А в неділю рано Ся славонька стала: Взяли, взяли козаченька, Забили в кайданы, — Ой на ноги дыбы, На руки скринці... Вызволь, Боже, козаченька С темноі темниці! Народная песня.
Через несколько времени доложили гетману, что какой-то человек хочет донести ему наедине о каком-то важном деле. У Бруховецкого для подобных гостей всегда был доступ. Тотчас велел впустить.
Ввалилось в дверь что-то толстое и горбатое, в надвинутом на голову кобеняке. Не видать было его лица, только глаза блестели из-под капюшона. Бруховецкий сам не знал, чего испугался: так его душа была встревожена.
— Кто ты? спросил он.
— Я тот, отвечал странным каким-то голосом незнакомец, кого тебе нужно.
— Дух Святой с нами! вскрикнул гетман. (Ему Бог знает, что показалось).
— Кого ж мне нужно? спросил он дрожащим голосом.
— Тебе нужно такого человека, который бы наворожил покой на гетманщину. Везде народ толпится вокруг панов и придумывает, как бы освободить Сомка; да и нежинские мещане начали толковать теперь о Сомке, как жиды о Мессии.
— Гм!.. Что ж ты за человек?
— Я человек себе мизерный, швец из Запорожья, но если сошью кому-нибудь сапоги, то носить будет долго.
— Как же ты заворожишь гетманщину?
— Простым способом. Она тотчас успокоится, как только пойду да расскажу Сомку сон, что сегодня перед рассветом тебе снился...
— Дьявол! Откуда ты мой сон узнал?
— От крысы.
— Так, так! сказал Бруховецкий, закусив злобно губу.
— Успокойся на этот раз; подумай лучше, как тебе освободиться от своего врага, чтоб вместе с тобою всем нам не было так, что сегодня пан, а завтра пропал.
Долго молчал Бруховецкий.
— Открой голову, сказал он наконец; я посмотрю, не в самом ли уж деле лукавый ко мне присоседился?
Запорожский швец отбросил назад кобеняк, и Бруховецкий от удивления отступил назад.
— Кирило Тур!
— Тс! Молчи, пане гетмане. Довольно и того, что ты знаешь теперь, как меня зовут.
И Кирило Тур опять накрыл голову.
— Неужели ты возьмешься за такое дело?
— А почему ж? Разве у меня руки не людские?
— Но ты, говорят, немножко свой с Сомком!
— Как чёрт с попом. Я давно уже ищу, как бы ему удружить, и в Киеве, сам здоров знаешь, чуть-чуть не доказал ему дружбы, да проклятый попович помешал.
— За что ж ты на него озлился?
— Это мне знать. У всякого своя тайна. Я тебя не спрашиваю, не спрашивай и ты. Не задерживай меня, и коли хочешь, чтоб я поблагодарил тебя за сотничество, так говори, как мне к нему пробраться.
— Вот как, отвечал Бруховецкий. Возьми ты этот перстень; с ним пройдешь везде, никто тебя не станет останавливать и расспрашивать. Я даю его своим казакам только в самых важных случаях.
— Славный перстень! сказал Кирило Тур. Ещё и лук со стрелой вырезан на печати.
— Это, если хочешь знать, тот самый, что покойный Хмельницкий снял с руки у сонного Барабаша. Я сам ездил с этим знаком и в Черкасы к Барабашихе за королевскими грамотами. Покойный гетман подарил мне его на память.
— Эге! С доброй руки подарок, на добро и служит!
С этими словами Кирило Тур вышел из светлицы.
Бруховецкий проводил его до другой двери.
— Ложись спать, пане гетмане, сказал Кирило Тур на прощанье, не беспокойся. Перед рассветом снился тебе твой сон, перед рассветом я его и оправдаю.
И пошел он сгорбившись через двор в своем странном наряде. Темнота скрывала его от любопытных. Впрочем и при свете дня никто бы не узнал в нем теперь ни молодецкой походки, ни стройного росту: он казался дряхлым, сгорбленным стариком.
Когда подошел он ко входу в подземелье, стоявший на страже казак уставил против него копье и остановил его; но лишь увидел у него на руке гетманский перстень, тотчас отворил ему дверь.
За тою дверью, несколько далее и глубже, еще была дверь, которую охранял также казак, вооруженный с головы до ног. В углублении стены слабо горел каганец. И этот пропустил Кирила Тура молча, лишь только он показал ему перстень.
Далее еще увидел Кирило Тур одну дверь, охраняемую также вооруженным казаком. Он взял у казака каганец и ключ от тюрьмы Сомковой и сказал:
— Ступай к своему товарищу. Я буду исповедовать невольника, так, может быть, услышишь что-нибудь такое, чего никому не надо слышать.
