Глава I

Увядшая листва попадавшихся кое-где деревьев начинала уже принимать меланхолический осенний оттенок, когда вереница повозок, проехав по высохшему руслу маленькой речки, стала пересекать волнистую степь. Повозки, нагруженные самодельной мебелью и сельскохозяйственными орудиями, маленькое стадо овец и рогатого скота позади них, грубый вид, беспечное выражение лиц сильных людей, тяжелыми уверенными шагами шедших около запряженных животных, — все вместе взятое указывало, что это переселенцы, отправившиеся на поиски желанного Эльдорадо. Эти люди покинули плодородные долины и, пройдя через потоки и пропасти, бесплодные пустыни и глубокие озера способами, известными только подобного рода искателям приключений, сумели проложить себе дорогу далеко за пределы цивилизованных поселений. Перед ними расстилались громадные равнины, монотонно и печально тянущиеся до подошвы Скалистых гор; за ними на много миль среди ужасающей пустыни клокотали быстрые, мутные воды Ла-Платы.

Появление этого странного поезда в голой, бесплодной стране было тем замечательнее, что вокруг было мало соблазнительного для алчности спекулятора и, если возможно, еще меньше такого, что могло бы пробудить какие-либо надежды в людях, думающих основаться на невозделанной еще почве.

Трава в прерии была плохая, да и не могла она быть лучше на этой бесплодной, каменистой почве, по которой повозки ехали так легко, как по проезжей дороге; ни их колеса, ни копыта лошадей не оставляли никаких следов на высохшей траве; животные по временам щипали ее, но тотчас же выплевывали, несмотря на голод, — она была слишком горька.

Куда бы ни отправлялись эти искатели приключений, каковы бы ни были тайные причины их видимой уверенности в своей безопасности, ничто в их виде, в их манерах не обнаруживало ни малейшей тревоги, ни самого легкого беспокойства. Переселенцев было более двадцати человек, включая женщин и детей.

Впереди, на некотором расстоянии от остальных, шел человек, по положению и по осанке казавшийся предводителем отряда. Это был уже пожилой, обожженный солнцем мужчина высокого роста, толстый, с беззаботным выражением лица, на котором не отражалось никаких волнений, никакого чувства сожаления о прошлом или тревоги за будущее. Мускулы его тела на первый взгляд казались ослабевшими и вялыми; в действительности же они отличались замечательной силой и крепостью. Только тогда, когда на пути встречалось какое-нибудь препятствие, это тело, казавшееся слабым и как бы опустившимся, раскрывало всю свою поразительную скрытую энергию. Этот человек, казалось, был похож на слона, обычно ступающего медленно и тяжело, но тем не менее страшного тогда, когда пробуждается его дремлющая сила. Нижняя часть его лица была груба, велика и тяжела; в верхней — более благородной, вместилище ума — было что-то низкое и отталкивающее.

Его костюм представлял собой странную смесь грубой одежды пахаря с удобной, кожаной, обычной при подобных передвижениях. Повсюду виднелись безвкусно разбросанные украшения; они производили даже несколько смешное впечатление. Вместо обычного пояса из замши, на мужчине был поношенный кушак из яркого шелка. Ручка рогового ножа была украшена множеством блях; шапке из нежного пушистого меха могла бы позавидовать любая царица; пуговицы на грязной одежде из грубой шерсти были сделаны из блестящего мексиканского металла; тот же металл блестел на ружье с ложем из великолепного красного дерева; в различных местах висели цепочки и брелочки от трех плохих часов. За спиной небрежно болтался блестящий, хорошо отточенный топор. Несмотря на всю эту поклажу, человек шел так легко, словно ничто не мешало ему, словно ноша его была легче пуха, В нескольких шагах от него шла группа молодых людей почти в таких же костюмах. По сходству с предводителем и друг с другом ясно было, что все они из одной семьи.

Среди переселенцев были только две женщины, но время от времени из первой повозки выглядывали маленькие фигурки со смуглыми лицами, на которых выражалось сильное любопытство и замечательная живость. Старшая из женщин с морщинистым бледным лицом, была мать большей части путников; другая — молодая, восемнадцатилетняя девушка с быстрой, легкой походкой. Вид, одежда, осанка ее — все говорило о том, что она не принадлежит к семье переселенцев. Вторая повозка была так плотно обтянута холстом, что невозможно было разглядеть ее содержимое. Другие же были нагружены мебелью и разными предметами, какие бывают у людей, готовых каждую минуту переменить свое местопребывание, не обращая внимания ни на время года, ни на расстояние.

Ни в повозках, ни во внешности людей, которым они принадлежали, не было ничего необыкновенного, чего нельзя было бы встретить ежедневно на дорогах этой страны, постоянно находившейся в движении и волнении. Но рамка — пустынная, скучная местность — придавала всей этой картине особый характер.

Маленькие долины, которые встречались через каждую милю, обрамлялись с двух сторон покатыми, почти незаметными холмами, от которых эта полоса степи и получила название Волнистой. Перспектива, которая открывалась с обоих концов, представляла собой в обе стороны узкое, стесненное пространство с жесткой, но обильной растительностью. А вокруг холмов всюду, куда мог достигнуть взгляд, простирался скучный, до ужаса однообразный пейзаж. Почва походила на океан после бури, когда его усталые волны еще тяжело дышут, а сила, будоражившая их, уже стихает, успокаивается — такие же правильные волнообразные колебания, такая же пустынность, такое же безбрежие, ограниченное разве только горизонтом. Геолог, конечно, улыбнется, услышав такую простую теорию, но почва тут имела такое сходство с водой, что поэт непременно почувствовал бы, что одна из них образовалась из другой, постепенно уступавшей ей место. Иногда из какой-нибудь впадины долины протягивало вверх свои сухие ветки дерево, словно одинокий корабль в океане, да на самом отдаленном плане, будто для поддержания иллюзий, подымались на туманном горизонте две-три группы густых деревьев — острова на лоне вод.

Благодаря однообразию поверхности и тому, что путники смотрели на равнину с возвышенности, расстояние между предметами казалось им больше, чем в действительности. Эта ошибка известна всем, кому приходилось путешествовать. Но все же при виде ряда островков и холмов, ткнувшихся вперемежку столь далеко, насколько мог охватить глаз, невольно приходилось прийти к печальному выводу, что для достижения местности, которая могла бы осуществить надежды самого скромного хлебопашца, надо пройти большие пространства, бесконечные равнины.

Несмотря на это, глава переселенцев твердо шел по своему пути, направляя его чо солнцу; он решительно уходил от цивилизованных мест и с каждым шагом все более и более углублялся в дикие места, населенные варварами. Однако, когда день стал подходить к концу, забота о ночлеге заняла его ум, неспособный составить определенный план будущей деятельности и видевший только то, что относилось к данному моменту.

Он взошел на холм, более высокий, чем остальные, остановился там на мгновение и бросил любопытный взгляд вокруг, ища каких-нибудь признаков присутствия трех необходимых пешей. — воды, леса и травы.

Очевидно, поиски его не увенчались успехом, так как он смотрел еще несколько минут со свойственным ему беспечным видом, потом стал медленно спускаться с холма тяжелыми, размеренными шагами, как те тучные животные, которые спускаются, увлекаемые настолько же своим весом, насколько крутизной спуска.

Молодые люди, молча шедшие за ним, так же оглядывались вокруг, ко внимательнее и с большим интересом. Шаги людей и животных становились все медленнее и медленнее; очевидно, недалеко было время, когда отдых станет необходимым. Идти по траве прерий становилось все труднее, тем более, что усталость брала свое. Приходилось бичом возбуждать рвение измученных животных. В ту минуту, когда усталость полностью охватила всех путников, кроме разве только предводителя, и глаза всех, как по уговору, устремились вперед, все замерли, пораженные неожиданным зрелищем.

Солнце уже зашло за ближайший холм, оставив по себе полосу яркого света. И в этой полосе четко вырисовывалась теперь какая-то человеческая фигура. Она выделялась на этом золотом фоне столь рельефно, что, казалось, нужно только протянуть руку, чтобы дотронуться до нее. Рост фигуры был колоссальный, поза — полна задумчивой меланхолии. Фигура стояла как раз на пути путешественников. Отблески яркого света, окружавшие ее, мешали рассмотреть ее в подробностях.

Действие этого зрелища было поразительно. Человек, шедший впереди, остановился и стал смотреть на таинственное явление с угрюмым любопытством, вскоре перешедшим в нечто вроде суеверного ужаса. Когда первое впечатление ужаса прошло, сыновья медленно приблизились к отцу; правившие повозками последовали их примеру, и вскоре все образовали молчаливую, неподвижную группу. Послышалось бряцание оружия, хотя путники вначале приняли непонятное явление за сверхъестественное, за призрак. Двое самых храбрых юношей схватились за ружья, чтобы быть готовыми по первому знаку пустить их в ход.

— Пошлите мальчиков вперед, направо, — резким негармоничным голосом крикнула смелая мать, — ручаюсь, что Аза или Абнер разделаются с этой тварью.

— Может быть, и следует испробовать ружья, — пробормотал тупой и глупый на вид человек.

Черты и выражение его лица были довольно схожи с лицом старухи. Проговорив эти слова, он снял ружье и быстрым, ловким движением поднял его в уровень с глазом. — Поуни-волки^[1], говорят, охотятся всегда в равнинах толпами в сотню людей; если это так, то они никогда не потеряют ни одного человека из своего племени.

— Погодите! — вдруг вскрикнула девушка; ее нежный голос дрожал от волнения. — Не все наши здесь, может быть, это друг.

— Кто теперь в разведке? — крикнул отец, бросая в то же время мрачный, недовольный взгляд на своих мужественных сыновей. — Опустите ваше оружие, опустите, — прибавил он, протягивая указательный палец в сторону товарища с выражением лица человека, которому опасно противоречить; — мое дело еще не завершено; окончим мирно то, что еще осталось сделать.

Человек, только что обнаруживший враждебные намерения, по-видимому, сразу понял его слова и опустил ружье. Молодые люди, обернулись в сторону девушки, говорившей так горячо, и взглядом как будто просили объяснить ее слова; но она, видимо, довольная тем, что ей удалось защитить незнакомца, уже удалилась на свое место.

За это время краски на горизонте изменились несколько раз. Слепящий свет приобрел более нежные и темные оттенки. По мере того, как отблеск становился менее ярким, размеры призрака — действительного или воображаемого — становились менее гигантскими и, наконец, обрисовались вполне ясно. Вождь отряда, краснея от своей нерешительности, пошел дальше; на всякий случай он отвязал ремень ружья и держал ружье наготове.

Эта предосторожность казалась излишней. С минуты своего внезапного, необъяснимого появления, живой призрак, как бы висевший между небом и землей, не двинулся с места, не проявил никаких враждебных намерений. Да если бы у этого человека и были какие-нибудь ужасные замыслы, он вряд ли был бы способен привести их в исполнение.

В человеке, перенесшем всю тяжесть более чем восьмидесятилетнего возраста, не было ничего устрашающего для такого силача, каким был переселенец. Незнакомец был дряхл. Однако было видно, что время, а не болезни так сильно изменили его. Его худое лицо носило печать старости, но черты его не были обезображены страданием. Его ослабевшие мускулы еще говорили о былой силе; даже теперь во всей его фигуре было столько жизненной силы, что, если бы не слишком известная непрочность человеческого рода, можно было бы думать, что оно еще долго может противостоять разрушительному влиянию времени. Его одежда состояла, главным образом, из шкур, надетых мехом кверху; рог с порохом, пороховница и кожаный мешок с охотничьими принадлежностями висели у него за спиной. Он опирался на необыкновенно длинный карабин, носивший, как и его хозяин, следы продолжительного тяжелого служения.

Когда группа переселенцев подошла довольно близко, из травы, у ног старика, раздалось ворчание; старая охотничья собака, худая и беззубая, медленно поднялась во весь рост, встряхнулась и сделала вид, будто не хочет пропустить путешественников.

— Тише, Гектор, тише, — сказал ее хозяин несколько дрожащим от старости голосом, — что тебе за дело до людей, путешествующих по своим делам?

— Чужеземец, — сказал глава переселенцев, — не можете ли вы сказать мне, где я могу найти все необходимое для ночлега?

— Разве земля по ту сторону Большой реки^[2] уже вся заполнена? — спросил торжественным тоном старик, по-видимому, не слышавший обращенного к нему вопроса. — Почему же мои глаза видят то, чего они не думали увидеть еще раз?

— Конечно, там есть еще довольно места для тех, кто имеет деньги и кому все равно, где жить, — ответил переселенец, — но на мой вкус там слишком много народу. Каким может быть расстояние отсюда до ближайшего места на берегу Большой реки?

— Лань, поднятая охотниками, могла бы освежиться в Миссисипи не иначе, как пробежав более пятисот миль.

— Каким именем называете вы всю эту местность?

— Каким именем, — возразил старик, выразительным жестом указывая на небо, — назвали бы вы место, где видите это облако?

Переселенец посмотрел на него с видом человека, не понимающего, что ему говорят, и у которого зародилось сомнение, не насмехаются ли над ним; однако, он удовольствовался тем, что сказал:

— Вероятно, вы так же недавно в этой стране, как и я, чужестранец, иначе вы не отказались бы помочь советом путешественнику; это было бы вам нетрудно: слова не такой уж дорогой дар.

— Это не дар, это долг старика по отношению к молодым. Так что вы хотите узнать?

— Где бы я мог остановиться на ночлег? Что касается постели и пищи, то я не разборчив; но такие старые путешественники, как я, знают цену пресной воды и хорошего пастбища для животных.

— Пойдемте со мной: у вас будет и то, и другое. Это почти все, что я могу предложить вам в этой бесплодной прерии.

Сказав эти слова, старик с замечательной для своих лет ловкостью вскинул на плечи карабин и молча пошел впереди всех. Пройдя по холму, он спустился в долину.

Глава II

По многим признакам путешественники вскоре угадали, что то, к чему они стремились, не далеко от них. Чистый, прозрачный ключ вытекал с одного из склонов холма, воды его смешивались с водами других соседних источников и образовывали ручеек, тянувшийся на много миль по прерии; деревья и трава, росшие там и сям по его сырым берегам, отмечали его путь. Старик пошел в эту сторону; усталые животные сами прибавили шагу, инстинктивно почуяв приближение к хорошему пастбищу и отдыху.

Вожатый остановился у подходящего места, и его выразительный взгляд, казалось, спрашивал остальных: находят ли они тут все нужное? Глава переселенцев оглядел все вокруг с медленной осмотрительностью, которой отличались все его движения, и с видом знатока.

