Вернёмся теперь в дом князя.
Георгий Никитич сидел в своём кабинете и разговаривал с вице-губернатором, когда всё нараставший шум обратил на себя его внимание. Фон Зааль побледнел, вскочил и, взглянув в окно, сказал испуганно:
– Опять у нас бунт, Боже милостивый! Смотрите, князь, кажется, всё население – на ногах. Опять, должно быть, подлые «черносотенцы» учинили какое-нибудь насилие над бедными евреями и к вам пришли теперь на разбор.
Князь нахмурился и тоже подошёл к окну. Господин фон Залль был ему донельзя противен, и он знал, какую цену можно было давать его обвинениям. Но, взглянув в окно, князь убедился, что дело дошло действительно до бунта; а за час перед тем полицеймейстер телефонировал ему, что всё спокойно.
– Пойдите пожалуйста, Герман Германович, поговорите с этим народом и узнайте чего им надо, – сказал Георгий Никитич.
Пока, недовольный поручением, вице-губернатор спускался, князь позвонил Прокофия и послал сказать гувернанткам увести детей в комнаты, выходившие в сад, и оттуда не выходить; но весть, что Нина уехала в свой склад, привела его в ужас.
Распорядившись, чтобы послали за княжной надёжного человека, князь вернулся к окну и вспыхнул от негодования, увидав, что Зааль, бледный, как его рубашка, стоял на подъезде с непокрытой головой, ведя переговоры с каким-то тощим, обтрёпанным евреем, который нагло кричал и размахивал руками. До ушей князя отчетливо доносились слова:
– Свобода заключённым!.. Освобождение невинных жертв!.. К чёрту Зааля, подайте нам губернатора, – выла толпа, махая красными флагами.
Через несколько минут в кабинет влетел расстроенный вице-губернатор.
– Князь, народ требует освобождения политических заключённых, особенно тех, которые задержаны по делу крестного хода. Кроме того, они настаивают, чтобы вы шли с ними вместе, чтобы приказать открыть тюрьму.
– За кого они меня считают? Чтоб я таскался с этим сбродом и уступил бы таким наглым требованиям освободить преступников, – ответил взбешенный князь.
– Я протелефонирую командиру казачьего полка, чтобы…
– Невозможно! Перерезаны все телефонные провода. Уступите, ваше сиятельство. Пусть лучше этих сумасбродов выпустят с вашего разрешения, чем допускать, чтобы народ силой ворвался в тюрьму, – убеждал фон Зааль.
Во время этих переговоров толпа всё возрастала. Невесть откуда появились ещё новые ватаги, и всё это явно возбуждённое скопище теснилось перед домом; задние напирали на передних, так что чугунная садовая решётка, не выдержав, рухнула, и толпа хлынула в сад, топча цветники и опрокидывая скамейки.
Квартира губернатора была на первом этаже, а в подвальном помещении находились кухни и людская; в сад выходили окна столовой и гостиной. Большие с кружевными занавесями окна привлекли сразу внимание этого сброда, а один из оборванцев вскарабкался даже на дерево.
– Однако, как богато живут эти прихвостни правительства, – кричал он. – Поглядите, товарищи!..
И с этими словами он запустил камнем в окно. Его примеру последовало ещё несколько человек, и пять, шесть окон были разбиты. Сначала они довольствовались бомбардировкой дома снаружи камнями и сучьями; но, затем, этого уж им показалось мало, и несколько наиболее смелых хулиганов. помогая друг другу, добрались до окон, влезли в комнаты и принялись грабить буфет и дорогие безделушки в гостиной. Может быть, грабёж принял бы большие размеры, не раздайся в ту минуту взрыв в саду. «Метальщик» ли выронил ручную бомбу или какой-нибудь озорник захотел, шутки ради, вызвать панику? Так или иначе, испуганная толпа отхлынула, а грабители, услыхав, кроме того ещё несколько выстрелов, спрыгнули в сад с добычей и скрылись в общей суматохе. Но этот переполох имел ещё и иное следствие. Совершенно неожиданно он привёл к желаемому фон Заалем концу его переговоров с губернатором, бывших до того безуспешными. Князь испугался за детей, когда услыхал взрыв и выстрелы.
