Путешествие тверского купца Афанасия Никитина

I. К Каспийскому морю

Вниз по Волге

Разукрашенный коврами корабль плыл вниз по Волге. Шемаханский посол Асан-бек, ездивший в Москву к великому князю Ивану Васильевичу, возвращался на родину.

За кораблём на двух ладьях плыли русские и бухарские купцы.

Стояла осень 1466 года.

В то время Волга принадлежала русским только в её верхнем течении. За Нижним Новгородом, от реки Ветлуги, начинались татарские земли, которыми владел казанский хан. Недалеко от устья Волги находилось другое большое татарское ханство — Астраханское. Между границами Казанского и Астраханского ханств, на левом берегу Волги, кочевала сильная Ногайская орда.

Татары время от времени делали набеги на русские земли. Когда военных действий не было, татарские купцы ездили на Русь, а русские — в Казань и Астрахань.

Эти путешествия русских купцов были очень опасны. Татары за право торговли брали с них большую пошлину и подарки. Страшны были и разбойничьи шайки. Поэтому купцы и другие путники старались примкнуть к какому-нибудь каравану, лучше всего к посольскому: с послом странствовать и безопаснее и выгоднее.

Но лишь самые храбрые и бывалые купцы отважились плыть с шемаханским послом вниз по Волге и по Каспийскому морю, мимо татарских земель, в далёкие южные страны. В этот раз в караване были и москвичи, и нижегородцы, и тверичи.

Предводителем, главой каравана они выбрали тверского купца Афанасия Никитина. Правда, Афанасий в Шемаху не плавал по Каспийскому морю, но и другие купцы не могли этим похвастаться. Зато он знал грамоту и говорил по-татарски.

Караван подходил к Астрахани.

Справа и слева тянулись низкие берега, поросшие тальником, над которым там и здесь возвышались чёрные стволы осокорей. Волга, приближаясь к морю, разбегалась на множество рукавов — éриков, во всех направлениях пронизывавших зáймище — низменную, болотистую пойму, в половодье превращавшуюся в сплошную «Океан-Волгу», а к осени покрывавшуюся сочными лугами. В камышовых зарослях дельты кишмя-кишела всякая водяная птица, и нетрудно было добыть дичины на ужин. Но в тех же камышах удобно было скрываться и лихим людям, подстерегавшим купеческие караваны. Опасность таилась за каждым поворотом русла.

Жара спала, от реки потянуло прохладой. Корабль шемаханского посла бросил якорь. Тогда и русские подвели свои ладьи к берегу, вытащили их на сырой песок и привязали канатами к прибрежным осокорям.

Солнце закатилось. На шемаханском корабле раздался протяжный и заунывный клич. Он призывал правоверных на молитву.

Посол, тучный и рослый старик, писцы, телохранители и слуги его совершили омовение, опустились на маленькие молитвенные коврики и стали класть поклоны в ту сторону, где лежал священный город мусульман — Мекка.

Потом повар выволок наверх котлы с горячим пловом.

В это время русские уже успели собрать хворост и развести костры. Пока варилась уха и пеклись в золе дикие утки, путники готовились к ночлегу.

Они разостлали овчины и кошмы возле костра, проверили, хорошо ли увязаны короба с кожей, сукнами, холстами и сумы с пушниной — самым дорогим русским товаром.

Поужинали быстро, но спать ещё не хотелось. Днём, когда ладьи, послушные течению и подгоняемые попутным ветром, скользили по пустынной реке, однообразное сверканье воды, томящая жара и тишина навевали дремоту.

Зато прохладными вечерами путники, лёжа у костра, долго говорили. Было совсем тихо и темно, только вдали светились огоньки на шемаханском корабле.

У костра рядом с Никитиным сидел худенький и угловатый подросток Юша — подручный старого нижегородского купца Кашкина. Он жадно слушал рассказы о шумных базарах Астрахани и Кафы^[1], о садах и церквах Царьграда^[2].

— Одним бы глазком посмотреть на эти дива! — замечтался Юша. — Была бы моя воля — всю землю хоть пешком обошёл бы, все бы чудеса повидал…

— Эх, Юша, — ласково промолвил Никитин, — рвёшься ты в чужие страны, а своей не знаешь! А я вот и за морем в Царьграде был, и в Подольской^[3], и в Волошской^[4] земле, и от сведущих людей о разных краях слыхал — и всё же нет в этом мире краше русской земли.

— Невдомёк мне, зачем ты тогда по свету бродишь, Афанасий, — удивился Кашкин. — Добра у тебя своего нет ничего. Ваши тверские сказывали — ты всё у богатеев в долг берёшь. Ну что ты на двух коробах наживёшь? Едва из долгов выпутаешься. А там снова на поклон к людям идти, снова в петлю лезть!

— Не хочу век голью перекатной жить, думаю за морем долю найти, — возразил Афанасий.

— Доля, она, брат, богатым да торговым даётся, — заметил москвич Киря Епифанов. — Шёл бы ты на княжой либо на монастырский двор. Грамоте ты обучен, в чужих землях бывал. Тебе всякий рад будет.

— Княжий хлеб горек. Да и не сидится мне дома, — признался Афанасий. — Вот приходят к нам на Русь иноземные гости — ну, шемаханцы, таджики^[5], сурожане^[6], — привозят они товары заморские: перец, парчу, самоцветы. Продают же товары втридорога. А наши дома сидят и к себе из-за моря гостей ждут.

— Почему дома? Ходят и наши в Царьград и в Астрахань — возразил Кашкин.

— Знаю, ходил я в Царьград, бывал я на их базарах, — заговорил горячо Никитин. — Чуть товар получше — цену просят непомерную. «Побойтесь бога, говорю, ваш ведь товар здешний, не везли его никуда. Почто же так дорожитесь?» А они: «Товар не наш, а привозят его иноземные купцы, продают дорого, и нам самый малый прибыток остаётся». Значит, и в Царьград те товары из чужих краёв привозят! Вот и хочу я доискаться, где же дорогой заморский товар родится!

— Долго придётся тебе до той земли добираться, — усмехнулся Артём Вязьмитин, детина дюжий, рыжий и краснолицый.

— Жив буду — доберусь! — упрямо возразил Афанасий.

— Расскажи про Царьград, дяденька, — попросил Никитина Юша.

— А чем торгуют в славном Царьграде? — полюбопытствовал Али-Меджид — купец из Самарканда, высокий худой человек с подкрашенной красноватой бородой.

Он вёл большую торговлю мехами и кожей, много раз приезжал на Русь, бывал в Нижнем Новгороде, Твери, Москве и неплохо знал русский язык.

Никитину нравился этот человек. Видимо, и Афанасий пришёлся ему по сердцу. Частенько беседовал он с Афанасием о Бухаре, о Персии и турецкой земле и приглашал его к себе в Самарканд.

«В торговом деле нельзя доверять чужому человеку», решил Никитин и ответил уклончиво:

— Я давно там был, многое по молодости не узнал, а многое уже и позабылось. — И, помолчав, добавил: — Спать пора. На заре станут шемаханцы на молитву, поедят — и в путь, а вас не добудишься.

Он пошёл к берегу, посмотрел, хорошо ли привязаны ладьи, проверил, не заснул ли дозорный, пощупал узлы на причале.

Вдруг послышался плеск вёсел. К берегу подошёл на душегубке слуга Асан-бека. Он сказал Никитину:

— Мой господин прислал меня за тобой.

Ночной бой

На корабле Никитина встретил ближайший слуга посла и по крутой лестнице проводил его к своему господину. В низкой каморке, завешанной и устланной коврами, горела светильня. Было душно. Но Асан-бек сидел в шёлковом, отороченном лисьим мехом стёганом халате. Поодаль на коленях стояли три ногайских татарина в овчинных тулупах мехом наверх.

— Привет тебе, Афанасий, — сказал посол по-татарски. — Я вызвал тебя по важному делу. Эти люди, — кивнул он в сторону татар, — принесли вести, что ждёт нас трёхтысячный отряд Кейсым-султана, хана астраханского. Хан хочет ограбить наш караван. А вот они говорят, что могут провести нас по ерикам тёмной ночью мимо отряда, да и мимо Астрахани. Что скажешь?

— Кто торопится решить — решает неверно, — уклончиво ответил Никитин татарской пословицей.

Асан-бек понял.

— Идите наверх! — крикнул он ногайцам и, когда те ушли, обратился к Никитину: — Теперь говори: ведь ты глава каравана.

— Что сказать, хозяин! — задумчиво ответил Никитин. — Вернуться назад нельзя, идти напролом — надежды на победу мало, и поверить им нельзя — могут обмануть.

— Так что же делать? — спросил посол.

— Надо прикинуться, будто верим этим псам, и нанять их, чтобы провели мимо хана, — подумав, решил Никитин,— а самим тайком готовиться к бою. Надо бы пройти, пока луна не взошла. Пройдём незамеченными — хорошо, не удастся — примем бой.

— Так и сделаем. Волей аллаха пройдём! — согласился посол.

Он позвал ногайцев и начал советоваться с ними, как незаметно пройти мимо засады. Затем велел своему слуге выдать им подарки — по куску холста и по однорядке^[7]. Всё это время Никитин молча стоял в стороне. Когда татары ушли, Асан-бек и Никитин стали вполголоса обсуждать, как уберечься от нападения.

Город Астрахань был неказист с виду: окружён недостаточно крепкими стенами из глины и камней. Но в распоряжении астраханского хана было немало воинов. Иностранные купцы, если им удавалось благополучно добраться до Астрахани, получали разрешение торговать на городских базарах, уплатив за это частью своих товаров хану и его приближённым. Но на тех, кто пытался миновать Астрахань со своими товарами, астраханские татары нередко нападали, отнимая всё их добро.

Можно было опасаться, что и на этот раз астраханский хан попытается ограбить проплывавшие мимо корабли.

Асан-бек и русские купцы решили, что надо готовиться к бою.

Решили раздать всем пищáли и луки, вёсла убрать, чтобы татары не услыхали плеска воды, а плыть под парусом. Посольский корабль должен был, как всегда, идти головным. Асан-бек предложил Афанасию оставаться на посольском корабле, чтобы можно было посоветоваться с ним во время боя.

Когда Афанасий вернулся к своим, была уже глухая ночь. Костёр догорал. Все крепко спали. Лишь старик Кашкин ещё покашливал и ворочался под своей овчиной.

Афанасий разбудил товарищей. Быстро потушили костры, собрали одежду, без шума стащили ладьи в Волгу.

Никитин вернулся к Асан-беку вместе с Кашкиным и Кирей Епифановым. Старик Кашкин прежде плавал в Астрахань и мог пригодиться на головном корабле, а Киря сам увязался с Афанасием.

Когда Никитин поднимался на корабль, он увидел, что Кашкин волочит за собой мешок.

— Что это у тебя, дед? — спросил он.

— Так, рухлядишка кое-какая, — уклончиво ответил Кашкин.

И лишь тогда Никитин подумал, что оба его короба остались в ладье. Но возвращаться назад было поздно.

Афанасий успокаивал себя, что, может быть, его товары лучше сохранятся в ладье. Татары, наверное, будут охотиться за кораблём с богатыми подарками, что везёт из Москвы в Шемаху Асан-бек, а ладья может пройти незамеченной.

К тому же главное его богатство — нитка жемчуга — было при нём. Он хранил её в мешочке на шее.

Никитин прошёл на корму, где стоял посол. Асан-бек ждал татар-проводников, уплывших вперёд на разведку. Ночь была по-прежнему тёмная, но до восхода луны оставалось немного времени.

Тихо подошла лодка, и на корабль поднялись два проводника.

— Где же третий? — спросил вполголоса Никитин.

Оба ногайца, перебивая друг друга, зашептали:

— Сейят занедужил вдруг, ходить не может, по земле катается, пришлось его на берегу оставить.

— Весть дали, проклятые! — пробормотал по-русски Никитин.

На поднятых парусах караван поплыл вниз по течению реки. Прошло много времени. Всё было тихо. Лишь вода журчала под кормой да поскрипывал руль.

— Качма! — раздался вдруг громкий окрик с берега.

— Что это значит? — удивился Никитин.

В ответ ему два всплеска раздались за кормой — оба проводника бросились в воду.

— Качма! Качма! — закричали с обоих берегов реки.

— Не отвечай, — приказал посол и велел взяться за вёсла.— Нужно торопиться, а нас всё равно теперь узнали, — добавил он.

В это время над яром показалась луна, и сразу стали видны и корабль, и ладьи, бежавшие под парусом, и множество всадников на обоих берегах протоки.

О борта и палубу корабля застучали стрелы. Одна задела руку повара, другая застряла в шапке Кашкина.

— Да будет воля аллаха! Начинай! — крикнул посол.

И все, кто не занят был на вёслах, стали стрелять из пищáлей и луков. Жалобные крики раздались на левом берегу.

— Ага, попали! — воскликнул Киря, вновь заряжая пищáль.

Вдруг он, как надломленный, согнулся пополам — в горле у него торчала стрела. Взяв из его рук пищаль, Никитин послал пулю на берег.

Снова раздался крик, и Афанасий понял, что попал в цель. Ветер усилился, паруса натянулись, и корабль поплыл быстрее.

— Уходим! — крикнул Никитин.

Татары скакали вдоль берега, пуская стрелы, но скоро отстали. Видимо, путь им преградил глубокий ерик.

Настало утро. Татар нигде не было видно. Но исчезли и русские ладьи. Весь день корабль осторожно пробирался по узким протокам мимо низменных, поросших бурыми камышами островов и заводей, где доцветали последние жёлтые кувшинки и белые водяные лилии. Плыли мимо узких песчаных кос, где не умолкали всплески и резкие крики бесчисленных водяных птиц. Несколько раз слышали, как в зарослях камыша шумели кабаны. Над кораблём гудели и жужжали тучи комаров, мошек, мух и слепней.

Никитин послал мальчика-прислужника на мачту, а сам, стоя на носу, вглядывался в покрытую дымкой даль. Всё было напрасно: русские ладьи исчезли.

В полдень корабль остановился у пустынного островка. Никитин с Кашкиным снесли тело Кири Епифанова на берег и там зарыли его. Постояв у могилы, они молча вернулись на корабль.

Опять поплыли вниз по течению.

— Если застрянем, татары нас голыми руками возьмут, — говорил посол.

Он опасался мелей. На носу всё время стоял человек и измерял дно. Так плыли два дня. На ночь заходили в ильменя — длинные и узкие заливы между песчаными грядами. Там и останавливались, но костров жечь не решались.

Наступил третий день. К полудню протока стала шире, берега расступились, подул свежий солёный ветер, и комары сразу исчезли. Всё шире становилась водяная дорога, всё дальше уходили берега. Наконец корабль вышел на широкий простор. По мутной зеленоватой воде ходила крупная рябь, ветер гнул камыши на узких отмелях.

Первое море

— Ну, вот и море. Прорвались, Афанасий! Теперь найти своих, и всё обойдётся, — сказал дед Кашкин.

Корабль плыл уже в открытом море, но нигде не было видно ни одного паруса.

— Парус вдали! — вдруг закричал дозорный.

— Наши! — обрадовался Кашкин и размашисто перекрестился.

— Погоди, дед, радоваться: может, татары? — заметил Никитин, пристально вглядываясь в зеленоватую даль.

На всякий случай посол приказал приготовиться к бою. Но скоро увидели, что это русская ладья. Никитин и Кашкин хотели было отправиться к своим, но Асан-беку не терпелось самому узнать новости. Он послал к ладье душегубку, и скоро на корабль прибыли Юша, Артём Вязьмитин и самаркандский купец Али-Меджид.

Они были босые, в порванной одежде. На лице у Артёма были страшные кровоподтёки и синяки. Голова его была обвязана грязной тряпкой.

— Всё взяли, всё пограбили, окаянные! — торопливо заговорил Юша. Губы его дрожали.

Афанасий опустился на скамью и закрыл лицо руками.

— Говори, как было, — наконец прошептал он.

— Как начали стрелять, — стал рассказывать Юша, — наши отстреливаться стали и на вёсла налегли, да разошлись с вами. Ваш корабль да большая ладья прямо пошли, а мы влево подались и застряли на язу^[8]. Тут набежали татары и всё пограбили, а нас повязали да на берег стащили. Так день и ночь пролежали мы. А на другое утро, смотрим, тянут к язу большую ладью. Всё добро из неё вытащили, а нас туда посадили и велели уходить. А на меньшей они сами вверх поплыли. Увезли на ней и товары и четырёх товарищей — Ждана Ряцева, Федю Сидельникова, Серёгу Крапивина да Ерёму Малинина.

— А как большую ладью захватили? — спросил Никитин.

— А на большой дяденька Артём был, он скажет, — ответил Юша.

— Да что сказывать-то? — пробормотал хрипло Вязьмитин. — Что было, то прошло.

— Что ты, Артём! Придём в Дербент либо в Шемаху, а там государев посол Василий Папин. Мне ему отписать придётся, как что было. Говори, сделай милость, — попросил Никитин.

— Мне что, я скажу, — нехотя согласился Вязьмитин. — Вот Юшка сказал до меня, как начали поганые стрелять, потеряли мы корабль из виду, а потом и с меньшей ладьёй разминулись. Шли ходко, попали в быструю и глубокую протоку. Всю ночь шли и полдня шли. Всё вас смотрели, а голос подать боялись. К закату на широкую воду к морю вышли. Тут бы нам на ночлег стать, якоря бросить, да услышали мы татарские голоса, погнали было дальше, да на мели и стали. Вдруг набежало на нас татарья видимо-невидимо… Ну, набежали, стали вязать. Я было в драку, да они побили сильно, зубы вышибли. А потом потянули ладью вверх к язу, нас же грести заставили и к утру до язу добрались. Пограбили всё, четырёх в полон взяли, а нас отпустили. Мы просили, чтобы назад вверх пропустили — какие-де мы без товара купцы, нам и Шемаха-де ненадобна, — а они смеются: «Вас пустишь, а вы на Москву весть подадите». Так и не пустили. И твоё всё взяли, — закончил Артём свой рассказ.

— Что делать, не ведаю! С чем за море идти? — горевал Афанасий. — Всё, что ограбили, в долг взял. Вернуться в Тверь — самому в петлю лезть. Посадят меня в яму купчины тверские.

Пока Никитин расспрашивал земляков, Али-Меджид разговаривал с шемаханским послом.

Потом он подошёл к Никитину и вынул из-за пазухи помятую покоробленную тетрадь.

— Твоя? — спросил он.

Никитин узнал тетрадь, куда заносил он всё, что случалось в пути. Записками своими он очень дорожил.

— Спасибо тебе, добрый человек! — вскричал он радостно. — Как довелось тебе её сохранить?

— «Уважай писания человека мудрого», гласит наша пословица. Не раз я видел, как писал ты по вечерам, заметил, как берёг ты эту тетрадь. Стали татары шарить в твоих коробьях — уронили её на дно ладьи. Когда сошёл вечер, я потихоньку и подобрал её.

— Век не забуду твоей заботы! — горячо сказал Афанасий.

Вместе с товарами пропали любимые книги Никитина, которые он всегда возил с собой. По церковно-славянским книгам Афанасий Никитин следил, когда надо соблюдать посты и праздники, и вёл счёт дням. Любил он читать и «Сказание об Индийском царстве» и «Сны царя Шахаиши». Афанасий сам переписал эта повести из старого, залоснившегося и полуистлевшего сборника, который принадлежал игумену тверского Заиконоспасского монастыря.

Никитин любил эти старые повести. В «Сказании об Индийском царстве» его прельщали пёстрые и волшебные рассказы о неведомой индийской земле, а в «Снах царя Шахаиши» — разгадки мудреца, превращавшие непонятные сны в прорицания.

Потеря товара и любимых книг очень печалила Никитина. «Делать нечего, — думал он, — возвращаться нельзя, да и незачем. Надо ждать удачи за морем. Не всё ещё потеряно».

Кашкин, Юша и Али-Меджид вернулись к себе. Корабль и ладья снова двинулись в путь.

Прошло несколько дней. Уже близок был берег дербентский, когда на закате набежала буря. Сразу потемнело небо, заходили волны. Сначала на корабле слышали окрики с ладьи, потом шум волн и свист ветра заглушили всё.

Пять дней бушевала непогода, а на шестое утро буря стихла и к полудню корабль подошёл к Дербенту.

II. В стране ширванского шаха

Дербент

Длинный узкий город, тесно зажатый между двумя упиравшимися в море стенами, уступами поднимался в горы. Эти стены были когда-то выстроены и тянулись от моря к горам, чтобы преградить северным кочевникам доступ в Закавказье и Персию.

Надо сказать, что место было выбрано очень удачно. Отроги Кавказского хребта, не доходящие до Каспийского моря на десять-двадцать вёрст, оставляют на всём побережье Дагестана полосу низменности. Но здесь они подходят к морю вплотную, спускаясь к нему крутыми террасами. Здесь проходил единственный караванный путь, и здесь он был перехвачен двойной стеной. Город Дербент был привратником, охраняющим торговые пути Ширванского ханства. Сам город вёл большую торговлю с кавказскими землями, с Поволжьем, с Персией, с туркменскими племенами.

Ширван, в котором находился Дербент, был небольшим, но самостоятельным государством на каспийском побережье Кавказа. Самым крупным из его городов была Шемаха. К югу от Шемахи находился Баку.

Купцы, проезжавшие из Персии и других стран через Кавказ на Волгу, не могли миновать Ширванское государство. Они делали подарки ширванскому шаху, чтобы без помехи проехать через его владения, торгуя по пути. И шах Ширвана, Феррух-Есар, покровительствовал купцам, потому что это было ему выгодно.

В тот день, когда корабль Асан-бека подошёл к Дербенту, у берега стояло много судов — неуклюжие парусники из Персии, туркменские челноки, струги из волжского устья. Но, как ни вглядывался Никитин, он нигде не видел знакомой ладьи.

— Видно, загубила их буря, — решил он.

А к кораблю уже спешил на маленьком челне гонец от московского посла Василия Папина, прибывшего в Дербент за две недели до Асан-бека.

Гонец, касимовский^[9] татарин Махмед, служивший у Папина переводчиком, повёз русских купцов к берегу.

Когда чёлн отошёл от корабля, касимовец сказал:

— А вашу-то ладью буря поломала да на кайтацкий берег выкинула. Всех людей, какие в ней были, кайтахи в полон забрали.

— Какие такие кайтахи? — спросил Никитин.

— Живут тут в горах кайтахи, — охотно рассказывал Махмед. — Дурной народ, воровской. По дороге торговых людей грабят, а иных и продают в Персию или за море. Путники ходят в те места с провожатыми, и то кайтахи с каждого выкуп берут — возьмут со вьюка по три денежки и пропустят. Выходят они из гор к морю и залегают в степи да в камыше. Разобьёт судно — набежит их ватага и всё разворует.

— Кто же правит ими? — спросил Никитин.

— У них есть свой хан, брат старшей жены шемаханского хана.

Чёлн подошёл к берегу. Узкие, мощённые острым камнем улочки и переулки круто поднимались в гору. По ним бежали ручейки грязной воды. Вдоль улочек тянулись глинобитные дома без окон. На плоских крышах сидели люди.

Зазывания лотошников, продавцов воды и сладостей, скупщиков старья, крики ослов, вопли погонщиков верблюдов, дробный стук молотков в лавках медников, звон колокольчиков вьючных коней, скрип огромных колёс, лай облезлых бродячих собак — всё это сливалось в непрерывный гул и грохот.

Притихшие и настороженные, молча шагали русские купцы за своим проводником по грязным улочкам и маленьким круглым площадям, мимо тёмных лавочек, водоёмов, где плескались дети и утки, мимо заросших тутовыми деревьями двориков мечетей. Наконец подошли они к невысокому длинному дому.

— Караван-сарай, а по-вашему — подворье. Здесь остановился посол государя, — объяснил проводник.

И они вошли в низкие ворота.

* * *

Василий Папин, к которому Афанасий обратился с просьбой помочь ему вызволить из плена своих товарищей, не хотел вмешиваться в эти дела. Папин был человек осторожный. Не зная чужих обычаев, он боялся, как бы не уронить государево достоинство. Он не знал, кому из мурз, ханов и беков ему должно кланяться, а кому нет. А чтобы не совершить невольной ошибки, он почти не выходил из караван-сарая. Свои дела он почти закончил. Папин был доволен, что ему удалось в целости довезти дорогой государев дар — девяносто кречетов, — и теперь ждал, когда шемаханцы соберут ответные дары, чтобы тронуться в обратный путь.

И только после долгих упрашиваний Никитина он обещал при случае похлопотать перед шемаханцами за горемык, томившихся в кайтацкой неволе.

Вязьмитин тоже отказался помогать Афанасию.

— Всё-то ты чужими делами занят, — заявил он. — Вот прожил больше сорока лет, а что нажил? Всё по чужим землям, с чужим товаром мыкаешься. Неуёмный ты человек!

— Как же бросать товарищей в беде? — возмутился Никитин.

— Ты бы попал в беду — никто бы не печаловался о тебе. Тебе что? Посол здесь — пусть он и вызволяет их. А что мне о чужих делах думать? Я и сам не знаю, как мне теперь без товара быть. На Русь с Папиным подамся, — неожиданно закончил он.

Никитин поспешил к Асан-беку. Он застал шемаханского посла за выгрузкой привезённых из Москвы товаров и подарков. Сидя на палубе своего корабля, посол наблюдал, как рабы его повелителя тащили по сходням вьюки с холстом, кожей и мехами, катили бочки воску, бережно несли клетки с кречетами.

Никитин рассказал Асан-беку про товарищей и попросил его замолвить перед шахом словечко, чтобы выручить купцов из кайтацкой неволи.

Выслушав его, посол ответил:

— Чем я могу помочь тебе? Я должен ждать, когда мой повелитель, светлейший шах, позовёт меня к себе. Сам к нему явиться я не смею.

— Что же, погибать нашим людям в кайтацкой яме? — воскликнул Никитин.

— Зачем погибать? — ответил посол и, подумав, прибавил: — Подожди, завтра я поеду к дербентскому правителю Булат-беку. Должен ему рассказать, как съездил на Русь. Он мне родственник, спрошу у него совета. Подожди.

Ранним утром Асан-бек уже встал и начал собираться к Булат-беку. Раб-персианин выбрил ему голову, подкрасил бороду. Потом с помощью слуг он облачился в синий с золотом халат и надел высокие сапоги из красной мягкой кожи. Бритую голову посла рабы обернули длинным белоснежным полотенцем.

Асан-бек сел на сухого, стройного коня и в сопровождении слуг отправился вверх, к крепости, где жил Булат-бек.

Опять пришлось ждать Никитину. Воспользовавшись отъездом хозяина, слуги Асан-бека разбрелись кто куда. Одни ушли побродить по базарам, другие нашли в городе знакомых и родичей, третьих сморил зной, и они спали, раскинувшись на солнцепёке.

Только перед закатом вернулся Асан-бек на корабль. Весело кивнув поджидавшему его Афанасию, он сказал:

— Дело твоё устроил.

Больше ничего рассказать ему не удалось.

С минаретов всех десяти дербентских мечетей раздались громкие и протяжные крики:

— Ла илла хилл алла…

Правоверные опустились на молитву. Никитин начал было расспрашивать Асан-бека, но тот замотал головой и, зажав уши, с ещё бóльшим рвением принялся бить поклоны.

Когда молитва кончилась, Асан-бек сказал Никитину укоризненно:

— Зачем мешал? Мог ждать. День ждал — мог ещё ждать.

— За товарищей тревожусь, — виновато пробормотал Никитин.

— Слушай! Булат-бек разгневался, когда узнал, что сделали с русскими кайтахи. «Другой раз купцы к нам не поедут, — сказал он, — надо их выручать». От Булат-бека поскакал джигит к подножию аллаха на земле — к светлейшему шаху Феррух-Есару в Шемаху. Наш шах Феррух-Есар женат на сестре кайтацкого князя. И если шах пожелает за спутников твоих заступиться, князь не станет с ним ссориться. Дружба шаха Ширвана важнее для кайтацкого князя, чем выкуп за небогатых купцов. Жди теперь, что ответит шах Феррух-Есар.

— А когда? — нетерпеливо спросил Никитин.

— Туда три дня, назад три, там два дня… — подсчитал Асан-бек, загибая пальцы. — Через восемь дней назад прискачет.

Прошло пять дней. Корабль давно разгрузили. Асан-бек переселился в город. Перебрался туда и Афанасий. Он поселился в том же караван-сарае, где жил Папин. Но каждый день с утра он приходил к Асан-беку.

И каждый раз Асан-бек говорил ему:

— Рано пришёл! Никто ещё не приехал! Жди.

Тогда Никитин отправлялся бродить по городу. Он ходил по базарам, побывал на конском торге, где стройные и ловкие горцы продавали персидским купцам горячих скакунов. Подолгу сидел он на берегу, глядел на неустанно бегущие морские волны с белыми барашками и на неподвижные песчаные волны — дюны, поросшие тощими колючими кустарниками и молочаем, бесконечными рядами тянувшиеся у подножья террас. Иногда он шёл в верхний город и смотрел на уходящие всё выше тёмно-зелёные лесистые горы, на извивающуюся между скал дорогу в Шемаху.

Когда день кончался и с минаретов начинали раздаваться голоса муэдзинов, Никитин возвращался в нижний город и, пройдя по затихавшим улицам мимо лавочек, где зажигали светильни, снова появлялся во дворе Асан-бека и молча садился у двери.

В этот час Асан-бек выходил подышать ночным воздухом и, увидев Никитина, неизменно говорил:

— Всё сидишь? Думаешь, у светлейшего шаха нет других дел, кроме освобождения русских купцов от кайтацких шакалов? Более важные заботы тревожат сердце повелителя. Не торопись, иди спать. Жди!

Так прошло десять дней. Никитин часто заговаривал с Папиным, напоминал ему о том, как томятся в кайтацкой яме их земляки, и просил поторопить шемаханцев. Но русский посол не очень-то спешил.

— С шемаханцами да с персианами торопиться нечего, — говаривал он. — Всё испортишь. Да и что поделаешь? Не слать же в Шемаху вдогонку первому второго гонца? А может, они перед нами чванятся — дескать, у нас и без вас дел достаточно. Землишка маленькая, власть у их шаха невелика — вот и эти кайтахи под боком живут, а ему не подчинены. А перед нами, перед русскими, хочется повеличаться — мы-де, мол, держава могучая, и дел у нас видимо-невидимо, где нам поспешно с вашим делом управиться? Нет, надо ждать!

И Никитин, дождавшись утра, вновь принимался бродить по Дербенту.

Не раз заглядывал он в лавки, приценивался. И здесь, как в Царьграде, торговали больше привозным товаром. Дёшевы были лишь шелка шемаханские, цветастые, но недостаточно крепкие. Прочий товар — перец, мускатный цвет — привозили в Дербент из-за моря — из Персии и Индии и с острова Ормуза.

«Видно, не здесь родится дорогой заморский товар, что привозят к нам гости иноземные. Видно, надо дальше искать его родину», думал Афанасий.

Прошло пятнадцать дней. Ранним утром Никитин, по обыкновению, шёл к Асан-беку.