— Да, тут есть все, что надо, — наконец, проговорил он, по-видимому, довольный результатом своих наблюдений, — дети, солнце зашло; принимайтесь за работу.

Молодые люди проявили свое послушание весьма характерным образом. Приказание — что это было приказание, было ясно видно из тона, которым были сказаны эти слова, — они выслушали почтительно, но при этом не сделали ни одного движения. Топора два не больше слетели с плеч; хозяева, же их продолжали стоять, устремив глаза в одну точку в состоялии какой-то апатии. В это время начальник отряда переселенцев, не обращая, внимания на эту кажущуюся нерадивость, зная побуждения, которыми руководствовались его дети, снял мешок и ружье и принялся распрягать лошадей, в чем ему помогал тот, кто недавно готов был с таким легким сердцем взяться за оружие.

Наконец, старший из молодых людей подошел тяжелыми шагами и без малейшего усилия всадил весь свой топор в мягкий ствол хлопчатника. Одно мгновение он стоял неподвижно, глядя на действие своего удара с презрительным видом великана, смотрящего на сопротивление пигмея, потом взмахнул топором над головой с грацией и быстротой, достойной самого, опытного фехтовальщика, владеющего своим более благородным, но менее полезным орудием, и отделил от корня ствол дерева, которое с шумом упало на землю, являя доказательство его ловкости. Его товарищи смотрели на эту операцию с ленивым любопытством. Однако вид огромного ствола, распростертого у их ног, послужил как бы сигналом к общей атаке: все сразу взялись за работу и с точностью, которая удивила бы непосвященного зрителя, очистили нужное им место от густых деревьев так основательно и почти так же быстро, как если бы налетел ураган и снес все вокруг.

Обитатель прерии молча, но внимательно смотрел на них. По мере того, как деревья падали на землю, он подымал глаза, бросал печальный взгляд на пустоту, оставляемую ими в воздухе; потом на его губах появилась горькая улыбка; он отвернулся, и пробормотал какие-то жалобные слова, словно не желая, из презрения к окружающим, выразить свои мысли. Вскоре он прошел мимо группы молодых людей, уже разведших большой огонь, и принялся наблюдать за главой переселенцев и его товарищем, человеком свирепого, дикого вида.

Те уже выпрягли лошадей, которые с жадностью пожирали листья срубленных деревьев, и теперь возились вокруг тщательно закрытой повозки: каждый из них подталкивал сильным плечом одно из колес. Таким образом они втащили повозку на невысокий холм у опушки небольшого леса. Потом они взяли большие шесты, очевидно, давно уже употреблявшиеся для этой цели, и, воткнув в землю толстые их концы, привязали тонкие концы к обручам, поддерживавшим холст, которым была покрыта повозка. Из повозки вынули другой кусок холста гораздо больших размеров, натянули его сверху и прикрепили его к земле кольями так, что образовалась большая, удобная палатка. Потом внимательно, с довольным видом осмотрели свою работу, поправили складки, вбили поглубже некоторые из кольев, затем вытащили из палатки повозку за дышло. Она появилась на воздухе без покрывала; в ней было только несколько незначительных вещей и домашняя утварь. Глава переселенцев взял эти вещи и сам понес их в палатку, как будто вход туда был привилегией, на которую не имел права самый интимный друг.

Любопытство — чувство, которое, по-видимому, возрастает в одиночестве вместо того, чтобы ослабевать. Старый обитатель прерии испытывал влияние этого чувства; видя странные, таинственные приготовления. Он подошел к палатке и хотел раздвинуть складки, очевидно, желая поближе рассмотреть то, что находилось в ней, но тот же человек, который собирался и раньше посягнуть на его жизнь, схватил его за руку и резко, словно желая показать свою силу, оттолкнул старика на несколько шагов,

— Знаешь правила чести, товарищ? — сказал незнакомец сухим тоном, бросая на старика грозный взгляд. — Следуя ему, избегнешь опасности: не мешайся в чужие дела.

— В эти пустыни так редко приносят что-нибудь, достойное быть спрятанным, — проговорил старик, неумело извиняясь за свою смелость; — я не хотел ничего дурного, просто взглянул туда.

— Да здесь, кажется, и людей найти трудно, — резко проговорил его собеседник, — страна хоть и древняя, но не очень-то заселенная.

— Я полагаю, что эта страна так же стара, как и все другие страны. Но вы не ошибаетесь относительно ее обитателей. Вот уже много месяцев взор мой не отдыхал на лице человека одного со мной цвета кожи. Повторяю, друг мой, я не хотел обидеть вас; мне хотелось только узнать, нет ли за этим холстом чего-нибудь, что напомнило бы мне былые дни.

Закончив это простое объяснение, старик медленно удалился, как человек, глубоко проникнутый сознанием, что всякий имеет право пользоваться, как желает, тем, что ему принадлежит, без вмешательства соседа в его дела. Вероятно, он почерпнул этот справедливый и благотворный принцип из привычек своей уединенной жизни. Возвращаясь к тому месту, где переселенцы раскинули свой лагерь — это место и в самом деле уже приняло вид лагеря, — он услышал, как глава переселенцев крикнул своим хриплым, властным голосом:

— Эллен Уэд.

При этом имени молодая девушка, которую мы уже представили читателю, хлопотавшая у огня вместе cо старухой, быстро вскочила и, пробежав мимо старика с легкостью газели, исчезла за складками запретной палатки. Ни ее внезапное исчезновение, ни описанные нами хлопоты по устройству палатки не вызвали ни малейшего удивления остальных переселенцев. Молодые люди, оставив топоры, так как рубка деревьев была закончена, с беспечным видом, присущим всем им, занялись делами: одни из них задавали корм животным, другие толкли в ступке железным пестом маис для каши. Несколько человек устанавливали повозки, располагая их так, чтобы они образовали нечто вроде укрепления для лишенного всякой защиты бивуака.

Работы были уже кончены, и мрак стал окутывать все предметы в прерии, когда старуха, легкие которой действовали без устали со времени остановки, так как она то бранила своих детей, то подгоняла тех из них, которые работали недостаточно быстро, объявила голосом, который можно было бы услышать на далеком расстоянии, что ужин готов. Каковы бы ни были нравственные качества жителей окраин, но они редко бывают негостеприимны. Лишь только переселенец услышал резкий голос жены, он огляделся вокруг, ища старика, чтоб предложить ему место за скромным ужином.

— Благодарю, друг мой, — ответил обитатель прерии на предложение присесть к кипящему котлу, — благодарю от всей души, но я уже поел сегодня, а я не из тех людей, что ускоряют смерть неумеренной едой. Но если вы желаете, я присяду к вам: я уже давно не видел, как люди одного цвета со мной едят свой хлеб насущный.

— Значит, вы уже давно поселились в этой местности, — сказал переселенец скорее тоном замечания, чем вопроса, и со ртом, набитым вкусной кашей, приготовленной его женой. Несмотря на свой отталкивающий вид, она была искусной кухаркой. — Там у нас говорили, что здесь жители разбросаны на далеких расстояниях, и должен признаться, что нас не обманули: после канадских купцов на Большой реке вы первый белолицый, которого мы встретили на протяжении целых пятисот миль, судя, по крайней мере, по вашему собственному счету.

— Нельзя сказать, что я живу в этой местности, хотя я и провел здесь несколько лет; у меня нет постоянного места жительства, и я редко провожу целый месяц на одном месте.

— Вы, несомненно, охотник? — продолжал переселенец, искоса оглядывая смешной наряд своего нового знакомого. — Ваше оружие не особенно хорошо для этого ремесла.

— Оно старо и близко к концу, как и его хозяин, — ответил старик, бросая на карабин взгляд, в котором выражались в одно и то же время и любовь, и сожаление. — Должен сказать, что и дел у него теперь немного. Друг, вы ошиблись, назвав меня охотником, я только траппер^[3].

— Раз вы траппер, то отчасти и охотник: эти два ремесла почти всегда связаны друг с другом в здешних местах.

— К стыду людей, силы которых еще позволяют им охотиться! — горячо сказал Траппер (мы будем продолжать называть его этим именем). — Более пятидесяти лет я носил мой карабин в степях, не расставляя западни даже для птицы, летающей в воздухе, а тем более для бедных животных, которым для спасения от преследования даны только лапы.

— Я не вижу разницы в том, как человек добывает нужные ему для одежды шкуры — с помощью ли ружья или западни, — сказал угрюмый товарищ переселенца. — Разве земля не сотворена для человека? Значит, все, что она дает, также служит ему.

— Для человека, живущего вдали от всякого жилья, у вас, кажется, слишком мало имущества, — отрывисто проговорил переселенец; перебивая товарища и как будто желая переменить разговор. — Надеюсь, что относительно шкур дело обстоит лучше.

— У меня мало потребности во всем этом, — кротко ответил старик. — В мои годы нужно не много еды и одежды. Я совсем не нуждаюсь в разных пожитках. Мне нужно только иногда немного добычи для того, чтобы выменять на горсточку пороха или дроби.

— Скажите, вы родились не здесь? — спросил переселенец.

— Я родился на берегу моря, но большая часть моей жизни прошла в лесах.

При этих словах все присутствующие широко раскрыли глаза и взглянули на старика с глубоким интересом, как смотрят на неожиданно появившийся предмет. Голоса два повторили: «На берегу моря». С этой минуты старуха, несмотря на всю свою грубость, стала оказывать старику внимание, непривычное в ее отношении к гостям. После довольно продолжительного молчания, по-видимому, посвященного размышлению, переселенец продолжал разговор:

— От вод запада до берегов Бесконечной реки, говорят, очень далеко?

— О, да. Много мне пришлось видеть и перетерпеть, когда я шел этим путем.

— Трудно, должно быть, пройти столько.

— Я ходил по этой дороге семьдесят пять лет; и на всем этом пути, начиная от берегов Гудзона, нет места, где бы я не поел дичя, застреленной мною же. Но все это пустое хвастовство. К чему былая удаль, когда жизнь идет к концу?

— Я встретил один раз человека, плававшего на лодке по реке, которую он сейчас назвал, — проговорил тихо один из мальчиков, как бы сомневаясь в своих познаниях и остерегаясь говорить перед человеком, так много видевшим на своем веку. — Если верить ему, это, должно быть, порядочная река, достаточно глубокая для того, чтобы по ней могли плавать самые большие суда.

— Да, это огромная река, а на ее берегах возвышаются прекрасные города, — заметил старик, — но в сравнении с Бесконечной рекой это простой ручей.

— Я называю рекой только такой поток, который человек не может обойти вокруг. Настоящую реку можно только переехать поперек, а не кружить по берегам, как окружают медведя на облаве, — проговорил сердитый спутник переселенца.

— Вы были очень далеко от той стороны, где садится солнце? — спросил переселенец, снова перебивая своего угрюмого товарища. Он как будто желал помешать, насколько возможно, его участию в разговоре. — Здесь я вижу только бесконечные прогалины.

— Можете путешествовать неделями и вы увидите то же самое. Я часто думаю, что бог поместил этот ряд бесплодных прерий позади Штатов, чтобы дать почувствовать людям, в какое ужасное положение может еще поставить страну их безумие. Да, вы можете целыми неделями ходить по этим открытым равнинам, не встретив ни жилища, ни хижины, ни пристанища. Даже диким зверям приходится пробегать целые мили до своих логовищ, а между тем, когда ветер дует с востока, мне часто кажется, что я слышу удары топора и шум падающих на землю деревьев.

Старик говорил с благородством и достоинством; преклонный возраст придавал особый вес его словам. Его рассказ до такой степени заинтересовал слушателей, что они неподвижно сидели вокруг него, безмолвные, как могила. Старик должен был сам возобновить разговор, причем он предложил один из тех уклончивых вопросов, к которым так склонны жители окраин.

— Нелегко вам было перейти вброд ручьи и забраться так далеко в прерий с вашими упряжными лошадьми и скотом?

— Я шел по левому берегу Большой реки, — ответил переселенец, — до тех пор, пока не увидел, что, идя по течению, мы зайдем слишком далеко на север. Тогда мы переехали через реку на плотах и не очень пострадали. Жена потеряла часть руна из стрижки прошлого года, а стадо уменьшилось на одну корову. С тех пор мы устраиваемся отлично, перекидывая мосты через речки, которые встречались нам почти каждый день.

— Вероятно, вы будете идти все на запад, пока не найдете удобную для поселения землю?

— Пока не увижу причины для остановки или для возвращения назад, — ответил переселенец резким тоном и с недовольным видом. Он поднялся, и это быстрое неожиданное движение положило конец разговору. Траппер последовал его примеру; остальные тоже встали и, не обращая внимания на присутствие гостя, начали приготовления для ночлега. Из ветвей деревьев устроили маленькие шалаши, вынули грубые одеяла, буйволовые кожи; все побросали кое-как, лишь бы было удобно в данную минуту. Дети с матерью ушли в эти шалаши и, по всем вероятиям, сейчас же уснули глубоким сном. У взрослых было еще слишком много дела, чтобы думать об отдыхе. Нужно было закончить ограду вокруг лагеря, еще раз покормить скот, тщательно потушить огни и выбрать караульных на ночь.

В видах защиты они притащили несколько стволов деревьев, чтобы заполнить ими промежутки между повозками. То же они сделали вдоль всего свободного места, оставшегося между повозками и леском, в котором, говоря языком военных, базировался лагерь. С трех сторон установили рогатки. Все люди и животные столпились в этом тесном, ограниченном пространстве, кроме тех, кто мог поместиться в палатке. Два молодых переселенца взяли ружья, вложили новые затравки, внимательно оглядели кремни и стали на двух концах лагеря — один справа, другой слева — в тени деревьев, так, чтобы видеть ту часть прерии, наблюдение над которой было им поручено.

Траппер, поблагодарив переселенца, который предложил ему разделить с ним соломенную подстилку, остался в ограде, наблюдая за всеми приготовлениями; только тогда, когда все было кончено, он удалился медленными шагами, избегнув церемонии прощания.

Еще не наступила полночь. Слабый дрожащий свет молодого месяца играл на волнистой поверхности прерии, слегка освещая ее возвышенности, промежутки же между холмами были окутаны тенью. Привыкший к уединению, старик углубился в безграничные степи, подобно смелому кораблю, покидающему гавань, чтобы отдаться бесконечным равнинам океана. Некоторое время он шел куда попало, не зная, куда несут его ноги, и, казалось, нимало не заботясь об этом. Наконец, дойдя до вершины одного из холмов, старик вернулся к сознанию своего существования и настоящего положения в первый раз с тех пор, как покинул людей, возбудивших в нем столько воспоминаний и глубоких размышлений.