– Вы хотите раздразнить толпу, чтобы она взорвала дом вместе с нашей семьей, – уговаривал его вице-губернатор. – Не лучше ли уступить и вашей властью освободить преступников, которых впоследствии можно будет ведь снова засадить.
Георгий Никитич решился, наконец, и сошёл вниз. Сначала он пробовал было говорить с народом, но его голос затерялся в общем гвалте, а его тотчас же схватили и потащили.
Он очутился во главе шайки, нёсшей красные флаги, и как пьяный, вопреки своей воли, шёл по дороге в тюрьму. Впрочем, если бы даже князь и замешкался, его всё равно повели бы насильно, таков был настоятельный приказ революционных главарей.
Пока всё это происходило, Арсений был на докладе у своего начальника. В это время вбежал адъютант с известием, что новый революционный бунт вспыхнул в городе.
Начальник гарнизона, решительный и честный генерал, любивший Родину, а потому нелюбимый высшим, пропитанным «либерализмом», начальством, всячески мешавшим свободе его действий, отдал тотчас же приказание своим адъютантам принять необходимые меры и сказал, что сам поедет в казармы наблюсти за порядком в войсках.
Арсению поручено было передать разные распоряжения командирам стоявших в городе драгунского и казачьего полков. Очутившись на улице, он с удивлением наблюдал происшедшую в городе перемену.
Когда он поутру шёл на службу, город был спокоен наружно, по крайней мере; теперь он кипел, всё население было на ногах, по улицам сновал беспокойный люд, раздававший прокламации, украшавший петлицы красными тряпками и разносивший необыкновенные новости, одна другой невероятнее.
Арсений пробирался сквозь толпу мрачный и злой. На каждом шагу задевалось его национальное чувство и достоинство. Давка на перекрёстке улиц надолго задержала его.
На тумбе стоял оборванный жид и громким, визгливым голосом читал прокламацию, изливавшую площадную ругань на армию, правительство и особенно на Государя.
Задыхаясь от бессильной злобы, князь стал пролагать себе дорогу, стараясь не обращать внимания на сыпавшиеся на него оскорбления и даже на наглость еврейской девицы, плюнувшей ему в спину.
Исполнив последнее из данных ему поручений, Арсений думал вернуться домой, чтобы переговорить с отцом, но на повороте одной из улиц его опять задержала многолюдная толпа, бежавшая навстречу и чуть было не сбившая его с ног. Не было видно ни красных знамен, ни оружия, но возбуждённые лица пылали негодованием. Толпа была чисто русская, состояла из разной бедноты, крестьян, рабочих, мелких ремесленников и разносчиков. – Бежавший впереди рослый лавочник, в фартуке, громко кричал:
– Сбирайтесь, православные! Надоть от жидов отбиваться. Губернатор им Рассею продал.
Арсения поразило, как громом, и он схватил этого человека за передник.
– Как ты смеешь врать, болван, будто губернатор Россию продаёт!
– Прежде чем ругаться то, господин ахфицер, поглядели бы, что делается только. Сейчас вот мы повстречали нашего губернатора с поганой бунтовщицкой жидовской оравой и с красными лентами. Это они, вишь, идут освобождать из острога тех самых мерзавцев, которые намедни в крестный ход бомбы кидали, в иконы стреляли и женщин с детьми побили. Разрази меня Господь, коли ты не изменщик, который этакое бесчинство покрывает, да присягу Царю позабыл! – свирепо кричал схваченный Арсением лавочник. Отстранив князя, он побежал дальше, а за ним ринулась и остальная толпа.