Город просыпался. Открывались лавки, на базар тянулись арбы с сеном, углём и жердями, брели ослики с бурдюками овечьего молока.

В узком переулке Афанасий неожиданно наткнулся на Асан-бека. Шемаханец ехал верхом. Он был одет в знакомый уже Никитину синий с золотом халат. Борода его была только что покрашена и блестела на солнце. По бокам бежали стражники и отгоняли народ.

— Радостные вести, Афанасий! — крикнул Асан-бек, увидев Афанасия. — Прискакал гонец из Шемахи.

— Слава тебе, пресвятая богородица! — горячо воскликнул Афанасий.

— Иди ко мне на двор, жди, когда вернусь от Булат-бека. — И Асан-бек хлестнул цветной камчой^[10] своего коня.

Долго ждал Афанасий Асан-бека, и только к вечеру вернулся тот, весёлый и красный.

Переодевшись, Асан-бек позвал к себе русского и, поднеся с почтением ко лбу небольшой красный ларец, торжественно вынул из него длинное узкое письмо с красной и синей печатями по углам..

— Слушай, что пишет шах Ширвана шурину своему Адиль-беку кайтацкому! — торжественно сказал он.

Пробежав писанное по-арабски послание, Асан-бек стал медленно переводить его по-татарски.

«Пишет шах Ширвана, — сказал он. — Судно моё разбилось под Терхами, а твои люди пришли и купцов поймали. И товар их пограбили, а ты бы ради меня тех людей ко мне прислал и товар их собрал, ведь те люди посланы на моё имя, а если тебе будет что-нибудь надобно у меня — ты ко мне пришли, и я для своего брата ни в чём не откажу, а людей тех ты отпусти». Видишь, как милосерден грозный и могучий повелитель наш Феррух-Есар! — воскликнул Асан-бек.

Никитин вспомнил слова Папина, подумал, не слишком ли заискивает этот грозный и могучий повелитель перед князьком разбойничьего племени, но промолчал.

— Как быть теперь? Как это письмо доставить и людей выручить? — спросил он у Асан-бека.

— Повелел Булат-бек дать тебе того самого джигита, что в Шемаху ездил, в провожатые и отправить тебя, если захочешь, к кайтахам с письмом великого шаха. Поедешь?

— Сегодня же поеду!

— Какой горячий! Нельзя сегодня и завтра нельзя — гонец отдыхать будет. А послезавтра скачите!

К кайтахам…

Через два дня Никитин и гонец шаха Яхши-Мухаммед рано утром покинули Дербент и отправились на север, в кайтацкие земли.

Ехали вдоль берега. Сначала дорога шла мимо садов и виноградников, но скоро они остались позади.

Дорога вступила в сухую, к осени и вовсе выгоревшую степь. Только седая полынь, качаясь от ветра, испускала пряный, дурманящий голову запах да верблюжья колючка норовила ухватить коней за ноги. Местами земля была покрыта блестевшим на солнце белым налётом соли.

В таких местах пропадала даже полынь и лишь какие-то странные мясистые растения оживляли мёртвую почву. Жёлтые горы непрерывно тянулись по левую руку.

Прохладное утро сменилось жарким днём. Запасливый Яхши-Мухаммед захватил с собою огурцов, груш, вишен и всю дорогу угощал ими Афанасия.

Джигит — добродушный и общительный человек — заговаривал со всеми встречными, шутил, расспрашивал о новостях и сам, приосанившись и поправив чёрные усы, рассказывал, как только что ездил в Шемаху к шаху, а вот теперь скачет по особо важному, тайному делу к Адиль-беку кайтацкому и везёт с собой русского.

Путников везде зазывали в гости и угощали всем, что было лучшего. Ночевали в небольшом ауле у родственников Яхши-Мухаммеда. Никитин скоро заснул, а неутомимый джигит до глубокой ночи просидел на плоской крыше, рассказывая хозяину и его соседям разные были и небылицы. В горах непрестанно выли шакалы, и полосатые гиены в поисках пáдали подходили к самой околице.

На рассвете Никитин разбудил Яхши-Мухаммеда. Гонец тотчас же вскочил, путники умылись из медного кувшина и, позавтракав лепёшками с кислым молоком, простились с хозяевами и отправились дальше.

Теперь вдоль дороги тянулись невысокие глинобитные ограды. За ними — яблоневые и грушевые сады, виноградники, рощи миндаля и грецкого ореха, огороды и бахчи.

Попадались тенистые леса. Кроме дуба, однако совсем не похожего на обычный русский дуб, Афанасий различал в лесу знакомые деревья: клён, осину, тополь. Но много было и незнакомых деревьев. Лес густо зарос подлеском, пестревшим плодами и ягодами. Дикая слива алыча, айва, мушмула глядели из-под ярко расцвеченных листьев. Всё это до такой степени было переплетено вьющимися стеблями плюща и обвойника, что в лес без топора нельзя было и сунуться. Яркие краски листвы и плодов радовали глаз, лес оживлялся птицами, смело перелетавшими в нескольких шагах от путников.

Однако лес тянулся недолго, и коням всё чаще приходилось перебираться через широкие полосы камней, гальки и песка.

— Зимой здесь вода бурлит — с гор бежит. Человека на коне сбить может. А летом, видишь, сухо, — объяснял Яхши-Мухаммед.

Так, поднимаясь всё выше, ехали полдня.

Лес сменился кустарником, а тот, в свою очередь, уступил место голым, словно из тонких плиток сложенным скалам да пологим склонам, покрытым лишь бурой травой. Птицы исчезли, и только сотни проворных горных черепах с деловитым видом ползали по камням. Трудно было найти место более унылое и безотрадное.

— Вон там кайтацкий хан Адиль-бек живёт, — сказал Яхши-Мухаммед, показывая на видневшееся вдали ущелье.

Он стряхнул нагайкой пыль с одежды, поправил кривую шашку на поясе, закрутил усы и пустил коней рысью.

Стаи рослых злых собак встретили их неистовым хриплым лаем. Ловко ударив самую смелую из них нагайкой поперёк спины, Яхши-Мухаммед ещё быстрее погнал коня.

Никитин старался не отставать. Облако пыли взвилось над ними. На всём скаку подъехали они к заставе, заграждавшей вход в аул, и сразу остановились.

Из невысокой башенки вышел оборванный человек в белоснежной папахе.

— Что за люди, зачем приехали? — спросил он.

— Люди шаха Ширвана, — ответил Яхши-Мухаммед. — Везём письмо от светлейшего шаха к хану Адиль-беку.

— Проезжайте с миром, — ответил страж.

И всадники въехали в аул.

Аул кайтахов раскинулся по обоим склонам ущелья. Сакли в беспорядке громоздились по кручам. Повсюду бежала вода, вдохнувшая жизнь в этот уголок горной пустыни; она журчала под ногами, шумела, падая на дорогу с камней, пряталась в желоба и уходила под сакли, собиралась в небольших каменных колодцах под тенью тополей и тутовых деревьев.

— Здесь пленников хана держат. Только виду не подавай, что знаешь, — вполголоса сказал Яхши-Мухаммед, когда они проезжали мимо низкой длинной стены, выложенной из дикого камня и обмазанной глиной.

Никитин невольно придержал коня. Здесь, за стеной сидели его земляки — и тихий Юша и хитрый дед Кашкин.

На ночь остановились у друга Яхши-Мухаммеда — степенного, седобородого кайтаха. Сам хозяин и два его сына — рослые и красивые джигиты — провели гостей в саклю, устланную кошмами и коврами и увешанную дорогим оружием: кинжалами, мечами и щитами.

Заметив, что Никитин любуется оружием, Яхши-Мухаммед сказал:

— Кинжалы смотришь? Наш хозяин да и многие другие кайтахи — замечательные оружейники. Кайтацкие кинжалы всюду ценятся. Только при хозяевах не хвали оружие, совсем ничего не хвали — сейчас же подарят, а тебе отдаривать-то нечем.

После обильного угощения — жареного барашка, риса, кишмиша, дыни — хозяева оставили гостей отдохнуть с дороги. Но заснуть им не удалось. В сакле было душно, верещали сверчки.

К вечеру снова пришли хозяева и позвали Никитина и Яхши-Мухаммеда на плоскую крышу. Опять принесли угощение — изюм, варенье из дынь и инжира, кислое молоко и солёные лепёшки.

Хозяева из вежливости ни о чём не расспрашивали Никитина. Он молча сидел на краю крыши и смотрел на вечерний аул, туда, где еле виднелась из-за оград и белых домов длинная низкая стена.

Всюду тянулись вверх чуть заметные дымки, пахло горелым кизяком^[11]. Скот возвращался в аул, поднимая пыль. Мальчишки выходили навстречу, с шутками и смехом загоняли его в ограды. Никитин подумал, что и на Руси сейчас вечер. Хозяйки готовят ужин, тоже возвращается домой скотина, и пыль, заслоняя закат, поднимается над дорогой. А ребятишки выбирают своих коров овец и, совсем как здесь, в чужой земле, загоняют их во дворы…

На другом краю крыши шла беседа. Яхши-Мухаммед говорил за двоих: рассказывал новости о шахском дворе, о русских, об их странных обычаях и повадках, расспрашивал про родных и знакомых.

Кайтацкие пленники

Настало утро, и Яхши-Мухаммед отправился передавать письмо ширванского шаха.

— Ты никуда не ходи, — сказал он Никитину. — Ты русский, гяýр^[12]. В этом доме тебя в обиду не дадут, пословица гласит: «Гостя почти, даже если он неверный». А на улице тебя всякий обидеть может. Подожди!

И опять Никитин стал ждать. Его знобило, клонило ко сну, кости его болели.

В полдень явился Яхши-Мухаммед.

— Всё устроил! — закричал он. — Иди, поднимай своих!

Торопливо перекрестившись, Никитин бросился вслед за Яхши-Мухаммедом.

Пленник. Персидская миниатюре XV века Константном».

Медлительный сторож провёл Никитина и шахского гонца через два маленьких дворика и ввёл их в третий. Дворик был небольшой и чистый, но откуда-то тянулся тяжёлый запах.

— Здесь, — сказал сторож.

Никитин осмотрелся вокруг, но ничего, кроме гладко выбеленных стен и одной двери, в которую они вошли, не было видно.

— Где же? — удивлённо спросил он.

Сторож показал вниз.

Тогда Афанасий увидел три вделанные в землю деревянные решётки.

Никитин бросился к одной из них и припал лицом к щели между брусьями.

— Живы, родимые? — крикнул он; потом перебежал к другой и к третьей яме.

Нестройные голоса ответили из ямы, кто-то зарыдал.

— Отпирай скорей! — кинулся Никитин к сторожу; ему казалось, что тот бесконечно долго возится с замками.

Наконец деревянные решётки были подняты. В ямы спустили лестницы, и один за другим стали выходить наверх заключённые — худые, оборванные, грязные. Они отвыкли от яркого света и закрывали лица руками.

Юша, в драной грязной рубашке, босой и измождённый, кинулся к Никитину и прижался к его плечу.

— Дедушка помер… Дяденька Афанасий, родненький, куда же я-то теперь? Куда пойду, что делать буду? — заговорил Юша и вдруг громко, по-детски всхлипывая, заплакал.

— Ничего, Юша, не пропадёшь, вместе жить будем, — уговаривал мальчика Никитин, поглаживая его грязную русую голову.

— Все вышли? — спросил сторож.

— Все, — ответило несколько голосов. — Двое не выйдут: ещё глубже нас закопаны.

Сторож пересчитал заключенных.

— Одиннадцать, — объявил он, — один лишний. Двенадцать было русских — двое подохло, должно быть десять. Кто лишний? — спросил он.

— Самаркандец лишний, — сказал кто-то из заключённых, и Никитин узнал самаркандского купца Али-Меджида, такого же худого, грязного и оборванного, как и все его товарищи по яме.

— Что стоишь, грязная собака? — крикнул на него сторож. — Ступай, сын свиньи, обратно. Жди, может быть выкупят тебя, а нет — сгноим в яме.

И он подкрепил свои слова ударом палки.

Али-Меджид медленно оглядел всех товарищей по заключению, сторожа, Яхши-Мухаммеда, Афанасия Никитина, горько улыбнулся, посмотрел на небо, на солнце, на зелёную ветку, протянувшуюся во дворик из-за стены, и стал спускаться вниз по лестнице. Когда он исчез в яме, сторож вытянул лестницу и захлопнув деревянную решётку, запер со звоном замок.

— Пошли, — коротко сказал он.

«Вот и сделано дело, вот и дождался, добился свободы для товарищей, а радости нет», подумал Афанасий.

Вновь и вновь вспоминал он Али-Меджида. Самаркандец остался теперь один в этой яме, и когда ещё доберутся до кайтацкого аула земляки его! А если не доберутся? Так и сгинет на чужой стороне этот умный и ласковый человек…

Вечером Никитин долго совещался с шахским гонцом, потом снял с шеи нитку жемчуга и отдал её Яхши-Мухаммеду.

Спал он, как и в прошлую ночь, плохо. Рано утром джигит куда-то исчез. Пропадал он довольно долго, а потом, вернувшись, сказал Никитину:

— Сегодня после полудня свободен будет.

При этом он передал ему нитку. Вместо пятнадцати жемчужин осталось три.

— Теперь дело сделано, — проговорил тихо Никитин и вдруг почувствовал сильную усталость. Непреодолимое желание вытянуться, уснуть охватило его.

Будто сквозь пелену видел он лицо Али-Меджида, слышал его взволнованные слова: «Никогда не забуду, что ты сделал для меня», а потом всё смешалось…

* * *

Очнулся Никитин в небольшой низкой горнице. Солнце играло на белой стене. Где-то близко шумело море. Афанасий с трудом повернул голову и увидел отворенную дверь, белый песок и полоску моря. В дверях, спиной к нему, стоял кто-то очень знакомый.

Долго, мучительно долго всматривался Никитин в этого человека. Наконец позвал тихонько: «Юша». И тотчас же сам удивился своему тихому, дребезжащему голосу.

Юша бросился к постели.

— Очнулся, дяденька Афанасий! — обрадовался мальчик. — Вот и хорошо. Три недели не узнавал, три недели…

— Где я, чем болел? Где все? — спросил Афанасий. Он припомнил поездку к кайтахам, ямы с деревянными решётками, горькую усмешку самаркандца. — Где я? — повторил он.

— В Дербенте-городе, — ответил Юша. — В горнице посла, что с нами из Руси приплыл. Болел ты лихорадкой, ещё у кайтахов свалился, и привезли тебя сюда на седле привязанным. Наши все к ширванскому шаху, к государю здешнему, подались, били ему челом, чтобы он пожаловал, с чем дойти до Руси. Он им не дал ничего: очень, баит, вас много. Заплакали все, да и разошлись кто куда: кто на Русь пошёл с Васильем Папиным, кто в Шемахе остался, кто в Дербенте…

— А ты?

— А я при тебе остался, дяденька. Какой товар дедушка Кашкин от татар на посольском корабле сберёг и который кайтахи вернули, зауморники^[13] всё записали и Папину сдали, чтобы на Русь отвёз. Позвал меня к себе Папин и говорит: «Поступай, Юшка, ко мне, отвезу тебя в Нижний Новгород».

— А ты как решил?

— А я с тобой, дяденька, остался. Чужие края посмотреть хочу, а то я только и видел чужое небо в решётку из ямы. Да и ты болел. Вот я и остался.

Никитин выздоравливал медленно, но силы его всё же прибавлялись с каждым днём. После болезни он постоянно хотел есть, и Юша сбился с ног, добывая Афанасию еду. Одну жемчужину пришлось продать, чтобы покупать пищу.

Почти все русские разбрелись из Дербента, а те, кто ещё оставался в городе, сами начинали голодать. Асан-бек был в Астрахани. Папин уехал. На базаре Юша несколько раз видел Али-Меджида. Оборванный самаркандец просил милостыню. Потом Али-Меджид исчез. Говорили, что он нанялся гребцом на судно, плывшее через море в туркменские земли.

Когда Афанасий выздоровел, он стал думать, как быть дальше.

— Мне вернуться на Русь нищим — в кабалу за долги идти, — говорил он Юше. — Да и не хочется с пустыми руками домой ворочаться. Вот побывал я в Дербенте, а мало нового повидал. Говорил с купцами, сказывают — привозят к ним товары из Ормуза-города.

— Поедем в Ормуз, дяденька!

— А на что поедешь? — усмехнулся Никитин. — Нет, надо, видно, работу искать.

Подумали, посоветовались с бывалыми людьми. Дербентские жители говорили, что в Баку из-под земли чёрное жидкое масло добывают, черпая его из колодцев кожаными вёдрами. Есть то масло нельзя, а можно лечить им коросту у скотины да жечь в светильнях. Издалека приходят за тем маслом караваны верблюдов и буйволов, запряжённых в арбы, и суда из-за моря. Далеко — в Грузию, в Турцию, в Персию, в Бухару — увозят они огромные бурдюки земляного масла. Для добычи его много народу требуется, вот и приходят в Баку на заработки из Ширвана, Астрахани и Персии бедные люди.

Решил и Никитин пробираться в Баку. За несколько персидских денежек корабельщик взялся довезти его и Юшу туда на своём корабле.

Бакинская неволя

К Баку подошли ночью. Кормщик подвёл корабль к тёмному берегу.

— Баку, — сказал он Никитину, показывая налево.

Город уже спал и с корабля был почти неразличим. Лишь кое-где мелькал красноватый огон`к очага.

Дождавшись утра, Афанасий с Юшей покинули корабль. Работу они нашли легко. Афанасий нанялся к старому парсу^[14] Хурраму. Это был высохший, маленький и юркий старичок. По-персидски его имя означало «радость», и в самом деле, улыбка не сходила с лица его. Ласково поговорил он с Афанасием, расспросил о Юше, а потом повёл их обоих в Сураханы показывать работу.

В бесплодной, унылой лощине повсюду блестели на солнце чёрные маслянистые лужи. Пропитанный нефтью, бурый песок был жирным и липким наощупь. Нигде ни травинки. От душного зноя и тошнотворного запаха мутило в голове. В этой-то отвратительной местности и были разбросаны колодцы — низенькие сооружения из досок и камней.

Хуррам подвёл Никитина и Юшу к одному из колодцев. Высокий одноглазый шемаханец в пропитанной нефтью рваной одежде вращал рукоятку ворота, и в колодец опускалось большое кожаное ведро. Потом, наваливаясь всем телом на рукоятку, шемаханец с трудом вытаскивал ведро с чёрной нефтью и опрокидывал его над жёлобом. Нефть стекала в неглубокие ямы.

Одна яма уже была полна. Около неё суетился полуголый, чёрный от нефти мальчик. Он наливал чёрную жидкость деревянным ковшиком в огромный бурдюк.

Время от времени к колодцу со скрипом и скрежетом подъезжала арба. На неё грузили бурдюки и везли их к морскому берегу, где нефть ждали корабли.

— Видел, чужеземец, как работают у нас? — спросил, приветливо улыбаясь, Хуррам. — Пойдём, покажу, где ты работать будешь.

Хуррам остановился у одного колодца. Рабочего здесь не было, хотя ворот стоял наготове. Колодец был заложен досками, а сверху обмазан смесью глины с нефтью.

На гладкой чёрной обмазке был виден след человеческой ступни.

— Мой знак, — довольно сказал Хуррам. — Если хозяин знак поставил, никто не посмеет его колодец тронуть. Здесь работать будешь.

Возвращались обратно уже ночью. Кругом было темно. Выли шакалы.

Вдруг за поворотом дороги неожиданное зрелище открылось перед Афанасием и Юшей. Вся лощина была освещена багровым неровным светом. На пригорке виднелось невысокое четырёхугольное здание с круглыми башенками по углам.

Из этих башенок и из отверстий в стенах вырывалось пламя. Ветер колыхал языки огня и отгонял в сторону чёрный тяжёлый дым.

— Пожар! Горит! — воскликнул Никитин.

— Где пожар? — спросил Хуррам. — Это? Это храм священного огня, наш храм!

На другой день Никитин с рассветом встал на работу. Юша был у него подручным. Целый день, с восхода и до темноты, вращал Афанасий ворот, а Юша наполнял бурдюки. Работа была тяжёлая и грязная. Солнце накаляло и землю и камни. В горле пересыхало, и глоток тёплой солоноватой воды не приносил облегчения.

Часто с севера налетал ветер: город получил своё название от персидских слов «бад-кубе» — «удар ветра». В такие дни море ревело, город застилала сизая пелена, а над храмом огнепоклонников метался чёрный дым и высоко взлетало голубое пламя.

Около источников нефти расположилось селение Сураханы. Но обитатели его, ревностные мусульмане, ни за что не хотели пускать к себе неверных. Афанасий выкопал землянку в одном из холмов, очень далеко от колодца старого Хуррама. Холм этот был весь источен землянками рабочих, пришедших в Баку издалека.

Приходилось вставать до света, чтобы вовремя придти к колодцу. Зарабатывали мало. К тому же хозяин высчитывал из их заработка то, что стоили кожаное ведро и ворот. Он объяснил Никитину, что другие рабочие приносят ведро и брёвна для вóрота с собой.

Хуррам расплачивался за работу раз в месяц. Но уже через неделю Никитин пришёл к нему, чтобы попросить денег.

— Зачем тебе деньги? — спросил его хозяин.

— Еды купить, одежда износилась, — ответил Никитин.

— Возьми у меня рису, возьми бобов, возьми всё, что хочешь, — засуетился Хуррам. — Люди должны помогать друг другу, особенно мы — иноверцы в мусульманской стране.

И он дал Афанасию мешок рису, полмешка бобов, вяленой баранины, кусок белой ткани на рубаху.

Зато в конце месяца, когда Никитин пришёл к Хурраму за деньгами, старик, сморщив в улыбку своё худое жёлтое лицо, объявил ему, что он всё забрал вперёд и за ним ещё долг. Никитин попробовал спорить, говорил, что старик взял за рис, бобы и кусок ткани впятеро больше того, что стоили они на бакинском базаре. Тогда Хуррам вежливо, но внушительно доказал ему, что он, Никитин, пришлый бродяга, без роду, без племени, а Хуррам — уважаемый, почтенный человек, и если Никитин будет спорить, судья быстро утихомирит его. Впрочем, если Никитину нужно, он, Хуррам, готов дать ему вперёд товаров. А сейчас пусть Никитин уходит. Ему, Хурраму, время идти в храм огня на молитву.

Вернувшись от хозяина, Никитин сказал Юше с горечью:

— Ласковый старичок Хуррам, а сам потихонечку заманил нас в кабалу.

Четыре месяца проработал Афанасий с Юшей на богомольного старика, и всё же неоплатный долг висел над ними.

Хозяин обсчитывал их, где мог, заработок выдавал рисом да бобами, а ценил свои товары втридорога.

Юша не выдержал каторжной работы у нефтяного колодца и заболел.

Теперь Никитину пришлось работать за двоих — черпать нефть из колодца и наполнять бурдюки. Он уходил на работу задолго до рассвета и иногда работал даже при луне.

Побег

Как-то вечером усталый Афанасий возвращался с работы к себе в землянку. Шёл он медленно, поднимаясь по крутой тропинке в гору.

— Берегись, дай дорогу! — услышал он окрик сверху.

Комья сухой глины и мелкие камешки больно хлестнули его.

Афанасий не успел посторониться, и конь, скакавший навстречу, ударил его в плечо и повалил.

— Бездельник, почему не посторонился? — закричал верховой.

Никитину показался знакомым этот голос. Он сразу узнал в нём дербентского джигита.

— Яхши-Мухаммед, друг! — воскликнул он, поднимаясь с земли.

— Афанасий! Зачем ты здесь? — Яхши-Мухаммед резко осадил коня. — Сильно ударился? — заботливо спросил он.

— Нет, маленько ушибся да вот кожу на руке ссадил. Ты лучше скажи, куда путь держишь?

— Еду в Баку, а завтра на рассвете — за море, в Персию, потом в священную Бухару по велению шаха великого. А ты куда идёшь? Что ты здесь делаешь?

— Иду к себе в землянку, весь день работал. Пойдём, гостем будешь.

Джигит взял под уздцы коня и зашагал вместе с Никитиным в гору. По дороге Афанасий рассказал ему, как попал он в Баку, как работает здесь на ласкового, но жестокого хозяина.

Они поднялись на бугор, подошли к землянке. Юша спал под дерюжкой. Яхши-Мухаммед привязал коня, Никитин зажёг светильню. Сели на камне у входа в землянку. Помолчали. Юша дышал часто и прерывисто.

— Вот и малый у меня занедужил, — первым нарушил молчание Никитин.

— А ты уходи из Баку, земля велика, — посоветовал джигит.

— Уйти нельзя: хозяину задолжали за харчи, надо сперва долг ему отработать. Да и куда пойдёшь? К другому хозяину на поклон? Все они одинаковы. Так и пропадать в этом погибельном Баку…

— А те зёрна целы, что остались, когда самаркандца выкупил?

— Одну жемчужину ещё в Дербенте проели, две целы. Да что в них толку? Отдадим их хозяину за долг, а сами куда?

— А ты уходи тайком. Поедем со мной за море, я с корабельщиком поговорю. Он за две жемчужины вас перевезёт, — предложил Яхши-Мухаммед.

— Всё бы дал, чтобы вырваться из этой вонючей ямы! — воскликнул Никитин. — Да как уйдёшь? Юша вот болен, сам идти не может… Шахский гонец, а рабочих кабальных тайком от хозяина увозишь?

Яхши-Мухаммед улыбнулся, и в полутьме блеснули его зубы.

— За меня не тревожься, — сказал он. — На шахской службе всё делать приходилось. Даже людей воровать. Неужели для друга не сделаю того, что для господина делаю? Слушай! Мальчика мы на коня посадим и к седлу привяжем так, как тебя от кайтахов в Дербент везли. Коню тряпкой копыта обмотаем, чтобы не стукнул где о камень. Аллах поможет — пройдём незаметно. А хозяин не сторожит вас?

— Знает он, что уйти некуда — кругом степь да камень, — вздохнул Никитин. — А на судно кто нищего возьмёт? Всё же городской страже от хозяев деньги идут, чтобы за дорогами, за кораблями смотрели, и отдельно они за каждую голову пойманного получают. Вот и приучили их, как лютых псов, к охоте на бедных людей.

— А если поймают, что тебе будет? — спросил Яхши-Мухаммед вставая.

— Поймают — уши и нос отрежут. Рук и ног не трогают — для работы нужны. Потом набьют колодку на шею и на цепь к колодцу прикуют. Да всё равно, ничего мне не страшно — хочу вырваться отсюда!

— Пойду к корабельщику, поговорю, — решил джигит. — Жди меня, готовься. Коню корму дай! — крикнул он, спускаясь вниз по тропинке.

Никитин подбросил коню сена, натянул спустившуюся дерюжку на плечи Юши, сел на камень и задумался.

Он думал о том, что не удалось ему до сих пор прибыльной торговлей добыть себе богатство и почёт. Может быть, так и не выбьется он из кабалы, никогда не уплатит долгов богатым землякам — тверским купчинам? Может быть, в персидской земле найдёт он свою долю? Немало былей слышал он про то, как удачливые купцы, попав в чужие края, умом да изворотливостью добивались счастья, богатыми гостями возвращались в родную землю.

Может быть, как раз в Персии прячется и долгожданное счастье Афанасия…

И уже не таким убогим казалось ему грядущее, уже представлял он себе, как станет он торговать на Руси, вернувшись богачом с чужбины…

Вдруг чья-то рука опустилась на его плечо. Он вздрогнул.

— Видишь, — засмеялся Яхши-Мухаммед, — когда надо, как джейран^[15] несусь, когда надо, как барс подкрадываюсь. Снарядился?

— Мне снаряжаться недолго, — улыбнулся Афанасий: — ничего не нажил я в здешнем краю. Всё моё на мне.

Они сняли дерюгу с входа в землянку, разрезали её на четыре части и обмотали копыта коню. Конь, видимо, привык ко всяким неожиданностям и стоял смирно. Потом подняли сонного Юшу.

— Куда это, дяденька? — спросонья пробормотал мальчик.

— Молчи, — прошептал Афанасий, — убегаем отсюда!

Юшу привязали к седлу и укутали овчиной. Никитин обошёл со светильней землянку, взял мешок, куда было сложено всё несложное хозяйство — огниво и кремень, таганок, ложки, чистые рубахи и порты, мешочек гороха и тетрадь, с которой он никогда не расставался.

— Ну, с богом, в путь! — сказал он и задул светильню.

Умный конь шёл по крутой тропинке осторожно, мягко ступая обмотанными в дерюгу копытами.

Спустились на равнину, вышли на каменистую дорогу. Афанасий шёл впереди, вглядываясь в темноту. Позади виднелось зарево над храмом огня.

Джигит вёл коня. Тихо прошли они мимо крепостной стены. Дальше был самый опасный кусок пути — широкое поле перед воротами, ярко освещённое луной. У ворот стояла стража.

Яхши-Мухаммед снял тряпки с копыт коня, сел сзади Юши, закутал ему лицо рубахой Афанасия и рысью погнал коня.

— Горе тебе, злосчастнейший раб, да накажет тебя аллах! — закричал он громко, когда они приблизились к воротам. — Почему ты не взял с собой факела и заставляешь меня плутать во тьме?

Залаяли собаки. Из сторожки выбежал человек.

— Кто едет? — раздался хриплый со сна голос сторожа.

— Слава аллаху! О мусульманин, покажи мне дорогу к морю, — отвечал джигит. — По милости этого нечестивого пса я блуждаю по горам с больной рабыней.

— Кто ты? — спросил сторож.

— Я гонец шаха светлейшего, еду в Бухару… Со мной рабыня и этот лентяй, не стоящий тех денег, которые я заплатил за него. Вот бумага с печатью шаха, — добавил он, показывая сторожу свёрнутую в трубку бумагу.

Никитин затаил дыхание.

«А что, если не поверит да поведёт в сторожку для допроса? Тогда конец, — думал он. — По рукам сразу узнает, что на масляном колодце работал».

— Проезжай, да будет с тобой милость аллаха. Море вон там, за скалой, — сказал сторож, кликнул собак и ушёл в сторожку.

Путники миновали угловую башню и вышли к морю.

— Ну, слава тебе, Христос, прошли! — проговорил Афанасий.

У берега виднелся туркменский корабль — кизбой. На таких кораблях туркмены грабили в открытом море. На них же приходили они в Баку за нефтью и солью. И теперь на кизбое были уложены громадные воловьи бурдюки с нефтью.

Юшу сняли с коня, перенесли на кизбой, потом свели по сходням коня. Никитин и Яхши-Мухаммед устроились на сене рядом с Юшей.

Корабельщик, высокий туркмен в громадной чёрной папахе, пошептался с Яхши-Мухаммедом, посмотрел на звёзды, подумал и вполголоса приказал своим подручным отчаливать и поднимать паруса.

День застал их в открытом море. Корабль шёл быстро. Путники удобно расположились на сене. Юша утром сел и попросил есть.

— Морской ветер из тебя горячку всю выдует, — радостно сказал Афанасий.