Он поставил ружье на землю, оперся на него руками и снова погрузился в размышления. Собака легла у его ног. Продолжительное грозное рычание верного животного вывело старика из раздумья.

— Что такое, старина? — сказал, он, наклоняясь к собаке и самым ласковым тоном, как будто разговаривал с существом, одаренным одинаковым с ним разумом. — Что такое, милый? К чему нам теперь твое чутье? Ах, бедный мой Гектор, все это бесполезно! Даже молодые олени не перестают резвиться у нас на глазах, ничуть не тревожась при виде таких вот инвалидов. У них есть инстинкт, Гектор, и они убедились, что нас нечего бояться. Да, Гектор, они убедились в этом.

Собака подняла голову и ответила хозяину жалобным стоном, не прекратившимся даже тогда, когда она снова легла на траву. Казалось, она продолжала разговаривать с тем, кто так хорошо понимал ее немой язык.

— Ясно, что это какое-то предостережение, Гектор, — сказал Траппер, понижая голос из предосторожности и внимательно оглядываясь вокруг. — Что такое, старина? Что такое?

Собака уже положила морду на землю; ее не было слышно; она, казалось, дремала. Но живой, опытный взгляд ее хозяина вскоре разглядел какую-то тень, бродившую при неверном свете луны вдоль холма, на котором находился старик. Вскоре тень стала принимать более отчетливые очертания, и старик разглядел легкую, стройную фигуру женщины, как бы колебавшейся, следует ли ей идти дальше. Собака приоткрыла свои бдительные глаза, но не выказала больше признаков неудовольствия.

— Подойдите, мы ваши друзья, — сказал Траппер. По привычке быть всегда вместе, он до известной степени отождествлял себя со своим старым товарищем. — Подойдите, вам нечего бояться нас.

Ободренная кротостью его голоса, увлекаемая, без сомнения, и более важными мотивами, та, которую он звал, подошла. Когда она оказалась рядом, старик узнал молодую девушку, известную уже читателям под именем Эллен Уэд.

— Я думала, что вы уже ушли, — проговорила она, бросая робкий, беспокойный взгляд вокруг себя. — Я не думала, что это вы.

— Люди — не такое уж обыденное явление на этих пустынных равнинах, — ответил Траппер. — И хотя я так долго живу среди лесных зверей, я все же надеюсь, что не совсем еще потерял человеческий облик.

— О, я знала, что вы человек, и мне казалось, что я узнала собаку по ее жалобному вою, — поспешно ответила она, как будто желая объяснить что-то, потом вдруг остановилась, словно испугавшись, что сказала слишком много.

— Я не видел собак среди животных вашего отца, — холодно сказал старик.

— Моего отца! — вскрикнула молодая девушка голосом, проникавшим в душу. — Увы, у меня нет отца! Я могу даже сказать, что у меня нет и друга.

Старик обернулся к ней и с состраданием взглянул на нее. Его поблекшее от старости лицо, с отпечатком радушия и доброты приняло еще более кроткое, и нежное выражение, чем обыкновенно.

— Зачем вы решились отправиться в эти области, куда могут проникнуть только сильные? — спросил он. — Разве вы не знали, что, переплыв через Большую реку, вы оставили позади друга, обязанного защищать тех, кто слишком слаб для того, чтобы защищаться самому?

— О каком друге вы говорите?

— О законе. Плохая это штука, а все же иногда я думаю, что еще хуже там, где его вовсе не существует. Да, именно, закон необходим для всех тех, кто не обладает ни силой, ни благоразумием. Если у вас нет отца, дитя мое, то, вероятно, есть брат?

Молодая девушка поняла упрек, скрытый в этом вопросе, и промолчала от смущения. Но, подняв глаза, она увидела кроткое, серьезное лицо старика, который продолжал смотреть на нее с живым интересом, и ответила твердым голосом так, чтобы у него не оставалось сомнений в том, что она поняла, что он хотел сказать:

— Мне было бы очень грустно, если бы кто-нибудь из тех, кого вы видели, был моим братом или кем-либо дорогим для меня. Но скажите мне, добрый старик, неужели вы живете совершенно одиноко в этом пустынном крае? Неужели здесь, действительно, нет никого, кроме вас?

— Есть сотни, что я говорю, тысячи законных владетелей этого края, бродящих по равнинам, но это не белокожие люди.

— Так вам не встречался ни один белый, кроме нас? — перебила она, словно нетерпение не позволяло ей ждать медленных объяснений старика.

— Ни один, и уже давно. Тише, Гектор, тише! — прибавил он в ответ на глухое, сдавленное ворчание друга. — Это нехороший признак, собака что-то чует. Черные медведи спускаются иногда с гор и расходятся по равнинам. Гектор не предупреждал бы нас, если бы дело шло о какой-нибудь неопасной дичи. Я уже не так проворно управляюсь с карабином, и зрение мое не так верно; но в свое время я стрелял самых свирепых зверей в прерии. Итак, вам нечего бояться, девушка.

Молодая девушка опустила глаза на землю, потом медленно подняла их и поглядела во все стороны, по лицо ее выражало не страх, а скорее нетерпение.

Лай собаки снова привлек их внимание, и они понемногу стали различать предмет, о появлении которого предостерегал их этот лай.

Глава III

Траппер хоть и выразил некоторое удивление при виде человеческой фигуры, подходившей со стороны, противоположной той, в которой находился лагерь переселенцев, однако, сохранил хладнокровие человека, привыкшего издавна ко всякого, рода опасностям.

— Это человек; — сказал он, — и человек белой кожи; в противном случае у него была бы более легкая походка. Нужно быть осторожным: метисы, встречающиеся в этих отдаленных местностях, часто еще большие варвары, чем настоящие дикари.

Сказав это, он осмотрел кремень своего карабина и, убедившись, что все в исправности, хотел было прицелиться в незнакомца, чтобы удержать его на почтительном расстоянии, но молодая девушка своей дрожащей рукой быстро схватила его за руку:

— Ради бога, не спешите! — воскликнула она. — Может быть, это друг, знакомый, сосед…

— Друг! — повторил старик, высвобождая руку, которую она схватила. — Друзья — вообще явление редкое, а здесь, может быть, еще более редкое, чем где бы то ни было. Местность здесь заселена очень слабо, так что трудно предположить, чтобы этот человек мог быть знакомым кому-нибудь из нас.

— Но ведь не хотите же вы пролить кровь, даже если это чужой!

Старик пристально взглянул на нее; страх и тревога отразились на лице молодой девушки. Он поставил ружье на землю, прикладом вниз. Казалось, он внезапно изменил свое намерение.

— Нет, — проговорил он, обращаясь скорее к себе, чем к своей робкой собеседнице, — она права; не следует проливать кровь для защиты бесполезной жизни, которая и так скоро угаснет. Пусть идет, пусть берет мои шкуры, ловушки, даже карабин, если все это нужно ему, если он их потребует.

— Он ничего не потребует, ему ничего не нужно! — вскрикнула молодая девушка. — Если у него есть чувство чести, он должен довольствоваться тем, что у него есть, и не требовать ничего из того, что принадлежит другому.

Старик не успел выразить удивления, вызванного этими бессвязными противоречивыми словами, так как незнакомец был уже в пятидесяти шагах от него. Гектор не остался равнодушным зрителем того, что происходило перед ним. Услышав приближающиеся шаги, он встал с ложа, устроенного им у ног своего господина, и, увидев подходящего незнакомца, медленно пополз навстречу ему, как пантера, готовящаяся наброситься на свою добычу.

— Позовите свою собаку, — сказал сильный, звучный голос, в котором звучали скорее дружеские, чем угрожающие нотки, — я люблю охотничьих собак, и мне было бы досадно причинить им зло.

— Слышишь, что говорят про тебя, старый товарищ? — сказал Траппер. — Сюда, Гектор! Друг, подходите, не бойтесь, у бедного животного нет зубов. Он только и может, что лаять да ворчать.

Незнакомец не заставил себя долго ждать: через мгновение он стоял рядом с Эллен Уэд. Он окинул ее быстрым взглядом, словно желая убедиться, действительно ли это она, потом принялся внимательно рассматривать ее спутника с быстротой и нетерпением, выказывавшимся, насколько его интересовал этот осмотр.

— С какого облака вы упали, добрый старик? — спросил он с легким, непринужденным тоном. — Или вы и в самом деле живете здесь, в прерии?

— Мое жилище — если можно сказать, что у меня оно есть, — ответил Траппер, — не очень далеко отсюда. Теперь я могу взять на себя смелость, которую вам-то уж не надо занимать у других, и в свою очередь спросить: откуда вы идете и где ваше жилище?

— Погодите, погодите! Вот когда я кончу свои вопросы, тогда и вы сможете начать свои. Кто мог вызвать вас из дому в такой час? Ведь, конечно же, вы не охотитесь за буйволами при свете луны?

— Я возвращаюсь с бивуака путешественников, устроенного ими на том холме, в свой вигвам. Не вижу в этом ничего дурного для кого бы то ни было.

— Это верно. А эта молодая женщина? Вы, вероятно, взяли ее, чтобы она показывала вам дорогу: она, видно, хорошо знает ее, а вы так плохо.

— Я встретил ее так же, как вас, совершенно случайно. Целых десять лет я живу на этих равнинах и в первый раз встречаюсь в такой час с двумя белокожими существами. Если мое присутствие здесь неприятно, я буду продолжать свой путь. Весьма вероятно, что, когда ваша молодая подруга расскажет вам свою историю, вы и моей скорее поверите.

— Подруга, — сказал молодой человек, снимая с головы меховую шапку и медленно проводя пальцами по своим черным курчавым волосам. — Если мои глаза когда-нибудь до этой ночи видели эту молодую девушку, то пусть буду я…

— Остановитесь, Поль, — прервала его Эллен, кладя руку на его рот с фамильярностью, достаточно опровергавшей его заверения. — Нашей тайне не грозит никакая опасность со стороны этого доброго старика. Я уверена в этом, я вижу это но его глазам, но его ласковым словам.

— Наша тайна… Эллен, разве вы забыли?..

— Нет, я ничего не забыла. Но, повторяю, вам нечего опасаться этого честного Траппера.

— Траппер? Так это Траппер? Дайте руку, старина, мы скоро подружимся, потому что наше положение сходно.

— Сходно? — повторил старик, глядя на атлетические формы молодого человека, который стоял небрежно, но не без грации опираясь на свое ружье. — Для того, чтобы ловить животных в западни и сети, нужно меньше силы, чем ловкости, и потому я принужден заниматься теперь этим делом. Но молодой человек, как вы, мог бы заниматься другим делом, более подходящим и для вашего возраста, и для ваших сил.

— Я? Я никогда не ловил в западню ни мускусных крыс, ни мускусной кабарги, — не говоря уже о других животных. Но должен сознаться, я стрелял иногда в этих темнокожих дьяволов, хотя куда лучше было бы поберечь порох и дробь. Нет, нет, старик, меня не интересует ничто, что пресмыкается по земле.

— Чем же вы добываете себе средства существования? Ведь в здешних местностях мало чем можно добыть пропитание, если отказаться от законного права людей на лесных зверей.

— Я ни от чего не отказываюсь. Если медведь мешает мне идти, он скоро перестает жить на свете. Лани уже несколько познакомилось со мной. А что касается буйволов, то я убил их больше, чем самый знаменитый мясник в Кентукки.

— Так вы умеете стрелять? — спросил Траппер; и его маленькие впалые глаза оживились и, казалось, заблестели новым огнем. — У вас верная рука и быстрый взгляд?

— Рука? Словно добрый стальной клинок! Взгляд — быстрее полета пули, пронзающей косулю. Мне хотелось бы, чтобы было светло и чтобы пролетали на юг стаи две ваших белых лебедей или уток с черными перьями. Эллен или вы выбрали бы самую красивую из птиц, — клянусь честью — через пять минут от одной только моей пули птица полетит вниз головой. Я презираю ружье, заряженное дробью, и ни одна душа не может сказать, что видела его у меня в руках.

— Хорошо, мой мальчик. Славный молодой человек, — сказал Траппер, глядя открытым, довольным взглядом на Эллен. — Должен сказать, что тебя нельзя винить за то, что ты назначаешь ему свидание. Скажи-ка, мой мальчик, попадал ли ты когда-нибудь оленю между рогами, когда он бежал? Тише, Гектор, тише, старина. Он настораживает уши, лишь только услышит название какой-нибудь дичи. Попадал ли ты когда-нибудь так в животное, когда оно делало большой прыжок?

— Ты бы уж лучше спросил меня, старик, ел ли я когда-нибудь. Я убивал оленей во всякое время, но только не тогда, когда они спят.

— Очень хорошо, очень хорошо! Вас ожидает долгая, счастливая, честная карьера, слышите? Я стар, истощен, никуда не годен; но если бы мне предложили начать жизнь сызнова, избрать себе возраст, местожительство… я знаю, что все это не зависит от воли людей, но если бы это было возможно, я сказал бы: «Двадцать лет и пустыня». Но скажите мне, как вы сбываете шкуры?

— Шкуры? Я никогда не брал ни одной шкуры с оленя, не вырвал ни одного пера у гуся. Правда, я убиваю их время от времени на пищу или чтобы поупражнять пальцы, но, утолив голод, я бросаю остатки волкам прерии. Нет, нет, я держусь своей профессии: она дает мне больше, чем все шкуры, которые я мог бы продать по ту сторону Большой реки.

Старик задумался на минуту, потом сказал, покачивая головой и как бы продолжая свои размышления:

— Я знаю только одну профессию, которая могла бы быть так выгодна…

Молодой человек прервал его. Он взял в руки оловянный ящичек и подал его старику, открыв крышку. Из ящика распространился чудесный запах чистейшего меда.

— Охотник за пчелами, — быстро проговорил Траппер. Очевидно, он был знаком с этой профессией, но в то же время был несколько удивлен, что молодой человек, на вид такой смелый и решительный, мог заниматься таким делом. — На границах это довольно прибыльное занятие, но в открытых местах, не думаю, чтобы оно много давало.

— Вы полагаете, что рой не всегда находит дерево, на которое он мог бы сесть? Что правда, то правда: иногда мне приходилось ходить за десятки и сотни миль, чтобы добыть такой мед, как этот. А теперь ваше любопытство удовлетворено, чужестранец, и, я надеюсь, что вы отойдете в сторонку, пока я буду рассказывать всю остальную историю этой молодой девушке.

