— Ну, вот и море. Прорвались, Афанасий! Теперь найти своих, и всё обойдётся, — сказал дед Кашкин.
Корабль плыл уже в открытом море, но нигде не было видно ни одного паруса.
— Парус вдали! — вдруг закричал дозорный.
— Наши! — обрадовался Кашкин и размашисто перекрестился.
— Погоди, дед, радоваться: может, татары? — заметил Никитин, пристально вглядываясь в зеленоватую даль.
На всякий случай посол приказал приготовиться к бою. Но скоро увидели, что это русская ладья. Никитин и Кашкин хотели было отправиться к своим, но Асан-беку не терпелось самому узнать новости. Он послал к ладье душегубку, и скоро на корабль прибыли Юша, Артём Вязьмитин и самаркандский купец Али-Меджид.
Они были босые, в порванной одежде. На лице у Артёма были страшные кровоподтёки и синяки. Голова его была обвязана грязной тряпкой.
— Всё взяли, всё пограбили, окаянные! — торопливо заговорил Юша. Губы его дрожали.
Афанасий опустился на скамью и закрыл лицо руками.
— Говори, как было, — наконец прошептал он.
— Как начали стрелять, — стал рассказывать Юша, — наши отстреливаться стали и на вёсла налегли, да разошлись с вами. Ваш корабль да большая ладья прямо пошли, а мы влево подались и застряли на язу[8]. Тут набежали татары и всё пограбили, а нас повязали да на берег стащили. Так день и ночь пролежали мы. А на другое утро, смотрим, тянут к язу большую ладью. Всё добро из неё вытащили, а нас туда посадили и велели уходить. А на меньшей они сами вверх поплыли. Увезли на ней и товары и четырёх товарищей — Ждана Ряцева, Федю Сидельникова, Серёгу Крапивина да Ерёму Малинина.
— А как большую ладью захватили? — спросил Никитин.
— А на большой дяденька Артём был, он скажет, — ответил Юша.
— Да что сказывать-то? — пробормотал хрипло Вязьмитин. — Что было, то прошло.
— Что ты, Артём! Придём в Дербент либо в Шемаху, а там государев посол Василий Папин. Мне ему отписать придётся, как что было. Говори, сделай милость, — попросил Никитин.
— Мне что, я скажу, — нехотя согласился Вязьмитин. — Вот Юшка сказал до меня, как начали поганые стрелять, потеряли мы корабль из виду, а потом и с меньшей ладьёй разминулись. Шли ходко, попали в быструю и глубокую протоку. Всю ночь шли и полдня шли. Всё вас смотрели, а голос подать боялись. К закату на широкую воду к морю вышли. Тут бы нам на ночлег стать, якоря бросить, да услышали мы татарские голоса, погнали было дальше, да на мели и стали. Вдруг набежало на нас татарья видимо-невидимо… Ну, набежали, стали вязать. Я было в драку, да они побили сильно, зубы вышибли. А потом потянули ладью вверх к язу, нас же грести заставили и к утру до язу добрались. Пограбили всё, четырёх в полон взяли, а нас отпустили. Мы просили, чтобы назад вверх пропустили — какие-де мы без товара купцы, нам и Шемаха-де ненадобна, — а они смеются: «Вас пустишь, а вы на Москву весть подадите». Так и не пустили. И твоё всё взяли, — закончил Артём свой рассказ.
— Что делать, не ведаю! С чем за море идти? — горевал Афанасий. — Всё, что ограбили, в долг взял. Вернуться в Тверь — самому в петлю лезть. Посадят меня в яму купчины тверские.
Пока Никитин расспрашивал земляков, Али-Меджид разговаривал с шемаханским послом.
Потом он подошёл к Никитину и вынул из-за пазухи помятую покоробленную тетрадь.
— Твоя? — спросил он.
Никитин узнал тетрадь, куда заносил он всё, что случалось в пути. Записками своими он очень дорожил.
— Спасибо тебе, добрый человек! — вскричал он радостно. — Как довелось тебе её сохранить?
— «Уважай писания человека мудрого», гласит наша пословица. Не раз я видел, как писал ты по вечерам, заметил, как берёг ты эту тетрадь. Стали татары шарить в твоих коробьях — уронили её на дно ладьи. Когда сошёл вечер, я потихоньку и подобрал её.
— Век не забуду твоей заботы! — горячо сказал Афанасий.
Вместе с товарами пропали любимые книги Никитина, которые он всегда возил с собой. По церковно-славянским книгам Афанасий Никитин следил, когда надо соблюдать посты и праздники, и вёл счёт дням. Любил он читать и «Сказание об Индийском царстве» и «Сны царя Шахаиши». Афанасий сам переписал эта повести из старого, залоснившегося и полуистлевшего сборника, который принадлежал игумену тверского Заиконоспасского монастыря.
Никитин любил эти старые повести. В «Сказании об Индийском царстве» его прельщали пёстрые и волшебные рассказы о неведомой индийской земле, а в «Снах царя Шахаиши» — разгадки мудреца, превращавшие непонятные сны в прорицания.
Потеря товара и любимых книг очень печалила Никитина. «Делать нечего, — думал он, — возвращаться нельзя, да и незачем. Надо ждать удачи за морем. Не всё ещё потеряно».
Кашкин, Юша и Али-Меджид вернулись к себе. Корабль и ладья снова двинулись в путь.
Прошло несколько дней. Уже близок был берег дербентский, когда на закате набежала буря. Сразу потемнело небо, заходили волны. Сначала на корабле слышали окрики с ладьи, потом шум волн и свист ветра заглушили всё.
Пять дней бушевала непогода, а на шестое утро буря стихла и к полудню корабль подошёл к Дербенту.