— Да я и сам рад, отвечал казак, убраться подальше. Знаю, на какую исповедь пришел ты.
— Ну, когда знаешь, так и хорошо. Смотри ж, не входи к нему до самого утра. После исповеди он уснет, будить его не надо!
— Уснет после твоей исповеди всяк! ворчал казак, затворяя за собою дверь.
А Кирило Тур между тем отворил дверь в темницу, и тотчас запер ее за собою. Поднявши кверху каганец, он увидел Сомка, прикованного толстою цепью к стене. Узник сидел на соломе, в старой сермяге, без пояса и без сапогов. Все у него ограбили, когда взяли под стражу. Из прежней одежды осталась на нем только шитая серебром, золотом и голубым шелком сорочка. Шила эту сорочку бедняжка Леся, украсила вдоль по воротнику, по разрезу пазухи и по краям широких рукавов цветами и разводами, а её мать подарила эту сорочку нареченному зятю на память гостеванья его в Хмарище. И странно, и грустно было бы каждому глядеть, как она блистала своею белизною и шитьем из-под грязной невольничьей одежды несчастного гетмана.
Кирило Тур поставил на окне каганец и тихо подошел к унылому узнику. Сомко смотрел на него молча, без любопытства и страха. Запорожец вынул из-за голенища нож и показал Сомку с выразительным движением.
Сомко поднял глаза к небу, перекрестился и сказал спокойно:
— Что ж? Делай, для чего тебя послано.
Но причудливый запорожец спросил его сиплым и гнусивым голосом:
— Неужто тебе совсем не страшно умирать?
— Может быть, мне и было бы страшно, когда бы не было написано: Не убойтеся от убивающих тело и потом не могущих лишше что сотворити...
— Да это ты рассуждаешь так, пока не почуял в теле железа; а дай-ко я резну тебя для пробы по грудине.
— Адское исчадие! вскрикнул тогда Сомко, неужели тебе мало одной крови? Ты хочешь еще натешиться моими муками! По твоему голосу вижу, что ты живешь только в подземельях и привык питаться человеческою кровью! Так впивайся ж в мое тело, гад отвратительный! Буду молчать, пока и замучишь меня, не услышишь ты, презренный, как стонет гетман Сомко!
— Добре! Ей Богу, добре! сказал тогда Кирило Тур своим естественным голосом, пряча нож за голенище. Ей Богу, мне кажется, что я смычёк, а все люди скрипки: как я поведу, так они и играют! Не жизнь я на свете коротаю, а свадьбу играю.
— Что это? говорит Сомко. Неужели я от тоски начинаю бредить? В самом ли деле ты Кирило Тур, спрашиваю именем Божиим, или это мне мара представляется?
Запорожец весело рассмеялся.
— Еще и спрашивает! сказал он, отбрасывая на спину кобеняк. А какая ж бестия, кроме Кирила Тура, пробралась бы к тебе чрез три сторожи? На всей гетманщине только я один умею очаровать всякого так, что и сам не знает, что делает.
— Что ж ты мне скажешь?
— А вот что я тебе скажу. Давай-ко меняться на платье да вылезай из этой гадкой конуры. Тут только гадам жить, а не человеку. Там за городом под Бугаевым дубом ждет тебя такой же дурень, как и я, — паволочский поп с сыном. Хотел было ехать уже обратно в Паволочь; думал, что ты попался навеки чёрту в зубы; ехал спасать Паволочан. Тетеря, видишь ли, пронюхал, что тут Шрам против него затевает, да и прижал Паволочан — тесно и жарко стало беднягам. Вот почему Шрам бросился было, как опаренный, на ту сторону; но я послал казака наперерез дороги. «Постой, говорю, попе! Еще, может быть, мы воротим сокола из клетки». А тут и в народе распустили мои братчики молву, что Сомко уже на воле, так сбирайтесь в купы да ждите знака. Ты, может быть, и не знаешь, что Иванца уже все раскусили. Теперь только гукни по Украине, так тысяча тысячу будет толкать да бежать к твоей хоругви. Поднимутся и те, что не были на черной раде. На раду ведь сползлась только вся дрянь из гетманщины, а добрые люди Иванцовым сорванцам не поверили. Потому-то Иванец и сделал на раде все, что хотел. А с Запорожья тожь только одни разбойники вышли в Украину, а что осталось в Сечи доброго, все за тебя теперь станет. Только явись да вскрикни: «Кто за Сомка?..» Что ж ты слушаешь молча, как будто я тебе сказку сказываю?