— Напрасно, совершенно напрасно, ему не следует уходить, — быстро проговорила Эллен. — Вы не можете сказать мне ничего такого, чего не мот бы слышать весь свет.

— Да? Ну, пусть осы зажалят меня до крови, если я хоть что-нибудь понимаю в женских капризах. Что касается лично меня, Эллен, то я не обращаю внимания ни на кого и ни на что на свете и готов, если вы того пожелаете, отправиться к месту, где ваш дядя, — если вы можете так называть человека, который, я готов поклясться, ничто для вас, — распряг своих лошадей. Я готов сказать ему, что думаю теперь так же, как и год тому. Скажите одно слово, и я отправлюсь к нему. И мне все равно, понравится ему это или нет.

— Вы так горячи и вспыльчивы, Поль Говер, что я не знаю, как мне быть с вами. Как можете вы говорить о том, что пойдете к моему дяде и его сыновьям, если знаете, как важно, чтобы они не видели нас вместе?

— Разве он сделал что-нибудь, отчего может краснеть? — спросил Траппер, который не сдвинулся ни на дюйм со своего места.

— Нет, нет. Но существуют причины, по которым его не должны видеть… Эти причины не могли бы повредить ему, если бы они стали известны, но их нельзя еще выяснить. Итак, дедушка, если вы подождете вон у тех ив, пока я выслушаю, что Поль хочет сказать мне, то я приду проститься с вами, прежде чем вернусь в лагерь.

Траппер, по-видимому, удовлетворился довольно бессвязными объяснениями Эллен и медленно удалился. Отойдя на такое расстояние, что не мог больше слышать разговора, завязавшегося между молодыми людьми, старик остановился и стал терпеливо ожидать возможности подойти к ним. Судьба молодых людей все более и более интересовала его. То ли благодаря таинственным отношениям, очевидно, существовавшим между ними, то ли из-за чувства сожаления к двум существам, таким молодым и — как он думал по простоте своего сердца — так достойным любви. Его верная собака лениво поплелась за ним, потом снова улеглась у ног своего хозяина и вскоре уснула, уткнувшись, по обыкновению, головой в траву.

Так непривычно было видеть человеческие фигуры в пустынных местах, где столько жил Траппер, что он не мог отвести глаз от еле видной в темноте молодой пары. Чувства, давно не испытываемые им, охватили его. Присутствие людей будило воспоминания, волнение, на которое, как он думал, уже не было способно его честное, но вовсе не нежное сердце, и в воображении его стали вставать различные сцены из прошлого. Воображение увлекло его, но поведение его верной собаки внезапно вернуло его к действительности.

Гектор, удрученный годами и болезнями, выражавший явное стремление ко сну, вдруг встал и, выйдя из тени, которую отбрасывала высокая фигура его хозяина, стал всматриваться вдаль, как будто инстинкт говорил ему о появлении какого-то нового лица. Казалось, он остался доволен своими наблюдениями, так как вернулся на свое место и растянулся, расположившись особенно старательно.

— Что такое, Гектор? — вполголоса спросил Траппер, — Что там такое, моя собака; скажи твоему хозяину, что еще там?

Гектор завизжал, но не тронулся с места. Этого было довольно для опытного человека. Он снова заговорил с собакой и тихонько засвистел сквозь зубы, чтобы заставить ее бодрствовать. Но Гектор, вероятно, считал, что исполнил свой долг, и продолжал лежать, упрямо зарывшись головой в траву.

— Простой знак, поданный таким другом, значит более, чем предостережение, полученное от человека, — тихо проговорил Траппер, медленно направляясь к молодым людям, слишком занятым разговором, чтобы обратить внимание на него. — Надо быть безумным, чтобы не принять это к сведению. Дети, — прибавил он, подходя настолько близко, что они могли услышать его слова, — мы не одни в этих мрачных равнинах; тут, кроме нас, есть и другие люди, и потому, — к стыду нашего рода — опасность близка.

— Если это разгуливает кто-нибудь из ленивых сыновей Измаила, — живо сказал молодой охотник за пчелами, и в его голосе легко можно было расслышать угрозу, — его прогулка может окончиться скорее, чем рассчитывает он сам и его отец.

— Ручаюсь, что все они в лагере, — поспешно проговорила Эллен. — Я оставила их спящими, не спали только те двое, которых поставили сторожить лагерь, но они должны были бы совсем переродиться, чтобы не спать в эту минуту и не видеть во сне, что они охотятся на индюков или же дерутся на площади.

— Должно быть, ветер доносит до вашей собаки острый запах какого-нибудь зверя, добрый старик, — сказал молодой человек, — или же ей что-то приснилось. У меня в Кентукки была борзая, которая, как только проснется после глубокого сна, так и начинает носиться по равнине уже потому, что видела что-то во сне. Позовите бедное животное и ущипните его хорошенько за ухо, чтобы убедиться, не спит ли оно.

— Нет, нет, — ответил Траппер, покачивая головой с видом человека, лучше знающего свою собаку, — юность может спать и видеть сны; но старость бдительна, она всегда настороже. Чутье никогда не обманывало Гектора, а долгий опыт научил меня не пренебрегать его предостережениями.

— Вы заставляли его когда-нибудь выслеживать падаль?

— Признаюсь, мне хотелось иногда проделать это, чтобы сыграть шутку с плотоядными жиеотными, которые так же падки до дичи, как человек; но я знал, что Гектор не попадется на это; он, знаете, никогда не бросится по ложному следу, когда есть настоящий.

— Черт возьми! Я угадал, в чем дело. Вы научили его выгонять волка. А чутье его сохранилось лучше, чем память его хозяина, — смеясь, сказал охотник за пчелами.

— Я видел его спящим целыми часами, когда волки сотнями проходили мимо него. Волк мог бы есть из его чашки, и пес не поморщился бы. Вот другое дело, если бы он был голоден — тогда Гектор, как всякий другой, сумел бы заявить свои права.

— Несколько пантер сошло с гор. Я видел, как одна из них на закате солнца бросилась на большую лань. Послушайте меня, подойдите-ка к вашей собаке и расскажите ей, в чем дело, добрый старик. Через минуту я…

Продолжительный жалобный вой собаки прервал его слова. Казалось, то стонал какой-то дух этой местности — звук то возвышался, то опускался, словно волнистая поверхность прерии. Траппер прислушивался, стоя неподвижно, в глубоком молчании. Этот продолжительный вой, в котором было что-то дикое и вместе с тем как бы пророческое, поразил и молодого охотника за пчелами, несмотря на его беззаботный вид. После короткого молчания старик свистом позвал собаку и, обернувшись к молодым людям, сказал с соответствующей обстоятельствам важностью:

— Тот, кто думает, что человек один соединяет в себе весь разум живых творений, разочаруется рано или поздно, когда доживет, как я, до восьмидесятилетнего возраста. И не беру на себя смелость сказать, какая опасность угрожает нам, и не ручаюсь, что и сама собака знает это. Верно только то, что нам что-то угрожает, что опасность близка, и мудрость велит избегать ее. Вот что я узнал из уст друга, который никогда не лжет. Сначала я думал, что Гектор отвык слышать шаги людей, и это было причиной его беспокойства; но весь вечер он чуял что-то вдали, и то, что я принял за предупреждение о вашем появлении, означало нечто гораздо более важное. Поэтому, дети мои, послушайтесь совета старика, расстаньтесь немедленно и вернитесь каждый туда, где вы можете найти пристанище и отдых.

— Если я покину Эллен в такую минуту, пусть я… — крикнул молодой человек.

— Довольно, — сказала Эллен, снова зажимая ему рот рукой. — Нельзя терять времени, у меня не остается ни минуты; нам нужно расстаться немедля. Прощайте, Поль. Прощайте, дедушка.

— Тс-с-с, — сказал молодой человек, хватая ее за руку. — Тише. Разве вы ничего не слышите? Вблизи буйволы; они подымают страшный шум. Да, это беспорядочно бежит целое бешеное стадо.

Старик и молодая девушка стали прислушиваться, напрягая все силы, чтобы узнать настоящую причину смутного, отдаленного шума, тем более страшного, что ему предшествовали такие значительные предостережения. Звуки, хотя и слабые, были теперь слышны ясно. Молодой человек и его собеседница делали поспешные предположения о происхождении этих звуков, когда порыв ветра донес до их слуха шум шагов раздававшихся так ясно, что нельзя было ошибиться.

— Я был прав, — сказал охотник за пчелами, — это стадо, гонимое пантерой, или же битва между зверями.

— Ваш слух обманывает вас, — ответил старик. С той минуты, как он уловил отдельные звуки, он оставался неподвижным, как статуя. — Шаги слишком велики для буйволов и слишком правильны для животных, бегущих в страхе. Прислушайтесь. Вот они спустились в лощину с высокой травой, и шум шагов стал глуше. А! Вот они проходят по твердой земле. Тс… Они подымаются по холму и идут прямо на нас. Они будут здесь раньше, чем вам удастся добраться до безопасного места.

— Идем, Эллен, — сказал молодой человек, беря свою приятельницу за руку, — попробуем добежать до лагеря.

— Слишком поздно! Слишком поздно! — крикнул Траппер. — Вот они уже видны. Это адская шайка проклятых сиу, судя по их разбойничьему виду и по тому, как они рассеялись по прерии.

— Кто бы они ни были — сиу или дьяволы — они увидят, что мы мужчины! — сказал охотник за пчелами с таким гордым видом, как будто он командовал сильным отрядом таких же мужественных людей, как он сам. — У нас есть ружье, да и вы, добрый старик, конечно, не откажетесь пострелять, защищая девушку.

— Ничком! Ложитесь оба в траву, скорее в траву! — тихо сказал Траппер, указывая на место, заросшее более густой травой. — У нас нет времени бежать. и нас слишком мало для того, чтобы сражаться, юный безумец! Скорее прячьтесь в траву, если хотите спасти девушку и если вам дорога ваша жизнь.

Слова старика, сопровождаемые быстрыми, энергичными жестами, произвели нужное действие, и молодые люди последовали его советам с пассивным послушанием, вызванным близостью опасности. Луна зашла за завесу тонких, легких облаков, окаймлявших горизонт; ее слабый, дрожащий свет проникал через эти облака, так что можно было различить формы и размеры предметов. Трапперу, приобретшему над своими товарищами то влияние, которое обыкновенно имеют в безнадежных случаях люди решительные и опытные, удалось спрятать их в траве, и теперь при слабом свете затуманенного светила он следил за беспорядочными движениями толпы, которая бегала и порывисто скакала из стороны в сторону, словно черти, собравшиеся на равнине, чтобы справить ночью свои шумные оргии.

То была, действительно, толпа человеческих существ, приближавшаяся со страшной быстротой и в направлении, оставлявшем мало надежды, чтобы по крайней мере, некоторые из них не прошли мимо места, где укрывался Траппер со своими товарищами. По временам в ушах прятавшихся раздавался доносимый ветром топот лошадей; потом звуки становились тихими, почти незаметными. Траппер кликнул свою собаку, заставил ее лечь рядом с собой и, став на колени в траве, быстрым, внимательным взглядом следил за сиу, попутно то успокаивая молодую девушку, то сдерживая нетерпение ее друга.

— Индейцев никак не менее тридцати, — сквозь зубы вставил он. — Ага! Они удаляются в сторону реки. Тише, Гектор! Тише, мой мальчик! Ну, вот. Теперь они идут сюда; можно подумать, что они сами не знают, куда идут. Будь нас шестеро, какую славную засаду мы могли бы устроить здесь. Ну, ну, побольше благоразумия, удалая головушка! Нагнитесь-ка побольше, не то увидят. Да я не знаю еще, имели ли бы мы право на это. Они-то ведь не сделали нам никакого зла. Ну вот, опять спускаются к реке. Нет, черт возьми, подымаются на холм. Вот когда надо оставаться неподвижным, чтобы даже дыхание прекратилось, а дух отделился от тела.

Он проговорил эти слова и зарылся в траву неподвижно, как будто то отделение духа от тела, о котором он только что говорил, действительно произошло.

В то же мгновение толпа всадников, словно вихрь, промчалась мимо. Лишь только они удалились, Траппер осторожно поднял голову в уровень со стеблями густой травы, сделав знак остальным, чтобы они оставались на месте и молчали.

— Они спускаются с холма в сторону лагеря. Нет, остановились внизу… Собираются на совещание, как стадо ланей. Клянусь небом, они возвращаются!

Некоторые из дикарей сошли с лошадей на землю, другие поскакали в разные стороны, как будто желая исследовать местность. К счастью, трава, в которой прятались наши знакомые, не только скрывала их от взоров-дикарей, но и служила препятствием для лошадей, не менее диких и свирепых, чем их хозяева, так что они не могли смять лежавших в ней людей своими сильными, неправильными скачками.

Наконец, какой-то огромного роста индеец, судя по властному виду, предводитель, созвал вокруг себя товарищей, и все стали советоваться, не слезая с лошадей. Поль Говер поднял глаза и увидел толпу людей свирепого, грозного вида. Толпа с каждой минутой пополнялась новыми и, насколько это возможно, еще белее отталкивающими личностями. Поль невольно схватился за ружье и, вытащив его из-под себя, стал заряжать, чтобы быть готовым воспользоваться им во всякую минуту. Благоразумный старик шепнул ему:

— Звук выстрела так же знаком этим негодяям, как звук трубы солдату. Опустите ружье, опустите, говорю вам; если свет луны упадет на металл, его сейчас же увидят эти воплощенные дьяволы, их глаза так же зорки, как глаза самой черной змеи. Малейшее движение привлечет на нас град стрел.

Охотник за пчелами послушался, по крайней мере, он остался неподвижным и безмолвным. Но было еще довольно светло для того, чтобы по нахмуренным бровям и угрожающему виду молодого человека старик мог убедиться, что, если дикари откроют их убежище, победа может дорого обойтись им. Видя, что его советов не слушают, Траппер принял соответствующие меры и, по-видимому, ожидал результата с характерным спокойствием и покорностью.

В это время сиу (старик не ошибся, назвав дикую орду этим именем) закончили совещание и снова рассыпались по холмам. Казалось, они искали что-то.

— Демоны слышали лай собак! — шепотом сказал Траппер. — Их слух слишком изощрен, чтобы ошибиться в расстоянии. Прячьтесь хорошенько, друзья мои, прижмитесь головами к земле, как спящая собака.

— Лучше встанем и положимся на нашу храбрость, — нетерпеливо проговорил молодой человек.