Он повеселел. Позади остались погибельное Баку, нефть и старый Хуррам. Никитина радовали море, корабль, угрюмые корабельщики в лохматых папахах и особенно конь Яхши-Мухаммеда, вывезенный из туркменских земель.

— Хорош у джигита конь! — говорил он Юше. — Я сызмальства коней люблю. У нас во Твери на масленой конский торг. Свезут коней отовсюду. Всякие там кони: и крестьянская лошадка, неказистая, да для пахоты лучше не надо, и ратный конь, впору дружиннику либо князю самому под верх. И татары косяки пригоняли — хороши степные кони-птицы, лёгкие, злые… Целые дни бывало на конском торгу проводил. Да, хорош конь у тебя, Яхши-Мухаммед!

— Такой конь — лучший друг, — отозвался джигит. — Ни на кого не променяю его. Он не раз голову мою спасал — выносил из погони.

И начался оживлённый разговор о конях, об их породах, повадках, о конской упряжи, сёдлах.

А Юша не отрываясь глядел на Яхши-Мухаммеда. Всё в этом человеке восхищало его. Он любовался тем, как джигит поит и кормит коня, нашёптывая ему в ухо разные ласковые слова, как чистит кривую шашку свою, как сочиняет всякие смешные бывальщины. По-детски нахмурив брови и сделав страшное лицо, рассказывал он сказки про богатырей Рустема и Зораба, про сорок витязей и прекрасную дочку шаха, про обезьяну и лису.

Юша пытался даже подражать джигиту. Потихоньку ото всех он хмурил брови и щурил глаза, совсем как Яхши-Мухаммед, и всматривался в воду, чтобы узнать, похоже ли получается. Но солнечные блики и рябь искажали изображение, и, как ни старался, он не мог разглядеть в воде ничего, кроме отражения края лодки, своих плеч и головы.

Четыре дня шёл кизбой на восток. Потом вдруг, пошептавшись с джигитом, корабельщик круто повернул на юг.

— К персидскому берегу идём, — сообщил, возвращаясь на своё место, Яхши-Мухаммед. — Близко к туркменским землям плавать боятся — кочует здесь лихой разбойник Кара-Арслан — «Чёрный лес». Грабит он путников, в плен берёт и в Бухару продаёт, в вечную неволю. Знающие люди так говорят: в шатре у Кара-Арслана все подушки кудрями пленников набиты.

Карта пути Афанасия Никитина от Твери до Чапакура.

— А если настигнет? — спросил Никитин.

— Настигнет — биться будем, — небрежно кинул Яхши-Мухаммед.

Но пиратов-туркменов так и не встретили, и на пятые сутки корабль спокойно подошёл к персидскому берегу, близ маленького городишка Чапакура.

Старший корабельщик вместе с джигитом отправились в город, но скоро вернулись и, собрав моряков, долго совещались. Яхши-Мухаммед сообщил Афанасию, что плыть дальше пока нельзя: поблизости рыщет Кара-Арслан. Недавно он ограбил дербентских купцов, и в Чапакуре говорят, будто укрылся он где-то здесь, неподалёку, ожидая новой добычи. Корабельщики боялись дальше плыть, хотели переждать немного, а Яхши-Мухаммед решил пересесть на коня и верхом добраться до Бухары.

— А ты что думаешь делать дальше? — спросил он у Никитина.

Никитин задумался.

— А что за город Чапакур? — спросил он у джигита.

— Город плохой, — ответил Яхши-Мухаммед. — Живут здесь рыбаки, садоводы и купцы мелкие. Плохой город!

Городок ютился по берегам топкой, ленивой речки. Глинобитные и деревянные домишки раскинулись в беспорядке, перемежаясь с садами, виноградниками, тутовыми деревьями. На берегу виднелось какое-то незаконченное сооружение. Там суетились люди.

— А что это строят? — полюбопытствовал Никитин.

— Чапакурский хан укрепление и большой дом себе строит.

«Может быть, на работу возьмут? — подумал Никитин. — Плотничать я научен, за конём могу ходить. Поучусь обычаю и языку персидскому. Хуже бакинской ямы не будет», решил он и сказал Яхши-Мухаммеду, что они с Юшей останутся пока здесь, в Чапакуре.

III. По Персии

Городок Чапакур

С помощью Яхши-Мухаммеда Афанасий нашёл работу на постройке дворца. Джигит попрощался с Афанасием и Юшей и поскакал в Бухару. Опять остались они одни, в чужом краю.

Нанялся Никитин добывать глину для кирпичей. Выкопали ямы. С утра он влезал туда и до захода солнца копал глину и насыпал её в телячьи бурдюки. Товарищ его, худой и неразговорчивый перс, вытягивал бурдюки воротом наверх. Другие рабочие месили ногами глину, прибавляли к ней рубленую солому и делали кирпичи. Потом из этих кирпичей выводили стены и обмазывали их глиной.

По вечерам Никитин сколачивал из обрезков досок и брёвен хибарку на окраине города. Он возвращался домой усталый, ел похлёбку из бобов, сваренную Юшей, и тотчас же засыпал.

Надвигалась зима, и Никитин опасался чапакуровских дождей.

Но Афанасию повезло. Управитель перевёл его на строительство дворца.

Сначала Никитин никак не поспевал за товарищами — он не умел работать с персидским топором.

— Неладное орудие, — жаловался он Юше, — зовут «табар», совсем как наш топор, а на деле не то. Топорик махонький, ручка, длинная, как у заступа. Машешь, машешь, а бревно не подаётся.

Он раздобыл себе топор по вкусу, сам вырезал топорище и сразу же стал обгонять других плотников. Работа была совсем чистая и маленьких персидских денежек Никитин теперь приносил домой больше. А Юша приноровился рыбачить. С утра уходил он с удочкой за город, до полудня сидел на гладком чёрном камне недалеко от берега и возвращался домой со связкой рыбы.

Сначала персидские мальчишки дразнили Юшу. Завидев его, кричали; «Хурус!» «Хурус» — по-персидски «петух». Слово это похоже на «урус» — русский. Персидским мальчишкам нравилось дразнить Юшу петухом.

Но потом они подружились. Юша показал чапакурским ребятам, как на Волге, в родном Нижнем Новгороде, ставят силки на птиц, а чапакурцы научили его, как отличать хорошую морскую рыбу от ядовитой и горькой.

По пятницам персы не работали. В этот день отдыхал и Афанасий. С утра возился он по дому: чинил одежду, точил топор и обучал Юшу грамоте.

— Учись, с грамотой на Руси не пропадёшь, — говорил он, усаживаясь в тени около хибарки. — Мало у нас грамотных-то, а везде грамотеи нужны — и при княжеском дворе, и у воеводы, и на торгу, и в монастыре. Вот, гляди, это «аз», видишь? Вот «буки», вот «веди», вот «глаголь».

Сначала Юша старался внимательно слушать Никитина, смотрел, как тот чертит палочкой на песке буквы. Но скоро это занятие ему надоедало, и он начинал глазеть по сторонам: следить за хлопотливой зелёной птичкой, сновавшей вверх и вниз по стволу тополя, или за чёрным жуком, грузно и важно перебиравшимся через соломинку.

Пробовал Афанасий учить мальчика торговому делу, но и купеческая наука не давалась Юше. Он вдруг прерывал Никитина:

— Дяденька Афанасий, а дяденька Афанасий! Иду я вчера с берега к майдану, к торгу к ихнему. Вижу, бегут все, кричат. Побежал и я, а там народу видимо-невидимо. Протолкался. Вижу, лежит на майдане зверь убитый, огромный, с виду вроде кота. Как зовут зверя этого? А ещё скажи: вот джигит баял, нельзя волчью шкуру близко к барабану подносить, а то овечья шкура на барабане со страху заверещит.

Видя, что ученье опять не идёт Юше впрок, Никитин вставал и, надев купленную уже в Чапакуре туркменскую барашковую папаху, уходил в город.

Он бродил по майдану, присматривался к торгу.

Базар Чапакура был маленький и бедный. Торговали на нём бараниной, дынями, оружием. Пряностей продавали мало. Самоцветов, кроме бирюзы, совсем не было.

Никитин прислушивался к речам на майдане. Ему хотелось научиться говорить по-персидски. Татарского языка здесь почти никто не знал, и Никитину трудно было объясняться.

На работе и по дороге домой он твердил разные персидские слова:

— Белое — сефид, вода — аб, малый — кучик, река — руд… Ну и труден язык, ох, труден! — прерывал он сам себя и опять начинал: — Серебряный — гюмиш, красный — сурх, город — абад…

Но трудный язык давался ему довольно легко, и скоро Никитин кое-как начал говорить по-персидски.

Постройка ханского дворца подходила к концу. Стены уже были давно возведены, и теперь рабочие занимались отделкой дворца. На окна натянули промасленную бумагу.

Яму, где брали глину, обложили камнем и провели туда проточную воду. Получился хоуз — пруд, столь любимый персианами. Потом пришли садовники и посадили на внутреннем дворе розы, жасмин и яблони.

К тому времени наступила тёплая, сырая зима Мазандарана^[16]. Шли дожди. Иногда холодало и ложился снег, но он быстро таял. Всюду было грязно, сыро. Рыба стала ловиться хуже.

— Ушла от нашего берега к туркменам, — объясняли Юше товарищи по рыбной ловле.

Прошло шесть месяцев с тех пор, как Никитин и Юша высадились в Чапакуре. Они уже довольно хорошо могли объясняться по-персидски. Афанасий завёл знакомство среди купцов. Он приценивался к товарам и всё изумлялся, как дорого продают в персидской земле русские товары, которые привозили сюда перекупщики — астраханские татары и шемаханцы, и как дёшевы здесь шелка, сахар, тесьма.

— Поживём здесь с годок, накоплю денег и поеду в большой город Ормуз, куплю тамошних товаров, повезу на Русь. На Руси татары и бухарцы десять денежек берут за то, что здесь в денежку обходится. Вот посмотри, через год поедем на Русь с товаром, — говорил он Юше.

Встреча

Однажды, когда Афанасий тесал доску для ханской беседки, к нему подбежал запыхавшийся Юша.

— Беда, дяденька Афанасий, беда! — зашептал он, хотя кругом никто не понимал по-русски. — На майдане человек стоит, в трубу трубит и кличет русских. Не иначе, как бакинский хозяин послал нас искать.

Никитин молча дотесал плаху, потом отпросился у старшего и, надвинув на лоб папаху, пошёл к майдану.

В середине базарной площади, около грязного пруда, стоял человек в жёлтой одежде. Он трубил в трубу и кричал громко и заунывно:

— Да помилует аллах того, кто укажет нам русского человека, прибывшего из Баку с мальчиком. Человек невысок, борода тёмная, мальчик худ и тонок. Ищет их чужеземный купец. Тому, кто найдёт этого человека, будет награда.

Схватив за руку Юшу, Никитин зашагал прочь, подальше от глашатая.

— Куда пойдём, дяденька? В лес убежим? — спрашивал Юша.

— В чём есть бежать нельзя: истомимся от дождя и холода в лесу, — ответил Никитин. — Надо домой идти, одежду взять и уходить тогда из города. Давно ли кричит? — спросил он.

— Нет, когда я давеча по майдану шёл, начал, — ответил Юша.

— Помилуй нас, боже! Может быть, соседи ещё не прознали — успеем уйти, — сказал Никитин.

Когда они подошли к своей хибарке и Афанасий отворил дверь, несколько человек набросились на него, повалили, скрутили руки и заткнули рот. Поймали и Юшу.

— Слава аллаху! Идём за наградой.

Оставив одного сторожить пленников, остальные ушли.

«Господи боже мой, — думал Никитин, — пропадём! Повезут нас в Баку, отрубят уши и прикуют навечно к колодцу. А Юшу продадут куда-нибудь подальше».

Вдруг послышался шум. Кто-то гневно кричал, кто-то виновато оправдывался.

— Псы гончие, жалкие бродяги! Кто велел вам хватать их, кто велел вязать? Велено было найти, а вы?.. Прочь, псы!

Дверь с треском распахнулась. Кто-то перерезал верёвки, стягивавшие руки Афанасия и Юши.

В дверях стоял самаркандец Али-Меджид.

* * *

В саду караван-сарая было тихо. Чуть слышно журчал фонтан. Ручеёк вился меж камней и исчезал под корнями тутового дерева.

Сизый дым тянулся из-за невысокой глинобитной ограды — в соседнем саду жгли кизяк и сухие ветки, чтобы защитить от холода нежные инжирные^[17], абрикосовые и персиковые деревья.

У фонтана на коврах сидели двое. Один был высок и худ. Борода его была слегка подкрашена хной, белая чалма бережно уложена на голове, зелёный халат из тяжёлой парчовой ткани переливал синью и серебром. Другой, невысокий, плотный, сидел с непокрытой головой. В русых волосах его и окладистой бороде поблескивали седые нити. Его туркменская папаха лежала рядом. Он был одет в тёмную русскую рубаху и шаровары. Ноги его были обуты в мягкие козловые сапоги из Дербента.

Дастархан^[18] был разостлан между собеседниками. На нём — рис в глубоких чашах, вода в узких глиняных кувшинах, дыня, нарезанная ломтями, сладости на подносах.

Видимо, давно уже сидели эти два человека. Риса оставалось мало, собеседники уже принялись за сладости и сухие печенья, запивая их ледяной водой из маленьких синих чаш.

— Слава аллаху, я нашёл тебя! — промолвил высокий. — Когда шахский джигит сказал мне в Бухаре, что ты здесь бедствуешь, ни днём, ни ночью не знал я покоя. Спешил в Чапакур, спешил разыскать тебя и отблагодарить за то, что ты для меня сделал. Как расплатиться с тобой, Афанасий? Что отдать тебе — какие сокровища, какие сады?

— Что ты, Али-Меджид! Всего-то двенадцать зёрнышек… — смущённо отозвался Никитин.

— У тебя их всего было пятнадцать, а ты на меня потратил двенадцать. Мы с тобой купцы, Афанасий. Двенадцать из пятнадцати — это четыре пятых! Следовало бы и тебе отдать столько же из своего добра, да я жаден, друг дорогой, клянусь аллахом! — засмеялся он. — Отдать столько мне жалко. Это — лавки, и склады, и сады, и дома, и товары в Бухаре, и в Багдаде, и в Астрахани, и в Ширазе, и в караванах, что бредут по пустыням, и в судах, что плывут по морям…

Засмеялся Афанасий.

— А помочь тебе я хочу, — продолжал самаркандец. — Что хочешь делать, скажи? Стосковался по родине? Поезжай на Русь! Возьми денег, возьми товаров.

— На Русь мне податься нельзя, — сказал Афанасий задумчиво: — у меня там долги великие. В долгу я, как в море — ни берегов, ни дна не видно. Двенадцати зёрен не хватит, чтобы до Руси добраться, а лишнего от тебя я не хочу.

— Почему гнушаешься моей помощью? — вскричал Али-Меджид. — Я должен тебе больше, чем за двенадцать зёрен. Возьми ещё, друг!

— Лишнего мне не надо, — упрямо возразил Афанасий.

— Как же я могу помочь тебе? — спросил самаркандец.

— От помощи я не откажусь, — проговорил Афанасий. — Ты говорил прежде, что хочешь в Ормуз ехать. Возьми меня с собой! Все говорят, оттуда товар дорогой идёт. Давно я надумал побывать в Ормузе. Да как одному в такой путь пускаться? Денег у меня нет, чужих обычаев я не знаю, персиан плохо понимаю. Горе на чужбине безъязычному!

— Да благословит тебя аллах! — вскричал Али-Меджид. — Так и сделаем! Я поеду по здешним городам, буду скупать мазандаранские товары — бирюзу и шелка. А ты будешь моим подручным, поучишься и торговле и языку. Покажу тебе, где купить и продать выгодно. Аллах нам поможет.

Так Афанасий Никитин и Али-Меджид решили поехать в город Ормуз.

Путь до города был не близок. Ормуз находился на маленьком островке у берега Персидского залива. Для того чтобы до него добраться, надо было пересечь почти всю Персию, проехать через несколько больших персидских городов. По этой дороге странствовало немало купцов: из Индии привозили перец, изделия из слоновой кости, драгоценные камни, из арабских земель — искусно выделанное оружие и другие товары. И хотя этот путь нельзя было назвать безопасным, купцы с товарами могли путешествовать здесь смелее, чем на побережье Кавказа и в низовьях Волги.

Персидские шахи старались наказывать разбойничьи шайки, мешавшие торговле.

Начались странствования Афанасия и Юши по персидским просторам.

По земле Мазандаранской

Пожив две недели в Чапакуре, Али-Меджид отправился в город Сари, заранее сговорившись с чанандараном — человеком, который сдавал лошадей внаём.

Накануне отъезда Али-Меджид, его слуга, Никитин и Юша весь день хлопотали: укладывали вьюки, закупали припасы, расплачивались с владельцем караван-сарая, с носильщиками, с торговцами Чапакура. Все устали. Легли поздно.

На рассвете их разбудил резкий, неприятный крик осла.

Юша быстро оделся и вышел из душной каморки на полутёмный двор. В середине, у каменного водоёма, толпились и блеяли овцы. Конюхи с руганью отгоняли их и поили коней. Собаки лаяли и метались по двору. Куры и утки вертелись у всех под ногами.

В стороне стоял маленький пепельно-серый ослик. Он посматривал на всю эту суету, поднимал большую морду, так что длинные уши его ложились на спину, и тогда раздавался пронзительный рёв.

Под навесом в очаге зажгли огонь. Двор сразу наполнился удушливым кизячным дымом.

Через час караван вышел в дорогу. Впереди шли два чанандарана с шестами в руках. Они прощупывали брод, выбирали путь среди упавших деревьев. За ними на сером ослике, позвякивая бубенцами, ехал, поджав ноги, важный караван-баши — старший караванщик, в буром халате и грязной чалме. Он погонял ослика, тыкая шилом в круп.

Далее ехали верхом на иноходцах Али-Меджид, Афанасий и Юша. Слуги вели под уздцы вьючных коней. Юше достался лукавый и ленивый конёк. Чувствуя неопытного седом, он норовил свернуть в сторону за приглянувшейся веткой, остановиться среди дороги или поближе познакомиться с товарищами по каравану. Юше приходилось всё время быть начеку, но он был счастлив: первый раз он сидел на верховом коне, в настоящем седле.

Ещё в караван-сарае Юша спросил Никитина:

— Дяденька Афанасий, а какая мне лошадь?

Никитин строго и наставительно ответил:

— Кляча воду возит, лошадь землю пашет, а под верхом конь ходит.

И Юша всю дорогу вспоминал эти слова и не мог налюбоваться конём.

Утро выдалось мглистое и сырое. Снег, выпавший за ночь, лежал на апельсиновых деревьях, плоских крышах и таял на дороге.

Перебрались через вонючий, чёрный, почти неподвижный ручей и стали подниматься в гору. Выбитая грязная дорога вилась по косогору, заросшему густым кустарником. Снег на ней быстро таял. Кони часто спотыкались в выбоинах, до краёв наполненных талой водой, и тогда в лицо путникам летели холодные брызги.

Сначала вдоль дороги попадались поля и бахчи. Но чем дальше уходил караван от Чапакура и чем выше поднимался в горы, тем безлюднее становилось вокруг.

Высокие дубы, сохранившие немало побуревших, но не опавших листьев, заслоняли свет. С густых ветвей инжирных деревьев на всадников сыпались тяжёлые хлопья мокрого снега. Лошади путались в плетях дикого винограда, цепкие комочки гигантских кустов ежевики рвали платье. Всё было мокро вокруг, повсюду барабанила унылая, холодная капель. Бесчисленные ручьи и речки заполняли все складки почвы и ложбины. Однако унылый лес, окружавший узкую, извилистую дорогу, был полон жизни.

Несколько раз рыжие шакалы перебегали путь; серебристые фазаны, завидев караван, поспешно уходили в кусты или тяжело поднимались в воздух и с шорохом опускались где-то в стороне.

Днём, переходя вброд речку, караван вспугнул кабана, и тот рванулся по крутому склону, ломая валежник, а вдогонку за ним метнулись с радостным лаем две тощие собаки караван-баши.

У озерка, образовавшегося на дне мрачной, окружённой горами котловины, Юша с удивлением увидел знакомых птиц которые были обычными жильцами волжских берегов и нередко попадались в его ловушки. Здесь были дикие утки и гуси, кулики, бакланы и чайки. Так вот куда они улетали на зиму! Путешествие, которое впервые с такими трудностями совершали русские люди, для них было самым заурядным делом. Как приятно было встретить столько земляков в этой чужой и негостеприимной стране! Странно только, что среди знакомого пернатого народца расхаживали невиданные зубастые розовые пеликаны. Они были хозяевами здешних вод и держались словно воеводы среди залётной мелюзги.

Когда караван спускался по крутой тропе и путники вели коней под уздцы, ослик караван-баши вдруг остановился, собаки прижались к ногам хозяина, и все кони насторожились и, поводя ушами, стали напряжённо всматриваться куда-то влево.

— Тигра учуяли! — шёпотом сказал караван-баши.

Долго стояли они так и вслушивались. Но всё было тихо. Только звенели капли, падая с деревьев, и шумела вода, скатываясь с откоса.

— Влево ушёл, — решил караван-баши.

И путники, взяв коней под уздцы потуже, стали спускаться дальше.

Так шёл караван до вечера. На ночлег остановились в грязном, дымном караван-сарае. Юша, поев, тотчас же уснул, свернувшись клубочком, а самаркандец с Никитиным долго ещё беседовали при красноватом свете жаровни.

Утром рёв осла разбудил их, и караван отправился дальше. Снег сменился моросящим дождём. Глинистая дорога намокла и стала скользкой. Кони спотыкались и часто падали в холодную липкую грязь.

Все устали, промокли и озябли. Узкая тропинка вилась над краем глубокого ущелья. Другая сторона была скрыта пеленой дождя. Непогода помешала добраться засветло до деревни, и пришлось заночевать в лесу.

Огня развести не удалось — всё намокло: трут отсырел, щепки, взятые с собой караван-баши, не загорались. Кони сбились в кучу, погонщики покрыли их своими халатами, а путники примостились под большим деревом.

Никитин снял с себя зипун и накрыл им Юшу. Мальчик попробовал было спорить, но Афанасий так строго прикрикнул на него, что Юша замолчал.

Утром, озябшие и измученные, добрались они до селения и  провели в нём, отдыхая, весь день.

Но такие незадачливые дни выпадали редко.

Юша полюбил эту кочевую жизнь. Ему нравились ранние туманные утра, ржанье коней и звон упряжи, увязывание вьюков и перемётных сум, дневные переходы под мелким дождиком или под нежарким зимним солнцем Мазандарана по тропе, то извивающейся среди леса, то сбегающей в долину, то взбирающейся по косогору. Он привык к ночёвкам в незнакомых местах: в тёмных, переполненных караван-сараях или в комнате для гостей какого-нибудь крестьянского дома. Мальчика привлекало всё новое и необычное, что могла дать ему дальняя дорога в чужой стороне.

Десять дней шёл караван до персидского города Сари.

Этот богатый, людный город поразил Никитина. Здесь было пять караван-сараев — не таких жалких и маленьких, как чапакурский, а высоких, с резными воротами, большими стойлами и конюшнями, с голубятнями и складами для товаров. В Сари было много мечетей и два больших базара. Да и базары эти были совсем не похожи на убогий майдан Чапакура. Под кирпичным сводом тянулись ряды лавок. В передней части лавки купец торговал, а в задней жил.

Базар начинался лавками, где продавались плоды, ягоды и цветы. На глазах у покупателей башмачники, сидя на маленьких скамеечках, быстро тачали цветные башмаки и туфли с загнутыми кверху носками. В мясных лавках удушливо пахло кровью и мокрыми кожами. Гирями служили камни. За звонким рядом медников, серебряников и оружейников шли давки столяров и резчиков. Здесь прохожих прельщали резными ларцами, расписными сундуками и ящиками, рукоятками для кинжалов и чернильницами.

Дальше расположился ряд кузнецов и слесарей. В нём стоял оглушительный грохот и лязг. Из кузнечного ряда оглушённый прохожий сразу попадал к торговцам тканями, лавки которых были увешаны цветистыми шелками. И только потом прохожий добирался до сердца базара. Здесь было тихо и чинно. Мирные индусы-менялы сидели у маленьких разновесов. Золотобиты продавали тонкие листочки червонного золота.

Торговцы драгоценными камнями важно взирали па прохожих. Они не показывали своего товара первому встречному, а когда появлялся настоящий покупатель, приглашали его войти и, закрыв лавку кованой дверью, уводили в заднюю каморку. Там при свете маленького с решёткой оконца они рассыпали перед ним свои сокровища.

Али-Меджид скупал в Сари бирюзу. Никогда ещё не видел Афанасий такой торговли. Осмотрев бирюзу, погрев её немного на маленькой жаровне, Али-Меджид начинал торговаться. Оба, покупатель и продавец, божились и кланялись друг другу в пояс. Али-Меджид всячески хулил бирюзу, а продавец клятвенно уверял, что таких камней не видывал мир со времён царя Соломона. Оба говорили тихо, почти шёпотом — соседи могли подслушать, какие цены даёт за бирюзу заезжий самаркандский торговец и почём отдаёт свой товар купец из Сари.

Наконец, сговорившись о цене, Али-Меджид давал задаток. Тогда купец ссыпал проданную бирюзу в ларец из пальмового дерева и запирал его, а самаркандец запечатывал своей печатью.

— Почему ты оставляешь у них товар? — спросил Никитин

— Продавцы держат бирюзу в глиняных кувшинах с водой, а за три дня до продажи вынимают её оттуда. Светлая, дешевая бирюза за эти три дня сильно темнеет, и её можно дороже продать. А потом она опять посветлеет. Поэтому приходится и самому хитрить, — объяснил ему самаркандец. — Купишь камни, задаток дашь, запрёшь в ларец, своей печатью запечатаешь и ждёшь месяц. Если камни за это время не посветлели, значит обмана не было.

Много тайн узнал Афанасий за тот месяц, пока ходил вместе с самаркандцем по базарам и присматривался к торговле. Он научился отличать настоящую бирюзу от подкрашенной слоновой кости. Поддельная бирюза была легче, не так тверда и, если держать её над огнём, пахла жжёной костью. Никитин знал уже, что самая лучшая бирюза тёмно-голубая, без зелёного оттенка, ибо зелёный цвет в бирюзе — признак старости.

В Сари Али-Меджид прожил больше месяца. Когда пришёл срок, он вновь отправился на базар и распечатал ларцы, где лежала купленная им бирюза.

Почти всюду оказались хорошие камни. Купцы видели, что ведут дело с опытным человеком, знающим толк в самоцветах, и не решались подсовывать ему поддельный товар.

Из Сари Али-Меджид с товарищами перебрался в город Амоль. И здесь самаркандец с Никитиным целый день проводили на базаре, скупая дорогой голубой камень.

Теперь уже Али-Меджид поручал Никитину покупать бирюзу. Он дал ему денег в уплату за двенадцать жемчужин и уговаривал его ещё взять в долг. Никитин купил и себе бирюзы, ибо самаркандец рассказывал, что на берегах Индийского моря бирюзу можно продать втридорога.

В марте наступила жаркая и дружная весна. Зацвели сады и позеленели склоны гор.

Новый год застал путешественников в городе Амоле. Жители готовились к празднику: белили и красили стены домов и глиняные ограды.

Когда над городом поднялся новорождённый месяц, повсюду зарокотали трубы, забили литавры, загремели барабаны.

Новый год наступил.

Афанасий и Юша вышли на улицу вместе с Али-Меджидом.

Всю ночь пели над городом трубы, рокотали барабаны; во всех домах горели свечи и светильники. С утра началось гулянье. Персиане бродили по улицам и собирались на базаре, хотя лавки были заперты. Знакомые при встрече целовали друг у друга руки, подростки катали красные крашеные яйца с горок. Посредине майдана в кругу показывали своё искусство и силу борцы.

На плоских крышах домов и в садах персиане разостлали ковры и, разбросав по ним всю одежду и ткани, какие только были в доме, валялись на этой куче.

Те, у кого совсем мало было халатов, занавесей, ковров, пересыпали из руки в руку все свои деньги, приговаривая заклинания.

— Что делают эти люди? — спросил Афанасий Али-Меджида.

— Богатые валяются на своих пожитках, а бедные пересыпают те немногие монеты, что у них есть, — ответил Али-Меджид. — Они верят, что в наступающем году аллах даст им богатство.

Три дня веселились персиане, а когда праздник кончился, Али-Меджид и Никитин стали готовиться к дальней дороге через всю Персию, на берега тёплого Индийского моря, в славный город Ормуз.

Несколько дней провели они на конском торге позади базара. Юша каждый раз увязывался вместе с самаркандцем и Никитиным.

Коней с вечера пригоняли на продажу. Главными продавцами были туркмены — в высоких чёрных папахах, зелёных и красных халатах, синих шароварах. Они выводили сухощавых и злых коней, вскормленных на степных пастбищах.

Юша не мог налюбоваться скакунами, но Али-Меджид и Никитин недолго задерживались у туркменских коновязей.

Ещё в Дербенте и Баку Никитин присмотрел коней выносливой и неприхотливой горной породы, и теперь он вместе с самаркандцем каждый день ходил к шемаханским торговцам конями. Особенно ценились их иноходцы, выносливые и спокойные, незаменимые для дальних переходов.

Для себя Никитин присмотрел доброго вороного конька, но Али-Меджид решительно отсоветовал покупать его.

— Не любят персиане вороных коней,— сказал он. — Вороной конь был у Езида — убийцы имама Хуссейна. А память Хуссейна персиане чтут. Поедешь на вороном — не пустят тебя ни в караван-сарай, ни в селение.

Пришлось отказаться от вороного. При покупке коней дело не обходилось без споров, криков и клятв. Иногда покупатели, не сторговавшись, уходили, хотя Юше казалось всякий раз, что они делают непоправимую ошибку, упуская чудесного коня.

Но обычно к вечеру, когда торг кончался, продавец сам приезжал на этом коне в караван-сарай и уступал его по той цене, какую ещё утром давали ему Али-Меджид и Никитин.

Наконец все кони были куплены.

Однажды, когда Али-Меджид и Никитин торговали последнюю вьючную лошадь, к ним подошёл худенький старичок. Вежливо поздоровавшись, он спросил Али-Меджида, не бухарец ли он, как можно судить по цвету и рисунку его халата.

— Я из Самарканда, отец мой, — ответил Али-Меджид.

Старичок рассыпался в похвалах Самарканду и потом рассказал, что сам он из далёкого города Шираза, ходил поклониться святыням Великой Бухары, а теперь, возвращаясь домой, хотел бы наняться к кому-нибудь проводником.

Он брался проводить путников до города Иезда. Али-Меджиду и Никитину это было по пути, и они наняли старика, назвавшегося Хаджи-Якубом.

Старый ширазец оказался бывалым и опытным человеком. Он помог выбрать персидские сёдла — широкие, высокие и мягкие, с коваными стременами, кожаные фляги для воды, перекидные мешки — хурджумы и сбрую, украшенную кисточками и поддельной бирюзой. Наконец сборы были окончены, и караван тронулся в путь.