У Арсения закружилась голова, и он прислонился к фонарному столбу. Его отец во главе шайки революционеров и под тенью красного помела идёт в тюрьму лично освобождать заведомых убийц и злодеев?!.. Невозможно!.. А между тем действительно произошло, кажется, что-то странное.
Первою сознательною мыслью его было спешить домой, узнать, что случилось и в безопасности ли Нина с детьми? Чуть не бегом направился князь к губернаторскому дому, силой пролагая себе дорогу и не обращая уже внимания на то, что происходило кругом.
Ему сразу бросились в глаза опрокинутая решетка, истоптанный сад и разбитые окна. Главный подъезд был заперт, но Арсений обошёл с переулка к маленькому подъезду. Стучать и звонить пришлось долго, пока, наконец, бледный и расстроенный Прокофий не открыл ему дверь.
– Правда ли, что отец ушёл в тюрьму с бунтовщиками? – сердито спросил Арсений.
– Да… да, – грустно ответил верный Прокофий и рассказал, что произошло. – Как его сиятельство изволили уйти, привалила новая шайка, орала тут и бросала каменьями, а затем увела с собой вице-губернатора и правителя канцелярии. В то же время, с другой стороны дома, разорвало бомбу, которая стену повредила. Прислуга же вся разбежалась, до одного человека.
– А где же Нина и дети? – перебил его встревоженный Арсений.
– Дети наверху с гувернантками, а княжна не изволила ещё возвращаться из склада.
– Ах, Боже мой! Надо бежать за сестрой, чтобы с ней не случилось какой-нибудь беды в этой суматохе!
– Извольте обождать, Арсений Георгиевич. У нас в доме что-то недоброе происходит. Василиса сказывала, что, как только князь ушли, немедля какой-то жид объявился к Зинаиде Моисеевне, и теперь они, значит, оба в спальной бесчинствуют, – взволнованно докладывал старик.
– Пойду взглянуть, что там творится, – сказал Арсений и, в сопровождении Прокофия, пошёл на половину отца.
В гардеробной, рядом со спальной, их встретила Василиса. Старуха была в сильном волнении, и зубы её стучали, как в лихорадке. Увидав молодого князя, она бросилась к нему и схватила его за руку.
– Господи, Боже мой, что они там делают, – упавшим голосом прошептала она.
Арсений неслышно подошёл к двери и через щель опущенных портьер оглядел соседнюю комнату. Прямо, против него, развалясь в кресле, сидела мачеха и хохотала во всё горло, а какой-то щеголевато одетый господин, резкого еврейского типа, стоял к нему спиной и что-то делал; но чем он был занят, Арсений разглядеть не мог.
– Не торопитесь, Коган, делайте всё по порядку, – ехидно сказала в эту минуту Зинаида Моисеевна. – Дражайший князенька, если вообще и вернётся со своей «освободительной» прогулки, то не так-то скоро…
– Ах, да! Я слыхал от Апельзафта, что он осужден комитетом на смерть.
– Именно. Да и прекрасная Ninon уже более не опасна. Теперь – три часа, и она стала госпожой Аронштейн. Ха-ха-ха! Воображаю изумление семьи. Старая обезьяна, которая подохла со злости из-за женитьбы князя на мне, может теперь грызть траву на своей могиле.
– Да, Енох выкинул прямо гениальную штуку с этой свадьбой. Но как он не боится, что барышня подымет скандал впоследствии?
– Это безопасно вполне. Жизнь Арсения служит порукой её молчания; а я ещё добавлю, что она нас обманула и, по страстной любви к Еноху, венчалась тайно, ввиду того, что отец никогда не согласился бы на подобный брак. Пусть-ка она докажет, что без задней мысли поехала сегодня в свой склад, помещающийся как раз в коммерческом училище, и что мы воспользовались сумятицей и потащили её тут же в церковь, где всё было готово для венчания. Ха-ха-ха! И княгиня покатилась со смеху.