Он хотел прибавить еще что-то, но… тут он почувствовал, как чья-то тяжелая рука легла ему на плечо… Повернул голову, поднял глаза и увидел жесткие черты индейца, угрожающий взгляд которого был устремлен на него. Несмотря на первое впечатление изумления и сознание своего невыгодного положения, молодой человек не хотел отдаться в плен, не попробовав защищаться. С быстротой молнии вскочил он на ноги и, набросившись на врага, сжал ему горло с такой силой, что борьба была бы окончена, если бы он не почувствовал, как руки Траппера обвились вокруг его тела с силой, мало уступавшей его собственной, и принудили его к бездействию. Прежде, чем он успел упрекнуть товарища в кажущейся измене, их окружила дюжина сиу, и все трое должны были сдаться в плен.

Глава IV

Несчастный охотник за пчелами и его товарищи попали в руки людей, которые, без преувеличения, могут быть названы бедуинами американских степей. С незапамятных времен сиу из-за постоянных набегов представляли собой опасность для своих соседей по прерии. В описываемое нами время мало кто из белых решался отправиться в отдаленные земли, заселенные столь вероломным народом.

Траппер хорошо знал, в руки каких, варваров он попал. Тем более непонятно было, чем он руководствовался, мирно отдаваясь в плен: был ли то страх, хитрость или покорность судьбе? Старик не только не оказал ни малейшего сопротивления, когда дикари со свойственной им грубостью и жестокостью начали обыскивать его, но даже сам удовлетворял их алчность, предлагая их предводителю все, что у него, по его мнению, было ценного.

Поль Говер оказался не таким сговорчивым: он подчинился только насилию и выказывал величайшее отвращение к грубости, с которой с него срывали все, что было на нем одето. Несколько раз во время этой неприятной операции он выражал свое недовольство весьма недвусмысленным образом и, конечно, закончил бы открытым отчаянным сопротивлением, если бы не просьбы дрожащей Эллен. Ее взгляд красноречиво говорил, что она надеется только на его благоразумие да на желание помочь ей.

Индейцы, отняв у пленников оружие, порох и несколько бесполезных малоценных вещей, по-видимому, решили дать им небольшой отдых. Очевидно, их занимало какое-то очень важное дело, требовавшее всего их внимания. Вожди снова собрались на совещание; по их горячим выразительным жестам было видно, что они считают победу далеко не завершенной.

— Счастье будет, — очень тихо сказал Траппер, знакомый с их языком достаточно для того, чтобы вполне понять предмет их обсуждений, — если сон путешественников, расположившихся лагерем у ив, не будет нарушен посещением этих негодяев. Они слишком хитры, чтобы поверить, что женщина из рода бледнолицых может в такое время находиться вдали от места, приготовленного для ее убежища.

— Если они намереваются прогнать бродячую шайку Измаила к подошве Скалистых гор, — с горькой усмешкой сказал молодой охотник за пчелами, — я, кажется, буду в состоянии простить этих негодяев.

— Поль, Поль! — укоризненно вскрикнула его подруга. — Вы все забыли, все! Подумайте, об ужасных последствиях…

— Но, Эллен, ведь я именно думал о том, что вы называете последствиями, когда спокойно позволил взять себя вон тому краснокожему дьяволу, вместо того, чтобы повалить его на землю и отнять его собачью жизнь! Кстати, эта низость и позор — ваше дело, старый Траппер, и стыд этот да падет на вашу голову! Впрочем, вы, вероятно, только исполняете свое ремесло: ловите людей в сети так же, как и зверей.

— Поль, умоляю, успокойтесь, будьте благоразумны…

— Ну, ради вас, Эллен, — сказал молодой человек, кусая губы, — я попробую сдержаться, чего бы это мне ни стоило: вы ведь знаете, что мы, кентуккийцы, считаем своим долгом побрыкаться, когда мы не в духе.

— Боюсь, что вашим друзьям не ускользнуть от этих негодяев! — сказал Траппер так спокойно, словно он не слышал ни слова из разговора молодых людей. — Они издали чуют добычу и, напав на след, идут по нему с такой же горячностью, с какой собака бросается по следу дичи.

— Неужели же ничего нельзя сделать? — умоляюще сказала Эллен. В ее голосе слышалось глубокое сочувствие.

— Я легко мог бы крикнуть так громко, что старый Измаил вздрогнул бы во сне и подумал бы, что волки забрались в его стадо, — ответил Поль. — В этих открытых местах меня можно слышать за милю, а лагерь не более как в четверти мили отсюда.

— Да, и быть убитым в награду, — заметил Траппер. — Нет, нет, хитрости надо противопоставить хитрость, не то разбойники перебьют всю семью.

— Перебьют! Ну, это уж слишком! Положим, Измаил настолько любит путешествия, что ему недурно было бы заглянуть и на тот свет, только что старик плохо подготовлен для такого длинного пути. Да я и сам возьмусь за ружье — не допущу, чтобы его убили.

— Их много, и они хорошо вооружены; вы думаете, они будут защищаться?

— Послушай, старый Траппер, вряд ли кто на свете так искренне ненавидит Измаила Буша и его семерых сыновей, как я. Но Поль Говер считает презренным порочить даже ружье из Тенесси^[4]. Знайте же, что у них столько настоящего мужества, сколько нет ни в одной семье из Кентукки.

— Тс! Дикари окончили свои рассуждения. Теперь они примутся за дело. Имейте терпение: дело еще может принять оборот, благоприятный для ваших друзей.

— Мои друзья! Не называйте так никого из этой породы, если хоть немного цените мое уважение. То, что я сказал, вытекает вовсе не из чувства дружбы к ним: я отдаю им только должное.

— Я думал, что молодая женщина принадлежит к ним, — несколько сухо сказал старик. — Если я ошибся, то тут нет ничего обидного; можно обижаться на то, что сделано с намерением.

Эллен снова приложила руку ко рту Поля и поспешно проговорила своим нежным, примирительным голосом:

— Мы должны быть все одной семьей, когда можешь оказать услугу один другому. Мы совершенно полагаемся на вашу опытность, добрый старик, и надеемся, что вы найдете способ уведомить наших друзей об угрожающей им опасности.

— Одно утешение: может быть, эта опытность послужит хоть к тому, что ребята проучат, как следует, этих краснокожих! — пробормотал сквозь зубы охотник за пчелами.

Общее движение в толпе индейцев прервало его. Сиу сошли с лошадей, оставили их на попечение трех-четырех своих товарищей, которым поручили также караулить пленников. Остальные окружили какого-то воина, очевидно, облеченного высшей властью. По его сигналу все удалились медленными шагами, идя от центра по прямым, расходящимся радиусам. Вскоре их фигуры слились с темной травой прерии. Пленники, жадно следившие за каждым шагом врагов, видели только человеческую фигуру, вырисовывшуюся на горизонте: вероятно, это кто-то из индейцев подымался во весь рост, чтобы вглядеться в даль; но вскоре все стихло, исчезло. И к чувству неуверенности теперь присоединилось чувство страха.

Прошло много томительных, медленно тянущихся минут. В каждую из них пленники ожидали криков нападающих, а вслед за ними криков отчаяния осажденных. Но, по-видимому, даже столь усердные поиски оказались тщетными: через полчаса один за другим индейцы стали возвращаться. Их лица были угрюмы, недовольны — лица людей, которые ошиблись в своих ожиданиях.

— Теперь наша, очередь, — сказал Траппер. Он все время был настороже и по малейшим признакам определял намерения дикарей, — нас станут расспрашивать. И, если я не ошибаюсь относительно нашего положения, то, думаю, что было бы разумно поручить вести разговоры с ними кому-нибудь одному из нас, чтобы не было противоречий. Кроме того — если стоит принимать во внимание мнение старого восьмидесятилетнего охотника — я считаю, что этот человек должен отлично знать характер индейцев и обладать хоть некоторым знанием их языка. Вы знаете язык сиу, молодой человек?

— Делайте, как хотите! — крикнул охотник за пчелами, дурное настроение духа которого не стало лучше. — Разглагольствовать-то вы умеете, а вот годитесь ли вы еще на что?

— Юность безрассудна и самонадеянна, — спокойно ответил Траппер. — Было время, молодой человек, когда и у меня кровь была слишком горяча, чтобы течь спокойно в жилах. Но к чему рассказывать о моем возрасте, о смело перенесенных опасностях, о рискованных предприятиях? Хвастовство не идет к седой бороде, и в моей голове должно быть несколько больше смысла.

— Тс! Тс! — тихо сказала Эллен. — Не будем больше говорить об этом: дело идет совсем о другом. Вот индеец сейчас начнет расспросы.

Молодая девушка не ошиблась. Не успела она договорить, как к ним подошел полуголый дикарь высокого роста. Он внимательно, пристально, насколько было возможно при свете луны, окинул их взглядом с головы до ног и обратился к ним со словами приветствия на своем языке, произнесенными хриплым, гортанным голосом. Траппер ответил насколько мог лучше, так, чтобы тот его понял. Мы переведем суть разговора, завязавшегося между ними, сохраняя, насколько возможно, его форму.

— Разве бледнолицые поели всех своих буйволов и взяли все шкуры бобров, что пришли считать, сколько их еще осталось у поуни? — сказал дикарь, из вежливости сделав паузу после слов приветствия.

— Некоторые из нас пришли сюда, чтобы покупать, другие — продавать, — ответил Траппер, — но никто не пойдет дальше, когда узнает, что к хижине одного из сиу приближаться опасно.

— Сиу — разбойники, и они живут среди снегов. Отчего ты говоришь о таком далеком народе, когда мы в стране поуни?

— Если этой страной владеют поуни, то белые имеют здесь те же права; что и красные.

— Неужели бледнолицые еще не достаточно наворовали у красных, что вы пришли так далеко с этой ложью? Я сказал, что эта земля принадлежит моему племени, и оно одно имеет право охотиться здесь.

— Я имею такое же право быть здесь, — возразил Траппер с непоколебимым хладнокровием; — я не говорю всего, что мог бы сказать — лучше помолчать. Поуни и белые — братья, но ни один сиу не смеет показаться в стране волков.

— Дакоты^[5] — люди! — гордо крикнул дикарь; гнев заставил его забыть свою роль волка-поуни и он употребил название, которым наиболее гордится его племя. — Дакоты ничего не боятся! Говорите: что вас завело так далеко от жилищ белых людей?

— Я присутствовал на многих собраниях и там, где восходит солнце, и там, где оно заходит, и всегда слушал только мудрецов. Пусть придут ваши вожди, и рот мой не будет закрыт.

— Я великий вождь, — сказал дикарь, принимая вид оскорбленного достоинства. — Уюча — воин, имя которого часто упоминается. Слова его внушают доверие.

— Что я слеп, что ли, и не могу различить тетона чистой воды? — сказал Траппер с твердостью, делавшей честь его хладнокровию. — Полно! Темно, и потому ты не видишь, что у меня седые волосы.

Индеец убедился, что употребил слишком грубые средства, чтобы обмануть хитрого старика, с которым имел дело, и мысленно обдумывал, как достичь своей цели. Но легкое движение в толпе нарушило все его планы. Он обернулся назад, как бы боясь, что ему помешают, и сказал гораздо менее высокомерным тоном:

— Дай Уюче молоко Длинных Ножей^[6], и он станет воспевать твое имя перед великими людьми своего племени.

— Ступай прочь, — сказал Траппер с презрительным видом. — Ваши молодые люди произносят имя Матери. Мои слова предназначены для ушей вождя.

Дикарь бросил на старика взгляд, в котором несмотря на темноту, была ясно видна неукротимая ненависть. Он отошел и смешался с толпой товарищей, стыдясь неудачи своей хитрости. Лишь только Уюча исчез, как перед пленниками появился и остановился перед ними воин величественного вида. У него была гордая, надменная поступь, которой отличаются все индейские вожди. За ним шла вся толпа индейцев. Они окружили вождя в глубоком, почтительном безмолвии.

— Земля обширна, — после короткого молчания сказал вождь с видом достоинства, тщетно создавшегося тем, кто был только жалкой копией, — почему же дети белых никак не могут найти себе место на ее поверхности?

— Некоторые из них услыхали, что их друзьям в прерии нужны разные вещи, — ответил Траппер, — и пришли сюда узнать, правда ли это. Другим, напротив, нужно то, что могут продать красные, и они пришли сюда, чтобы предложить своим друзьям пороху и одеял.

— Разве купцы переезжают Большую реку с пустыми руками?

— Наши руки пусты, потому что ваши молодые люди освободили нас от поклажи, думая, что мы устали. Они ошиблись: я стар, но силен.

— Не может быть! Вероятно, вы растеряли свой груз в прерии. Укажите место нашим юношам, чтобы они подняли ваши вещи прежде, чем их найдут поуни.

— Надо сделать много обходов, чтобы добраться до этого места, а теперь уже ночь. Время подумать об отдыхе, — совершенно спокойно ответил Траппер. — Пошлите ваших воинов вон на ту возвышенность: там они найдут воду и лес; пусть они зажгут огни и ложатся спать с теплыми ногами. Когда встанет солнце, я поговорю с вами.

Сдержанный ропот, достаточно ясно выражавший глубокое негодование, пробежал по рядам внимательно прислушивавшихся дикарей. Старик понял, что он слишком рискнул, предлагая меру, имевшую целью уведомить путешественников, расположившихся лагерем у ивовых деревьев, о присутствии опасных врагов. Но Матори не выказал ни малейшего волнения и, по-видимому, нисколько не разделял взрыва негодования своих товарищей. Он продолжал разговор тоном полным достоинства.

— Я знаю, что мой друг богат, — сказал он, — что у него вблизи много воинов и что у него лошадей больше, чем у краснокожих собак.

— Где вы видите моих воинов и моих лошадей?

— Как? Разве у молодой женщины ноги дакота, чтобы она могла ходить, не уставая, в прериях в продолжение тридцати дней? Я знаю, что краснокожие жители лесов делают большие переходы пешком; но мы, живущие там, где от одного жилища не видно другого, мы любим наших лошадей.

При этом замечании Траппер в свою очередь задумался. Он очень хорошо знал, что, скрывая истину, подвергал себя величайшей опасности, если хитрость его будет открыта; к тому же роль, принятая им, была противна его характеру; но, поразмыслив, что дело идет не о нем одном, а о жизни двух его товарищей, он мгновенно решился предоставить дело его течению и позволить вождю дикарей обманываться, если он этого желает. Поэтому он дал уклончивый ответ.