Караванный путь

Весна была в разгаре. Цвели фруктовые деревья, зеленела трава, пели птицы. Комары и мухи — бич Мазандарана — не оставляли путников и их коней в покое. То и дело попадались змеи. Из густой чащи зелёного леса, опутанной колючей лозой, удушливо пахло болотом, прелыми прошлогодними листьями. Проводник Хаджи-Якуб не велел никому свёртывать с дороги.

— Там теперь змеиное царство, — сказал он. — Змеи проснулись после зимней спячки голодные и злые.

И действительно, вскоре, когда караван пересекал сырую лужайку, конь Хаджи-Якуба остановился и в страхе захрапел. Впереди, свернувшись клубком, грелась страшная очковая змея. Она подняла голову, украшенную раздутыми мешками за ушами, и, покачивая ею, угрожающе шипела. Сознавая свою силу и не будучи знакома с действием огнестрельного оружия, она и не думала уступать дорогу людям. Никитину пришлось истратить на неё добрый заряд дроби из пищали. Юша с торжеством содрал и привесил к своему седлу красивую шкуру ядовитого гада.

Караван медленно поднимался в горы.

Три дня шёл он до перевала, останавливаясь ночевать в небольших персидских селениях.

Постепенно густые лесные заросли стали редеть. Чаще попадались широкие поляны, заросшие дикой мятой и укропом, горные пастбища.

Караван одолел последний подъём и очутился за перевалом.

Впереди расстилались безлесные нагорья, вдалеке сверкала снегами горная вершина Демавенда.

В Мазандаране вода была всюду: ручейки, речки, топкая грязь на дороге, самый воздух был напоён влагой.

Теперь всё изменилось, и почва и воздух стали сухими.

Далеко простирались искусно орошённые поля пшеницы и ячменя, окружённые кустами орешника, тополями и шелковúцами. Чем ближе караван подходил к селению, тем больше было садов и бахчей.

Путешественников поражало трудолюбие, с которым добывали персы воду в своей бесплодной стране. Во многих местах не было ни рек, ни озёр, и неоткуда было провести арыки. Тогда крестьяне проводили подземные каналы. Для этого вдоль подножия гор они рыли колодцы, подчас очень глубокие. Если в каком-либо колодце показывалась вода, от его дна в сторону деревни начинали вести кяриз — овальный ход глубиной в рост человека или меньше. Голые люди, стоя по колено в воде, согнувшись в подземелье, кайлом долбили глину, а затем выносили её на спине в кожаных мешках к колодцу. Там её принимали с помощью ворота, вращаемого верблюдом, ходившим по кругу. Когда подземный ход уходил в сторону метров на сорок, над ним рыли новый колодец, чтобы не носить землю далеко.

Целые десятки колодцев вытягивались цепочками над кяризом от гор до деревни, иногда на протяжении тридцати—пятидесяти километров и больше.

В пустыне не было деревьев, и подземные ходы нечем было подпирать. Часто своды рушились, погребая рабочих. Не из чего было даже сделать хороший ворот. Страшно было глядеть, как спускают на головокружительную глубину человека на вороте, сбитом деревянными шипами из жалких кривых сучьев. Жители рассказывали, что иногда целая деревня, проработав несколько лет на постройке кяриза, оказывалась без воды и должна была выселяться в чужие края, потому что подземный канал натыкался на слой песку, мгновенно выпивавший драгоценную воду.

Персидские селения не понравились Никитину. В низеньких домах-мазанках окон не было. Свет проходил через дверь и дымовое отверстие наверху. Потолком служил настил из прутьев, и сверху всё время сыпался какой-то сор, прутики и комочки глины.

Грязный земляной пол не был застлан ни коврами, ни войлоком. Посреди мазанки на полу в небольшом углублении горели прутья, и едкий дым заполнял всё помещение.

Персидские крестьяне питались лепёшками, похлёбкой из бобов, чеснока и кусочка бараньего сала. Это были жалкие, забитые люди. Они ходили оборванные и грязные, в рваных, засаленных халатах.

Шестьдесят лет по Персии катились одна за другой волны завоевателей. Персидский шах, вместо того чтобы защищать крестьян, старался завладеть теми жалкими остатками их добра, которые пощадили чужеземцы.

В разорённых деревнях трудно было достать еду. Иногда после дневного перехода путники вынуждены были вместо ужина довольствоваться глотком холодной воды да лепёшкой, запасённой предусмотрительным Хаджи-Якубом.

Однажды караван шёл по пустынным, заброшенным местам. То и дело попадались разрушенные караван-сараи, мечети, остатки стен и башен. Даже орошение пришло здесь в упадок —вода в полузасыпанных арыках и прудах покрылась зеленью, поросла камышом.

— Отец, почему ушли люди из этого края? — спросил Никитин проводника.

— Некогда стоял здесь царственный город Рей, — рассказал Хаджи-Якуб, — но прогневали жители Рея аллаха, совершили чёрное дело — убили внучат пророка Мухаммеда. И проклял их аллах и наслал на город этот и всю округу страшную кару. Затряслась земля, и развалился город Рей и ещё семьдесят городов…

Юша жадно слушал слова старого Хаджи-Якуба.

Он ехал всегда рядом с проводником. Как только караван пускался в путь, начинались рассказы. Хаджи-Якуб знал множество сказок — о глупом шахе и умном визире, о кознях коварного волшебника — омывателя трупов, о великих уроженцах Шираза — Хафесе и Саади и их дивных песнях. Старик помнил разные приметы и заклинания, умел врачевать и знал толк в травах.

— Вон посмотри, — говорил он, показывая Юше низенькую сизо-зелёную травку, — её верблюды любят, а змеи не терпят. Если есть такая трава, смело располагайся на днёвку или на ночлег: змея тебя не тронет, а верблюд сыт будет. Но если гонишь ты быков или овец, не пускай их пастись на эту траву — от неё мясо у них станет горьким.

Иногда старик вдруг слезал с коня, осторожно выдёргивал какую-то былинку с корнем и бережно прятал её в свой вылинявший и починенный хурджум.

— У нас в Ширазе нет такой, а она особый вкус плову даёт, — бормотал он.

Чем дальше на юг спускался караван, тем жарче становилось.

Хаджи-Якуб предложил ехать по ночам, а днём отдыхать где-нибудь в деревнях. В начале лета ночи были ещё прохладные. Кони бежали по холодку легко, и караван шёл быстрее.

Вскоре начался мусульманский пост рамазан.

Днём персиане ничего не ели, а когда спускалась ночь, такая тёмная, что уже нельзя было отличить чёрную нить от белой, начинался пир. Персиане вознаграждали себя за дневное воздержание: всюду зажигали огни, ели, пили, плясали, слушали певцов и зурначей.

Весь месяц рамазан продвигались путники на юг. Часто караван вспугивал стада джейранов. По ночам надрывно выли и плакали шакалы.

Иногда попадался встречный караван. Впереди на ослике ехал караван-баши, за ним важно шествовал, позвякивая множеством бубенчиков, вожак — лучший мул каравана, в богато отделанной сбруе. На нём обычно везли самый дорогой груз. Далее следовали мулы и верблюды, гружённые тюками керманских ковров, ослики, еле видные под мешками с зерном.

Раз повстречался им караван с семьёй какого-то хана. Проскакали телохранители, потянулись вьючные верблюды, а за ними, подвешенная к сёдлам двух белых мулов, качалась плетёная кибитка, — тахт-и-реван. За ней гарцевал на белом коне богато одетый мальчик, ровесник Юши. Его холёное красивое лицо чуть-чуть покривилось в презрительной гримасе, когда он увидел запылённые, тёмные одежды встречных. Юша проводил его долгим завистливым взглядом.

Пустыннее становились окрестности, унылыми и бесплодными — холмы и увалы, бесконечной чередой тянувшиеся по сторонам дороги.

Кони и люди уставали сильнее. Пришлось сократить переходы.

Караван зашёл в соляную пустыню — пустыню Кевир. Сизые солончаки, поросшие тёмно-зёленой и бурой травой, перемежались с полосами барханов и каменистых лощин.

В иных местах и травы не было; земля пустыни словно вспухла буграми и обросла пушистой щёткой из кусочков и ниточек соли. Соляная корка часто проваливалась и ранила ноги лошадей, а затем разъедала раны, причиняя животным невыносимые мучения.

Зато хорошо было ехать по такырам — плоским, как скатерть, площадкам из глины, в сухое время твёрдой, как камень, и покрытой причудливой сеткой бесчисленных трещин. Хаджи-Якуб уверял, что в этом месте раньше находилось прекрасное озеро, но оно высохло от горя в день смерти пророка. Теперь по равнине протекала река Руди-Шур, воды которой были до того солоны, что не только не оживляли берега, но, наоборот, убивали на них последние следы жизни.

— Место это зовут Долиной ангела смерти, — сказал проводник, — потому что сюда он часто прилетает за душами путников.

Два дня шли среди пустыни, не встречая пресной воды. На третий день, когда караван подошёл к колодцу, слуга спустил в тёмный провал кожаное ведро на верёвке. Всё ниже и ниже спускалось оно, но не слышно было желанного плеска. Наконец из глубины донёсся глухой стук, и слуга понял, что воды нет. Он вытащил ведро. Край его был выпачкан мокрой глиной. Только несколько дохлых тысяченожек и труп маленькой песочной змейки оказались на дне ведра.

Пришлось оставить коней без воды, а люди получили по чарке из запасной кожаной фляги.

Решено было, не останавливаясь, продолжать путь, чтобы как можно скорее добраться до города Кума.

Этот дневной переход без воды был для всех мучительным. Жара и жажда казались невыносимыми. Сильный ветер бросал в лицо путникам песок и красную пыль с дороги.

А караван всё тащился вперёд. Юша опустил поводья и в полудремоте склонился на шею коня. Иногда странные сны проносились перед ним — громадные прозрачные чаши, наполненные до краёв сверкающей влагой, журчащие ручейки, тихий и тёмный пруд, окружённый ивами, а чаще всего родная Волга, то спокойная и гладкая, то осенняя — тёмная и грозная…

— Кум виден! — услышал Юша возглас проводника.

День кончался. Солнце спустилось низко и почти касалось западных холмов, а вдалеке, на юге, за безотрадными барханами виднелись тёмно-голубые и золотистые купола, тоненькие стрелки минаретов и полоска тёмной зелени.

Путники погнали коней. Надо было достичь города засветло, до того, как стража закроет ворота. Они скакали уже по дороге мимо бахчей.

— Что скачете, как будто за вами погоня? — кричала стража. — От конского топота все дыни потрескаются. Кто платить будет?

Как только последний вьючный конь каравана прошёл под аркой башни, сзади раздался скрип и грохот: десять сторожей с трудом затворяли огромные двустворчатые, кованные медью ворота.

Отдых и вода были близко, но хмурый начальник стражи ещё долго задерживал караван. Он вызывал каждого к себе в башню и допрашивал строго и подробно, откуда едет и зачем, пока Али-Меджид не сунул ему в руку серебряную монетку. Начальник сразу смягчился и приказал немедленно пропустить путников.

Рысью проскакали они по тёмным и кривым улицам города в караван-сарай.

Раньше Кум был богатым и шумным городом. Но десять лет назад его захватили туркмены, разорили, и с тех пор Кум никак не мог оправиться. Почти весь город лежал в развалинах. Лишь на немногих улицах теплилась жизнь. На сожжённом базаре торговало несколько лавчонок. Единственный караван-сарай пустовал.

Прежде Кум славился своими мечетями. Сюда на поклонение святыням издалека сходились богомольцы. Но теперь и в мечетях было тихо. Немногие решались отправляться на богомолье в тревожные и грозные годы.

В те времена в Персии царили смуты и неурядицы. За власть над разорённой страной боролись потомки великого завоевателя Тамерлана, покорившего на рубеже XIV и XV веков Персию и Туркмению: Орда чёрного барана и Орда белого барана. Ещё до прихода Тамерлана две туркменские орды — «Чёрного барана» и «Белого барана» — кочевали на границах Персии, Армении и Азербайджана. Предводители орд смертельно враждовали между собой. В пятидесятых годах XV века Орда чёрного барана очень усилилась, и её предводитель Узун-Хассан (Узун-Асан) — Длинный Хассан — подчинил себе не только ближних соседей, но почти всю Персию.

Он завоёвывал персидские города и области исподволь, пользуясь смутами и неурядицами среди потомков великого Тамерлана.

Когда караван Али-Меджида отдыхал в Куме, весь город был встревожен слухами о новых походах Узун-Хассана. Никто не знал, куда обратит он свой меч, но в Куме уже чувствовалась общая тревога.

Одни говорили, что сыновья Длинного Хассана двинулись с большим войском на покорение Южной Персии, другие, оглядываясь, шептали, что в окрестностях Кума скрываются шайки разбойников.

Али-Меджид решил примкнуть к большому каравану. Так было всё же безопасней путешествовать.

Снова началось странствование по пескам и выжженным такырам. Маленькие серые птички, ящерицы и скорпионы были единственными обитателями этих унылых мест. Особенно много было скорпионов.

— По всей Персии, — говорил Хаджи-Якуб, — ходит проклятие: «Пусть ужалит тебя кашанский скорпион». Самые злые, самые ядовитые скорпионы водятся в Кашане, а нам осталось до Кашана всего два перехода. Берегитесь: укус их может принести смерть, да сохранит вас аллах!

Однажды вечером Афанасий собирал верблюжий помёт для костра. Отодвигая камень на дороге, он вдруг почувствовал укол в руку. Большой тёмный скорпион боком метнулся под камень. Рука у Афанасия начала быстро неметь и пухнуть. Она стала тёмно-красной, потом синеватой. С трудом добрался Афанасий до лагеря и опустился на кошму.

Юша трясущимися руками разрезал рукав, туго стянувший распухшую руку. Афанасий подозвал проводника. Хаджи-Якуб внимательно осмотрел ранку, поцокал сокрушённо языком и пошёл к своим перемётным сумам. Он вернулся с расписным ларцом, вынул оттуда щепотку порошка и насыпал его в ранку. Потом он заботливо укрыл Афанасия и что-то пошептал над ним. Спал Афанасий беспокойно, но к утру опухоль почти исчезла.

Караван пошёл дальше. Миновали город Кашан и, не задерживаясь там, отправились снова в путь.

В Кашане путники узнали, что шайки грабителей рыщут по окрестным дорогам и сыновья Узун-Хассана медленно, но упорно продвигаются со своими туркменскими войсками на юг, к берегам тёплого Индийского моря.

Приходилось сторожить по ночам — путники всё время ждали нападения.

Дорога шла теперь по равнинам, недавно опустошённым туркменскими ордами, мимо выжженных и разгромленных деревень, вытоптанных и потравленных полей.

В деревнях не было жителей — одних убили, других угнали в неволю. Многие бежали в города — там было безопаснее.

Как-то раз караван остановился на ночлег у разорённой деревни. Кругом всё было пусто и уныло. Дозорные расположились у развалин старой мечети, неподалёку от стана.

На этот раз очередь стоять ночную стражу выпала на долю Хаджи-Якуба, Афанасия и Юши. Никитин растянулся на кошме. Он лежал, закинув руки за голову, и смотрел на звёзды.

— Хорошее небо у вас, Хаджи-Якуб! — промолвил он задумчиво. — Звёзды большие, яркие, месяц светлый…

— Да, хорошо, — живо откликнулся Хаджи-Якуб, — но в Ширазе ещё лучше. Лучше нашего края, лучше Шираза, нет на земле. Про Шираз говорят, что похищает он сердце пришельца у его родной страны… Приходи в Шираз — сам увидишь. Великий Хафес сказал:

Красив Шираза вид

И слава высока.

Да сохранит его

Господняя рука!

Стократ благослови

Ты прелесть Рокнабада.

Источник Хызра там,

Прозрачная река

Несёт от Муссалы,

С холмов Джафарабада,

Нам свежий аромат

И дыханье ветерка…

— А Хызр что такое? — спросил Никитин.

— Был когда-то такой человек. Волею аллаха открыл он дивный ключ, дающий бессмертие, и зовут тот ключ Источником Хызра, — ответил проводник.

Никитин помолчал.

— Отец, почему так много развалин в вашей стране? — снова задал он вопрос Хаджи-Якубу.

Тот не сразу ответил.

— Могуч был Иран — никто не смел посягнуть на него, — заговорил он наконец. — По всему свету шла слава о величии и доблести богатырей иранских. Но прогневался на нас аллах, исчезла наша былая сила, и терзают теперь беззащитную землю нашу чужеземцы, разоряют города, сжигают деревни и топчут поля, и нет конца бедам и несчастьям нашим. Нет конца. Сказал Хафес:

Надежду брось на счастье в этом мире:

Нет блага в нём, и всё

Нам к скорби и вреду!

Он замолчал.

Костёр угас. Всё затихло. Светила яркая луна.

Юша не раз бывал в дозоре, и всегда в эти ночи его охватывало щемящее чувство тревожного ожидания. Лёжа на кошме, он внимательно смотрел вдаль на освещённые лунным светом холмы и крепко сжимал свою маленькую кривую саблю.

Привычные ко всему Афанасий и Хаджи-Якуб занимались своим делом. Никитин латал совсем износившуюся рубаху, а проводник перетирал узловатыми старческими пальцами сухие травки, перемешивал их в тряпице и вполголоса рассказывал сказку. Невольно Юша стал прислушиваться к его бормотанью:

— …И говорит сова вороне: «Что дашь ты в приданое за дочерью своей?» И ответила ворона сове: «Дам три города, только что разорённых, с дымящимися развалинами, с гниющими трупами». И засмеялась сова. «Войны идут над Ираном, — сказала она, — разрушенные города что ни день, то дешевле становятся. Через год ты мне предложишь триста разрушенных городов и тысячу сожжённых деревень впридачу, а я, быть может, откажусь». И услышал мудрец эти слова — а он понимал птичий язык, — заплакал и разодрал на себе одежду. Понял он, что не видеть Ирану покоя, ждут его набеги и войны великие.

Афанасий и Хаджи-Якуб не забывали о дозоре и время от времени поднимали голову, вслушиваясь и всматриваясь в ночные поля.

Выли шакалы на развалинах, но к ним все давно привыкли.

…Уже луна взошла, и густая тень от стены накрыла дозорных.

Вдруг Никитин легко и бесшумно вскочил на ноги. Юша вздрогнул.

— Что такое, дяденька Афанасий?

— Нишкни! — шёпотом кинул ему по-русски Афанасий.

Хаджи-Якуб тревожно привстал.

— Ничего не слышу! — после долгого молчания наконец сказал он.

— Шакалы смолкли, — шепнул Никитин, показывая на развалины.

Тут только старик и Юша заметили, что вокруг стало особенно тихо. Надрывный вой шакалов смолк.

— Не брешут, — повторил Афанасий,— видимо, спугнул их кто-то. Юшка, лети в стан, буди хозяина. Только чтобы шороха не было! Держись тени, светлые места переползай. А мы с дедом гостей встретим!

Юша скользнул вдоль стены, обогнул мечеть, спустился в сухое ложе заброшенного арыка и, пригнувшись, стараясь не шуметь, побежал к стану.

Али-Меджид спал, раскинувшись в походном шатре. Юша наткнулся на него и тихо тронул его за руку.

Самаркандец вскочил.

— Что случилось? — воскликнул он.— Почему ты здесь?

— Дяденька Афанасий послал, — зашептал Юша. — Думает разбойники к стану крадутся. Слышишь, шакалы замолкли?

Самаркандец выбежал из шатра и разбудил своих спутников. В это время от мечети донёсся грохот. Афанасий пустил в ход свою пищаль. Тотчас же раздались крики, стрелы засвистали и застучали по камням. Из стана бросились на помощь к дозорным. Побежал и Юша.

Никитин лёжа отстреливался из пищали. Проводник, спрятавшись за камнем, стрелял из лука.

Разбойники не ожидали такого отпора. Некоторое время они стреляли, кричали для острастки и гарцевали на поляне. Потом раздался резкий свист. Сразу крики смолкли. Топот коней замолк вдалеке. И снова стало тихо.

Утром Юша нашёл в развалинах труп. Туркмен лежал на спине. Папаха откатилась далеко в сторону, обнажив жёлтую бритую голову. Зелёный халат был тёмен от крови, а в левом боку чернела рана, облепленная мухами и муравьями.

Юша накрыл папахой лицо убитого и тихо вышел из развалин.

Кони и верблюды были уже навьючены. Ждали Юшу. Караван тотчас же снялся с места.

К великому Южному морю

Настала осень, а караван всё шёл и шёл. Начались дожди и превратили солончаки в грязное месиво. Кони и верблюды пробирались с трудом. Пришлось опять сократить перегоны.

Но вот солончаки сменились песчаной пустыней, перемежающейся с каменистыми лощинами и холмами, и на закате путники наконец увидели башни, минареты и купола мечетей Иезда.

Город этот мало отличался от других городов Персии — всё те же узкие и грязные улицы, всё те же слепые дома с внутренними двориками, мутные арыки, кучи нечистот, бродячие собаки, грызущиеся из-за падали.

Название этого города Афанасий Никитин слышал не раз ещё на Руси. В Иезде вырабатывались ткани, которые персидские купцы продавали татарам. А татарские купцы перепродавали иездские шелка русским на ярмарках под Казанью. Жили здесь и ремесленники, вырабатывавшие металлические изделия. Город выглядел странно. Вдоль улиц шли сады, но грунт в некоторых частях города находился гораздо ниже улицы, на дне глубоких канав. Там же текли арыки, и туда выходили двери жилищ. А вровень с улицей оказывались крыши домов и вершины фруктовых деревьев. На плоских крышах строились новые дома, и к ним над садами и дворами перекидывались мостики. Хаджи-Якуб объяснил, что дома и сады ушли вглубь потому, что песчаные бури из пустыни неустанно засыпают Иезд песком. Поднять сады на песок нельзя, так как вода не потечёт вверх, а без воды они погибнут. Поэтому жители тщательно высыпают песок на улицу, и она растёт, поднимаясь выше домов и деревьев.

В Иезде, как и в Куме, много было пришлого люда — крестьян, перебравшихся в город из ограбленных и разорённых селений, мелких торговцев и бродяг, пришедших в город вместе с войсками Узун-Хассана.

Днём они бродили по городу и толкались на базаре, пробавляясь случайными заработками, а по ночам ютились в развалинах.

— Сегодня на улицу не ходите, — сказал однажды русским Али-Меджид. — Сегодня день памяти имама Хуссейна, и народ сегодня горячий. Узнают неверного — зарежут.

Он ушёл вместе с Хаджи-Якубом. Ушли и другие. Караван-сарай опустел.

— Мне про Хуссейна этого старик наш рассказывал, — проговорил Юша.

— Кто же он был? — полюбопытствовал Афанасий.

— Говорил Хаджи-Якуб, что у пророка ихнего, у Мухаммеда, был зять, муж дочери — Али. Когда умер пророк, настала смута. В те годы убили Али, сыновей его, Хассана и Хуссейна, и внуков его.

Персиане чтут память их, на могилы к ним ездят, а в день смерти поминки справляют…

Снаружи доносились крики и шум. Афанасий и Юша стали наблюдать за всем происходившим на улице сквозь дырку в ограде.

Улица была переполнена людьми. Многие мужчины ходили нагие до пояса, вымазанные нефтью и сажей. Только глаза и зубы блестели на их тёмных лицах. Ударяя камнем о камень, они выкликали что-то.

Вдруг толпа расступилась, и Афанасий с Юшей увидели сначала какие-то шесты с арабскими надписями, а за ними — разукрашенные гробы. За гробами выступали богато убранные кони. Их сопровождали люди, вооружённые копьями, мечами, саблями. Но вот показались ещё кони. На них сидели два мальчика. Обнажённые тела и лица детей были вымазаны кровью. Толпа заревела, почти все бросились на колени, царапая себе до крови лица. Многие наносили себе острыми камнями, ножами и гвоздями раны в лицо, грудь и руки.

— Гробы эти — в память об имаме Хассане и имаме Хуссейне, — сказал Юша Афанасию, вспомнив рассказы Хаджи-Якуба, — а ребята — их детки.

Потом привезли на осле богато одетое чучело, набитое соломой. В руках у него торчали деревянный меч и копьё. Стража поддерживала чучело и отгоняла особо ревностных правоверных, которые не только плевали и ругали чучело, но и пытались ударить его ножом или палкой.

— А это Езид — тот, кто убил Хуссейна, — пояснил Юша.

Дальнейшего они не видели, и уже потом Хаджи-Якуб рассказал, как чучело отнесли за город, облили нефтью и сожгли под улюлюканье пляшущей толпы.

В Иезде Али-Меджид и его спутники прожили более месяца, дожидаясь, пока соберётся караван в Ормуз. Здесь с ними должен был расстаться Хаджи-Якуб. От Иезда до Ормуза дорога шла на юг, а старику надо было пробираться на запад, к Ширазу. Но самаркандец и Никитин не хотели расставаться с Хаджи-Якубом. Во время странствований по большим дорогам Персии он был незаменим.

Долго уговаривали старика. В конце концов Хаджи-Якуб согласился проводить караван до Ормуза.

Серые и чёрные скалы стиснули дорогу.

Те же песчаные бури, которые со всех сторон нападали на Иезд, источили их поверхность и покрыли прихотливым узором пещерок, ячеек и жилок, тонких, как бумага. Скалы были похожи на губку или пчелиные соты. Иногда караван пробирался по узкой тропе над бездной. Коней вели на поводу. Одна скала так нависла над дорогой, что пришлось разгрузить всех вьючных коней и верблюдов, провести их осторожно мимо опасного места, а вьюки перетащить на руках.

Потом всё чаще стали попадаться финиковые пальмы. Для жителей этой страны финиковая пальма была незаменима. Они питались финиками и жили в шалашах, сделанных из стволов пальм, крытых пальмовыми листьями. Из фиников гнали вино. Даже коней, верблюдов и скотину кормили финиками.

В сентябре жители ждали ночи, когда на небе встанет голубая звезда. Они звали её «Звездой прохладного ветра», потому что, когда она появлялась, жара немного спадала — наступало время уборки фиников.

Всю зиму караваны везли сушёные и свежие плоды в Иезд, Кашан, Тебриз, Афганистан и Бухару.

Не только люди жили финиками. Когда плоды созревали, в пальмовые рощи собирались неисчислимые стаи птиц. Куропатки и фазаны шныряли под деревьями. Даже шакалы приходили лакомиться финиками.

Но приезжий чувствовал себя в этой стране плохо. Ядовитые пауки, фаланги, тысяченожки, муравьи ползали в шалашах, где приходилось останавливаться на ночь, кусали спящих, попадали в еду.

Вода в колодцах была тёплая и солоноватая. В пальмовых рощах стояла духота.

Путники торопились на юг и наконец, поднявшись на перевал, с облегчением почувствовали свежее дыхание морского ветра.

Начался спуск по плодородной равнине. По сторонам тянулись сады лимонов, грецкого ореха, инжира и гранатов. Из-под ног коней всё время взлетали куропатки и фазаны.

Ещё два перехода — и перед ними открылось тёмно-синее море, обрамлённое рощами пальм. Как не похоже было оно на зелёные воды Каспия у берегов Баку и Чапакура! Юша не отрываясь смотрел вдаль.

Караван пошёл быстрее и к полудню уже пробирался вдоль берегов по крупному песку, перемешанному с пёстрыми раковинами, мимо глинистых откосов, поросших диким арбузом.

Карта пути Афанасия Никитина по Персии от Каспийского моря до Ормуза.

К вечеру путники добрались до небольшого города Бендер-Абас. Великий караванный путь кончился. Оттуда через пролив они должны были попасть в Ормуз.

И персы, и азербайджанцы, и турки, и купцы из Багдада и Мосула — все стремились в великий торговый город.

Когда люди и кони разместились на корабле, носильщики стали таскать на него бурдюки, заполняя ими каждое свободное место.

— Что они везут? — спросил Никитин Хаджи-Якуба.

— Воду, — ответил старик.

— Зачем? Разве в Ормузе нет воды?

— Ни плодов, ни воды нет в Ормузе.

— Зачем же поселились люди на таком гиблом острове?

— «Мир — кольцо, а Ормуз — жемчужина в нём!» — говорит старая пословица. Подожди, увидишь сам!

«Мир — кольцо, а Ормуз — жемчужина в нём»

Действительно, богатство, красота и бойкая торговля Ормуза поразили Никитина, хотя немало больших городов повидал он во время своих странствований.

В Ормузе можно было купить черкесскую рабыню, арабского коня, жемчуг с Бахрейнских островов, имбирь и перец из Индии, шелка из Шемахи, клинки и кольчуги из Дамаска, цветную кожу из Персии, яшму из Кашгара.

Ормуз достиг такого расцвета не случайно. Недалеко от него находятся Бахрейнские острова. У берегов этих островов очень много раковин, содержащих драгоценный жемчуг. Со всех сторон съезжались сюда ловцы жемчужных раковин: персы, арабы, индусы. Они ныряли на дно моря, доставали раковины, а потом на берегу открывали их кривыми ножами и искали в них жемчуг. Скалистый остров Ормуз, расположенный вблизи того пункта, где кончалась караванная дорога, проходившая через Персию, был удобным местом, где можно было в некоторой безопасности отсортировать жемчуг.

Купцы из Персии, Аравии и Индии стали приезжать сюда, чтобы купить драгоценный жемчуг. Они привозили с собой свои товары и продавали друг другу. Персидские купцы продавали здесь шелка и виноградные вина, а покупали тут не только жемчуг, но и венецианскую посуду. Арабские купцы продавали дамасские стальные изделия, покупали у индусских купцов камни-самоцветы, дорогие краски и многое другое.

На бесплодном острове вырос город с прекрасными домами, во дворах которых были устроены бассейны. Жители спасались в воде этих бассейнов, когда с материка начинал дуть горячий ветер — самум. Ормуз считался одним из самых жарких мест на всём побережье Персидского залива Индийского океана. И хотя Афанасий Никитин уже не раз переживал очень жаркие дни, он только здесь почувствовал, до чего может быть тягостна жара.

С утра уходили Никитин, Хаджи-Якуб и Юша из караван-сарая и весь день бродили по базарам и улицам. Впрочем, в Ормузе трудно было разобрать, где кончается базар. В этом городе-посреднике, населённом купцами, торговали всюду. Торговля не умещалась на пяти людных базарах — она выплёскивалась на близлежащие улицы, растекалась по всему городу. Под стенами жилых домов, в тени караван-сараев, в углублениях городских стен — всюду ютились лавки.

Но Никитин видел, что бесплодный Ормуз только перепродаёт чужие товары. Своих товаров там не было.

Никогда ещё не видел Никитин таких больших и богатых подворий. Караван-сарай был двухъярусный; в каждом ярусе — множество каморок, где жили купцы и находились склады товаров. Свет в такую каморку попадал через дверь, выходившую на внутренний двор, и через крошечное, забранное решёткой оконце, смотревшее на улицу.

Посредине двора был колодец, а сбоку — громадные весы.