Арсений пошатнулся, прислонился к дверному косяку и замер; гнев и отчаянье душили его. Тяжело было то, что он только что слышал. Отец приговорён к смерти, а сестра попала в ловко расставленную западню. Бедная Нина! Арсений сжал кулаки, и его минутное оцепенение сменилось приливом бешеной ярости. Откинув портьеру, он влетел в комнату и остановился как вкопанный. Он увидал, что большой образ Божией Матери, в золотой, осыпанной каменьями ризе, был снят и поставлен на стул. Более трехсот лет эта святыня находилась в семье. Сверкавшие в венце бриллианты и изумруды и застёжка с громадным рубином, обделанным жемчугом, представляли громадную ценность. Нагнувшись над образом, еврей перочинным ножом выковыривал камни и собирал их в стоявшую рядом полоскательную чашку. В ту минуту, как влетел Арсений, он кинул в чашку последнюю жемчужину и отпихнул ногой образ.
– Ну вот, идол освобожден от украшений. Будем пашматреть, станут ли они его так горячо почитать без убора.
На Арсения, набожного и верующего, подобное святотатство произвело ужасающее впечатление. Кровь бросилась ему в голову, в глазах заходили кровавые круги, и он выхватил из кармана револьвер. В эту минуту его заметила Зинаида Моисеевна. Увидя искажённое злобой до неузнаваемости лицо Арсения, налитые кровью глаза и поднятое в руке оружие, она закричала и вскочила на ноги. Но было поздно. Прогремел выстрел, и Коган развёл руками и ничком повалился на ковёр, не вскрикнув.
– Как ты смеешь, убийца!..
Княгиня яростно набросилась на него; но почти в ту же минуту мертвенно побледнела и попятилась. Никогда ещё до сих пор не видала она такого взгляда в глазах Арсения.
– Гадина!.. Змея, пригретая под нашим кровом!
– Сказывай, что вы сделали с Ниной? – прошипел он, схватывая и чуть не ломая руки мачехи. Княгиня вскрикнула и старалась от него вырваться.
– Сумасшедший!.. Оставь меня! Теперь Нина – законная жена Аронштейна, и вся ваша злоба, гои проклятые, ровно ничего не изменит… А ты, убийца, спасайся, если не хочешь кончить жизнь на виселице.
Но она не рассчитала силу неосторожно вырвавшегося у неё слова, особенно при том настроении, в котором находился Арсений; а тот действительно обезумел, ослепленный отчаянием и яростью.
– Тем лучше, коли я умру; а сперва сдохни ты, горе и позор нашей семьи. Своей смертью я освобожу своих, – с пеной у рта заревел он. И, отшвырнув револьвер, он обеими руками схватил мачеху за горло. Зинаида отчаянно отбивалась, но силы Арсения словно удвоились, и пальцы его, как клещами, давили её горло. Кровавый туман застилал ему глаза, и он не видел искажённого судорогой лица умиравшей еврейки. Лишь когда прервались последние хрипы и члены её безжизненно вытянулись, он выпустил её из рук и как бы равнодушно глядел на посиневшее лицо валявшегося у его ног трупа.
Прокофий с Василисой онемели от ужаса, глядя на эту сцену. Но заметив, что князь пошатнулся, старик бросился поддержать его и усадил на ближайшее кресло, затем он намочил полотенце и обтёр ему лицо. Арсений же ничего как будто не видел, не слышал и неподвижно лежал, откинув голову на спинку кресла.
– Господи, помилуй и помози! Пресвятая Владычица, не остави нас грешных, – шептала Василиса.
Она бросилась запирать все выходы, а затем вернулась в спальню.
– Что сделать-то теперь, Прокофьюшка, чтобы никто не подумал, что он её прикончил, – шепнула она, схватывая за руку камердинера.
– Верно ты говоришь. Следовает сей же час что сделать, пока князюшка в себя не пришёл, – решительно ответил Прокофий и задумался.