— Женщины сиу и женщины белых не из одного вигвама, — сказал он. — Разве тетонский воин захотел бы поставить какую-нибудь женщину выше себя? Я знаю, что не захотел бы; а между тем я слышал, что есть страны, где сквау держат совет.

Легкое движение, снова пробежавшее по рядам дикарей, показало Трапперу, что его слова возбудили, если не подозрение, то некоторое удивление. Один только вождь остался равнодушным.

— Мои белые отцы, живущие у Больших озер, — сказал он старику, — говорили мне, что их братья по ту сторону, где восходит солнце, — не люди. Теперь я вижу, что они не лгали. Полно! Что, это за народ, вождь которого сквау. Значит, ты пес этой женщины, а не муж ее?

— Ни то, ни другое. Я не видел ее лица до сегодняшнего дня. Она пришла в прерии, потому, что ей сказали, что тут есть великий, великодушный народ, которого зовут дакоты, и ей хотелось видеть этих мужей. Женщины белых также открывают глаза, чтобы посмотреть на что-нибудь новенькое, как и женщины сиу. Но эта женщина бедна, как и я, и ей неоткуда достать хлебных зерен и буйволов, если вы возьмете то немногое, что есть у нее и ее друга.

— Мои уши внемлют отвратительной лжи! — воскликнул воин таким ужасным голосом, что даже индейцы, стоявшие вокруг него, вздрогнули от испуга. — Ведь я не сквау! Разве у дакота нет глаз? Отвечай, белый охотник: что за люди вашего цвета спят у ив?

Говоря эти словa, раздраженный вождь протягивал руку по направлению к лагерю Измаила. Траппер не сомневался, что более ловкий и искусный, чем его товарищи, вождь открыл то, что ускользнуло от их тщательных поисков. Несмотря на сожаление, испытываемое им по поводу открытия, которое могло иметь такие роковые последствия для спавших путешественников, и невольный тайный гнев на испытанное им в только что приведенном разговоре поражение, старик продолжал хранить невозмутимое спокойствие.

— Может быть, в прерии и спят какие-нибудь белые, — сказал он, — раз это говорит мой брат, то должно быть так, но что это за люди, которые доверяются таким образом великодушию тетонов, я не знаю. Если там находятся спящие путешественники, пошлите ваших людей разбудить их и спросить, что они тут делают. У белых есть языки.

Вождь покачал головой с гордой, презрительной улыбкой, потом, быстро отвернувшись, чтобы покончить с разговором, крикнул резким голосом:

— Дакоты — народ умный, а Матори — их вождь. Он не позовет чужеземцев во весь голос, чтобы они встали и ответили ему карабинами. Он скажет им на ухо. Итак, пусть их разбудят люди одного с ними цвета.

Сказав эти слова, он удалился в сопровождении дикарей, окружавших его и выражавших свое одобрение свирепой улыбкой. Он остановился невдалеке от пленников, и те из его товарищей, которые имели право выражать свое мнение, собрались снова для обсуждения вопроса. Уюча воспользовался этим случаем и возобновил свои приставания; но Траппер, узнавший, что плут играет здесь второстепенную роль, с негодованием осадил его. Приказание, отданное всей шайке, отправиться немедленно в другое место — окончательно прекратило преследования вероломного дикаря. Передвижение совершилось в угрюмом молчании и в порядке, которому мог бы позавидовать самый дисциплинированный батальон. Когда все остановились и пленники могли оглядеться, они увидели, что находятся вблизи леска, в котором расположился лагерем Измаил.

Снова произошло совещание, очень короткое, но чрезвычайно важное и обдуманное.

Лошади, по-видимому, привыкшие к этим тайным молчаливым нападениям, снова были отданы под надзор сторожей, обязанных также наблюдать за пленниками. Траппер, беспокойство которого возрастало с каждым мгновением, нисколько не успокоился, увидев, что к нему приставлен Уюча. Судя по торжествующему, повелительному виду дикаря, он был назначен начальником отряда. Как бы то ни было, но, получив, вероятно, секретные предписания, Уюча довольствовался тем, что потрясал томагавком, выразительно поглядывая на Эллен. Сделав столь красноречивое предупреждение двум пленникам о судьбе, ожидавшей их подругу при малейшем тревожном признаке с их стороны, он погрузился в суровое молчание. Благодаря этой передышке, которой никак нельзя было ожидать от Уючи, пленники могли сосредоточить все свое внимание на интересной сцене, происходившей перед их глазами.

Матори лично отдавал свои приказания. Он сам, как человек, вполне знакомый с качествами любого из своих товарищей, определил каждому место, которое тот должен был занимать. Его приказания исполнялись немедленно и с уважением, которое индейцы обыкновенно выказывают своему вождю в решительные моменты. Он отправил одних вправо, других влево. По первому знаку назначенный быстрыми шагами бесшумно отправлялся. Вскоре все уже были на своих местах, за исключением двух воинов, оставшихся при вожде. Увидев, что возле него никого больше нет, Матори обернулся к своим провожатым и выразительным жестом дал им понять, что наступил критический момент, когда следовало привести в исполнение задуманный ими план.

Прежде всего все трое сняли маленькие охотничьи ружья, которые — под именем карабина — они носили по своему званию, освободились от всех частей костюма, которые могли бы стеснить их движения, и стояли одно мгновение неподвижно, похожие на слегка задрапированные статуи знаменитых героев. Матори убедился, что томагавк у него на месте, что нож лежит, как следует, в кожаных ножнах. Он подтянул пояс и поправил шнурки своих нарядных, украшенных бахромой штиблет, которые могли мешать ему. Покончив со всеми приготовлениями, вождь тетонов дал сигнал отправляться, готовый на все.

Три воина направились к лагерю так, чтобы обойти его с фланга. Отойдя так далеко, что пленники еле могли их видеть, они остановились и оглянулись вокруг, как люди, обсуждающие и зрело взвешивающие обстоятельства, прежде чем принять решение. Потом они углубились в траву прерии и совершенно исчезли из виду.

Нетрудно представить себе страшную тревогу, с которой Эллен и ее спутники наблюдали за движениями, результат которых так интересовал их. Каковы бы ни были причины, заставлявшие ее не питать особой любви к семье, в которой читатель впервые увидел ее, сострадание, свойственное ее полу, а, может быть, и более доброжелательные чувства сильно волновали ее сердце. Несколько раз она готова была подвергнуться страшной опасности, грозившей ей, возвысить свой слабый голос, как бы он ни был бессилен, и громко крикнуть, чтобы предостеречь путешественников. Весьма вероятно, что она поддалась бы охватившему ее порыву, настолько же сильному, насколько естественному, если бы не немые, но энергичные увещевания Поля Говера,

Молодой охотник за пчелами переживал самые разнообразные ощущения. Самое сильное, самое могущественное из них было, конечно, беспокойство о критическом положении молодой девушки, находившейся под его защитой. Но к этой смертельной тревоге примешивался глубокий интерес, который он невольно проявлял к происходившей перед ним сцене: в этом зрелище было нечто чарующее для его порывистого, дикого сердца. Хотя нельзя было сомневаться в его чувствах к переселенцам, высказанных достаточно ясно и далеко не таких доброжелательных, как чувства Эллен, он жаждал услышать звук их выстрелов и, если бы представилась возможность, полететь одним из первых на помощь им. Временами он сам чувствовал почти неодолимое желание броситься, чтобы разбудить неосторожных путешественников, но одного взгляда на Эллен было достаточно, чтобы вернуть покидавшее его было благоразумие и напомнить ему, что она может стать жертвой его безрассудства.

Один Траппер оставался совершенно спокойным по виду и холодно наблюдал за всем происходившим перед ним, как будто это вовсе не касалось его. Его бдительный взгляд, казалось, поспевал всюду. То был взгляд человека, слишком привыкшего к различным ужасным сценам, чтобы волноваться, и только думавшего о том, как бы воспользоваться оплошностью своих сторожей и обмануть их бдительность.

Тетонские воины не оставались между тем праздными. Прокладывая себе путь в густой траве низин, они пробирались вперед, как коварные змеи, подползающие к добыче, пока не добрались до места, где нужно было удвоить предосторожность, прежде чем продолжить путь. Один Матори подымался по временам из травы во весь свой внушительный рост и вперял проницательный взгляд в темноту, царившую в маленьком лесу. Этих наблюдений, в соединении со сделанными им при первых разведках, было достаточно для того, чтобы он вполне понял положение намеченных им жертв, пусть даже и не зная ни их числа, ни способов защиты, которыми они располагали.

Все его усилия узнать какие-либо данные насчет этих двух существенных моментов были совершенно бесполезны: лагерь покоился в глубоком молчании. Можно было подумать, что за этой оградой находятся только мертвецы. Матори, слишком недоверчивый и осторожный, чтобы полагаться на кого-либо, кроме самого себя, в таком критическом положении, велел товарищам подождать и пошел дальше один.

Он подвигался медленно и способом, который был бы чрезвычайно тяжел для всякого, не привыкшего к подобным упражнениям. Самое ловкое пресмыкающееся не могло бы ползти с большей гибкостью и производить меньше шума. Приседая на землю, он вытягивал сначала одну, потом другую ногу и останавливался после каждого движения, прислушиваясь к малейшему звуку, который мог бы служить указанием, что путешественники насторожились. Наконец, ему удалось пробраться под тень леска, где было меньше риска, что его видят, так как слабый свет луны не освещал его, тогда как окружавшие его предметы представлялись более отчетливо его проницательному взгляду,

Тетон долго оставался на этом месте, погруженный в наблюдения, прежде чем отправился дальше. Отсюда лагерь был виден ему в профиль — с палаткой, повозками, шалашами. Контуры всех предметов обрисовывались хоть и темными, но достаточно четкими красками, и опытный взгляд воина мог довольно ясно определить силы, с которыми ему придется иметь дело. Молчание — слишком глубокое, чтобы быть естественным, — царило в ограде; казалось, находившиеся там люди, чтобы внушить больше доверия своим врагам, задерживали даже то спокойное дыхание, которое вылетает во время сна. Вождь опустил голову до земли и внимательно прислушался. Он хотел было поднять ее, не добившись никаких результатов, как вдруг звук дрожащего дыхания спящего человека донесся до его слуха. Индеец был слишком хорошо знаком со всеми военными хитростями, чтобы попасться в ловушку, которую захотели бы расставить ему. Он снова прислушался. Убедившись, что слышит естественный звук, он перестал колебаться.

Человек менее испытанной храбрости, чем гордый Матори, мог бы задуматься перед лицом опасности, которой он подвергал себя добровольно. Белые авантюристы не впервые проникали в степи, обитаемые его народом. Их отвага, их сила были хорошо известны ему, но тем не менее он продолжал свое предприятие, правда, с благоразумием и осмотрительностью, вызываемыми храбростью врага, но в то же время с мстительной враждебностью краснокожего человека, взбешенного нашествиями чужеземцев.

Матори изменил свое прежнее направление и, продолжая ползти по траве, отправился к опушке леска. Добравшись туда, он поднялся и еще внимательнее оглядел местность. В одно мгновение он увидел, где лежал беззащитный спящий путешественник. Читатель, без сомнения, догадался, что человек, не подозревавший такого близкого опасного соседства, был один из тех ленивых сыновей Измаила, которым была поручена охрана лагеря. Когда Матори убедился, что никто его не заметил, он приблизился к спящему и наклонился над ним. Его подвижная фигура порхала вокруг врага, пока он пристально рассматривал спящего, словно одно из тех пресмыкающихся, которые приподымаются играя вокруг своей жертвы. Матори, довольный своими наблюдениями, уже поднял было голову, когда молодой переселенец сделал движение, как бы просыпаясь. Дикарь схватил нож, висевший у пояса, и в одно мгновение приставил его к груди несчастного молодого человека, но вдруг изменил намерение, движением, быстрым, как полет мысли, отпрянул назад, спрятался за стволом дерева, к которому прислонился головой спящий, и остался лежать, прикрытый его тенью, неподвижный и, по-видимому, такой же бесчувственный, как ствол.

Молодой человек, стороживший лагерь, открыл сонные веки, взглянул на небо, с чрезвычайными усилиями поднял свое отяжелевшее тело и оглянулся вокруг. Его блуждающий взор оглядел довольно внимательно лагерь, потом потерялся в безграничной дали прерии. Не видя ничего, что могло бы оправдать его страхи, он изменил положение, повернулся спиной к своему опасному соседу, потом упал на землю и вытянулся во всю длину. Наступил длинный промежуток безмолвия, беспокойный, тяжелый для тетона. Наконец, храп путешественника возвестил, что он уснул. Дикарь был слишком осмотрителен, чтобы поверить первым признакам сна. Но усталость от целого дня напряженной ходьбы, очевидно, слишком повлияла на часового, и сомнения дикаря продолжались недолго. Как бы то ни было, дакота почти незаметным движением и с небольшими остановками, так, что самый внимательный глаз с трудом мог бы заметить их, поднялся и снова наклонился над врагом так же бесшумно, как цветок хлопчатника, колебавшийся над ним.

Матори видел, что судьба переселенца в его руках. Он смотрел на могучие члены, на атлетические формы молодого человека с тем восхищением, которое почти всегда вызывает в сердце дикаря физическая сила, и в то же время хладнокровно готовился погасить то начало, которое одно придавало силу этим формам. Тихонько раздвинул он складки одежды молодого человека, отыскал место, удар в которое был, безусловно, смертелен, поднял свое острое оружие и только что собрал все силы и уменье, чтобы нанести удар, как молодой переселенец небрежно закинул назад нервную руку, выпуклые мускулы которой выказывали необычайную силу.

Тетон остановился. Новая перемена произошла в его мыслях. Сон врага показался ему даже менее опасным, чем смерть его. Он понял, что смерть этого исполинского человека произойдет не без страшной борьбы, не без ужасной агонии. Эта мысль с быстротой молнии представилась его опытному уму. Он снова нагнулся над тем, кто был так близок к тому, чтобы стать его жертвой, убедился, что молодой человек спит глубоким сном, и отказался от своего первоначального намерения.

Матори удалился с теми же предосторожностями, с которыми пришел. Он отправился по прямой линии к лагерю, стараясь идти по опушке леса, чтобы укрыться в лесу на случай тревоги. Уединенная палатка привлекла его внимание прежде всего. Он осмотрел ее снаружи и долго прислушивался; потом дикарь решился, приподнял холст снизу и всунул свою черную голову в палатку. Через минуту он опустил холст и, сев на землю; некоторое время сидел, опустив глаза в землю, будто в глубоком раздумье. Потом он снова всунул голову под таинственный холст. На этот раз наблюдения его были продолжительнее, и посещение носило характер какой-то торжественности.