Караван-сарай был украшен узорчатыми башенками с резьбой по мрамору. Это были голубятни.

— Видно, опять ошиблись мы с тобой, Юрий, — сказал как-то Афанасий, возвращаясь вечером в караван-сарай.

— Чем же ошиблись мы, дяденька Афанасий? — спросил его Юша.

— А вот чем: товара здесь своего нет. Город, как и Дербент, чужим товаром богат. Только Ормуз побогаче Дербента, товара здесь больше! А спрашивал я купцов — откуда товар, они либо на персидскую сторону показывают, либо за море, в сторону индийскую. Из Индии и ткань дорогая, и самоцветы, и перец идут. Там и родина их! Далеко забрались мы с тобой, Юрий, а чем кончится хождение наше, не ведаю… — И он глубоко задумался.

В то утро, когда уходил ширазский караван, Хаджи-Якуб торжественно простился с попутчиками. Он звал всех в гости в сладостный свой Шираз.

Юша поехал провожать старика. Они перебрались на корабле через пролив в городок Бендер-Абас и выехали к Ширазским воротам, где был назначен сбор каравана. Здесь старик простился с Юшей.

Перед расставанием он вынул из своего хурджума расписной ларец, который Юша не раз видел у него.

— Возьми, — сказал он. — Я подъезжаю к дому, там у меня другой есть, а ты остаёшься в чужой стране!

Старик открыл ларец. Внутри оказались два маленьких флакона с жидкостью, разные порошки, сушёная и толчёная трава.

— Вот это, — сказал старик, показывая на один флакон, — от укуса змей. Надо выпить десять капель в чашке козьего молока, а четыре капли вмазать в ранку. В другом флаконе — кровь саламандры. Это от ожогов. Синий порошок — от лихорадки. Посыпь щепотку его в плошку риса и заставь больного съесть. Только помни: в первые три дня новолуния он не действует. Жёлтый порошок останавливает кровь. А трава отгоняет тоску и усталость и спасает от укуса скорпиона. Ею вылечил я Афанасия. Теперь прощай! Аллах да хранит тебя, — закончил Хаджи-Якуб торопливо, так как караван уже вышел за городские ворота.

— Приезжай к нам в Шираз! — крикнул он, хлестнул коня и скоро исчез в дорожной пыли.

После отъезда старика Никитин с Юшей стали бродить по городу вдвоём.

Однажды ночью Никитин долго сидел у открытой двери каморки. Караван-сарай уже спал. Слышалось лишь, как у коновязей сонно переступали с ноги на ногу кони да ворковали голуби. Откуда-то издалека доносилось заунывное пение и удары бубна.

Вынув из походного ларца тетрадь, Никитин перечитывал прежние записи. Житьё в Дербенте и Баку, поездка по морю и по Персии были записаны кратко.

Ормуз был самым удивительным местом из тех, которые Афанасий Никитин видел до сих пор. Афанасий сделал о нём более подробную запись, чем о городах, которые видел до того. И не смог не пожаловаться на невероятную жару:

«А в Гурмызе есть варное солнце. Человека сжёт».

Надо было записать всё виденное и слышанное подробней.

Но самое необычайное случилось в этот день.

Утром пошли они с Юшей к морю и, усевшись у самого берега в тени крепостной стены, долго смотрели, как с заунывными криками «Аалла!» на неуклюжие низкие корабли закатывают бочонки с ртутью, тяжёлые ящики киновари, тюки шёлка, осторожно заводят по настилам арабских жеребцов.

Никитин знал, что эти корабли завтра уйдут в Индию.

Афанасий с Юшей так увлеклись, что не заметили, как прошло много времени. Солнце стояло уже высоко, когда они вдруг почувствовали, что волны лижут их ноги. Оба вскочили поражённые и напуганные. На их глазах море стало заливать землю. Поспешно перебрались они наверх, на крепостную стену, и взглянули вниз.

Через несколько часов море стало отступать.

Никогда ещё не видел Афанасий прилива и отлива, никогда и не слыхал он про это диво. Ведь он был первым русским, попавшим на берега океана. До него русские плавали по замкнутым морям — Балтийскому, Чёрному и Каспийскому, и негде было им увидать прилив… Правда, архангельские поморы были знакомы с приливами в Белом море, но рассказы о них, видно, не дошли из этих глухих мест в Тверь и другие города средней России.

И теперь, тихой ночью, вспоминая виденное на берегу, Афанасий записал свои впечатления в тетрадь…

Последнее время Никитин редко видел самаркандца.

Али-Меджид целые дни проводил в задних каморках ормузских лавок. Он был сильно занят: продавал привезённую с севера бирюзу и шелка, покупал индийские пряности. Остановился он у своего брата — барышника Махмуда. Ормуз вёл большую торговлю конями. Индийские владыки и знатные вельможи сильно нуждались в конях для походов, боёв и торжественных выездов. В Индию всегда возили персидских и арабских коней.

В этой жаркой и сырой стране другие породы скакунов давали больное и слабое потомство. Привозные кони долго не выживали.

На этой торговле богатели ормузские барышники. Так разбогател и Махмуд.

Новые замыслы

С помощью Али-Меджида Никитин выгодно продал свою бирюзу. Даже после того, как он уплатил самаркандцу взятый в Чапакуре долг, у него осталась изрядная кучка золотых монет.

— Что теперь делать будешь? — весело спросил у него Али-Меджид. — Хочешь — купи перцу, и поедем вместе назад. В Сари перец продашь втридорога, а если в Астрахань или в Кафу довезёшь — в шесть раз больше получишь. С хорошими деньгами на родину вернёшься.

И в самом деле, Никитин мог теперь подумать о возвращении в Тверь.

Если он привезёт на север индийские товары, то выручит такие барыши, что сможет вернуть все долги и останется ещё немало.

Сбудутся его прежние мечты о жизни в Твери, о своём хозяйстве, о лавке, о почёте и уважении.

Но теперь ему хотелось большего. Всё чаще ходил он на морской берег и с завистью смотрел, как снаряжают суда для далёкого плавания в Индию, на Цейлон-остров, в незнакомые края, что раскинулись по берегам тёплого Индийского моря. Случай занёс его, русского тверского купца, в эти дальние страны. Никогда ещё не проникал сюда ни один из его земляков.

И с каждым днём всё сильнее и сильнее заманчивые мечты одолевали его: что, если попытать счастья в индийской стороне? Казалось обидным возвращаться на далёкую родину с самого порога Индии.

Когда Али-Меджид вновь спросил его, как он думает распорядиться своим богатством, он взглянул ему прямо в глаза и тихо сказал:

— Хочу в Индию ехать. Что посоветуешь?

К его удивлению, Али-Меджид не высмеял его.

— Хорошо придумал, — сказал он. — Поезжай, посмотри далёкие земли. Успеешь вернуться на Русь. Только помни: индийские мусульмане всё время ведут войны с неверными и не терпят ни язычников, ни христиан. Но ты за персианина сойдёшь: язык и обычаи персидские ты знаешь.

— А Юша? — спросил Никитин.

Али-Меджид засмеялся:

— Мальчик ещё лучше тебя может прикинуться персианином. Его Хаджи-Якуб всему обучил, пока через Персию ехали.

И в самом деле, дальняя дорога сильно изменила Юшу: он очень загорел, вытянулся, повзрослел, стал расторопен и подвижен. Мальчик ловко сидел на седле, умел навьючить коня, научился стрелять из лука.

Говорил он по-персидски свободно, знал множество мелких, но очень важных правил персидской жизни: что в доме неприлично сидеть без шапки, но обязательно надо снять обувь, что в гостях надо ждать, пока хозяин начнёт есть, и следить, когда он кончит, что в Персии зовут человека, поворачивая ладонь к нему и помахивая пальцами, совсем так, как на Руси гонят прочь. И многое, многое другое.

Долго беседовал Никитин с Али-Меджидом. Самаркандец советовал ему, чтó везти на продажу в Индию.

— Брат присмотрит тебе коня. На базаре купишь — переплатишь. Не спеши, может быть аллах пошлёт тебе удачу, — сказал он.

Однажды ночью Никитина разбудил Али-Меджид. Он тряс его за плечо и говорил шёпотом:

— Вставай, друг, вставай скорей! Счастье пришло.

Никитин вскочил.

— Что случилось? — спросил он.

— Вставай скорей, говорю — счастье пришло. Богатый купец умер, a у него были кони из Арабистана.

— При чём же тут я? — всё ещё не понимал Никитин.

— После поймёшь, говорю — идём скорей!

Никитин не стал больше расспрашивать. Он знал, что зря Али-Меджид не пришёл бы к нему ночью.

Он быстро оделся и пошёл с самаркандцем. По дороге он узнал от него, что, согласно обычаям Ормуза, часть имущества умершего купца переходит властям города. Начальник стражи взял свою долю, но он боялся, что правитель города отберёт у него лучших коней. Вот он и решил тут же ночью продать двух коней умершего купца.

— Он дёшево продаст, — закончил свой рассказ Али-Меджид: — утром у него их даром отнять могут. Одного коня брат берёт, а другого ты себе возьми.

Они быстро добрались до соседнего караван-сарая, где умер аравийский купец. Их, видимо, ждали. По знаку Али-Меджида, стражник повёл их к коновязям, и при свете луны Никитин увидел такого арабского жеребца, о котором мечтал лишь во сне: белого, сухого, ловкого и порывистого, с маленькой злой мордой, мягкими розовыми губами.

Молча стоял Афанасий перед жеребцом, пока Али-Меджид не тронул его за плечо:

— Берёшь коня?

— Как же не взять? Конь-то какой! — восхищённо сказал Никитин.

Утром Никитин весело объявил:

— Ну, Юша, собирайся в путь-дорогу, дал нам господь удачи! — И рассказал мальчику о своей ночной покупке.

Юша был счастлив. Ему уже надоело в Ормузе.

По совету Али-Меджида, Никитин оделся персианином и назвался Хаджи-Юсуфом из Хорасана. Юше дали имя Али.

Грузиться на корабль пришлось ночью: Махмуд боялся, что днём кто-нибудь узнает белого коня, которым все любовались в конюшне арабского купца.

Ещё днём Никитин побывал на корабле. Из Ормуза в Индию плавали на невысоких судах с одним парусом. В Индии железо было очень дорого, поэтому судно сбивали без гвоздей. Доски прикрепляли деревянными клиньями или перевязывали канатами. На судне, кроме Никитина, ехало ещё пять персов-купцов со своими конями. Заблаговременно на корабль погрузили ячмень, но потом, к удивлению Никитина, принесли полдюжины конских шкур с хвостами.

— Зачем в Индию шкуры конские везти? — спросил Никитин Махмуда.

Тот засмеялся:

— Кто везёт коня в Индию, тому индийские владыки дают скидку с тамги — с пошлины на другие товары, что он привезёт с собой.

— А зачем же шкуры везти? — ничего не понял Никитин.

— А если конь в море издохнет? — лукаво улыбнулся Махмуд. — Чтобы купцы не несли убытка, за издохшего коня, как за живого, они получают скидку с тамги. Нужно только сдать властям его шкуру. Вот и придумали ормузские купцы скупать за бесценок в Персии шкуры павших лошадей и везти их в Индию, чтобы получить скидку с тамги.

Никитин только головой покачал — так удивили его хитрости купеческие.

Вечером Никитин с Юшей помолились Николаю-угоднику — заступнику всех плавающих, защитнику от великих бед, стерегущих путника в море. Потом они провели жеребца по ормузским улицам. Али-Меджид и Махмуд помогали им. Подкупленная стража пропустила их через ворота. В темноте подошли они к берегу, по сходням завели жеребца на судно, где стоял уже десяток коней.

— Прощай, друг. Занесёт тебя бог в Самарканд — дорогой гость будешь. Юша, Афанасия слушайся, он у тебя вместо отца, — сказал Али-Меджид на прощанье.

— Прощай, милый человек, — проговорил Никитин. — Вовек твоего добра не забуду. Утешил и призрел ты меня на чужбине.

— Ничем не могу заплатить долга жизни. Счастливый путь!

Ветер надул парус. Корабль поплыл в Индию..

IV. В Индии

Индийская ночь

Ещё сквозь сон услышал Афанасий ржание. Где-то поблизости, заливаясь, ржал конь. Не сразу понял Никитин, где он, что с ним.

Вновь повторилось ржание. Афанасий вскочил, вышел из каморки и пересёк пустой, залитый луной двор. У входа в конюшню, свернувшись клубком и покрывшись с головой белой тканью, спал конюх. Никитин перешагнул через него и вошёл в тёмное тёплое стойло. Скорее угадал он, чем увидел голову белого жеребца и положил ему руку на шею. Жеребец вздрагивал мелкой дрожью. Афанасий начал легонько гладить его, приговаривая: «Васька, Васька!» Жеребца звали пышно: «Вазир»^[19], но Никитин переделал его имя на простое, родное: «Васька».

«Дома подвалил бы жеребцу сена либо подсыпал овса, а здесь, в Индии, коней кормят по-чудному, — думал он, возвращаясь к себе. — Вот и приходится держать этого бездельника, — сожалел Никитин, снова перешагивая через безмятежно спавшего конюха. — Лентяй он и лежебока, всё его дело — приучить коня к диковинному индийскому корму. Приучит — выгоню», решил Никитин, выходя во двор.

Идти в дом, в духоту, не хотелось. Никитин знал, что долго не заснёт.

Больше месяца жил Афанасий в Индии, а всё не мог привыкнуть к сухому, жаркому индийскому климату — плохо и тревожно спал, часто просыпался, утром вставал измученный, не освежённый. У него часто болела голова, звенело в ушах.

«Стар становлюсь», подумал он.

Юша легче привык к индийской жаре. Вот и сейчас он мирно спал в душной каморке дхарма-сала — подворья индийского. Никитин постоял, послушал. Васька, видимо, успокоился, в конюшне было тихо.

Ощупью в темноте он нашёл тетрадь, перо, дорожную медную чернильницу, вышел во двор и сел у колодца.

Он любил записывать по ночам. Днём в караван-сараях и дхарма-сала вечно царили гомон и сутолока, а теперь, в тишине индийской ночи, ничто не мешало его мыслям.

Ярко светила луна.

Он прочёл последнюю запись и начал писать о том, как поплыли из Ормуза, как наконец высадились в Чауле, в первом индийском городе.

Это был один из приморских городов западной части Индии, Декана. В то время в Индии было несколько больших царств и множество мелких княжеств. Большая часть Декана входила в состав Бахманийского царства. Бахманийские султаны-мусульмане имели сильное войско. Они постоянно воевали с другими соседними государствами Индии, стремясь расширить границы своих владений и мечом распространить свою веру. Несмотря на частые войны, города Бахманийского царства были богаты, а султан и его приближённые жили с необыкновенным великолепием.

В Чауле индусы с удивлением смотрели на Афанасия Никитина, который резко отличался от них цветом кожи. Толпы народа следовали за ним по пятам. Но никто не причинил ему никакой обиды.

Карта пути Афанасия Никитина из Ормуза в Индию.

Купцам, приезжавшим в Индию, отводили место в особых домах-гостиницах — дхарма-сала, где путник получал постель. Афанасий Никитин нашёл пристанище на одном из таких подворий. Он скоро отыскал купцов, знающих персидский язык. От них Афанасий узнал, что столица Бахманийского царства, город Бидар, находится в глубине страны. При дворе султана много знатных и богатых людей. Любой из них мог дорого дать за хорошего арабского коня. Афанасий решил продать своего коня в Бидаре и смело пошёл в глубь Индии.

Это был, пожалуй, самый интересный переход за всё время его странствий.

Нигде не встречал Афанасий такой буйной растительности, таких непроходимых лесов, как на индийской земле. Прямые и стройные стволы бамбука стеной стояли по сторонам дороги. Рощи разнообразных пальм, часто с неведомыми и вкусными плодами, окружали селения. Словно корабельные канаты, висели над головой плети лиан. Лес зеленел и цвёл круглый год.

После двухдневного перехода путники углубились в горы, растянувшиеся вдоль всего берега и, подобно крепостной стене, защищавшие внутреннюю, нагорную, часть Индии. Дорога прошла через узкое и мрачное ущелье, которое местные жители называли «Ключом Бахманийского царства». Действительно, чёрные, удивительно блестящие стены его увенчивались самой природой созданными башнями, на которых были надстроены уже людьми укрепления с бойницами. Мышь не смогла бы пройти по ущелью незамеченной, и горсть смельчаков могла защитить его от целой армии.

По пути в Бидар Афанасий сделал остановку в большом городе Джунайре. Он решил пожить здесь, чтобы отдохнуть от дороги и разузнать, чем торгуют здесь купцы.

По ночам Афанасием овладевали тревожные мысли. Не слишком ли далеко ушёл он от родной стороны? А если погибнут они с Юшей в этой далёкой Индии, никто и вести не подаст на родину, и ворон не занесёт их костей на Русь… Никогда ещё не добирались сюда русские, за тридевять земель и за два моря…

…Вот и добрался до Индии. Но Индия очень велика. Кажется, нет ей ни конца, ни краю. На базаре товаров много, товары дешёвые, а всё-таки не в Джунайре родина товара индийского.

Спрашивал Никитин, откуда самоцветы, где родится перец. Купцы указывали куда-то вдаль, в сердце Индии, и тоска по родной стороне боролась в его сердце с мечтами о наживе, с тягой в чужие, неведомые края…

Так просидел он долго и только перед рассветом ушёл в душную каморку и забылся тяжёлым, беспокойным сном.

Беда

Утро начиналось с кормления Васьки. На это время вялый и медлительный конюх Перу преображался. Он становился быстрым и ловким, властно покрикивал на Юшу. Спорыми и точными движениями готовил он кичирис: очищал от скорлупы полдюжины крутых яиц, мелко рубил их в деревянной плошке, прибавлял туда варёного рису, масла и какого-то пряного соуса. Потом старательно перемешивал всё и, слепив из смеси шары величиной с кулак, направлялся к жеребцу. Юша нёс за ним плошку с готовым кичирисом.

Васька знал уже, что предстоит неприятность. Тревожно и недоверчиво косился он на Перу. Но конюх, быстро взметнув руку, схватывал его за храп и заставлял открыть пасть. Когда он другой рукой вытягивал язык жеребца, Юша начинал запихивать в розовую пасть Васьки один за другим рисовые шары.

Афанасий знал, что так приучают здесь всех коней к необычному индийскому корму. Но всякий раз, когда он присутствовал при кормлении Васьки, ему становилось не по себе.

Днём Перу давал Ваське рисовые лепёшки, а вечером мочёный персидский горох — нухуд.

Но жеребец плохо ел и кичирис, и лепёшки, и горох. Никитин сильно тревожился за него.

— Спал с тела жеребец. Не ест ничего, — говорил он конюху.

Но Перу успокаивал его:

— Твой жеребец умный. Других по шести месяцев приучают, несколько человек во время кормления держат, а твой через месяц сам будет кичирис брать. Клянусь тебе в том отцом и матерью моими.

Когда кормление кончилось, Афанасий ушёл на базар, чтобы купить баранины, рису и послушать новости.

Без него в дхарма-сала ввалилась дюжина стражников начальника военной стражи в Джунайре Асат-хана. Тотчас же весь двор наполнился зеваками.

Старший стражник выступил вперёд и торжественно объявил:

— Мой повелитель узнал и уверился, что здесь живёт купец-христианин, нечестивец, осмелившийся появиться во владениях правоверного султана Мухаммеда Бахманийского под видом Хаджи-Юсуфа, хорасанца. Подножие престола — Асат-хан повелел, чтобы купец этот явился к нему, а в залог приказал отвести в его конюшню белого жеребца, привезённого неверным из-за моря. Да будет воля пославшего нас священна! Внимайте и повинуйтесь!

— Не отдам! — закричал Юша и бросился к конюшне.

Его отшвырнули в сторону. Двое держали мальчика, а он бился и кричал у них в руках.

Когда Ваську увели, Юша бросился на базар за Афанасием. Но пока он искал его, Афанасий уже вернулся в дхарма-сала и узнал от конюха о несчастье. Молча выслушал он Перу и долго стоял, как пришибленный неожиданным несчастьем. Потом опрометью бросился в крепость.

К вечеру Афанасий вернулся. Юша кинулся к нему, но тот молча отстранил его рукой, вошёл в каморку и опустил за собой занавес над входом.

Когда совсем стемнело, он позвал Юшу и сказал ему:

— Взял у меня хан жеребца! Проведал, что не бесерменин я, а русский. Побежал я к нему. Он молвит: «Зовёшься ты Хаджи-Юсуф Хорасани, а какой ты хорасанец? Сам я хорасанец, уж неошибусь». И жеребца, молвит, отдам да тысячу золотых впридачу, только стань в нашу веру, в бесерменскую — мехметдени по-ихнему. А не станешь в веру нашу, и жеребца возьму и тысячу золотых с головы твоей возьму. Стал он меня о вере пытать, а я не поп, в тех делах не разумею. Он смеётся. «Воистину ты не бесерменин», бает. Просил я его, молил. Дал он мне сроку четыре дня: если не стану в ихнюю веру, будет нам с тобой конец. Менять веру я не буду: родился в русской вере, в ней и помру, — решительно закончил он.

Наутро Асат-хан прислал стражника за Никитиным. Афанасий вернулся днём.

— Опять пытал меня о вере, — сказал он. — Всё смеётся. Что-де ты за веру христианскую стоишь, а сам её толком не знаешь. «Стань в нашу веру, молвит, поставлю тебя когда-нибудь старшиной над купцами городскими». Да не на такого набрёл!

На следующее утро Асат-хан вновь вызвал Афанасия и напомнил ему, что остались всего сутки до срока.

— Торопись, купец, — посмеиваясь, сказал он. — Нет мощи и силы крепче, чем я у аллаха. Не захочешь добром — силой обратим в нашу веру. Только тогда уж не обижайся: всё, что есть у тебя, отберу, а бежать и не думай. Стережём мы тебя хоть и незаметно, но крепко.

Великий воевода Малик-аль-Тиджар

Назначенный Асат-ханом день настал. Никитин и Юша молча стояли у ворот дхарма-сала и ждали своей судьбы. На базаре, недалеко от подворья, толпилась кучка торговцев, оборванцев и нищих. Все они своим делом не занимались и пристально следили за каждым движением русских.

— Верно, стерегут хорошо, проклятые! — сказал Никитин Юше. — Тут не скроешься!

Вдруг послышался отдалённый нарастающий гул. Вся толпа хлынула на другой конец базара. Купцы поспешно закрывали лавки, мимо подворья проскакала стража наместника. Голые смуглые детишки пронеслись быстрой стайкой. Все стремились в ту сторону, откуда доносился шум. Теперь уже можно было различить рокот, бряцанье, звон и гудение труб, приветственные клики.

— Князь либо боярин важный приехал, — шепнул Никитин. А шум всё приближался. Толпа хлынула к дхарма-сала. У ворот сразу стало людно и тесно.

Наконец русские разглядели в облаке пыли слона, одетого в пышную, украшенную шитьём и каменьями попону. Размахивая хоботом с обрывком цепи, он расчищал дорогу. За ним шли великаны-трубачи и глашатаи в красных, расшитых серебром халатах. Они трубили в длинные узкие трубы и кричали:

— Дорогу тени милосердного, дорогу убежищу мира, дорогу Малик-аль-Тиджару, дорогу покровителю страждущих, дорогу грозе неверных!

Проскакали воины и стражники в позолоченных шлемах, с блестящими щитами и длинными копьями. За ними шли слоны с окованными золотом клыками, с разукрашенными бирюзой и перламутром башенками на спинах, всадники и пешие трубачи и музыканты, певцы и плясуны с голубыми и белыми шарфами. Шествие замыкал ещё один глашатай. Он кричал:

— Правоверные и чужеземцы! Милосерднейший Малик-аль-Тиджар хочет знать всё плохое и всё хорошее, что делается во владениях его повелителя, победоносного Мухаммеда Бахманийского. Если слуги султана притесняют вас, если градоначальник забывает умеренность и милосердие и пренебрегает справедливостью, несите свои жалобы к ногам Малик-аль-Тиджара и помните: никто не уйдёт от него с тёмным лицом! Не бойтесь мести! Малик-аль-Тиджар защитит вас от притеснений. Слушайте и повинуйтесь, о мусульмане и чужестранцы!

Титул первого вазира и военачальника Бахманийского царства «малик-уттужар» многие произносили, как имя «Малик-аль-Тиджар». Это имя Афанасий Никитин слышал уже не в первый раз. Никитин знал, что Малик-аль-Тиджар самый могущественный из приближённых султана; он командовал войском и управлял государством. Про него говорили, что он храбр и справедлив. Но жители Джунайра не торопились жаловаться Малик-аль-Тиджару на притеснения Асат-хана.

— Видно, знают, что Асат-хан со дна моря жалобщика достанет, — пробормотал Никитин.

Тем временем всё новые слоны, воины, трубачи и барабанщики проходили мимо ворот.

Наконец появился огромный слон, покрытый белой, с серебряными кистями попоной. На спине его покачивалась резная башенка, а в ней сидел старик в белой чалме, с крашенной хной бородой.

Это был сам Малик-аль-Тиджар, великий вазир, правивший всей страной от имени султана.

«А что, если попытать счастья? Всё равно хуже не будет», вдруг пронеслось в голове у Никитина, когда слон Малик-аль-Тиджара поровнялся с воротами дхарма-сала. Никитин, оттолкнув стражника, бросился вперёд и очутился у ног слона.

Вазир, заметив Никитина, сказал что-то погонщику. Тот остановил слона, вынул из-за пояса тоненькую дудочку. Её тонкое, пронзительное пение сразу перекрыло грохот и бренчанье, крики зевак, рёв слона и звон бубенчиков.

Тотчас же всё смолкло, всё остановилось. Наступила такая тишина, что Никитин слышал своё частое дыхание и размеренное сопение слона.

«Пришла, видно, погибель, — подумал он. — Выдаст с головой обидчику, Асат-хан разделается по-своему. А, была не была! Всё равно Асат-хан целым не выпустит!»

— Что тебе надо, чужестранец? — тихо спросил Малик-аль-Тиджар.

И тогда Никитин стал сбивчиво и торопливо рассказывать про свою обиду. Говорил он по-персидски, но от волнения примешивал в свою речь немало татарских слов, а иной раз вставлял и русские.

— Утешься, чужестранец. Если слова твои правдивы, ты получишь всё, что по праву принадлежит тебе! — сказал Малик-аль-Тиджар.

Он махнул рукой погонщику слона. Снова запела дудка, и ей ответили все барабаны, трубы и литавры. Слоны и кони двинулись дальше. Никитин молча пошёл во двор, к себе в каморку.

На следующее утро Юша прибежал к Афанасию и сказал, что два стражника требуют его.

Никитин вынул из-за пазухи кошелёк и отдал Юше.

— Уходи сейчас же со двора, — торопливо сказал он. — Броди по базару, где полюднее. Сюда не ворочайся. К ночи приходи к реке, там и жди. Коли не приду до утра — беги. Золота в пути не показывай — здесь и серебра вдоволь. Настигать будут — живым не давайся: запытают хуже смерти. Доберёшься до Чауля — плыви за море; в Ормузе ещё застанешь Али-Меджида, а он тебя на Русь доставит.

— Я с тобой, дяденька Афанасий! — проговорил дрожащим голосом Юша. — Куда я без тебя?

— Кто здесь старшой? — закричал Никитин сердито. — Пока я жив — слушайся! Молод ты своим умом жить — пропадёшь и мне не поможешь. Да я вернусь, — добавил он мягко, — жди у реки. Храни тебя пресвятая богородица! — сказал он, перекрестив мальчика.

В сопровождении стражников Никитин отправился в крепость.

У высокой ограды его остановили и обыскали. Затем кто-то бесшумно открыл маленькую дверцу, и Афанасий очутился в саду. Толстый слуга повёл его к лёгкой плетёной беседке, где сидел сам Малик-аль-Тиджар. Он был одет просто; лишь огромная жемчужина на груди да кинжал, осыпанный драгоценными камнями, напоминали, что это всемогущий вазир бахманийского султана.

Никитин упал на колени и поклонился ему в ноги.

Кивком головы вазир отослал слугу.

— Не бойся, чужестранец, — сказал он по-персидски. — Ты получишь назад жеребца своего. Никто тебя обижать не будет.

Афанасий поднялся с колен. Он не мог благодарить. Горло его пересохло.

— Расскажи мне, — спросил его Малик-аль-Тиджар, — куда ты путь держишь?

— Прослышал я, всемогущий повелитель, что осенью великий праздник будет в Шейх-ала-Уддин, — с трудом вымолвил Никитин. — Купцы говорят, там большой конский торг в те дни бывает. Думал лето здесь переждать и по осени туда жеребца вести. Только теперь страшусь здесь оставаться: Асат-хан меня не пожалует!

Вазир хлопнул в ладоши. Вскоре высокий воин со скуластым лицом вошёл в беседку.

— До осени Ахмед останется в Джунайре, — сказал вазир. — С ним поедешь дальше.

* * *

А Юша ходил по Джунайру. Всегда любил он бродить по шумным восточным базарам и в Джунайре часто, отпросившись у Афанасия, на полдня убегал из дхарма-сала.

Но теперь базар быстро наскучил ему. Ни крики и зазывания купцов, ни пляски уличных танцовщиц, ни бой барабанов — ничто не занимало его. Неоднократно порывался он вернуться к дхарма-сала, но всякий раз вспоминал запрет Афанасия.

Часто чудилось Юше, что кто-то следит за ним, и тогда он хватался за нож, спрятанный за широким поясом.

«Один-одинёшенек!» думал он тоскливо. Всё вокруг теперь казалось чужим и враждебным.

Так бесцельно бродил он до темноты и в условленный час спустился к реке.

— Юша, где же ты? — раздался знакомый, родной голос.

Юноша бросился к Никитину.

— А Васька? — крикнул он.

— Дома твой Васька, — весело ответил Никитин.

Индийские грозы

Солнце палило всё сильнее и сильнее. На закате оно становилось багровым — совсем как на Руси в сильный мороз.

Едкая красная пыль носилась в воздухе и покрывала ограды, дома и пожухлую, сморщившуюся листву.

Скотина жалобно мычала в стойлах.

Васька совсем отказывался от еды. Он похудел, бока его втянулись, даже прекрасная шерсть его потеряла свой атласный глянец.

— Ничего, опора сирот! — утешал Никитина Перу. — Придут дожди, он в неделю отъестся.

Все с нетерпением ждали дождей, но небо по-прежнему было безоблачно.

Как-то вечером конюх показал Никитину на закат. Солнце садилось в чёрной полосе.

— Жди дождя, — сказал он.

Прошло ещё несколько томительных дней. Дожди всё не начинались.

Однажды на закате страшный удар грома потряс небо и землю… Ещё четыре раската последовало за ним.

— Ночью будет дождь, — сказал Перу.

Он поспешил застлать новыми пальмовыми листьями крышу конюшни.

В полночь разразилась гроза, такая гроза, которой никогда не видывали русские. Молнии словно гонялись друг за другом, в короткие промежутки между их блеском тьма казалась ещё глубже, ещё страшнее. Удары грома сливались в один сплошной грохот. Дождь лил сильными, косыми струями.