— Потому слушаю молча, что из всего этого мало будет добра! Много разлил христианской крови Выговский за это жалкое гетманованье; много и Юрусь погубил народу, добиваясь власти над обеими сторонами Днепра; неужели же в Украине не уймется хоть на один год литься христианская кровь? Мало еще её лилось! Еще я начну земляков одного против другого ставить! Иванец теперь с казаками будет держаться крепко; чтоб его сбить, надобно потерять десятки тысяч народу; а для чего? для того только, чтоб не Бруховецкий, а Сомко гетманствовал!
— Нет же, когда хочешь знать! воскликнул с несвойственным ему увлечением Кирило Тур, — не для того только, чтоб ты гетманствовал, а чтоб правда взяла верх над неправдою!
— Возьмет она верх и без нас, брат Кирило. Может быть, Господь только для науки народу допустил торжествовать злодеям. Видно, нельзя иначе довести людей до ума, как горем да бедою!
— Так, значит, ты совсем отрекаешься от своего гетманского права?
— А что ж бы ты делал на моем месте? Были у меня и друзья, и приятели, были полки и пушки, да Бог не благословил мне гетманствовать; друзи мои и искреннии мои отдалече мене сташа и чуждахуся имене моего: так чего ж мне идти против воли Божией? Рука Его видимо на мне отяготела...
— Шрам не так об этом думает.
— Не так думал и я, пока смерть не заглянула мне в глаза; а теперь иначе смотрю я на Божий мир.
— Смотри себе ты на него, как хочешь; только все же, я думаю, у тебя в голове осталось столько мозгу, чтоб не сидеть в этой бойне, когда тебе отворяют настежь двери?
— Но как уйти, когда вокруг сторожа?
— Эх, и ты разумная голова! Только надень эту зашептанную видлогу, то пройдешь сквозь огонь и воду, не то сквозь стражу!
— А цепи?
— Эге! А ты думаешь, я и позабыл о них! Худо ж ты знаешь Кирила Тура. Я принес такой разрыв-травы, что только приложу к замкам, так и распадутся к чёрту. Дай-ко сюда ноги.
— Постой, брат, я догадываюсь, что ты замыслил. Скажи мне, как ты выйдешь отсюда без своего наряда?
— Что тебе до меня? Ступай-ка сперва ты, а я себе найду дорогу и не из такой темницы...
— Нет, брат, этого не будет! Пускай погибает тот, кому Господь определил пострадать за правду; а чужою смертью я не куплю свободы.
— Смертью? Чёрт знает, что городит! Видно тут у тебя от сырости в голове завернулось. Неужто ты думаешь, что я тут буду долго занимать твое место? Нашел дурака! Я буду на воле завтра же утром...
— Как же ты вырвешься на волю сквозь все эти запоры и сторожи?
— Как? Так, как повелит Господь... Ну, да уж об этом не твоя забота. Разве ты не слыхал о наших характерниках, что намалюет на стене лодку, сядет да и пошел как будто по Днепру? А Кирило Тур неужели глупее всех, чтоб и себе не смастерить чего-нибудь подобного?
— Дивно мне, как у тебя достает охоты шутить, решаясь на самую мучительную смерть? Что ты мне ни толкуй о своем характерстве, а я хорошо знаю, что только ножи Иванцовых палачей выпустят тебя на волю.
— Эх, пане мой, пане! сказал запорожец совсем другим против прежнего тоном. Разве ж вся наша жизнь не шутка? Помажет медом по губам, ты думаешь: вот-то где счастье! смотришь — все одна мана! Потому-то и бросаешь ее, куда ни попало. Но что об этом толковать? Нутко, давай поменяемся нарядами.
— Нет, мой голубь! Этого не будет.
— Как?.. Так это значит, я перед Шрамом останусь брехуном? Я только и радовался, что вот таки докажу старому ворчуну, что и наш брат запорожец не совсем ледащо; а ты у меня и последнюю радость отнимаешь?
— И будто все это ты затеял только для оправдания себя перед Шрамом?
— А для чего ж бы еще? Ты, пожалуй, в самом деле подумаешь, что у меня в уме была, как говорят, отчизна: что вот, сказать, освобожу Сомка, а сам положу голову за Украину: Сомко больше меня ей нужен. Ка-знае що! Так делают только те, кто не понимает даже и того, что своя сорочка к телу ближе. То, если бы пришлось мне положить голову за жинку, за детей, так это было б святое дело; сказано: какой отец своих детей не любит! А то подставь под топор шею... А за что? Ха-ха-ха! Нашел же и ты дурака, пане гетмане! В Украине таких простаков не слишком много, а я не последний между людьми!