– А вот что. Первое дело, надо убрать жидовку-то, – сказал он затем. – Мы её сволокём по коридору, через ванную в гардеробную, а оттуда спустим тело в сад, который истоптали да исковеркали хулиганы. А опосля того, я сойду и оттащу её ещё дальше. Давай живей её шляпу и манто; вот они на диване лежат.
Говоря так, он стащил с пальцев покойной кольца, браслеты с рук и серьги из ушей. Затем они с Василисой надели шляпу с накидкой и сволокли труп в уборную, откуда опустили его на веревке в сад, а сбежавший вниз Прокофий оттащил тело дальше и бросил в густой кустарник.
Обливаясь потом и запыхавшись, прибежал Прокофий в ванную комнату, где ждала его Василиса.
– Готово… Пусть-ка сыщут, кто её удавил и ограбил. Два кольца с браслетом я в саду разбросал, а остальное в водосточную трубу спустил. А теперь пойдём, может, Арсений Георгиевич в себя пришёл. Тоже надо умом пораскинуть, что нам с той жидовской падалью делать…
– А я так смекаю, что нам и делать ничего не надо, – сказала Василиса. – Пущай себе там валяется этот святотатец. Князь вполне в своём праве был его пристрелить. Ножик в руке, содранная риза, выковырянные алмазы и жемчуга – улики самые подлинные. Окромя того и мы свидетели.
Вернувшись в спальню, они нашли Арсения в том же положении, как его оставили.
– Чуть было не запамятовала я, что княгиня-то с жидовином этим порешили на «черносотенцев» всё свалить, будто это те здесь грабили в отместку за то, что князь пошёл, значит, каторжников освобождать. Гляди, это они стекла разбили, окно отворили, занавески посрывали, а под окном раскидали туалетные принадлежности, вон – серебряная щётка головная валяется. Экие прохвосты, прости господи, – ворчала глубоко возмущённая Василиса.
Прокофий давал Арсению нюхать нашатырный спирт, а Василиса обтирала ему лицо водой с одеколоном. Наконец, он вздрогнул и выпрямился.
Миновавшее возбуждение сменилось отчаянием. С ненавистью и отвращением посмотрел он на труп и затем нерешительно обвёл комнату взглядом.
– Где она, подлая? – прошептал он, вздрагивая.
– На бойтесь и не тревожьте себя, ваше сиятельство, из-за этой ведьмы. Знать, Господь вашей рукой покарал её за злодейство, – утешал Прокофий.
И он рассказал, что они сделали с Василисой для придания иного вида смерти Зинаиды Моисеевны.
Арсений провёл рукой по влажному лбу, а потом обнял и расцеловал их обоих.
– Теперь надо подумать о папе и несчастной Нине. Может быть, Господь даст мне освободить сестру.
К нему постепенно возвращалась энергия, а ненависть его к Зинаиде вселяла дикое удовлетворение за то, что он убил это чудовище, которое унизило его в собственных глазах. Вместе с вернувшимися силами воспрянула бодрость духа и жажда деятельности.
Пройдя в кабинет отца, он написал Алябьеву письмо, в котором извещал его о гнусной западне, в какую попала Нина, и обещал свою помощь, чтобы освободить сестру.
Самым трудным было найти кого-нибудь, чтобы отнести письмо и, особенно, поскорее вручить его, если Алябьева не было дома. Пораздумав, Арсений решил послать своего денщика, – молодого и очень преданного ему солдата, а тот находился у него на отдельной квартире, куда он переехал, чтобы не жить у отца и быть подальше от мачехи.
Запечатав и надписав письмо, Арсений вышел из отцовского дома, решив, что, как только отправит письмо, будет разыскивать отца; а когда тот вернётся к себе здравым и невредимым, он отправится к Аронштейну требовать у него объяснений и с твёрдым намерением убить его для спасения сестры, хотя бы пришлось потом самому застрелиться. Счастливый случай ему как будто благоприятствовал.