Никитин и Юша, оставшиеся с Перу в конюшне, всю ночь успокаивали жеребца.

К утру грозовая туча унеслась к северо-востоку. Громовые раскаты утихли, но дождь лил по-прежнему. Потоки мутной воды неслись по двору, сливались в один ручей; на базаре образовалось целое озеро.

Когда Никитин с Юшей зашли к себе в каморку переодеться и отдохнуть, они увидели множество неожиданных гостей. На стенах суетились скорпионы, тысяченожки, пауки и ящерицы. Из сапога Юши выглядывала чёрная голова змеи. Маленькая мокрая белочка примостилась на окошке. Всё это были беженцы, спасавшиеся от дождя.

Змею убили палкой, непрошенных гостей со стены смели, а белочку Юша подманил орехами и отогрел у себя за пазухой.

Но всё время, пока шли дожди, приходилось остерегаться змей, тысяченожек, пауков, заползавших в каморку в поисках сухого места.

Целые дни неслись с юго-запада на северо-восток чёрные тучи. Грозы кончились, но ливень шумел почти всё время. По улицам и по затопленному базару бежали потоки. Все дороги и тропы стали непроходимы.

Никитин целые дни проводил под навесом, у входа в свою каморку.

К нему часто заходил Ахмед — тот самый воин, которому Малик-аль-Тиджар поручил оберегать русского купца. Ахмед дожидался в Джунайре, пока наместник Асат-хан соберёт подать. Он должен был отвезти её султану в Бидар. Как и Никитин, он томился от безделья и был рад случаю поговорить с бывалым чужеземцем.

Ахмед часто рассказывал Афанасию о делах индийских, о султанах бахманийских и о борьбе мусульман с индуистами.

В те годы в Северной и Центральной Индии правили мусульманские владыки, пришельцы из Персии и Средней Азии.

Такими завоевателями были и бахманийские султаны.

Они объявили «священную войну» с неверными, и под их зелёные знамена со всего мусульманского мира стекались жадные до наживы искатели приключений.

Каждый год снаряжали бахманийские султаны походы из Бидара на юг — в земли, принадлежавшие индуистским княжествам, разрушали индуистские храмы, выжигали их города и сёла.

От Ахмеда узнал Афанасий, что великий вазир султана бахманийского Малик-аль-Тиджар мудр и опытен. Некогда пришёл он из Персии в Индию простым торговцем, а теперь правит всей страной от имени юного Мухаммеда, султана бахманийского.

От Ахмеда Никитин узнал истинную причину благодеяния Малик-аль-Тиджара. По словам Ахмеда, вазир не хотел, чтобы во владениях бахманийского султана обижали купцов, привозивших коней из-за моря. Он боялся, что дурная слава пройдёт про Бахманийское государство. Купцы будут избегать городов бахманийских и станут возить боевых коней к индуистским князьям — врагам султана Мухаммеда.

Ахмед советовал Афанасию ехать в бахманийскую столицу Бидар за самоцветами. Туда свозят драгоценности, награбленные мусульманскими воинами у индусов.

Афанасий успешно учился индийскому языку, но чаще всего они с Ахмедом беседовали по-персидски. В то время персидский язык был в большом ходу в бахманийских владениях — большая часть купцов, воинов и придворных султана были уроженцами Персии и соседних стран.

Однажды Никитин при Ахмеде сказал Юше несколько слов по-татарски.

— Знаешь татарский? — взволнованно спросил Ахмед.

— Знаю, — спокойно ответил по-татарски Афанасий. — А ты откуда знаешь татарский?

— Я татарин-ногаец из Астрахани.

Ни разу ещё не видел Афанасий этого сильного и сурового воина таким взволнованным.

— Как же ты попал сюда?

— Двадцать лет прошло с того дня, как поплыл я за море, в Дербент. Поймали нас туркмены в море, одних убили, других в плен взяли. Меня продали в Ормуз и потом сюда. Теперь я раб султана.

— Был я на твоей родине… — задумчиво сказал Никитин.

И начал вспоминать, как плавал он вниз по Волге, как ночевал на высоком берегу. Про степи и пески астраханские, про кочевья татарские, про широкое море дербентское — всё рассказал он татарину.

Тот жадно слушал его. Когда Афанасий кончил, Ахмед долго молчал, глядя на косые струи дождя, на мокрую глину на дворе.

— Есть у нас, у ногайских татар, одна старая былина… — наконец заговорил он.

Жили когда-то два хана, два родных брата. Один откочевал в тёплые края, захватил город у подножья снеговых гор над синим морем, а другой остался в привольной степи.

Жил счастливо один брат в завоёванной земле, а другого одолели злые враги. Бился хан с ними, пока не погубили они всех богатырей хана. Остался лишь любимый певец его. И сказал хан певцу: «Пойди в тёплую сторону, найди моего родного брата и дай ему понюхать нашу степную горькую траву полынь».

И пошёл певец в дальнюю тёплую сторону, к синему морю. Нашёл он ханского брата и дал ему понюхать траву полынь. Почуял хан горький запах, вспомнил он широкую степь, заплакал и сказал: «Лучше пасть костьми на родимой стороне, в привольной степи, чем в довольстве жить в чужом краю».

И вернулся он к брату, и одолели они вместе всех врагов…

Ахмед помолчал, а потом прибавил:

— Твои рассказы о земле астраханской для меня — что горькая трава полынь для ханского брата. Привольно я живу здесь, хотя и зовусь рабом султана. Если убегу и поймают меня, ждут меня такие пытки, что о смерти буду молить, как о милости. А всё же придёт час — убегу. Завидую тебе, ты вольный человек: захочешь— воротишься на родную землю.

Ахмед, простился и пошёл под дождём в крепость.

Никитин задумался над его словами.

В Индии всё чаще нападала на него тоска по Руси. Обычно она приходила ночью, и Афанасий под шум дождя думал о родимой стороне — о берёзовых перелесках, о весенних лугах, о Волге в разлив, о жатве и о зимней пустынной дороге…

Он сказал Юше:

— Неказиста сторона астраханская, степь да песок, а вон как татарин закручинился, вспомнив про неё. Верно говорят: с родной сторонки и ворона мила, а на чужой сторонке и весна не красна. А уж какая земля краше нашей Руси! Вот управлюсь с конём — подамся в родную сторону!

Но Юша уже начал забывать родные края. Семьи у него не было, с раннего детства ходил он по чужим людям, изведал и горе и голод. Да и вырос он на чужбине. Теперь ему исполнилось шестнадцать лет, и он всё чаще мечтал стать воином.

«Не всё же дяденьки Афанасия хлеб есть», думал он.

Юша слышал от Ахмеда, что султан охотно принимает к себе в войско чужестранцев. Из пришлых удальцов и сбиты его рати.

Но Юша боялся рассердить Афанасия и до поры до времени молчал. А Никитин совсем загрустил по родной земле.

Индия перестала нравиться Афанасию. То жара была, душа дождя просила, а теперь день и ночь всё дождь и дождь.

Прошло два месяца.

— Скоро конец дождю, господин мой, — заявил однажды Перу. — Дух дождя гневается, что кончается его господство.

И действительно, дней через пять-шесть Юша на рассвете вбежал в каморку Никитина.

— Дождь перестал! — кричал он радостно.

Никитин вышел во двор. На синем небе сияло солнце. Маленькие разорванные тучки убегали на северо-восток. Пели птицы, стрекотали кузнечики. Всё казалось чисто вымытым и приветливым. Светло-зелёная листва тихо шелестела, когда дул лёгкий, тёплый ветер. От луж во дворе шёл пар. Павлин охорашивался на краю крыши, распуская свой узорчатый хвост.

Казалось, Васька тоже переживал обновление. Он сам проглотил кичирис и потянулся ещё за одним шаром, а потом залился таким звонким и весёлым ржаньем, что павлин испуганно свернул свой сверкающий хвост.

— Ну, пора с богом в путь! —весело сказал Никитин.

По индийским дорогам

Ахмед снарядил невиданный ещё русскими караван. Он вёз своему повелителю рис, ибо Джунайр издавна платил подать рисом. Сто пятьдесят повозок было в этом караване, в каждую запряжено по дюжине быков. Быки и повозки были собственностью бринжарасов — странного кочевого племени водителей караванов.

Со своими быками бринжарасы пересекали весь Индостан из конца в конец. Султаны и раджи доверяли им свои сокровища и поручали перевозить дань и боевые припасы. У бринжарасов нигде не было домов. Всю жизнь проводили они на больших дорогах Индии, странствуя в повозках вместе с жёнами и детьми, идолами и жрецами, кузнецами и брадобреями.

Рослые чернобородые мужчины в жёлтых набедренных повязках были вооружены короткими кинжалами и тонкими метательными копьями. Женщины, одетые в синюю или белую ткань, украшали свои татуированные лица венками из розовых цветов.

Караван тронулся. Так же как и по дороге в Джунайр, Афанасий Никитин нередко ночевал в дхарма-сала, которые имелись даже в больших деревнях.

На конях в Индии ездили только вельможи.

Если деревня оказывалась мусульманской, в ней можно было достать баранину, кур или голубей. В индуистской деревне приходилось довольствоваться рисом, лепёшками, овощами и молоком, ибо индуисты считали грехом убивать для еды скот и птицу.

Бринжарасы на ночь располагались в поле. Они окружали свой стан повозками и внутри такой самодельной крепости разбивали драные палатки.

Утром жрец выносил на соседний холм серебряное изображение очковой змеи и падал перед ним ниц, а девушки плясали вокруг и с пением посыпали идола цветами; они молили богов, чтобы наступающий день был удачным. Потом начинались сборы. Мужчины поили и запрягали быков, женщины разбирали и упаковывали палатки.

Другой жрец трубил в рожок — караван трогался в путь.

Впереди ехал на белом быке жрец, за ним Ахмед на коне, дальше Афанасий, Юша и Перу на быках. Конюх вёл на поводу Ваську, а за ними скрипели повозки. Воины Ахмеда шли пешком.

Во время этого путешествия Никитин увидел нищету индийских крестьян. Ему приходилось останавливаться на ночлег в жалких хижинах из лозы, обмазанных навозом, с высокими остроконечными крышами из листьев и ветвей. Он пробовал еду индийского бедняка — сухую просяную лепёшку или горсточку прогорклого риса. Видел Афанасий деревенских детей, кривоногих, голодных, с огромными животами, видел, как работают измождённые мужчины и женщины на рисовых полях — весь день по колено в тёплой воде, под прямыми лучами беспощадного индийского солнца.

Вспомнил он выезд Малик-аль-Тиджара и записал в свою тетрадь:

«А земля людна, а сельские люди голы велми, а бояре сильны добре и пышны велми».

Караван шёл по населённым областям, но близкие джунгли всё время давали о себе знать. На полях паслось множество фазанов. Днём их было трудно застать врасплох, но по ночам воины Ахмеда и Юша часто подкрадывались к деревьям, где ночевали фазаньи стаи, и стрелами сбивали птиц с ветвей. Кроме фазанов, по лесам и полям летало немало и других ярких, разноцветных птиц, в особенности крикливых попугаев. Близ храмов встречались полуручные царственные павлины, но они считались священными, и за охоту на них можно было жестоко поплатиться.

Повсюду шныряли обезьяны. Жители индийских деревень считали их угодными богам и не смели прогонять. Они говорили, что у обезьян есть свой князь и войско. Обезьяны приходили стадами лакомиться на поля и в сады.

Как-то раз караван ночевал в заброшенной деревне. Почти все хижины были разрушены. Молодые бамбуковые деревца тянулись из щелей. Кругом простирались заброшенные поля.

— Почему никто не живёт здесь? — спросил Никитин Перу.

— Пять лет назад ушли отсюда люди, — ответил Перу, — видимо, разгневали они богов. Вот на той горе поселились тигры-людоеды. Каждую ночь убивали они людей и скотину. После заката крестьяне боялись выходить из жилищ, но тигры настигали их и там. Они проламывали крышу, выбирали себе добычу и уносили в логовище. Устали крестьяне бороться с тиграми и переселились на новые места.

Однажды Никитин с Юшей, поужинав, отдыхали под деревом в индуистской деревне. Из соседней хижины вышла женщина. Она затопила очаг у входа и нагнулась к куче хворосту, чтобы подбросить в огонь дров. Вдруг она выпрямилась во весь рост и упала на землю. Через несколько минут она начала корчиться в судорогах. Лицо её посинело, на губах показалась розовая пена.

Афанасий с Юшей расшвыряли кучу хвороста палками и увидели бурую очковую змею. Никитин саблей зарубил её. Сбежались родные несчастной женщины, пришёл и жрец — толстый косматый человек. Он был недоволен, что пришелец убил змею.

Юша открыл было ларец, чтобы дать укушенной лекарство.

— Женщина разгневала священную змею, и боги покарали её! — закричал он. — Не вмешивайся в волю богов, нечестивец!

Наутро состоялись похороны.

Тело покойной облачили в лучшую одежду, на шею повесили единственную драгоценность — ниточку поддельной бирюзы. Затем её положили на носилки, убрали зеленью и понесли к реке. Здесь уже был готов костёр. Умершую положили на дрова, сняв с неё все одежды. Жрец пропел молитвы. Муж покойной три раза обошёл костёр, держа на плече кувшин с водой. Потом он разбил его над головой покойной и зажёг костёр.

Дров было мало, тело лишь обуглилось, когда костёр погас. Тогда труп отнесли к берегу и столкнули в реку. Тотчас же спокойные воды реки забурлили у самого берега. Вынырнула безобразная голова, за ней другая.

— Кто это? — крикнул Юша.

— Это крокодилы, они поедают покойников, — ответил Перу.

Афанасий невольно вздрогнул.

— Пойдём, — сказал он Юше.

Потрясённые этим зрелищем, они продолжали свой путь.

Бидар

Опять начались странствия по большим дорогам чужой страны. Шёл третий год скитаний Афанасия Никитина и Юши. Много лесов, рек, пустынь и болот, гор и равнин отделяло их от родной земли. Всё дальше и дальше углублялись они в индийскую землю, всё дальше отходили от морского берега. Исчезли рисовые поля, болотистые лощины, поросшие бамбуком, островерхие хижины, прятавшиеся в густой зелени.

Теперь Никитин попал в сухой Декан. Каменистые лощины и голые откосы холмов, состоящих из глины цвета ржавчины, придавали стране дикий и пустынный вид. Джунгли были и здесь, но они состояли не из могучих, высоких деревьев, как на побережье, а из корявой, низкой поросли. Когда кончалось время проливных дождей, растительность высыхала, и листья с деревьев и кустарников облетали. Никитин с удивлением узнал, что леса оставались здесь голыми не в самое холодное время года, как на Руси, а в самое жаркое.

Дождей, ливших три месяца в году, не хватало. Чтобы сберечь влагу, которую с жадностью пила красная почва, крестьяне строили на реках бесчисленные плотины, превращая их в цепочки прудов, лежащих ступенями друг над другом. Из прудов на поля расходились каналы. Колодцев в деревнях было ещё больше, чем прудов. Индусы не умели строить кяризы, но ручными колёсами поднимали колодезную воду и по желобам отводили её к посевам пшеницы, бобов, кунжута^[20].

Дома в селениях были кое-как сложены из дикого камня, земли и глины. Крыши были плоские.

Месяц шли Афанасий Никитин и Юша из Джунайра и пришли наконец в стольный город Бидар.

Бахманийские султаны и их военачальники свозили в Бидар награбленное, здесь строили дивные дворцы и мечети.

В столице Никитин пошёл с Ахмедом ко дворцу юного султана Мухаммеда. Юше нездоровилось, и он остался в дхарма-сала. Вечером, вернувшись в дхарма-сала, Афанасий Никитин рассказал Юше, как прекрасен дворец:

— Семеро ворот у султанова двора, в воротах сидят по сто сторожей да по сто писцов. Кто входит, они записывают, и кто выйдет, записывают, а гарипов не пускают.

— А гарип — кто это, дяденька Афанасий?

— Ну, чужеземец, пришлый человек.

— А как же ты прошёл? — полюбопытствовал Юша.

— Ахмед про меня сказал, что я земляк ему, татарин ногайский. Да ты слушай! Дворец султанов чуден — всё в золоте, каждый камень, и тот золотом расписан…

И Афанасий долго рассказывал о дворцовых строениях.

Юный султан Мухаммед II жил во дворце, окруженный знатнейшими придворными. Его военачальники соревновались друг с другом в роскоши. Они носили одежды из дорогих тканей, а ножны их кинжалов были украшены алмазами и рубинами. Знатные воины больше всего гордились кровными арабскими скакунами, на которых выезжали в поход. За хорошую лошадь щедро платили золотом. Афанасий Никитин исподволь разузнал о ценах на лошадей и сумел дорого продать своего коня.

Часть вырученных денег он решил употребить на покупку драгоценных камней-самоцветов. Они стоили здесь во много раз дешевле, чем на Руси. Афанасий надеялся, что, вернувшись на родину, продаст драгоценные камни, покроет таким образом убытки от пропажи товара, отнятого татарами, и расплатится дома с долгами.

* * *

Осматривая город, Афанасий не забывал о делах. Он осторожно выведывал, как здесь торгуют самоцветами.

Ахмед рассказал ему, что драгоценных камней — алмазов, изумрудов, рубинов — в Бидаре очень много. Места, где добывают их, недалеко, а главное — после каждого похода на неверных воины привозят награбленные камни-самоцветы.

— Почему же на базаре не видел я торговцев самоцветами? — удивлённо спросил Афанасий.

— Малик-аль-Тиджар хитёр и жаден. Чтобы самому подешевле скупить все драгоценные камни, он запретил торговцам покупать их у воинов и закрыл самоцветный ряд на базаре.

— Значит, совсем перестали продавать камни в Бидаре?

— Малик-аль-Тиджар запретил торговцам покупать самоцветы, — улыбнулся татарин, — но он не запретил брать их в обработку. Воин может дать камень, чтобы вставить его в перстень или запястье. А торговец возвращает воину перстень с поддельным камнем и ещё много ему денег приплачивает.

Через несколько дней они отправились вдвоём к торговцу самоцветами — знакомому Ахмеда. Путь лежал через базар. Здесь было много такого, чего Никитину ещё не случалось видеть: какие-то странные плоды и пряности, ручные обезьяны, попугаи, охотничьи леопарды чита, шкуры тигров, пантер и антилоп.

В конце базара расположился невольничий рынок. Здесь в тесных и грязных клетушках, скучились пленники и пленницы, добытые во время набегов на индуистские земли: африканские негры, черкешенки и татары.

Наконец выбрались они с базара и пошли по людным улочкам. По обе стороны кривых переулков высились чёрные стены без окон. Посреди переулка тянулся ров, наполненный грязной водой и отбросами.

Ахмед повёл русского через мусульманское кладбище, где в густой зелени мелькали небольшие чёрные и белые сооружения, богатые надгробия и могилы бедняков, гладкие каменные столбы, увенчанные резной из камня чалмой.

Потом кладбище опять сменилось жилыми домами. Всё выше и выше громоздились угрюмые чёрные стены. В переулках было сыро, пахло затхлой водой.

— Здесь, — сказал наконец Ахмед и, остановившись перед низенькой дверкой, стукнул в неё три раза.

В маленьком оконце над дверью показалась старческая голова. Ахмед заговорил со стариком на каком-то незнакомом наречии. Голова исчезла, и скоро дверка отворилась.

Никитин и Ахмед переступили порог дома. Дверь за ними захлопнулась, и старик-слуга повёл их по тёмному проходу. Распахнулась следующая дверь, и они очутились в саду.

Ничто не напоминало здесь мрачных и зловонных переулков Бидара. Тонкие пальмы тянулись к небу. По стенам вились цветущие лозы. В середине сада у беседки бил фонтан — неизменная принадлежность восточных садов.

— Мир над вами, гости мои, — сказал кто-то дрожащим от старости голосом.

В беседке на мягкой подстилке у низенького столика сидел хозяин, тоже старик, в жёлтой одежде. Перед ним на плоских подносах были рассыпаны цветные камни.

— Боги иссушили ноги мои, и я не могу, как должно, приветствовать гостей, — проговорил старик. — Но я рад вам. Мой дом да будет вашим домом.

Ахмед и Никитин сели на низкие подушки. Началась беседа. По просьбе старика, Никитин рассказал о себе.

— Когда я был молод, — сказал старик Никитину, — я, подобно тебе, странствовал по свету. А с тех пор, как воля богов приковала меня к этому саду, я собираю к себе путников и расспрашиваю их о странах, которые довелось им посетить.

— А камни ты до сих пор не забыл? — спросил Ахмед.

— Пир-Баба послушен воле правителя, да продлят боги дни его! Теперь я только скромный камнерез, — и он указал на маленький столик для обточки камней.

Никитин понял, что столик этот предназначен для сыщиков вазира, если они захотят проверить, чем занимается Пир-Баба.

Русский и татарин ушли от Пир-Бабы поздно вечером.

С тех пор Никитин часто ходил к старому индусу. Тот расспрашивал Никитина о его родине и о тех землях, где побывал он во время своих странствований.

Старый индус и сам любил рассказывать об индийских городах, о странах, лежащих,за дальними тёплыми морями, за великими горами и пустынями. Иногда он показывал Никитину свои камни. Пир-Баба знал множество поверий о самоцветах.

Он говорил:

— Посмотри, вот коралл. Вели положить его на ладонь человека, обречённого скорой смерти, он потускнеет. Я держу его всегда у себя, но до сих пор он ещё ни разу не тускнел у меня в руках. Значит, боги ещё назначили мне несколько лет жизни. Алмаз укрощает ярость. Рубин врачует сердце и мозг человека и хранит его от скверных снов. Лазоревые сапфиры отгоняют моровое поветрие. Яхонт очищает больные глаза. Вот изумруд. Если боишься, что отравят тебя чем-нибудь, опусти его в чашу, и яд станет безвредным. Старые камнерезы говорят, что бирюза отвращает от воина булат.

Показал старый Пир-Баба своему русскому гостю камень с острова Цейлона — зелёный, с золотым отливом «кошачий глаз», лунный камень, который светлеет в полнолуние и темнеет, когда месяц на ущербе. Он взял из груды камней невзрачный серый камешек и подал его Никитину.

— А этот камень чем ценен? — спросил Никитин. — Все речные берега такими камнями усыпаны.

— Нет, это ласточкин камень! — торжественно сказал старик. — Он хранит дом от пожара и ценится высоко. Добывает его ласточка на дне морском и несёт в своё гнездо. Надо на земле под гнездом расстелить алый платок. Ласточка примет его за огонь и бросит туда этот камень…

Много чудесных рассказов услышал Никитин в маленьком саду камнереза. Сойдясь поближе с русским, индус совсем перестал чуждаться его. Показал ему домочадцев и познакомил со своими друзьями.

Никитина радовало это. Он был общителен и легко сходился с людьми. В свою тетрадь он записывал всё, что было любопытного в рассказах старого индуса. Поближе познакомившись со многими индусами, Никитин признался, что он не мусульманин. Индусы откровенно рассказывали ему о своих обычаях: что едят, как торгуют, как молятся и во что веруют.

Афанасий сделал запись в своей тетради:

«И они же не учали ся от меня крыти ни о чем: ни о естве, ни о торговле, ни о намазе…»

Он стал записывать то, что узнал из бесед с индусами и увидел сам. Афанасий Никитин расспрашивал, как живут в других местах Индии и даже в странах Дальнего Востока, до которых добирались индусские купцы.

В то время европейские корабли ещё не доплывали до берегов Индии. Первый европеец, португальский мореплаватель Васко да-Гама, достиг Индии на своих кораблях лишь в 1498 году, через тридцать лет после Афанасия Никитина.

И сведения, которые записывал Никитин со слов индусов о богатом и людном приморском городе Каликоте, острове Цейлоне и далёких странах на восток от Индии, не были известны ни на Руси, ни в Западной Европе.

Внимательно и пытливо всматривался Афанасий в чужую жизнь, всё занимало его, всё казалось новым и любопытным.

V. В глубь страны

К святому городу Шивы

Весной 1471 года старый камнерез сказал Никитину, что индусские торговцы собираются в Шри-Парвати — к святилищу бога Шивы. Афанасий решил поехать с ними посмотреть на их богослужение и купить для Пир-Бабы и для себя цветных камней.

Он хотел взять с собой Юшу, но незадолго до отъезда Афанасия в Шри-Парвати Юша упал и повредил себе ногу.

Пришёл врач и сказал, что ничего опасного нет, только придётся лежать неподвижно недели три.

Никитин не мог ждать — празднество в святилище бога Шивы, должно было начаться через полтора месяца, а до Шри-Парвати было около месяца ходу. Юшу перенесли в дом его приятеля, молодого мусульманина Селима. Никитин оставил ему денег на еду и, присоединившись к каравану индусских купцов, покинул Бидар.

Путь лежал на юг, к реке Кистне. Шли пешком. Дорога была весёлая, разнообразная: то проскачет гордый мусульманский воин на откормленном, холёном коне, то покажутся громадные слоны, и все теснятся к краю дороги, чтобы не попасть под ноги серым великанам.

Встречались полуголые факиры с леопардовой шкурой на плечах и с огромной дубиной в руках, индийские отшельники — йоги, грязные и обросшие, которые спали на острых гвоздях, морили себя голодом или годами сидели, окаменев в молитвенном положении.

По краям дороги то и дело попадались маленькие храмы самых различных богов, процветавшие от подношений верующих. Вместе с ними процветала и толпа «святых» людей — жрецов, плясуний, йогов. Как вороны, слетались они в дни богомолья к большой дороге, ведущей в Шри-Парвати, клянчили, умоляли, грозили, проклинали, плясали, лечили душевные и телесные недуги, продавали наговоры, священную воду и землю.

Никитин умел, не задавая лишних вопросов и не возбуждая подозрений, выведать то, что ему хотелось, разузнать значение диковинного обычая или имя бога.

Чем ближе подходили путники к Шри-Парвати, тем гуще становилась толпа богомольцев, тем чаще попадались храмы и молельни, тем громче вопили жрецы и нищие.

Шри-Парвати лежал на южном берегу Кистны, многоводной и быстрой реки, перерезающей Декан почти от моря до моря. Стеснённая скалами, но глубокая, мчится она, крутясь водоворотами и кипя на стремнинах, по своему каменистому ложу. Не только крупные суда, но и лодки не могут плавать по Кистне. Однако против Шри-Парвати был устроен перевоз. Паломники, пришедшие поклониться Шиве, переправлялись здесь с помощью опытных гребцов в огромных круглых корзинах, сплетённых из лозы и обтянутых кожами.

По всему берегу горели погребальные костры. Многие верующие привозили трупы своих близких к святилищу Шивы и здесь, поджарив их немного на кострах, опускали в священные воды Кистны. На отмелях грелись стаи крокодилов; у Шри-Парвати их каждый день подкармливали человечиной.

Святилище бога Шивы оказалось целым городом, окружённым высокой стеной. У главных ворот богомольцев остановили сборщики пошлин, поставленные бахманийским султаном. Мусульманские властители всюду ревностно искореняли индуистские храмы, но они не хотели трогать святилище бога Шивы и храмы, лежавшие на пути к Шри-Парвати: слишком выгодно было собирать пошлины с неверных, желавших почтить великого Шиву.

Никитин с любопытством рассматривал огромную стену, сложенную из тяжёлых серых камней, и вырезанные на ней двенадцать венцов, где изображались чудесные деяния и превращения Шивы.

Уплатив пошлину, Никитин вступил в святилище. Внутри оказалось несколько храмов. Путники остановились в шатре, разбитом возле стены, отдохнули и поздним вечером начали осмотр святилища Шивы.

Их повёл жрец с факелом.

Один за другим вставали из мрака страшные индийские боги — с тигровыми, птичьими, обезьяньими лицами, шести- и десятиглавые люди с дюжиной рук; свирепые, увешанные черепами богини, пляшущие бешеную пляску на человеческих костях…

Всё дальше вёл богомольцев жрец, и всё страшнее делались лики богов, всё неистовее их пляска.

Глубокой ночью вернулись путники к себе в шатёр. А по прошествии следующего дня началась «Ночь бога Шивы». Старое предание гласило:

Некогда бродил охотник по джунглям, на берегах Кистны. Был он человек нечестивый и убивал дичь даже накануне ночи, посвящённой богу Шиве, когда надлежит молиться и соблюдать пост.

Обильную добычу собрал он к вечеру и, утомлённый тяжестью ноши, заснул в лесу. Проснулся он глубокой ночью. Страшно стало ему в джунглях. Охотник забрался на дерево и, мучимый голодом и страхом, провёл всю ночь, бодрствуя и дрожа. Роса, попадая на его тело, скатывалась вниз. Ветви и листья падали с дерева под его тяжестью. А наутро оказалось, что под этим деревом стояло изображение бога Шивы и охотник, сам того не зная, совершал всю ночь поклонение Шиве, осыпая его листвой и кропя росой. И остался Шива доволен этим невольным поклонением. Когда пришёл смертный час охотника, Шива продлил ему жизнь. Благодарный охотник построил в честь Шивы храм.

С тех пор ежегодно в память об этой ночи сходились в Шри-Парвати богомольцы и осыпали изображение бога листьями и цветами.

«Ночь бога Шивы» Афанасий провёл в главном храме. Здесь под сводами из чёрного мрамора стояло огромное изображение Шивы из чёрного камня. Длинный хвост Шивы опоясывал его дважды и ниспадал по ступенькам. Обезьяний лик бога был выкрашен красным, два изумруда сверкали в глазницах. Правую руку бог поднял высоко и распростёр её, как бы благословляя верующих, а в левой зажал позолоченное копьё. Верующие осыпали бога Шиву цветами.

Множество факелов, лампад и светильников освещало храм. У Никитина разболелась голова от грохота барабанов и рёва дудок, от одуряющего запаха цветов.

Неделю шли празднества в Шри-Парвати. В эти дни сюда со всей Индии съезжались купцы. Торговали цветами для подношения Шиве, притираниями и украшениями, дешёвыми перстнями и запястьями, тканями и посудой.

Пир-Баба дал Никитину письмо к одному своему приятелю — торговцу самоцветами в Шри-Парвати. Тот продал Афанасию немало самоцветов и свёл с другими камнерезами, тайно торговавшими камнями. Скупая потихоньку драгоценные камни, Никитин прожил в Шри-Парвати почти месяц. Камни были здесь очень дёшевы, и Афанасий мог рассчитывать на большую наживу, достаточную, чтобы рассчитаться с долгами и при первой возможности возвратиться на Русь не с пустыми руками.

Снова в Бидаре

Никитин подходил к воротам Бидара. Он с удовольствием думал о предстоящей встрече с Юшей, об отдыхе после утомительного месячного пути.

Карта поездок Афанасия Никитина по Индии.

Но у ворот странников задержали: султан въезжал в свою столицу после удачной охоты.

С нетерпением ждал Никитин, когда закончится великолепное шествие. Он уже неоднократно видел выезды и рассеянно, без особого любопытства следил за пышной свитой султана.

