды? – радостно спросил Леербах. – Я читал, что оккультисты считают большую пирамиду храмом посвящения в древние мистерии и убежищем, в котором скрываются маги высших степеней. Даже если все это и справедливо, я все–таки опасаюсь, что галереи осыпались и разрушены временем.
– Это–то мы и исследуем! Указания свитка должны основываться на истине, так как они предназначались не для нас, а для того Рамери, о котором упоминается в надписи. Вероятно, сфинкс не попал в руки того, кому предназначался, или тот не мог воспользоваться извещением, так как Аменхотеп, великий маг, указывал ему явиться в большую пирамиду, где находился он сам с Эриксо. Кстати, о ней! Должен вам сказать, что я слегка перелистал рукопись. Там тоже упоминается об этой особе, которая, казалось, играла роковую роль в жизни всех этих людей. Насколько я мог судить, Эриксо была влюблена в Рамери, а ее, в свою очередь, любил маг Аменхотеп. Там говорится также о сонном зелье, от которого засыпаешь на целые века, чем и объясняется то обстоятельство, что Рамери времен Амасиса мог ухаживать за римлянкой Валерией…
И профессор расхохотался от всего сердца. Ричард сперва ему вторил, а затем серьезно заметил:
– Все это кажется смешным и невозможным для нашего скептического ума, но после всего, что я испытал и видел в последнее время, все становится возможным. Я не смею больше ничего отрицать и спрашиваю себя, не есть ли мой скептицизм простое невежество?
– Черт возьми! Можно ли оставаться скептиком, когда является мученица, которая целует вас и рассказывает вам факты, случившиеся две тысячи лет тому назад? – иронически заметил Бэр. – Но вернемся к исследованию пирамиды. Я полагаю, что ваш долг предпринять это исследование. Альмерис, как вы говорили, называла вас Рамери, а так как неопровержимые факты подтверждают, что скульптор, носивший такое имя, действительно существовал, то ничто не мешает нам верить, как верили египтяне, что вы – перевоплощенный Рамери, и что на вас лежит обязанность почтить останки Аменхотепа.
– Значит, решено и мы едем. Во всяком случае, я заинтересован не меньше вас. Рамери я или нет – это не важно; а важно то, что мы напали на след какой–то странной драмы. Счастливая случайность, что сфинкс снова откопан, благоприятствует нашим исследованиям. Согласны вы, профессор, хранить в тайне нашу поездку?
– Без сомнения! Над нами стали бы только смеяться. Никому ни слова! Время говорить придет, когда мы раскроем тайны сфинкса и пирамиды.