— Ох, голова ты моя милая! сказал Сомко. Ты и в темницу вносишь ко мне отрадный свет! Теперь мне легче будет пострадать за правду: вижу теперь, что правда не у одного меня живет в сердце и не погибнет со мною в Украине! Простимся ж, пока увидимся на том свете!
Запорожец, весело усмехавшийся, нахмурился и на мгновение призадумался.
— Так ты в самом деле, сказал он, хочешь остаться в этой бойне?
— Я уже сказал, что чужою смертью не куплю себе свободы. А что сказал я раз, то и навеки останется неизменным.
— Пускай же будет проклята та минута, что вложила тебе в душу такую бестолковую химеру! Вижу теперь, что тебя не переспоришь. Прощай! Не замешкаюсь и я на этом свете.
Обнялись и оба заплакали.
Выйдя из темницы, Кирило Тур снял с себя охобень и бросил под ноги сторожам:
— Возьмите говорит, себе, Иродовы дети, за вход и выход. Знайте, что не палач проклятого Иванца, а Кирило Тур приходил навестить неповинную душу.
Потом, проходя мимо стоявшего извне сторожа, бросил ему подушку, которая служила ему горбом, и сказал:
— Возьми, собака, себе, чтоб не спать на соломе, сторожа праведную душу!
И вышел из замка. Гетманский перстень давал ему везде свободный пропуск.
Недалеко от замка, под старой колокольнею, ожидал его с лошадьми Богдан Черногор. Он не знал, с каким замыслом Кирило Тур оставлял его здесь, отправляясь в замок. Ему было сказано только, что он должен дать Турова коня тому, кто придет и скажет: ищи ветра в поле! А я, прибавил Тур, уж рано или поздо соединюсь с тобою.
Грустно было теперь Кирилу Туру садиться на коня, приготовленного для Сомка, а еще грустнее ехать к Шраму с известием, что Сомко не возвратится уже к своим друзьям.
Шрам и его сын ожидали Сомка в условленном месте под старым дубом, в урочище Бабичовке. Завидев издали скачущих от Нежина по полю казаков, воинственный поп от нетерпения и радости вскочил на коня и поскакал к ним навстречу. Но когда увидел, что Сомка нет, душа его наполнилась великою грустью. Несколько раз он удерживал готовый сорваться с языка вопрос, наконец выговорил почти шёпотом:
— А где ж Сомко?
— А ты в самом деле думал, отвечал Кирило Тур что я освобожу его из дьявольских когтей? Это я лишь бы тебя поморочить. Сказано: морочить людей — запорожская потеха!
— Кирило! сказал Шрам, по твоему голосу я вижу, что ты сам на себя клеплешь. Когда не удалось спасти его, то хоть расскажи, отчего не удалось! Ох, Боже, Боже!
— А вот отчего. Сомко, коли хочешь знать, такой же дурень, как и мы с тобою. Чужою, говорит, смертию, не хочу покупать себе воли. Уже я ему и отчизну, уже я ему и правду совал под нос, а он таки свое несет. Сказано: дурню хоть кол на голове теши. С тем я и оставил его, — лучше б оставил там свою голову!.. Прощай!
— Что ж теперь ты думаешь с собою делать?
— А что ж? Уж конечно не то, что ты. Живый живе гадае. Думаю ехать сейчас к Гвинтовке да украсть еще раз Черевановну. Видно, уж ей на роду написано не миновать моих рук, а мне написано не миновать Черногории. Заживем там с нею припевая, не по вашему! Прощайте!
И поклонясь низко Шраму и его сыну, поворотил коня и поскакал с своим побратимом к хутору Гвинтовки. Но нагоняет его Петро.
— Чего еще от меня хочет этот бабий хвост? сказал Кирило Тур, осаживая коня.
— Кирило! говорит Петро, у тебя душа добрая; обещай передать от меня два слова Черевановне. Хоть она будет и твоею женою, к мертвому не ревнуют. Мы с отцом едем не для жизни, а на верную смерть.
— Добре! отвечал Кирило Тур, передам. Что ж ей сказать?
И тут же шепнул своему побратиму:
— Знаю наперед: какую-нибудь любовную глупость.
— Скажи ей, говорил Петро, что я и на том свете её не забуду!
— Видишь? шепнул Кирило Тур Черногорцу, и отвечал Петру:
— Добре, скажу.
— Ну, прощайте ж, братцы, навеки!
— Прощай, брат, да не забудь и меня на том свете.
И разъехались в разные стороны. Тогда Кирило Тур засмеялся и говорит:
— Как мы заблаговременно распоряжаемся тем светом! А там, может быть, черти так прижарят, что вся любовная дрянь из головы вылетит!