Вдруг он вздрогнул. Мимо него шёл молодой знаменосец, одетый в голубой халат и посеребрённую кольчугу. За широкий зелёный пояс был заткнут кривой кинжал. Русая прядь выбивалась из-под чёрного шлема и играла на ветру.

— Юрий! — крикнул, не помня себя, Афанасий.

Юноша пошатнулся, знамя в руках его закачалось.

Но в это время послышался зычный окрик.

— На колени, собаки! Славьте престол аллаха, славьте мудрейшего из мудрых, свет ислама — султана Мухаммеда!

Никитин и все толпившиеся у ворот упали на колени. Мимо них медленно проехал на белоснежном жеребце вялый юноша в шитой золотом одежде.

* * *

Сам не свой добрался Афанасий до дхарма-сала. На обратном пути в Бидар он всё время думал о том, что заберёт Юшу и отправится на Русь. И вот теперь, когда ничто, казалось, не могло помешать осуществлению его заветной мечты, Юша расстроил всё. Поздно вечером он прибежал к Афанасию и бросился ему в ноги.

Он рассказал о своём давнишнем желании поступить в войска султана, о том, как не решался просить об этом Никитина, как стыдно ему было жить на его хлебах. Он покаялся Афанасию, что его давно уже привлекала воинская слава. Когда его товарищ Селим поступил в отряд телохранителей султана, и он, Юша, решился пойти вместе с ним. Теперь он должен был прослужить в войсках султана ровно год и один день. Своим жалованьем Юша думал помочь Афанасию.

— Службой я доволен, харчи хорошие, одежда справная и почёт велик, — закончил юноша. — Жалованье я получил за три месяца вперёд и всё сберёг.

Молча выслушал Афанасий рассказ Юши.

— Ну, Юрий, — сказал он задумчиво, — согрешил ты немало. Что-то рано начал своим умом жить! Решил свою судьбу, со мной не советуясь, вот и закабалился на год целый. Уж если приглянулась тебе воинская доля, шёл бы на Русь, в княжеское войско, оборонял бы родную землю от ворогов. А ты связался с бесерменинами. Хотел я на Русь ехать. Из-за тебя год сидеть здесь придётся. Ну, сделанного не воротишь! Только наперёд без меня такие дела не решай. А через год мы с тобой на Русь подадимся. Опостылела мне чужая земля, сплю и во сне Волгу вижу.

* * *

Никитин всё сильнее тосковал по родной стране. Юша был теперь занят, редко приходил в гости, и не с кем было Никитину даже поговорить по-русски.

Зато к тетради своей он обращался теперь чаще. Она заменяла ему собеседника.

Иногда тоска эта прорывалась неожиданно, по случайному поводу.

Так, однажды Афанасий записал с чьих-то слов, какой жар стоит на Бахрейнских островах, в Египте, в Аравии, в Хорасане, в Средней Азии и других местах, и отметил, что Турция, Волошская и Подольская земли всем обильны. И тут же он написал на причудливой смеси арабского, турецкого, персидского и русского языков:

«Да сохранит бог землю Русскую. Боже, сохрани её! В этом мире нет подобной ей земли. Да устроится Русская земля. О боже, боже, боже, боже!»

Через Персию лежал обратный путь на Русь. В свою тетрадь он записал подробный расчёт пути из Индии в Ормуз: сколько городов, гаваней по дороге и как долго плыть от одной к другой.

Часто заходил он к Пир-Бабе, и старый камнерез, знавший от своих друзей всё, что делалось в сопредельных землях, рассказывал Никитину о персидских делах.

Из Персии шли нерадостные вести. Там всё сильнее разгорались смуты и неурядицы. Коварством, ядом и силой одолевал Узун-Хассан своих врагов и присваивал власть над их владениями.

Никитин с беспокойством думал, как ему теперь попасть на Русь. Если идти на Ормуз, оттуда ни на Хорасан, ни на Джагатай, ни на Иезд пути нет — везде смуты и неурядицы.

Мрачные мысли мешали ему сидеть спокойно на одном месте, в опостылевшем Бидаре, и он собрался в новую поездку — на юг, в Райчор, богатое место добычи алмазов. Никитин решил купить там для Пир-Бабы и для себя самоцветов. Он попросил Ахмеда присмотреть за Юшей и отправился в путь.

Ехать нужно было, в общем, в том же направлении, что и в Шри-Парвати. Пять месяцев пробыл в этой поездке Никитин, повидал Райчорскую унылую и выжженную равнину. В жёлто-красной глинистой земле копошились тысячи полуголых рабочих. Они добывали алмазы для султана, а вокруг стеной стояла стража, следившая, чтобы рабочие не уносили тайком алмазы. Пойманного забивали палками насмерть.

Невдалеке от алмазных копей пестрели шатры скупщиков алмазов. Они съезжались в Райчор со всей Индии. Скупщики давали начальникам стражи крупные взятки, и те не тревожили их. По ночам к купцам прокрадывались люди с приисков. Некоторые глотали алмазы, другие надрезали себе икры, бёдра, прятали в раны алмазы и так проносили их мимо стражников.

* * *

Когда Никитин вернулся в Бидар, он не застал там Юшу.

Ахмед рассказал Афанасию, что Малик-аль-Тиджар затеял войну с Биджаянагаром — извечным и злейшим врагом Бахманиев.

Биджаянагар означает «Град победы». Этим именем звали не только столицу, но и все индуистские государства, лежавшие к югу от реки Кистны.

Прежде чем начать поход, Малик-аль-Тиджар отправил к повелителю Биджаянагара посла с самыми оскорбительными требованиями. Он знал, что «царь царей» биджаянагарский откажется исполнить их, и заранее готовился к войне.

Юша вместе с Селимом попал в число телохранителей, сопровождавших посла в Биджаянагар.

Ахмед рассказал Афанасию, что Юша показал себя хорошим воином; ему выдали коня. По словам Ахмеда, конь был неказист, но Юша счастлив.

В Бидаре было шумно. Все собирались в поход на юг, под стены Града победы. Воины откармливали и холили коней, покупали и чинили оружие и латы. Торговцы всевозможными товарами, плясуны, лекари, укротители зверей — все готовились к отъезду вместе с войсками, все укладывали вещи, покупали быков или коней, нанимали носильщиков. В Индии за войском, идущим в поход, всегда, как шакалы за тигром, следовали толпы всякого люда, слетавшегося в расчёте на поживу. Кто врачевал, кто увеселял и забавлял воинов, кто снабжал их пищей, напитками, оружием и латами, кто скупал награбленное добро и захваченных пленников. Казалось, весь город собрался в поход.

Пораздумав, Никитин тоже снарядился в дальнюю дорогу. Все говорили, что Биджаянагар — сердце Декана. Оттуда привозили в Бидар лучшие самоцветы. Кроме того, шёл уже восьмой месяц, с того дня, как Юша поступил на службу к султану, и Никитин хотел быть вместе с ним в тот день, когда срок кончится. Он опасался, как бы юноша не закабалил себя ещё на год.

Поход

Выехать из Бидара было мудрено. Как только глашатаи прошли по улицам и базарам города и объявили, что султан приказал снарядить войско своё в поход, дабы сокрушить неверного и нечестивого владыку Биджаянагара, сразу поднялись цены на быков, на повозки, на мулов и коней.

Выручил Ахмед. Татарину было поручено доставить под стены Биджаянагара оружие. Он взял с собой и Афанасия. В третий раз Никитин ехал из Бидара на юг, но впервые ему довелось странствовать на слоне. На ночь вожаки развьючивали слонов и привязывали их к небольшим колышкам у шатров. Слоны легко могли выдернуть колья или порвать канаты. Но это были умные, учёные животные. Они спокойно простаивали всю ночь около шатров и ели свежую траву, охапками сложенную около них.

На рассвете вожаки вели слонов на водопой, а если ночевали у реки или пруда, долго купали и мыли их.

Когда освежённые и весёлые слоны, трубя, подходили к стану, всё уже бывало готово.

По приказу вожаков, слоны опускались на колени, чтобы удобней было нагружать их вьюками с оружием, мешками с рисом, сушёными ягодами, бурдюками с водой.

Потом люди взбирались в башенки на спинах слонов, вожаки кричали и тыкали железными крюками в небольшие ранки на плечах у слонов.

С коротким рёвом слоны поднимались на ноги и, постояв немного, трогались в путь. Шли они гуськом, иногда останавливаясь, чтобы хоботом сорвать ветку или пальмовый лист.

Вся дорога была запружена повозками, носилками, всадниками и пешеходами. Все торопились на юг.

Никитин вспомнил своё путешествие на богомолье в Шри-Парвати. В этот раз всё было по-иному. Окрестные жители — индусы — боялись воинов султана. Никто не выходил на дорогу за милостыней или за новостями.

Слуги важного эмира, восседавшего на жирном, лоснящемся коне, бежали впереди своего повелителя и с криками: «С дороги, собаки!» осыпали всех ударами плетей. Иногда отряд наёмников-индусов или абиссинских рабов вступал в ссору с хорасанскими копейщиками, и тогда начиналось побоище.

Ахмед с Никитиным ехали на головном слоне. Обычно им давали дорогу. Но не раз случались такие заторы, что вожаки до хрипоты кричали: «Дорогу слонам султана!», а слоны долго наносили хоботами удары направо и налево, прежде чем удавалось пробиться сквозь гущу носилок и повозок, запряжённых быками.

Дорога шла через горы. Часто слонам приходилось шагать по узкой тропе над пропастью. Эти животные, неуклюжие и неповоротливые на вид, показали себя среди опасных круч ловкими и сообразительными. Они ступали осторожно, тщательно осматривая дорогу и выбирая удобные места, прежде чем опустить ногу.

Однажды утром, когда слоны шли узкой горной тропой по краю пропасти, Ахмед и Никитин увидели в пропасти пять слонов. Трое лежали неподвижно, а двое ещё шевелили хоботами.

Они узнали, что четыре дня тому назад здесь проходил отряд слонов. На крутом подъёме один из них оступился, попятился назад и, не удержавшись, упал в пропасть, увлекая за собой ещё четырех слонов. Вместе с ними в пропасть скатились и сидевшие на них воины. Пятьдесят человек погибло, тридцать было изранено. Слоны сломали себе ноги, и их бросили здесь издыхать.

— Почему же не прикончат их? — спросил Афанасий.

— Никто не смеет убить слона султана, — ответил Ахмед.

Перевалив через горы, отряд Ахмеда попал в только что завоёванный край. Деревни были выжжены, поля вытоптаны, многие колодцы оказались или засыпанными, или заражёнными гниющими трупами. Нигде нельзя было добыть свежего мяса: все коровы, куры, козы давно были съедены воинами султана. Приходилось довольствоваться рисовыми лепёшками.

Под стенами Града победы

Наконец добрались до стана Малик-аль-Тиджара. Столица Биджаянагара лежала на крутом южном берегу реки Тунгабадры, самого большого притока Кистны, а Малик-аль-Тиджар расположился против вражеского города, на пологом северном берегу.

На ровной, очищенной от камней площадке раскинулся бахманийский стан. Вокруг дорогого, расшитого золотом и серебром шатра Малик-аль-Тиджара были расположены шатры главных военачальников и приближённых могущественного вазира, дальше — палатки мелких эмиров, длинные шатры для самых ценных коней, слонов, охотничьих леопардов и собак.

По берегу Тунгабадры были разбросаны палатки воинов, землянки купцов, носильщиков, погонщиков караванов и, наконец, базары и склады.

Отряду Ахмеда отвели место у самого речного берега. Афанасий, отдохнув после дороги в своей палатке, решил отправиться на поиски Юши. Он узнал, что шатры телохранителей разбиты далеко от реки.

Наступил вечер. Всюду готовили ужин. Дым от сырых веток и кизяка застилал всё вокруг.

Афанасий долго плутал вокруг бесчисленных шатров, натыкаясь на сонных верблюдов, на верёвки, протянутые между палатками, на охапки сена, мешки с рисом и просом. Он хотел попросить кого-нибудь указать ему дорогу, но из шатров то и дело выбегали слуги, конюхи и подручные, ругали его, грозили палками и гнали прочь.

— Выслуживаются, собаки, перед хозяином! — проворчал Афанасий. — Воистину правы персы: не так приходится терпеть от сильных мира сего, как от обезьян их.

Наконец натолкнулся он на стражников. Те шли гуськом, били в барабаны и орали во всё горло: «Хабардар!» — «Берегись!»

Им надлежало оберегать стан от воров, но этими криками они прежде всего предупреждали о своём приближении самих воров.

Афанасий спросил стражников, где палатки телохранителей. Те посоветовали ему держать путь к «небесному свету» — очень высокому столбу, хорошо заметному из любого конца стана. На столбе висел бунчук из чёрных и белых буйволовых хвостов.

Никитин отправился туда. Пока он шёл, совсем уже стемнело, и на верхушке столба зажёгся светильник, сиявший, как звезда. От него и получил этот столб своё название: «агуаси дие» — небесный свет.

Подойдя к столбу, Афанасий увидел у подножия его шатёр эмира, надзиравшего за порядком в стане. Здесь были шум и толчея. К «небесному свету» приводили потерявших хозяина коней и быков, приносили найденные вещи. И всякий знал, что пропажу нужно искать именно здесь. Стражники приводили сюда пойманных воров на расправу. К «небесному свету» шли и те, кто, вроде Афанасия, заблудился в стане. Эмир дал Никитину провожатого, и скоро Афанасий очутился в палатке, где жили Юша с Селимом.

Юша был очень рад приезду Афанасия.

Они вышли из палатки и направились к берегу реки. Быстрая Тунгабадра с шумом бежала мимо. На другом берегу высилась освещённая яркой луной твердыня Биджаянагара.

— Государево жалованье немалое, — рассказывал Юша, — но эмир наш жирный кус себе урывает. Хочешь добыть хорошего корму для коня из султановых складов — неси дары, хотя корм тот даровой; хочешь оружие получше выбрать или не хочешь в дозор идти — за всё неси эмиру подарки.

— А враг силён! — вдруг после недолгого молчания сказал Юша, глядя на башни Биджаянагара. — Когда ещё мир был, побывал я там с послом. Город большой. По одну сторону река течёт, а по другую — джунгли. Стоит он на горе и защищён хорошо… Видел я там и войско. У самого царя триста слонов, да сто тысяч рати своей, да коней пятьдесят тысяч. И нанимает он ещё множество воинов. Трудно будет нам воевать!

— Через три месяца конец твоей службе, Юрий. Что думаешь делать?

— А ты, дяденька Афанасий?

— На Русь пойду.

— И я с тобой! Неужто здесь оставаться! — засмеялся Юша.

Долго беседовали они, сидя на берегу.

Юша проводил Афанасия до шатра Ахмеда и, попрощавшись, пошёл к себе. Афанасий долго смотрел вслед статному, высокому юноше.

В этот вечер он видел его в последний раз!

Через два дня в палатку Ахмеда прибежал Селим, израненный, с выбитым стрелой глазом. Он рассказал Афанасию, что накануне ночью их отряд повели на приступ маленькой крепости. Когда они подступили к стенам, ворота неожиданно распахнулись и, гремя цепями, из крепости выбежали двадцать боевых слонов.

Внезапный натиск был так стремителен, что отряд султана дрогнул. Воины сгрудились в узком, сдавленном скалами ущелье, и слоны перебили почти всех. Спаслись только те, кто успел спешиться и вскарабкаться на скалы. В числе их был и Селим. По его словам, Юша сражался у самых ворот крепости. Его, одного из первых, слон хоботом сорвал с коня и втоптал в землю.

Афанасий вышел из шатра. Ему хотелось остаться одному.

Он пошёл к берегу Тунгабадры, туда, где несколько дней назад, беседовал с Юшей при свете луны. Он хотел вспомнить его таким, каким видел в последний вечер — высоким, загорелым,— вспомнить его голос, улыбку.

Но внезапно под плеск реки он вспомнил другую реку и другой вечер, дальние заволжские луга, костёр на берегу и Юшу, тогдашнего Юшу — несмелого худенького подростка, — и его слова:

«Одним бы глазком посмотреть! Была бы моя воля, всю бы землю хоть пешком обошёл, все бы чудеса повидал…»

— Вот и повидал чудеса, — невесело усмехнулся Никитин.

Под утро вернулся он в шатёр и сказал Ахмеду, что идёт на Русь:

— Нечего мне делать на чужбине. Опостылела мне она, и никого у меня здесь не осталось.

— А на Руси кто у тебя остался? — спросил Ахмед.

Никитин задумчиво посмотрел на татарина:

— На Руси у меня — родина!

— Ступай, друг, — сказал татарин, — ты вольный человек.

И вдруг неожиданно, наклонившись к Никитину, прибавил сдавленным шёпотом:

— Будет воля аллаха, я догоню тебя в Дабуле. Не меньше твоего стосковался по родине!

VI. Возвращение

На родину

Страшные засухи посещают порой Декан. Они длятся иногда по пять-шесть лет. Пересыхают реки, иссякают колодцы, в прудах остаётся на дне лишь глинистая, зловонная грязь. Хлеба выгорают в поле. В такие годы вымирают от голода целые деревни, и пышные города, покинутые жителями, становятся добычей джунглей.

На этот раз засуха совпала с войной Бахманиев против Биджаянагара.

Никитин ехал медленно. По дороге нельзя было купить ничего съестного, и он довольствовался рисом, взятым у Ахмеда.

Так странствовал Афанасий по безрадостной земле почти месяц. Он снова перевалил через прибрежные горы, но уже по другому ущелью. Наконец море заблестело перед ним, и он обрадовался ему, как старому другу…

В Дабуле, индийском порту, лежащем, как и Чауль, на Аравийском море, но дальше к югу, Никитин пробыл неделю. Он рад был бы не останавливаться там вовсе, но пришлось ждать, когда отплывёт корабль.

Наконец Никитин покинул Дабуль. Была весна 1472 года. Четыре года прошло с тех пор, как Афанасий ступил на индийскую землю. А теперь неудержимая сила тянула его на родину. Он считал недели и месяцы, прикидывал, когда же удастся добраться до Руси.

Но уже в самом начале путешествия расчёты Афанасия не оправдались. Бури и грозы не позволяли кораблю идти прямым путём вдоль берегов Индии и Персии. Они угнали его далеко на запад; целый месяц носился он по волнам Индийского моря, пока наконец не очутился у берегов Эфиопии.

Как хищные птицы, налетели на корабль прибрежные разбойники — чернокожие сильные воины с выкрашенными в красный цвет курчавыми волосами. Они были вооружены узкими мечами, длинными копьями и белыми с жёлтым узором щитами.

Карта обратного пути Афанасия Никитина Индийским морем от Дабуля до Ормуза.

Эфиопы на лодках подплыли к кораблю, окружили его со всех сторон, и вождь, поднявшись на палубу, потребовал выкупа. Пришлось дать им перцу, риса и хлеба. Разбойники уплыли, но на другое утро явились вновь. Пять дней не было ветра, пять дней корабль не мог отплыть от эфиопского берега, пять дней приезжали разбойники за данью.

Наконец подул попутный южный ветер, и корабль покинул эфиопские воды.

Скоро показались берега Аравии. Солнце палило нещадно. И палуба и ящики с товарами — всё было горячим, всё обжигало руки. С берега жаркий ветер приносил мелкий белый песок пустыни. Само море было тёплым, как парное молоко, и не приносило прохлады. Даже ночью было жарко, и раскалённые предметы не успевали остынуть.

По прихоти ветров, корабль описал громадную петлю, обогнул всё Аравийское море и добрую половину Индийского океана.

Никитин увидел знакомые стены и минареты Ормуза. Первым делом он отправился на базар, чтобы узнать новости. Ещё в Индии слышал он, что готовится новая война. Узун-Хассан, подчинивший себе потомков Тамерлана, властителей Хорасана и персидского Азербайджана, готовился к решающей схватке с главным врагом — турецким султаном Мухаммедом II, завоевателем Константинополя.

Как всегда бывало на Востоке, слухи о надвигающейся войне давно уже гуляли по базарам. В Ормузе предсказывали, что войско Узун-Хассана скоро выступит в поход и вторгнется в турецкие пределы.

Афанасий торопился пробраться на север, пока ещё не началась война.

Но только через двадцать дней ему удалось присоединиться к каравану, который направлялся в Шираз.

Ормуз и пролив, отделявший этот город от Бендер-Абаса, остались позади…

Выйдя через Ширазские ворота, караван  стал подниматься в гору; к полудню достигли перевала.

Никитин обернулся.

Далеко внизу синело Индийское море. Там, в светлой дали, лежала Индия… Там скрывались дальние острова за тёплыми водами… Там погиб Юша…

Через город Лар добрался Никитин до Шираза.

— Вот Рокнабад, — сказал караван-баши, показывая на маленькую мутную речушку.

Никитин вспомнил вдруг Хаджи-Якуба. Ширазец так восхвалял свой родной город, его холмы, сады, дивную реку Рокнабад!

«Разыщу старика», подумал он.

Но Шираз, о котором Никитин слышал столько чудес, разочаровал его, так же как и река Рокнабад. Это был обычный персидский город, каких он видел уже немало, правда очень большой, больше Кума, Кашана и Иезда. Замечательно было только озеро, обширное и глубокое озеро Дарья-и-Махалу, в которое впадал Рокнабад. Оно лежало в чаше среди гор, на расстоянии полдня пути от Шираза, и несказанно радовало глаз в этой безводной стране камня, песка и соли.

Отдохнув в грязном и душном караван-сарае, Афанасий принялся за поиски Хаджи-Якуба. Старый ширазец говорил, что дом его стоит у Багдадских ворот. Искать Хаджи-Якуба долго не пришлось.

Оказалось, все жившие у Багдадских ворот знали его. Скоро Никитин очутился перед невысокой каменной оградой. Маленькая дощатая дверка была закрыта. Никитин звякнул медным кольцом, вделанным в дверь.

— Мир да будет с тобой, — ответил знакомый голос. — Заходи!

Афанасий толкнул дверку и очутился в чисто выметенном дворике. По стенам висели хурджумы, сбруя, пучки каких-то трав. Через двор были протянуты верёвки, а на них сохли мотки жёлтых и красных ниток. Под навесом у стены жевал солому ослик.

В середине двора на огне стоял медный чан. Маленький Хаджи-Якуб вытягивал палкой из чана только что окрашенные нитки.

Его обнажённые руки были вымазаны жёлтой и красной краской. Увидев Никитина, он от неожиданности опустил палку. Моток упал в чан, обрызгав жёлтой краской кожаный передник старика.

— Афанасий! Мой дом да будет твоим! — радостно приветствовал его старик. — Где мальчик?

— Убили нашего Юшу, — глухо сказал Афанасий, опускаясь на каменную скамью.

Лицо Хаджи-Якуба омрачилось. Он подошёл к Никитину, сел рядом с ним на скамью и молча выжидал, когда тот заговорит.

Никитин рассказал старику о своих странствованиях.

Пришла жена Хаджи-Якуба, такая же, как и он, маленькая, худенькая старушка в чёрной чадре и тяжёлых шлёпающих туфлях на босу ногу. Старики накормили Афанасия каким-то особенным, пряным пловом, лепёшками.

Семь дней прожил Никитин у ширазца, и все эти семь дней старик и его жена наперебой ухаживали за ним.

В бедном домике Хаджи-Якуба не было ковров и богатой посуды. На полу лежали кошмы, а в стенных нишах вместо дорогих украшений бережно хранились свитки стихов излюбленных поэтов Хаджи-Якуба — его великих земляков Хафеса и Саади.

Никитину нравилось здесь, и он редко уходил со двора. Ширазские улицы утомляли его, а у Хаджи-Якуба было так тихо и спокойно! Через семь дней Никитин снова отправился в путь.

Караван шёл далеко на север, через всю Персию, на Иезд, Исфагань, Кашан и Кум. Правда, из Шираза в Исфагань вёл прямой путь, но эта дорога была очень неспокойная: там хозяйничали какие-то никому не подчинявшиеся войска. Они жили грабежом. Поэтому караваны из Шираза в Исфагань ходили окружным путём, через Иезд.

Путешествовать по Персии в эти тревожные предвоенные дни стало опасно и неудобно. Иногда удавалось сразу пройти большое расстояние. Но часто караван много дней проводил в городах, выжидая удобного времени, чтобы отправиться дальше.

Никитин чрезвычайно досадовал на эти задержки. Персию он пересекал вторично, в пути на этот раз он видел очень мало нового. К тому же он вообще утратил охоту видеть новые страны.

Усталость, гибель Юши и всё нараставшая тоска по родине брали своё. Теперь он почти ничего не записывал в свою тетрадь, лишь перечислял города, где останавливался, и время, потраченное на переезды.

Летом 1472 года добрался Никитин до северной Персии. Тут ему пришлось призадуматься над выбором пути. Возвращаться старым путём, через Баку и Волгу, стало невозможно. Путь, которым ехал Никитин из Руси в Персию, был теперь закрыт. Татарский хан Ахмед воевал в это время с московским великим князем Иваном III. Плыть из Каспийского моря вверх по Волге было рискованно: была опасность попасть в плен к татарам. Никитин выбрал другой путь: на Тебриз, а потом на берег Чёрного моря, города Трапезунд и Кафу. Потом он круто повернул на юго-запад и попал в богатый торговый город Султания.

Не раз слышал Никитин об этом городе. В Султании русские купцы, привозившие меха, холсты и соколов, встречались с индусами, продававшими жемчуга и пряности. Каждый день через двенадцать ворот Султании проходили караваны из дальних и ближних земель.

Из Султании Никитин отправился в Тебриз. Теперь дорога шла горами Северной Персии. Здесь было прохладней, и потому стало легче странствовать. Вот показался опоясывающий Тебриз земляной вал с башнями по углам и над воротами. Тебриз — столица Узун-Хассана — был похож скорей на военный стан, чем на обычный город. На улицах и площадях виднелись шатры туркменов, коновязи, табуны верблюдов. Узун-Хассан готовился к походу на Турцию.

Узун-Хассан раскинул свои шатры в окрестностях Тебриза. Никитин побывал в его ставке. Он провёл там десять дней и за это время не раз имел случай видеть прославленного завоевателя.

Длинный Хассан был высок и худощав. Его красное, обветренное и загорелое лицо прорезали глубокие морщины. Годы сказались на нём. Он горбился, руки его дрожали.

Но он по-молодому был шумлив, всюду возил за собой песенников и плясунов, любил охоту и вино. Его воины, вооружённые луками, стрелами и маленькими прямыми мечами, не знали устали. День проводили они на конях, ночью спали на голой земле.

Узун-Хассан выступил с своим войском в поход. Дойдя до Эрзинджана, он двинулся на юго-запад, чтобы вторгнуться в турецкие владения. А Никитин направил свой путь через горы, к городу Трапезунду. Переплыв через Чёрное море, можно было попасть в Крым, а оттуда держать путь на Русь.

Дорога шла вдоль лощин, поросших кустарником, мимо разорённых деревень и заброшенных замков. После персидских пустынь Никитин отдыхал здесь, в этой прохладной лесистой стране.

Карта обратного пути Афанасия Никитина по Персии от Ормуза до Трапезунда.

1 октября 1472 года Афанасий прибыл в Трапезунд. Одиннадцать лет назад турки захватили этот город у византийцев, и теперь он был оплотом турецкого могущества на море. В Трапезунде Никитина приняли за соглядатая, посланного Узун-Хассаном. Ночью в подворье, где он остановился, нагрянула стража. Каморку Афанасия обыскали. Всё добро его унесли в крепость. Утром Никитина позвали к турецкому паше. Снова осмотрели его одежду, вьюки и сумы. Искали грамот Узун-Хассана к его сторонникам — трапезундским византийцам.

Ничего у Никитина, конечно, не нашли и, продержав его шесть дней в крепости, отпустили. За эти дни много добра Афанасия пристало к рукам паши и его подчинённых. Особенно привлекали турок индийские драгоценные камни.

Через день генуэзский корабль увозил Никитина в Кафу. Последнее море отделяло его от Руси, и ему не терпелось поскорее перебраться в Крым.

„Королева великого моря"

В те годы Крым принадлежал татарским ханам, а по южному берегу его были раскинуты генуэзские колонии — Балаклава, Ялта, Гурзуф, Алушта, Кафа. Корабль, на который сел Никитин, только в ноябре попал к берегам Крыма. Ветры отнесли его сначала к Балаклаве. Плывя вдоль берега от одной колонии до другой, корабль приплыл в Кафу.

Итальянские купцы из города Генуи основали Кафу еще в 1260 году, на том месте, где теперь стоит город Феодосия. Когда в Крыму утвердились татары, генуэзцы стали платить им дань, и те не вмешивались во внутренние дела города.

Через Кафу генуэзцы вывозили зерно, кожу, меха, а ввозили сукно, оружие, посуду и другие итальянские товары. Московские, тверские и прочие русские купцы часто приезжали в Кафу. Афанасий Никитин знал, что в Кафе он наверное встретит русских, с которыми сможет вернуться на родину.

Генуэзцы называли этот город «Королевой великого моря». Над бастионами Кафы гордо реяли знамёна Генуи — святой Георгий, покровитель генуэзцев, скакал по червонному полю. Никитин утром покинул корабль и поднялся в гору к крепости.

Пройдя в ворота, он очутился на Пьяцетте — маленькой, мощённой плитами площади. Посредине Пьяцетты стоял герольд. Он трубил в рог и возвещал жителям Кафы волю её правителей. Далее высился консульский дворец с узорчатой галереей.

Никитин пошёл по улицам города мимо высоких итальянских домов с красивыми балконами, мимо генуэзских, армянских и греческих часовен, мимо базаров, где торговали всякой снедью, вином и оружием.

Он искал пристанища, но владельцы заезжих домов боялись пускать к себе приезжего из турецкого Трапезунда без ведома консула — правителя города. А Никитин не хотел попадаться властям на глаза.

Так бродил он весь день. Везде звучала итальянская, татарская, греческая и армянская речь. В лавках чинно торговали греческие и армянские купцы. Татары-грузчики катили на корабли бочки с вином, тащили мешки с зерном, вяленую рыбу.

Никитин знал, что главный свой товар — невольников — кафинцы не выставляют напоказ. На окраине города в глухих каменных сараях теснились пленники — добыча татарских набегов на русские земли, лежавшие близ Львова, Киева и Рязани. Кафа богатела на торговле рабами.

Но «Королева великого моря» доживала последние дни. С тех пор как турки захватили Константинополь и заперли выход из Чёрного моря, торговая жизнь Кафы стала замирать. Всё приходило в упадок.

Никитин заметил, что башни Кафы дали трещины, в гавани стояло мало судов. В городе чувствовалась тревога, все ждали нападения турок и в каждом чужеземце видели лазутчика.

Эту подозрительность кафинцев Никитин испытал на себе. Уже солнце садилось, а он всё ещё бродил по улицам, усталый, измученный, сонный. Незаметно забрёл он на окраину города. Вдоль улицы тянулись сады, окружённые невысокими глухими оградами.