Дикарь пошел к месту, где, судя по множеству собранных предметов, которых нельзя было рассмотреть в темноте, находился центр лагеря. Пройдя несколько шагов, он снова остановился, обернулся, посмотрел на только что покинутую им уединенную палатку и, казалось, колебался, не вернуться ли ему. Но рогатки из сучьев были так близко — стоило только протянуть руку, и эти предосторожности указывали на ценность предметов, ради охраны которых они были приняты. Алчность дикаря вспыхнула еще сильнее, и он пошел дальше.

Матори скользил между нежными, гибкими ветвями хлопчатника. Его шаги напоминали извилистые движения змеи; его тело сжималось и вытягивалось, смотря по тому, приходилось ему идти по широкому или по узкому месту. Добравшись до ограды, он прежде всего окинул местность быстрым взглядом, потом предусмотрительно приготовил себе отступление, удалив с пути все, что могло бы помешать этому. Затем он в первый раз встал во весь рост и прошел по лагерю, как гений зла, ища объекта, с которого можно было бы начать осуществление своих адских замыслов. Он заглянул в хижину, где спала жена переселенца с детьми, прошел мимо нескольких исполинских тел, небрежно растянувшихся на земле в совершенно бесчувственном состоянии, и, наконец, добрался до места, занимаемого самим Измаилом. Такой проницательный человек, как Матори, не мог не сообразить, что глава переселенцев теперь был в его власти. Он долго смотрел на спящего. И в то же время он обдумал шансы на успех своего предприятия и самые верные способы полностью воспользоваться его результатами.

Он вложил в ножны нож, который вынул в первую минуту, и хотел уже идти дальше, но Измаил вдруг повернулся и спросил грубым голосом: «Кто там?». Для того, чтобы спастись из такого критического положения, дикарю потребовалась вся его изворотливость, все присутствие духа. Передразнив прерывистый, непонятный звук голоса говорившего, он тяжело бросился на землю, как бы собираясь заснуть. Измаил видел его, но смутно, через полуоткрытые веки. Хитрость была слишком смела и слишком хорошо исполнена, чтобы не иметь полного успеха. Переселенец медленно закрыл глаза и уснул, не подозревая, что среди его семьи находится такой опасный враг.

В течение нескольких минут, показавшихся ему очень долгими, Матори должен был оставаться в принятом им положении, пока не убедился, что за ним не наблюдают. Но если тело его было неподвижно, то деятельный ум работал непрестанно. Он употребил эти минуты на составление плана, который должен был отдать в его руки лагерь со всем его содержимым. Как только неутомимый дикарь убедился, что ему не грозит никакая опасность, он встал и с присущей ему ловкостью и осмотрительностью пополз к ограде, за которой находился домашний скот.

Он тщательно осмотрел первое попавшееся ему животное. С неутомимым любопытством провел рукой по густой шерсти, ощупал тонкие, нежные члены. Бедное животное терпеливо и кротко подчинялось ему, как будто какой-то тайный инстинкт подсказывал ему, что в этих огромных пустынях человек является все же самым верным защитником. Однако, дикарю пришлось отказаться от этой добычи, которая не могла быть полезной ему в его смелых экспедициях. Зато сильная радость охватила его, когда он очутился среди вьючных животных. Он еле сдержал громкие восклицания, готовые сорваться с губ. Все опасности, угрожавшие ему, были забыты, и осторожная осмотрительность воина уступила на минуту место неумеренному восторгу дикаря.

Глава V

Ничто не нарушило спокойствия прерии, пока воин-тетон так отважно выполнял свое опасное предприятие. Все его подчиненные неподвижно стояли на своих местах, со всем терпением дикарей ожидая сигнала к началу действий. Зрителям, находившимся на небольшом возвышении, о котором мы уже упоминали, и с тревогой и беспокойством вглядывавшимся вдаль, все это не было видно. Они видели только однообразную пустыню, освещенную неверным светом бледных лучей луны, с трудам пробивавшихся сквозь облака. Лагерь выделялся более темным пятном; полосы света обрисовывали волнистые вершины холмов. Повсюду царил глубокий, внушительный покой пустыни.

Невозможно описать интереса, испытываемого теми, кто хорошо знал, что затевалось под покровом безмолвной ночи. Волнение зрителей возрастало по мере того, как проходили минуты, и ни малейший звук не достигал их слуха. Дыхание Поля становилось все сильнее и прерывистее, и Эллен не раз испытывала невольный страх, когда он внезапно вздрагивал. Она чувствовала это, опираясь на его руку, в поисках защиты.

— Ну! — воскликнул Поль, не в состоянии сдерживать дольше свое нетерпение. — Ну, старый Измаил, вот когда ты можешь показать себя! Докажи, что кровь Кентукки, течет в твоих жилах! Ребята, стреляйте, стреляйте вниз, стреляйте в землю: краснокожие, ползут в траве!

Но голос его потерялся в криках, воплях, восклицаниях, раздавшихся одновременно изо ртов пятидесяти людей. На месте остались только караулившие пленников, но и они исполняли свой долг с принуждением, и нетерпением, какое выказывают верховые лошади, стоящие у барьера и ожидающие только сигнала, чтобы броситься на арену. Они размахивали руками, скакали, прыгали, как упоенные радостью дети, а не разумные взрослые люди, испускали самые яростные, дикие крики.

И тут послышался новый шум, похожий на шум, производимый множеством ног буйволов. Действительно животные Измаила, сбившись в кучу, быстро бежали в сторону пленников.

— Они украли весь скот переселенца, — сказал Траппер, внимательно прислушиваясь. — Эти гады не оставили ему ни одной лошади.

Не успел он договорить, как все стадо испуганных животных взобралось на маленький холм, где были пленники, и, преследуемое толпой существ, почти не имевших человеческого вида, пронеслось мимо. Толпа бежала за животными во весь дух и понукала их сзади.

Стремление к бегству передалось и лошадям индейцев. Издавна привыкнув разделять пылкое нетерпение своих хозяев, они бросились с почти неудержимой быстротой. В эту минуту, когда все глаза были устремлены на людей и животных, как бы несшихся в вихре, Траппер с силой, которой нельзя было подозревать в его возрасте, вырвал нож из рук своего неосторожного стража, одним взмахом руки перерезал ремень, к которому были привязаны все лошади. Топая ногами, с громким ржанием животные разбежались во все стороны.

Уюча обернулся к Трапперу с быстротой и свирепостью тигра. Он схватился за ножны, как будто для того, чтобы взять так неожиданно похищенное у него оружие, потом ощупал ручку своего томагавка, все время следя за бегущим стадом с сожалением, которое всегда должен испытывать индеец западных стран при таком зрелище. Жажда мести и алчность боролись в его душе; борьба была ужасна, но коротка. Алчность одержала верх: не прошло и минуты, как все сторожившие пленников бросились в погоню за стадом. Траппер спокойно смотрел на своего врага, пока тот колебался после смелого поступка старика, расправиться ли с ним или броситься за скотом. Как только Уюча последовал примеру товарищей, Траппер сказал со свойственным ему глухим, сдержанным смехом, указывая на бегущего индейца:

— Нрав всех краснокожих одинаков повсюду: и в прерии, в лесах! Позволь-ка кто-нибудь такую вольность с часовым-белым — он получил бы, по-крайней мере, хороший удар по голове в награду, а вот тетон бежит себе за своими, лошадьми, как будто думает, что две ноги стоят четырех в подобном случае! Ну, плуты переловят весь скот до рассвета, потому что тут разум действует против инстинкта. Положим, разум ничтожный, но все же в индейце много человеческого. Боже мой! Вот такими краснокожими, как делавары, Америка могла бы гордиться! Но что сталось с этим могучим народом! Он рассеян и почти весь уничтожен! Право, переселенец хорошо сделает, если поселится там, где находится в настоящее время. Если природа и отняла у него удовольствие очистить землю от деревьев, которые должны были расти здесь, то воды уж тут в изобилии. Вот своих четвероногих он видел в последний раз, или я плохо знаю коварство сиу.

— Не лучше ли нам добраться до лагеря? — сказал охотник за пчелами. — Если старый Измаил не очень изменился, то здесь произойдет настоящая схватка.

— Нет, нет! — поспешно проговорила Эллен.

Траппер осторожно закрыл ей рот рукою.

— Тс! Говорите тихо! — сказал он. — Малейший звук может выдать нас. Достаточно ли храбр ваш друг? — прибавил он, обращаясь к Полю.

Молодой человек, в свою очередь, прервал его слова:

— Остерегайтесь назвать Измаила моим другом. Он не имеет ни малейшего отношения…

— Хорошо, хорошо, кто бы он ни был, станет ли он жалеть порох и дробь для защиты своего добра?

— Своего добра? Да, конечно, он не станет жалеть даже для защиты того, что не принадлежит ему. Можете вы мне назвать, старый Траппер, имя человека, который уложил посланца шерифа, собравшегося прогнать плантаторов, беззаконно поселившихся у Буйволового озера в старом Кентукки? В тот день я преследовал великолепный рой, осевший, наконец, в дупле засохшего бука; а чиновник лежал распростертым как раз у подножия того самого бука. Пуля прошла через «милостью божьей»^[7], которая была у него в кармпне жилета у самого, сердца, как будто он думал, что кусок овечьей кожи может служить панцирем и против пули скваттера^[8]. Ну зачем сердиться, Эллен? Ведь не доказано, что это был Измаил; человек пятьдесят других могли сделать то же.

Старик не стал расспрашивать дальше, чтобы узнать, станет ли Измаил мстить за себя. Из ответа Поля, его короткого, но обстоятельного рассказа, он понял все и вернулся к целому ряду мыслей, вызванных обстоятельствами.

— Каждый лучше знает связи, соединившие его со своими ближними, — ответил он. — Жаль, конечно, что цвет кожи и язык, богатство и образование устанавливают такую большую разницу между людьми, из которых немногие имеют все, а громадное большинство — ничего… Впрочем, — прибавил он с характерным для него переходом от одной мысли к другой, — так как в этом деле идет речь о количестве ударов, а не о проповеди, то лучше всего приготовиться к тому, что может случиться. Тс! В лагере движение. Возможно, что это они нас увидели.

— Неужели подходит семья Измаила? — воскликнула Эллен. Голос ее дрожал. Приближение друзей, по-видимому, пугало ее почти столько же, сколько недавнее появление сиу. — Уходите, Поль, оставьте меня. Уйдите, не нужно, чтобы нас видели.

— Эллен, если я брошу вас в этой пустыне, не возвратив вас целой и невредимой, хотя бы под защиту старого Измаила, то пусть я никогда не услышу жужжания пчелы, или, что еще хуже, пусть не смогу следить за ней взглядом до тех пор, пока она влетит в улей!

— Вы забываете этого доброго старика. Он не покинет меня. Ведь нам не в первый раз расставаться, Поль, и эта пустыня лучше, чем…

— Никогда! Никогда! Индейцам стоит только вернуться, и что будет тогда с вами? Вас поведут к Скалистым годам, и вы будете уже на полдороге туда, пока можно будет открыть наш след и полететь на помощь вам. Что вы скажете на это, старый Траппер? Вы думаете, что эти тетоны, как вы их называете, замедлят вернуться за остальным имуществом Измаила и за его провизией?

— Насчет них вы можете быть спокойны, — ответил старик, — я ручаюсь, что им придется побегать часов шесть за бедными животными. Однако, тише! Я снова слышу какие-то звуки внизу, у ив. Скорее на землю! Зарывайтесь в траву! Будь я презренный комок глины, если это не звук ружейного замка!

Траппер не дал спутникам времени для размышления, а бросился в густую траву прерии, увлекая их за собой. Счастье, что чувства старика не потеряли своей тонкости и что он действовал с такой быстротой: едва пленники успели броситься на землю, как в их ушах раздался короткий, резкий ружейный выстрел, и смертоносная пуля, свистя, пролетела над их головами.

— Чудесно, молодые негодяи! Чудесно, старая голова! — тихонько проговорил Поль. Ни положение, в котором находились пленники, ни опасности, окружавшие их, не действовали на его пылкую натуру. — Этот залп делает вам честь. Ну, что же, Траппер, война-то, кажется, начинается с трех сторон. Нашей стороне неудобно оставаться в долгу. Не ответить ли мне?

— Не отвечайте, — поспешно остановил его старик, — или отвечайте только словами, иначе вы оба погибли.

— Сомневаюсь, чтобы вы много выиграли, если бы я заставил свой язык говорить вместо ружья, — заметил Поль шутливым, но несколько колким тоном.

— Ради бога, только бы они не слыхали вас, Поль! — вскрикнула Эллен. — Уходите, Поль, уходите, вам легко это сделать.

Несколько залпов, следовавших один за другим и все приближавшихся, прервало ее слова, а страх и благоразумие помешали ей говорить дальше.

— Пора кончить это, — сказал Траппер, подымаясь с достоинством и хладнокровием человека, задумавшего какой-то самоотверженный поступок. — Я не знаю, дети мои, что заставляет вас бояться тех, кого вы оба должны были любить и почитать, но надо принять какое-нибудь решение, чтобы спасти вашу жизнь. На несколько часов больше или меньше ничего не значит для человека, насчитывающего столько дней. Поэтому я покажусь им, а вы воспользуйтесь этой минутой, чтобы скрыться. И дай вам бог все то счастье, которое вы заслуживаете.

Не дожидаясь ответа, Траппер отважно спустился с холма и подошел к лагерю твердыми, уверенными шагами, не замедляя и не ускоряя своей обычной походки. Свет луны, более яркий в эту минуту, падал на его фигуру, и переселенцы заметили его приближение. Равнодушный к этому неблагоприятному обстоятельству, старик молча продолжал идти, пока его остановил сильный, грозный голос:

— Кто идет? Друг или недруг?

— Друг, — ответил он, — человек, который жил слишком долго для того, чтобы смущать ссорами остаток своей жизни.

— Но недостаточно долго для того, чтобы забыть проделки юности, — сказал Измаил, подымая голову над кустом, за который он спрятался, — вы привели сюда шайку этих краснокожих дьяволов и завтра получите часть их добычи.

— Что вы потеряли? — спокойно спросил Траппер.

— Восемь самых лучших кобылиц, носивших упряжь, не говоря уже о жеребце, который стоит тридцати лучших мексиканских коней. А молоко, а шерсть, откуда возьмет их теперь жена? Весь скот исчез; я думаю, что даже поросята, хоть и хромые, бегают теперь по прерии. Скажи-ка мне, чужеземец, — прибавил он, ударяя о землю прикладом ружье с шумом и яростью, которые могли бы испугать человека менее решительного, чем Траппер, — сколько из этих животных достанется на вашу долю?