Неподалеку от дома он встретил лакея Алябьева; которого тот, беспокоясь о Нине, послал в губернаторский дом узнать, всё ли там благополучно и в безопасности ли семья князя. От него Арсений узнал, что Кирилл Павлович бросился разыскивать князя, про которого распространили слух, что он убит, а не то смертельно ранен одним из каторжников, освобожденных бунтарями.
Вторая новость, также сообщенная лакеем, настолько ошеломила князя, что подавила даже в нём мучительную тревогу об отце. Заикаясь от волнения, человек Алябьева рассказывал, что, будучи задержан на площади городской думы несметным скоплением народа, он видел на балконе здания, как банкир Аронштейн держал речь к народу, понося Царя, правительство и т. д. Мало того, частью из речи, частью из народного говора, он узнал, что Государь свергнут с престола, провозглашена республика и президентом избран Аронштейн, а окружавшие жиды были его соправители.
Оправившись от волнения, Арсений приказал слуге отыскать, во что бы то ни стало, своего барина и передать ему письмо, а сам решил бежать по направлению к тюрьме, чтобы узнать, прежде всего, что сталось с отцом.
В нём всё дрожало и кипело, при виде полного бездействия властей. Рассеянные тут и там полицейские были, понятно, бессильны что-либо сделать, а из громких разговоров прохожих можно было понять, что войска взбунтовались и перешли на сторону мятежников.
Невыразимое чувство горечи и отчаяния сжимало сердце Арсения, пока он проворно шёл к тюрьме. Но, завернув за угол и выйдя на тюремный проспект, он был остановлен шедшей навстречу плотной, шумной толпой, певшей марсельезу и горланившей:
– Да здравствует республика!..
Сознавая невозможность идти против течения надвигавшегося скопища, Арсений поднялся на ступени ближайшего подъезда и прислонился спиной к запертой двери, чтобы обождать, пока минует эта людская лавина.
Со своей высоты он мог рассмотреть, что шла процессия, воплощавшая собою безумие общей вакханалии этих дней и служившая иллюстрацией наглости еврейства, возомнившего себя на высоте власти и уверенного в своей безнаказанности.
Во главе шли школьники и школьницы, неся в руках красные флаги, затем студенты-евреи и «курсучки», как прозвал народ слушательниц высших курсов; несли куклу без головы, а подпись на груди чучела гласила, что это – «обезглавленное самодержавие». Далее, верхом на лошади ехал рыжий Яффе, держа высоко знамя со словами «свобода, равенство и братство!», а в нескольких шагах перед ним два жидёнка вели на верёвке собаку, на голове которой была корона, а под хвостом национальное трехцветное знамя.
Перед этим наглым издевательством прохожие обнажали головы, а кто не делал это добровольно, с того сшибали шапки и заставляли становиться на колени.
Тяжело дыша, глядел Арсений на гнусное зрелище, оскорблявшее и топтавшее в грязь всё, что он любил и свято чтил: Царя, Родину и национальное достоинство. Сильный удар, сбивший с него фуражку, вывел его из оцепенения, и он увидал подле молодую еврейку с вызывающим видом, дерзко крикнувшую ему:
– Разве не видите, что проходит символ освобождения народа от вековой тирании, которому вы, как истинный гражданин, обязаны оказывать подобающее уважение!
Кровь бросилась ему в голову. Оттолкнув с силой «освободительницу», так что она с криком повалилась навзничь, Арсений выхватил из кармана револьвер и выстрелил в Яффе, который выронил знамя и, обливаясь кровью, повалился с лошади.
На мгновенье толпа застыла в изумлении; затем поднялся невообразимый гам, раздались со всех сторон выстрелы и, пораженный в грудь, Арсений упал на ступени крыльца.
Трудно сказать, чем бы всё это кончилось. Очень может быть, что тело князя было бы разорвано, но в эту минуту в начале улицы показалась шедшая на рысях сотня казаков, и трусливая толпа кинулась наутёк, врассыпную.