Никитин завернул за угол и внезапно остановился. Из-за ограды доносилась заунывная песня. Кто-то пел приятным, мягким голосом. Волнение охватило Никитина. Прислонясь к стене, он слушал, слушал…

Песня была русская, слова были русские. Впервые со смерти Юши слышал Афанасий русскую речь:

Как за речкою за Дунайкою

Злы татарове дуван дуванили ^[21].

Никитин бросился ближе к тому месту, откуда доносилась песня, и снова остановился, вслушиваясь в родные, дорогие слова:

На дуваньице доставалася,

Доставалася тёща зятеви.

Слёзы катились по щекам Афанасия, он не смахивал их и всё слушал, стараясь не проронить ни слова.

Вот повёз тёщу зять

Во дикую степь,

Во дикую степь,

К молодой жене.

Никитин не выдержал.

— Земляк! — крикнул он.

Певец сразу замолк.

Царапая руки и ломая ногти, Афанасий взобрался на ограду и глянул вниз.

Большая канава шла от ограды в глубь сада. Канаву копал человек в выцветшей синей рубахе и серых штанах. Голова его была не покрыта, а волосы перехвачены надо лбом ремешком.

— Земляк! — ещё раз повторил Никитин и, спрыгнув вниз, побежал по винограднику.

— Кто ты? — тихо спросил человек в синей рубахе.

— Русский, земляк твой, — ответил поспешно Никитин. — По слову русскому стосковался. Али не признал своего?

— Обличье не наше, — сказал русский.

Никитин вспомнил, что на нём персидский халат, сафьяновые красные сапоги из Шираза.

— Из дальних земель я, — сказал он. — А ты кто?

— Аль не видишь? — ответил тот, показывая вниз.

И тут только Никитин заметил кольцо на щиколотке русского, толстую цепь, змеёй извивавшуюся по канаве, и громадное каменное ядро на другом конце её.

— Неужели полоняник? — воскликнул Никитин.

— Полоняник, — ответил тот.

Так встретил Афанасий первого своего земляка на пути к родной стране.

Никитин жадно расспрашивал своего земляка о Руси. Это был крестьянин из глухой окраины Рязанского княжества. Два года назад татарские наездники захватили его в лесу. Он знал лишь дела рязанские да мельком слышал о делах великого князя Ивана Васильевича. Рязанец стосковался по родине. Сидя на краю канавы, он говорил Афанасию о своей семье, жене, детях.

Когда стало темнеть, он сказал Афанасию:

— Уходи, добрый человек! Скоро придёт хозяин — не дай бог, застанет тебя да подумает, что ты увезти меня задумал. Будет мне лютая мука, да и тебя схватят. Уходи от беды. Прощай!

Эту ночь Никитин провёл на улице, примостившись под стеной какого-то склада. На другой день набрёл он на подворье, где останавливались русские. Там застал он смоленских купцов. Они кончили торговать в Кафе и снаряжались в обратный путь. Никитин решил ехать с ними.

Русь Литовская

Русские чаще всего возвращались на родину из Кафы старым Муравским шляхом: на Перекоп, Молочные Воды, Конские Воды, Овечьи Воды, верховья реки Орель.

Но на этот раз смоленские купцы не решились идти Муравским шляхом.

— В нынешнем году, — говорили они, — неурожай в Крыму, а в орде усобицы. Без того не будет, чтобы не казаковать в Диком Поле татарам. Надо иного пути искать!

Решили податься к Днепру, на Правобережную Украину, а оттуда на Смоленск.

Никитин снарядился в зимнюю дорогу: купил татарского коня, тулуп, тёплую барашковую шапку.

В конце декабря купцы покинули Кафу. Скоро началась крымская степь. Холодный ветер гудел над пустой равниной. В Перекопе стояла татарская застава. Купцы заплатили пошлину за выход из Крыма и вступили в Дикое Поле.

Всё сильнее дул ветер, всё унылее казалась степь на пороге зимы. Начались заморозки. Пошёл снег. Сначала привычные татарские кони добывали траву из-под снега, но когда легли сугробы, они часто оставались без корма.

Караван вышел к Днепру. Река ещё не стала. В белых, заснеженных берегах она казалась иссиня-чёрной. Пришлось ждать морозов.

Татары-проводники соорудили из приднепровского ивняка шалаши, обложили их кошмами. Питались только кониной и зайчатиной.

Никитин плохо переносил непогоду и мороз. Видно, за годы жизни в тёплых краях отвык от холода. Часто его знобило, и он по целым дням лежал в шалаше, завернувшись в тулуп и надвинув на глаза шапку.

Наконец ударили морозы, и Днепр стал. Караван переправился через реку и пошёл на север вдоль правого берега.

К Киеву добрались на рождество, в самые морозы.

Киев — мать русских городов — был подвластен тогда Литовско-Польскому государству. На улицах то и дело попадались спесивые паны в дорогих заморских сукнах и собольих шапках. У крепостных ворот стояли усатые наёмники — рейтары.

Город запустел от татарских набегов, усобиц княжеских и разорения литовского. Крепостные стены опоясывали пустыри. Кое-где на холмах виднелись одинокие церкви и монастыри. Когда-то эти холмы были застроены домами киевлян. Теперь город сжался на небольшой полоске над Днепром, а на горе Киселёвке, высоко над бедными мещанскими слободками и монастырями Киева, возвышался замок литовских наместников.

В Киеве пришлось переждать самую лютую стужу. Лишь когда потеплело, караван двинулся на север через Гомель к Смоленску.

Карта пути Афанасия Никитина от Трапезунда до Пропойска.

Никитин впервые попал в Литовскую Русь. В убогих хатках нищие крестьяне ютились вместе с низкорослыми, худыми коровёнками, тощими овцами. В грязных городишках прозябала беднота. Над хибарками поднимались замки литовских и польских вельмож.

Зачастую на дорогу вылетали на разгорячённых конях паны с арапниками в руках, а за ними скакали с собачьими сворами верховые челядинцы. Шла весёлая охота по матёрому волку и лисице. И долго после того, как охотники исчезали в снежной дымке, издалека доносились звуки рога и улюлюканье доезжачих.

Прошли Гомель. Близилась распутица. Купцы торопились, чтобы дойти до родины по санному пути. Они гнали коней, сокращали остановки.

Но Никитин начал уставать. Всё труднее становилось ему подниматься по утрам. Чаще клонило ко сну.

Когда караван прибыл в маленький городишко Пропойск, Никитин решил отстать от попутчиков.

«Отлежусь здесь, а потом и подамся на Русь», думал он.

Он остановился в бедном, захудалом монастыре. Монахи, видя, что купец привёз из дальних стран немало добра, поместили его в отдельной келье. Здесь было спокойно и тихо.

Наступила весна. Стояли серенькие тёплые дни. Пришёл великий пост, и над монастырём уныло гудели колокола.

Никитину становилось хуже. Он быстро уставал, но в монастыре был свой устав, и все обитатели его — монахи, случайные путники, прохожие, оставшиеся на ночлег, — все задолго до света сходились в полутёмную церковь к заутрене.

Здесь было сыро, пахло свечами, ладаном, мокрой овчиной и прелыми валенками. Священник и монахи пели простуженными, охрипшими голосами. Свечи мигали. Со стен глядели тёмные лики святых.

Однажды, отстояв заутреню, Никитин пошёл в трапезную. Но ему не хотелось ни постных щей, ни солёной рыбы, ни каши. Он вышел на крыльцо трапезной и сел на ступеньках, чтобы хоть немного погреться на солнце. Его знобило, поясница и голова его болели.

Перед ним тянулся мокрый забор. Галки назойливо кричали на берёзах, и так же назойливо гудел великопостный звон.

Афанасий почему-то вспомнил последний день в Дабуле — глубокое синее небо, тонкие пальмы, белую пыль на дороге, темнокожих женщин, продававших напудренные пылью янтарные дыни, крик разносчика воды и дальний шум прибоя…

Никитин зябко запахнулся в тулуп и ушёл в свою келью.

Весна не принесла исцеления больному. Слабость нарастала с каждым днём. Афанасий Никитин умер, не дойдя до родной Твери.

Послесловие

Летом 1473 года из Литвы в Москву прибыли купцы московские. Они передали дьяку великого князя Ивана Васильевича Василию Мамыреву, тетрадь, оставшуюся после тверского купца Афанасия Никитина, что был в Индии четыре года и умер, не дойдя до Смоленска.

Великий князь повелел вписать записки о хождении Афанасия Никитина за три моря в летопись.

За тридцать лет до путешествия Васко да-Гамы, открывшего морской путь из Европы в Индию, тверской купец Афанасий Никитин побывал в этой стране. Афанасий Никитин написал записки о своём путешествии, которое он назвал «Хождение за три моря».

В этих записках немалое место занимают торговые справочные сведения, необходимые для купца, целью путешествия которого была торговля. Но потребность изучать землю как раз и родилась ради торговли. Конечно, не все купцы были путешественниками, но все первые путешественники обычно были купцами.

Таким путешественником был и тверской купец Афанасий Никитин. У него оказался острый взгляд «открывателя». Он отмечал всё диковинное, чуднóе, отличающее далёкие заморские страны от родной русской земли.

В своих путевых записях он подробно рассказывает о восточной роскоши мусульманских властителей Индии, об их дворцах, пышных выездах, войсках с «живыми танками» того времени — боевыми слонами.

Ему удалось увидеть многое такое, что обычно сокрыто от глаз чужеземца-иноверца. Люди заморских стран, с которыми он сталкивался, относились к нему с доверием и дружбой, не «крылись» от него.

«Они же не учали ся от меня крыти ни о чем: ни о естве, ни о торговле, ни о намазе, ни о иных вещах, ни жен своих не удали крыти», писал Афанасий Никитин.

Он с изумлением смотрел на великолепные дворцы индийских князей, но вместе с тем присматривался и к жизни простых людей, отмечая их нужды и горести. Многое повидал Афанасий Никитин за годы своих странствий по Персии и Индии.

«Хождение за три моря» невелико по объему, но является одним из замечательнейших произведений древней русской литературы. Афанасий Никитин писал просто и и то же время очень выразительно. Его записки интересны не только теми сведениями, которые можно в них найти. Незаурядная личность любознательного и наблюдательного, настойчивого и отважного русского путешественника отразилась в его произведении.

«Хождение за три моря» Афанасия Никитина послужило основным источником для повести К. И. Кунина «За три моря». Историческая повесть не может быть простым пересказом того или иного источника, и К. И. Кунин ввёл в свою книжку не только самого Афанасия Никитина, но и людей, которые не упоминаются в «Хождении за три моря», причём дал немало новых эпизодов. Вместе с тем он остался верен исторической правде: люди и отдельные сцены, созданные им, таковы, какими они могли быть в действительности.

Почти пять столетий отделяют нас от Афанасия Никитина. Жизнь за это время неузнаваемо изменилась.

Изменились и Персия и Индия. Богатые когда-то торговые города стали захолустьем. Столицы княжеств стали провинциальными городками.

От многих городов остались лишь развалины в пустынях Персии или на месте их появились заросли буйных тропических лесов в Индии. Даже названия многих древних городов исчезли из памяти человека.

Не изменился, может быть, только пахарь, который и теперь такой же деревянной сохой, запряжённой парой волов, рыхлит землю своего маленького участка.

Афанасий Никитин ознакомился не только с мусульманской Индией, он увидел и теснимую исламом древнюю культуру индусов с её причудливой архитектурой, подземными скальными храмами, украшенными рельефами из древней мифологии.

Современный путешественник многого не увидит из того, что видел Афанасий Никитин в XV веке.

Но остались произведения искусства того времени. Глядя на них, можно представить себе Персию или Индию тех лет, когда странствовал Афанасий Никитин.

Персы любили украшать свои книги. Их художники с большим искусством создавали многоцветные узоры-орнаменты для заставок и концовок, а иногда заполняли ими и поля книг. Небольшие, раскрашенные разными красками рисунки-миниатюры иллюстрировали рукописи.

Миниатюры изображали большей частью властителей Персии вместе с их приближёнными, знатных воинов и охотников. Но вместе с тем на миниатюрах можно увидеть и простых людей: погонщика верблюдов, слугу, наёмного музыканта, пастуха, продавца фруктов.

Эти иллюстрации показывают не только празднества во дворцах и битвы, но и бытовые сцены: постройку зданий, занятия учителя с учениками, работу в поле.

Рассматривая миниатюры, можно увидеть многое из того, что видел Афанасий Никитин, следуя с караваном через персидскую землю по пути в Индию.

Старинная живопись индусов тоже помогает понять те впечатления, которые получил Афанасий Никитин во время странствий. Но в искусстве Индии того времени первое место занимала не живопись, а скульптура. Каменные стены дворцов и храмов были украшены резьбой и скульптурными изображениями. Афанасий Никитин не раз упоминает об этом в своих записках.

«Двор же его чуден велми, все на вырезе да на золоте, и последний камень вырезан да золотом описан велми чудно», пишет он о дворце султана в Бидаре.

С таким же удивлением описывает он резьбу на каменных стенах индийских храмов и причудливые скульптурные изображения божеств: вырезанного из чёрного камня священного вола Наиди, статую Ганумана, у которого «виденье обезьянье», Генешу — «человек, а нос слонов». Остатки зданий древних дворцов и храмов, стены которых были покрыты от основания до кровли узорами и изображениями, высеченными на камне, сохранились до наших дней. Уцелели и многие произведения старинной индийской скульптуры, поражавшей воображение Афанасия Никитина.

Персидские и индийские миниатюры, архитектура и скульптура Индии тщательно изучаются искусствоведами. В лучших музеях разных стран хранятся произведения старинного искусства Персии и Индии.

Художник П. Н. Рябов воспроизвёл эти памятники искусства в повести К. И. Кунина об Афанасии Никитине. Для заставок и концовок взяты мотивы узоров старинных ковров и вышивок: 1-я глава — русские, 2-я — кавказские, 3-я — персидские, 4-я и 5-я — индийские, 6-я — малоазийские. На форзаце дана часть карты мира из арабского атласа XI века.

Об авторе

Константин Ильич Кунин родился в 1909 году, в Петербурге. С раннего детства у него проявилась страстная любовь к знанию. С четырёх лет его начали обучать иностранным языкам. Он занимался ими с охотой и, обладая удивительной памятью, делал большие успехи.

В пять лет мальчик научился читать. Он стал с жадностью набрасываться на всё, что можно было прочитать: вывески, афиши, журналы. Он часами простаивал в сенях, где стены были оклеены старыми газетами. Когда ему подарили глобус, он изучил его так основательно, что вскоре любую часть света мог нарисовать на память.

Костя часто болел. Родители, желая укрепить его здоровье, пытались увлечь его спортом. Но спорт ему не давался. Он предпочитал книги всему другому.

Раннее увлечение книгами не засушило Костю, не оторвало от жизни. Всё, что он узнавал, он тотчас применял к делу, а главное дело ребят — игра. Товарищи очень любили его и в играх признавали своим вожаком.

Он придумал игру в «клад». Чтобы найти клад, надо было объехать девять городов в разных странах. В каждом городе с играющими случались приключения, подобные действительно пережитым знаменитыми путешественниками. Игра эта длилась годами. Если играли в «казаки-разбойники», Костя требовал уточнить, какие разбойники. Если, например, с острова Корфу, то надо повязать платки и вооружиться кривыми ятаганами.

Он почти всегда жил в городе, но интересовался природой не меньше, чем историей и географией. Недалеко от его дома находился знаменитый Ленинградский ботанический сад. Там было множество диковинных растений, а в прудах водилась всякая живность.

Однажды весной директор Ботанического сада Владимир Леонтьевич Комаров, впоследствии президент Академии наук, обходя сад, обнаружил мальчишку с сачком и банкой.

— Мальчик, зачем ты здесь ходишь? — строго спросил Комаров. — Я тебя отправлю в милицию.

— Мне необходимо наловить тритонов.

— Тритонов? А ну, пойдём ко мне в кабинет.

Беседа между самым большим и самым маленьким естествоиспытателем длилась довольно долго. По окончании её мальчик вышел от Комарова сияющий, держа в руках удостоверение:

«Школьнику Косте Кунину разрешается ловить рыбу и тритонов в прудах Ботанического сада при условии, что он не будет портить растения».

Опасения Владимира Леонтьевича были напрасны: Костя очень бережно обращался и с растениями и с животными. Его комната была полна всякой живности. В банках выводились из икры бесчисленные головастики, в аквариумах плавали всевозможные рыбки. Тритоны, число которых достигало пятидесяти трёх, нередко выскакивали на пол и расползались по квартире. Тут же выводились личинки стрекоз, гусеницы окукливались и превращались в бабочек. В коробках шуршали жуки во главе с громадным жуком-оленем.

Товарищи любили слушать, как Костя читал вслух. Если читали Брема, он тут же размерял на полу комнаты длину и высоту животных. Если читали путешествия, он показывал на карте маршрут исследователя.

Костя был страстным коллекционером. Он собирал марки, монеты, спичечные коробки, растения, камни, черепки старинных сосудов.

Одно время родителям пришлось несколько раз переезжать из города в город. Костя каждый раз вынужден был менять школу. Однажды он попал в очень плохую. Там ребята вначале били Костю, отнимали у него завтраки, но он ни разу на них не пожаловался. Тогда класс признал, что новичок заслуживает уважения.

У Кости рано развилось чувство ответственности. Он всегда помогал родителям, а сестрёнка, которая была моложе его на пять лет, считала его вторым отцом. Заботясь о её развитии, он рассказывал ей истории из прочитанных книг, проверял, как она усвоила прочитанное. Когда девочка одно время увлеклась танцами, он взволновался и пришёл объясниться с родителями.

— Я боюсь, что у неё ноги разовьются лучше, чем голова, — заявил он.

Костя кончил школу шестнадцати лет и с компанией окончивших поехал на экскурсию в Крым. Здесь окончательно определились его интересы. Хотя ум его жадно впитывал самые разносторонние знания, но особенно увлёкся он историей, нравами и языками далёких нам по времени и культуре народов. Он с восторгом рассматривал дворец в Бахчисарае, поднимался на Генуэзскую башню, рылся в развалинах Херсонеса. Там он нашёл ценную древнегреческую гемму — камень с миниатюрным резным изображением. Ею заинтересовались даже в Эрмитаже.

Шестнадцатилетних не принимали в вузы. Но Константин Ильич не хотел терять ни одного года. После долгих хлопот его допустили к экзаменам. Он блестяще выдержал их и на всякий случай — в два вуза сразу. Его выбор остановился на Ленинградском институте живых восточных языков. Он решил стать китаистом — знатоком Китая. Его привлекали своеобразие китайского быта и искусства, седая древность высокой китайской культуры, неисследованность большей части территории Китая, наконец сама вошедшая в пословицу трудность «китайской грамоты» — ему хотелось испробовать на ней свою исключительную память. В его голове уложились уже бесчисленные даты исторических событий, названия сотен островов Тихого океана, высоты всех главных вершин Кордильер и многое другое, — должны были уложиться и китайские иероглифы.

Даже летом на даче Константин Ильич не расставался с китайскими книгами. Вскоре он мог уже читать, однако книжные знания не удовлетворяли его.

Чтобы получить практику в разговорном народном языке, он отправился… на базар. Там китайцы-лотошники продавали свои изделия: веера, фонарики, игрушки из папиросной бумаги.

Первые попытки разговора были не всегда удачны. В китайском языке много слов, отличающихся тончайшими оттенками произношения, ударения и даже высоты тона. Из-за этого происходили недоразумения, и однажды китайцы, приняв какое-то плохо произнесённое слово за ругательство, чуть не избили начинающего китаиста. Но вскоре ошибки были исправлены, и дружба завязалась. Когда собеседники не понимали друг друга, они писали палочкой на песке иероглифы.

В то время разыгрывались драматические события героической китайской революции. Константин Ильич с интересом следил за ними. Проживавшие же в СССР китайцы, не получая китайских газет и не понимая русских, ничего о них не знали. Он стал им передавать вести с родины, разъясняя смысл событий, и они сразу прониклись к нему уважением, наперебой приглашали его к себе.

Родители Константина Ильича переехали в Москву. Он остался в Ленинграде. В одной квартире с ним жило ещё несколько студентов. Все были из разных вузов, но жили замечательно дружно. Они сами себя называли «весёлая ватага». Умея веселиться, они умели также и работать часами в тишине, не мешая друг другу.

Константин Ильич постоянно чем-нибудь увлекался; продолжительное время таким увлечением был театр. В то же время Константин Ильич увлекался живописью, скульптурой, музыкой, часто бывал в музеях.

Он занимался западными и древними языками, свободно владел английским, французским, немецким, читал по-итальянски и по-испански, изучал латынь, греческий и древнееврейский языки.

Нередко, устав от занятий, молодёжь поднимала возню. Константин Ильич не принимал в ней участия, но раздразнить его было опасно. Ширококостый, массивный, как медведь, приземистый и устойчивый, он умел за себя постоять.

Случилось так, что все четыре товарища в его комнате оказались Володями. Кота Ваську они тоже назвали Володькой. И все дружно напали на Костю:

— Что ты за выскочка? Почему ты не Володя?

Чтобы перекрестить его, они решили трижды во всей одежде окунуть его в «купель», то есть в ванну. Но сколько ни бились, не могли с ним справиться. Добились лишь того, что соседи пришли жаловаться: с потолка сыплется штукатурка.

В выходные дни и во время каникул Константин Ильич много путешествовал. Исходил все окрестности Ленинграда. Побывал в Новгороде, на Волховстрое, на канале Москва — Волга, на Кавказе, в Крыму, плавал по Волге, по Чёрному морю. Его равно интересовали турбины новейших гидростанций и иконы старинных соборов, краеведческие музеи и новые для него местные кушанья.

«Жизнь чертовски интересна! — говорил он. — И никогда не соврёшь так, чтоб ложь вышла занимательней правды».

______

Я познакомился с Константином Ильичом в Издательстве детской литературы.

— Вот ваш научный редактор, — представил его мне заведующий отделом. — Я надеюсь, что вы сработаетесь.

Я делал тогда мои первые шаги на поприще научно-популярной литературы и на редакторов глядел со страхом и недоверием, ожидая от них всяческих неприятностей. Но стоявший передо мной чёрный, загорелый толстяк улыбался так приветливо и в глазах его светилось столько добродушия, что мои опасения сразу рассеялись. Уже через полчаса мы стали друзьями.

Константин Ильич был очень застенчив и скромен. Он мало исправлял мои рукописи, но засыпал меня вопросами:

— А почему вы не рассказали ещё и об этом интересном факте? А почему вы упустили такую любопытнейшую подробность?

Я каялся, что запамятовал, а сам никогда и не слышал о ней. Мне стыдно было в этом признаться — настолько превосходил он меня знаниями.

Константин Ильич, окончив в 1930 году Институт живых восточных языков, поступил на работу в Научно-исследовательский институт монополии внешней торговли. Там он разработал несколько тем, в том числе тему «Мировой рынок каучука». Он написал по ней капитальный труд. Потом брал темы о кофе, электролампах и других товарах. Изучив разнообразную литературу по этим вопросам, он мог рассказывать о Бразилии, Индонезии, Аравии так, как будто сам годами там путешествовал.

В то же время он поступил на заочное отделение исторического факультета. И, разумеется, не бросал свой любимый Китай. Прочитав объявление о предстоящем выходе в свет книги В. Б. Шкловского «Марко Поло», он в нетерпении отправился в редакцию серии «Жизнь замечательных людей». Марко Поло, первый исследователь Китая, был его любимым путешественником, и ему не терпелось получить книгу.

— Выпуск книги задерживается, — сообщили ему в редакции: — мы не можем найти редактора, который написал бы предисловие и примечания. Автор очень требователен, и никто не может его удовлетворить. А почему вас эта тема так интересует?

Константин Ильич рассказал о своём увлечении Китаем и историей путешествий. Ему тут же предложили взять на себя редактирование «Марко Поло». Он так смутился от этого неожиданного предложения, что… согласился, а согласившись, прекрасно справился с задачей. Он подружился со Шкловским и написал к его книге обширные пояснения, которые читаются с не меньшим интересом, чем сама книга.

В годы нашей дружбы он был уже опытным автором и выпускал одну за другой биографии великих путешественников: Васко-да-Гамы, Магеллана, Кортеса. Он переработал и дополнил книгу американского географа Аусвейта «Как открывали земной шар». Героями своих книг он всегда выбирал людей непреклонной воли, деятельных, энергичных и смелых.

Предлагаемая вниманию читателей книга об Афанасии Никитине, первом русском путешественнике, добравшемся до Индии, — последняя работа Константина Ильича, которая не успела выйти в свет при его жизни.

Трудоспособность Константина Ильича была изумительна. Он вступил в члены Всесоюзного географического общества и начал готовиться к экзамену экстерном за курс географического факультета. Совмещая несколько работ и ученье, не упуская ни одного события культурной жизни, он в то же время везде, где работал, охотно брался за общественные обязанности: читал лекции, проводил консультации.

Даже дома его ухитрились выбрать ответственным по громадной квартире, где жило десятка два семейств. С неизменным добродушием он тушил кухонные стычки соседок, исписывал листы расчётами платы за электричество, доставал материалы для ремонта.

А жизнь его была нелёгкой. Ещё в школе он подружился со своей одноклассницей Ритой. В студенческие годы они поженились. Они жили очень дружно, вместе путешествовали. Рита Яковлевна с радостью разделяла его труды и его увлечения. В частности, она помогала подбирать и фотографировать иллюстрации к его книгам. Но она была очень слаба здоровьем и часто болела. Единственная дочь Куниных родилась слабой.

В семье Куниных было замечательно уютно. Мои ребята всегда просили взять их с собой, когда я шёл к Константину Ильичу. Дома у него был настоящий музей: восточные статуэтки, фарфор, художественные безделушки стояли во всех углах.

Самое интересное для детей было то, что летом из окна Куниных можно было вылезать прямо на плоскую крышу гаража. Константин Ильич натягивал верёвку вдоль края, чтобы ребята не упали, и готов был без конца бегать во двор за поминутно падавшим мячом.

Стены в квартире Куниных были заставлены полками с книгами, которые громоздились до самого потолка.

На книги Константин Ильич тратил почти все деньги; он любил их, как живые существа. Всегда готовый отдать последнюю рубашку, он становился скупым, когда дело шло о книгах. Его возмущала привычка некоторых знакомых «зачитывать» книги, и поэтому на его книжном шкафу часто висело объявление: «Библиотека закрыта на учёт».

Поступили в продажу усовершенствованные радиоприёмники. Константин Ильич сразу стал страстным радиолюбителем. Он не спал ночами, принимая Европу, Америку, даже Японию.

Война уже бушевала на Западе. Я впервые увидел гневные искры в его глазах и сжатые кулаки, когда однажды из-за спокойно светившегося глазка приёмника вырвались истошные вопля Гитлера.

Наступили июньские дни 1941 года. В это время Кунины жили уже вдвоём: их девочка, которой они отдали три года жизни, умерла. Тяжело было оставлять больную жену одну, но Константин Ильич ни минуты не колебался в том, что надо делать. Выслушав по радио выступление товарища Молотова о вероломном нападении фашистов на Советский Союз, он тотчас пошёл в военкомат.

Его отказались зачислить в армию, так как он не подходил по состоянию здоровья. Он переживал это, как незаслуженную обиду и продолжал добиваться своего. Через несколько дней ему удалось вступить в отряд народного ополчения, сформированный при Союзе писателей.

Первую неделю он обучался военному делу, возвращаясь домой на ночь. Он был остроумен и весел, как всегда. Со смехом он рассказывал, как бестолковая девушка в военкомате вместо его профессии «китаист» записала «гитарист» и чуть было не определила его в оркестр.

Но события развивались быстрее, чем можно было ожидать. Вскоре ополченцев перевели на казарменное положение и отправили в Можайск. Через две недели часть выступила на фронт.

О том, как жил в ополчении Константин Ильич, написал в рассказе «Ополченцы» его соратник писатель Юрий Либединский:

«Когда мы задерживаемся в какой-либо деревне, широкий и смуглый, добрый, как все физически сильные люди, боец Константин Кунин читает лекции. На месяц задержав врага, пал Смоленск. Костя тут же расскажет историю этого города, уйдёт в далёкое его прошлое, когда он был рассадником образованности русских. Так прослушали мы лекции Константина Кунина о путях сообщения между Россией и Соединёнными штатами, о фашизме и славянских народах, об освободительной войне Китая. Лектор, в серой ополченской гимнастёрке, которая топорщится на его сильных плечах, стоит у бревенчатой серой стены овина. На брёвнышках, на травке расположились наши бойцы, поодаль — колхозники. Цитаты, цифры — всё наизусть. Если нужна карта, он тут же начертит её мелом на доске…»

Константин Ильич был первым в освоении новых видов оружия, а в походе он помогал слабым.

«По Косте Кунину видно, что он счастлив. Все недюжинные силы его личности сейчас устремились в одном направлении. Если кто выбился из сил во время похода, Костя Кунин перехватит винтовку товарища на своё второе плечо. Конечно, и сам он устал, пот выступил на его широком лбу и заливает его ясные карие глаза. Порою губы его непроизвольно кривятся, и блеснут молодые весёлые зубы, но он неподдельно оживлён. И на ходу ещё рассказывает о чём-либо неслыханно новом или издревле забытом, старом — добрый умница, весёлый богатырь».

Дни на работе и ночи на посту ПВО не оставляли у меня времени навещать Риту Яковлевну. Но она часто звонила мне. Она тосковала, металась, не находила себе места. Но однажды голос её прозвучал непривычно молодо и бодро:

— Какая радость! Я еду на фронт! Я увижу Костю!

Оказалось, что правление Союза писателей включило её в делегацию, которая везла подарки бойцам под Вязьму. Она уехала и не вернулась.

Почти год спустя в глухом углу Урала догнала меня открытка, колесившая за мной по многим местам Советского Союза. Вот что писал Константин Ильич:

«18/Х1—41. Пишу вам на авось, дорогие друзья! А вдруг вы в Москве? Что у вас слышно? Где ребята? Как живёте? Что делаете? Обо мне могу сообщить грустные вещи. 2 октября в полк приехала с комиссией Союза писателей Рита. 4-го был бой. Мы были в то время в разных местах, и оба попали в окружение. Рита пропала без вести вместе с другими членами комиссии. Я 17 дней пробивался к своим, испытал всё, что только могла послать судьба: и голод, и холод, и переход вброд рек под обстрелом, и ночёвки на снегу, и вшей, и ураганный миномётный огонь, и обстрел «кукушек». 20 октября я вышел к своим, уже 23-го снова был в части. Теперь я переводчик штаба. Так-то вот, дорогие! Многому научился я за этот октябрь, многое пережил, но главное — научился ненавидеть. Пишите мне обязательно! Кто из общих знакомых в городе? Что в Детиздате?»

Я писал Константину Ильичу несколько раз, но не получил ответа. Много позже я узнал от его матери, что он погиб во время атаки у деревни Иваньево, на дальних подступах к Москве. Он не воспользовался относительной безопасностью, которую давало ему положение переводчика при штабе. Он был человеком высокого долга, а долгом своим он считал защиту Родины с оружием в руках на самом трудном и опасном месте.

Д. Арманд