— А что я буду делать с ними? Я никогда не хотел иметь лошадей, никогда даже не пользовался ими, хотя мало найдется людей, так исколесивших огромные степи Америки, как я, несмотря на слабость и старость. Лошади не нужны в скалах и лесах Йорка, я говорю о Йорке, каким он был прежде: боюсь, что теперь он уже не такой! Что касается коровьего молока и шерстяных одеял, то все это хорошо для женщин, но оно не возбуждает во мне зависти: звери, живущие на равнине, дают мне пищу и одежду. Нет, я не хочу другой одежды, кроме оленьей шкуры, и пищи более сочной, чем мясо оленя.

Явная откровенность, с которой Траппер произнес это краткое оправдание, произвела некоторое впечатление на переселенца, вышедшего из своей обычной апатии. Однако чувство досады в нем все усиливалось и должно было с минуты на минуту разразиться ужасным образом. Он слушал с видом человека, который сомневается, еще не вполне убежден, и бормотал сквозь зубы страшные угрозы, которыми за минуту до этого, собирался осыпать старика.

— Прекрасные слова, — проговорил он, наконец, — но, по-моему, слишком адвокатские для откровенного, храброго охотника.

— Я только траппер, — кротко ответил старик.

— Охотник или траппер — разница небольшая. Старик, я пришел в эту страну, потому, что закон слишком прижимал меня и потому что я не люблю соседей, которые не могут уладить мелкого спора без того, чтобы не утомлять судьи да еще двенадцати человек, но я пришел не для того, чтобы смотреть, как у меня будут отнимать имущество. Я не стану благодарить человека, который взял его у меня.

— Тот, кто забирается так далеко в прерии, должен привыкать к обычаям хозяев этой местности.

— Хозяев! — недовольно повторил переселенец. — Я имею на землю, по которой хожу, такие же законные права, как любой губернатор в Штатах! Можете вы мне сказать, чужеземец, где тот закон, то основание, по которому одному человеку может принадлежать часть города, город или даже целая провинция, тогда как другой должен вымаливать клочок земли, чтобы выкопать себе могилу! Это противоречит природе, и я отрицаю, что этого требует закон, по крайней мере, такой закон, каким он должен быть, а не созданный вами.

— Я не могу сказать, что вы не правы, — ответил Траппер. Его взгляды на этот важный вопрос, хоть и вытекали они из совершенно других и гораздо более благородных принципов, но удивительно совпадали со взглядами его собеседника. — Я всегда думал это и часто говорил, когда знал, что мой голос может быть услышан. Но люди, похитившие ваши стада, считают себя хозяевами всего, что есть в степях.

— Вы видели индейцев?

— Да, я был их пленником в то время, когда они пробирались в ваш лагерь…

— Разве белый так должен был поступить в подобном случае? — возразил Измаил, бросая на старика свирепый взгляд, будто все еще намереваясь покускться на его жизнь. — Разве не должен был он предупредить меня? Я не особенно стремлюсь назвать братом всякого, кто встретится мне на дороге, но все же цвет кожи что-нибудь да значит. В особенности, когда встреча белых происходит в таком месте, как это. Впрочем, что сделано, то сделано, и никакие разговоры на свете ничего не изменят. Дети, выходите из засады, тут только старик. Он ел мой хлеб, и я должен обращаться с ним, как с другом, хоть, у меня есть веские основания подозревать, что он заодно с нашими врагами.

Траппер ничего не сказал в ответ на эти оскорбительные подозрения, высказанные переселенцем так неделикатно, несмотря на все слышанное им от старика. Призыв главы семьи возымел немедленное действие. На его голос пятеро-шестеро из его сыновей вышли из-за кустов, за которыми они прятались, думая, что люди на холме составляли часть шайки сиу. Они подходили один за другим, небрежно брали ружья под мышку и бросали взгляды на чужеземца, но ни один из них при этом не выказывал ни малейшего любопытства узнать, откуда он, зачем он здесь. Частью это происходило от беспечности их характера, но главным, образом, от привычки к подобным сценам, научившим их соблюдать благоразумие и осторожность. Траппер вынес их мрачные, безмолвные взгляды с твердостью человека, еще более наученного опытом, и с полным спокойствием невинности. Старший из сыновей переселенца, тот, усыпленная бдительность которого предоставила такое обширное поле действий для предприимчивого Матори, обернулся к отцу после короткого, но пристального осмотра старика и проговорил отрывисто:

— Если это все, что осталось из тех, кого я видел там, на холме, то значит, мы не попусту потратили порох.

— Аза говорит правду — сказал отец, глядя на Траппера. Очевидно, слова сына вернули его к ускользнувшим было мыслям. — Но как это случилось? Сейчас ведь вас было трое, если только нас не обманул евет луны.

— Если вы видели тетонов, несущихся над землей, подобно крылатым демонам, вслед за вашим стадом, друг мой, то не мудрено было бы, если бы вам показалось, будто их там более тысячи.

— Да, какой-нибудь ребенок, воспитанный в городах, или какая-нибудь женщина могла бы вообразить это — да и то старая Эстер, как вы видите, боится краснокожих не более, чем медвежонка или волчонка. Ручаюсь, что если бы ваши пресмыкающие дьяволы проделали эти свои штучки при дневном свете, старуха славно отделала бы их, и сиу увидели бы, что она не таковская, чтобы уступить без боя свое масло и свой сыр. Наступит время, чужеземец, когда будет оказано правосудие. И скоро, и без помощи того, что вы называете законом. Мы от природы медлительны, я знаю, и это часто говорят про нас; но медленность только вернее достигает цели, и мало людей, которые могли бы похвалиться, что они нанесли удар Измаилу, не получив от него взаимного удара.

— Ну, значит в этом случае Измаил Буш следовал скорее животному инстинкту, чем настоящим принципам, которыми должны руководствоваться существа его рода, — ответил мужественный Траппер. — Я сам наносил не один удар, но только раз испытал то чувство, которое неизбежно должен испытывать разумный человек, когда он убивает, хотя бы лань, не нуждаясь ни в ее мясе, ни в шкуре. Это было, когда я оставил одного минга в лесу без погребения, в то время, когда я честно и открыто участвовал в воине.

— Так вы были солдатом, Траппер? Я также в молодости участвовал в одной-двух экспедициях. Впрочем, о краже скота и об остальном мы поговорим завтра, а сегодня самое лучшее будет лечь спать.

Сказав это, Измаил направился к лагерю в сопровождении сына, жизнь которого за несколько минут до этого подвергалась сильной опасности. Придя в лагерь, Измаил после нескольких объяснительных слов, перемешанных краткими, но энергичными ругательствами в адрес грабителей, объявил жене о положении вещей в прерии и затем о своем решении отдохнуть после стольких треволнений, вызванных набегом сиу.

Траппер охотно согласился на это и растянулся на предложенной ему куче веток с необычайным спокойствием. Однако, он закрыл глаза лишь тогда, когда убедился, что Эллен Уэд находится среди других женщин семьи, а ее молодой друг предусмотрительно скрылся. Тогда только он уснул. Но даже во сне он сохранил часть той бдительности, к которой привык издавна.

Глава VI

Измаил Буш провел свою более чем пятидесятилетнюю жизнь на окраинах. Он хвалился тем, что никогда не оставался в такой местности, где не был волен рубить любое дерево, которое видел с порога своего жилья; хвалился и тем, что редко позволял закону проникнуть в свое жилище и никогда добровольно не слушался звука церковного колокола. Промыслом он занимался только настолько, чтобы удовлетворять свои немногочисленные нужды, слишком простые и потому легко удовлетворимые. Из всех отраслей науки он уважал только искусство лечения, так как не понимал значения других наук, не производивших чувственного впечатления. Его уважение к медицине заставило его принять предложение одного доктора, который пожелал воспользоваться любовью Измаила к переселениям и путешествиям и предложил сопровождать его в надежде обогатить новыми открытиями естествоведение, изучение которого составляло предмет его забот и даже было его манией. Переселенцы приняли доктора в семью и до сих пор путешествовали с ним в полном согласии. Измаил и его жена постоянно поздравляли друг друга с приобретением спутника, который может быть так полезен в их новом жилище, где бы они ни поселились, пока семья не акклиматизируется вполне.

Научные изыскания естествоиспытателя часто увлекали его с прямого пути, которым шел Измаил, руководствовавшийся только солнцем, и часто бывало, что его отсутствие продолжалось несколько дней кряду. Мало нашлось бы людей на его месте, которые не радовались бы, что их не было в лагере в тот критический момент, когда на лагерь напали сиу, и храбрый естествоиспытатель Обед Бат или, как он любил, чтобы его называли, Баттиус — доктор медицины, член многочисленных ученых обществ — был искренне рад этому обстоятельству.

Хотя Измаил, несмотря на врожденную беспечность, был несколько взволнован понесенной им потерей, и состояние его духа далеко еще не успокоилось, он все же лег спать: во-первых, потому, что был час, отведенный на отдых, а во-вторых, он знал, что все усилия найти стада во тьме будут бесполезны. Он так хорошо сознавал опасность своего положения, что вряд ли стал бы рисковать тем, что у него осталось, побежав за утерянным. Хотя жители прерии известны привязанностью к своим лошадям, но у путешественников было много вещей, которые они любили не менее. Дикари прибегали обыкновенно к такой уловке — разогнать стада, чтобы воспользоваться смятением и, пока хозяева стараются собрать животных, ограбить лагерь. Но, по-видимому, на этот раз Матори ошибся в расчетах. Читатель уже видел, как флегматично перенес переселенец свою потерю.

Как бы то ни было — много ли глаз долго оставалось открытыми, много ли ушей прислушивалось, стараясь уловить малейший звук, указывающий на новую опасность, — лагерь все остальное время ночи оставался погруженным в глубокий покой. Спокойствие и усталость произвели свое обычное действие, и до зари все спали крепким сном, за исключением часовых, которые на этот раз пунктуально исполняли свои обязанности, по крайней мере, так надо предполагать, потому что, в сущности, не произошло ничего, что могло бы обвинить их в недостатке бдительности.

Когда начало светать и горизонт незаметно стал проясняться, над беспорядочной массой спавших глубоким сном детей поднялась какая-то женщина. На ее лице отражались тревога и страх. Это была Эллен Уэд, которая тайком вернулась в лагерь и тихонько проскользнула туда, где спали дети. Она осторожно прошла посреди растянувшихся на земле тел и, удерживая дыхание, добралась до ограды, устроенной Измаилом. Тут она остановилась, по-видимому, раздумывая, следует ли идти дальше; но остановка была минутной, и гораздо раньше, чем часовой успел разглядеть ее легкую фигуру, она уже прокралась в прерию и взобралась на вершину ближайшего холма.

Эллен долго в тяжелом ожидании прислушивалась, но так и не услышала ничего, кроме легкого дуновения утреннего ветерка, слабо колыхавшего траву. С грустью, разочаровавшаяся в своей надежде, она уже собиралась вернуться обратно, когда шум шагов, попиравших траву, донесся до ее слуха. Она повернула голову в сторону шума и увидела вдали человека, подымавшегося на холм с противоположной стороны лагеря. Он шел прямо навстречу молодой девушке и как будто узнал ее. Эллен не сомневалась, что это был Поль, и уже назвала его по имени и начала говорить с тем живым волнением, которое обнаруживает любящая женщина при виде друга. Но вдруг остановилась, отступила назад и холодно проговорила:

— Ах, это вы, доктор! Я не ожидала увидеть вас в такой час.

— Все часы, все времена года одинаково годится для настоящего любителя природы, моя добрая Эллен, — проговорил маленький пожилой человек, хрупкий, чрезвычайно подвижной, одетый в странную смесь суконной одежды и шкур. Он подошел к молодой девушке с фамильярностью старого знакомого. — Тому, кто не знает, сколько удивительных вещей можно созерцать при слабом свете утренних сумерек, незнакомы многие наслаждения, которые он мог бы доставить себе.

— Правда, — сказала Эллен. Она вдруг вспомнила, что ей также необходимо объяснить свое присутствие в такой час. — Я знаю многих людей, которые думают, что вид земли ночью гораздо приятнее, чем при ярком солнечном свете.

— Это потому, что у них орган зрения слишком выпуклый. Но человек, который желает изучить привычки кошачьей породы или разновидность альбиносов, должен быть на воздухе в эти часы. Скажу более, есть люди, предпочитающие смотреть на предметы при свете сумерек только потому, что лучше видят в это время дня.

— Без сомнения, потому-то вы и бегаете целую ночь?

— Я бегаю ночью, милое мое дитя, потому, что земля в своих различных изменениях сохраняет солнечный свет на данном меридиане только в половину суток, а то, что мне нужно сделать, может быть выполнено не иначе, как в продолжение двенадцати или пятнадцати часов подряд. Вот уже два дня, как я ищу растение, которое, как мне известно, существует в этом климате, но до сих пор я не видел ни одной былинки, которая не была бы уже анализирована и классифицирована.

— Вам не повезло, дорогой доктор, но, по крайней мере…

— Не повезло! — повторил человек, подходя еще ближе к Эллен и с торжеством доставая свою записную книжку. — Нет, нет, моя милая, меня нечего жалеть. И действительно, нужно ли жалеть человека, который должен обогатиться, репутация которого устаяовлена с этой минуты навсегда, имя которого переидет к потомству наряду с именем Бюффона! Бюффон — простой компилятор, сделавший себе имя с помощью трудов других ученых и который не может сравниться с Соландером, трудом и потом приобретшим свои научные познания.

— Вы нашли какую-нибудь руду, доктор Бат?

— Гораздо больше, дитя мое! Готовое, неоценимое сокровище; и я — счастливый его обладатель. Выслушайте меня: после долгих напрасных поисков я стал описывать угол, необходимый для того, чтобы найти линию, по которой следует ваш дядя, когда услышал шум, похожий на ружейные выстрелы.

— Да, — поспешно воскликнула Эллен, — у нас была тревога.

— Вы беспокоились, что я заблудился, — прибавил ученый, слишком занятый своими мыслями, чтобы понять настоящий смысл ее слов. — Эта опасность никогда не может грозить мне; раз у меня есть основание, и я знаю долготу перпендикуляра, мне остается только посредством выкладок образовать угол, чтобы получить гипотенузу. Однако, уверенный, что залп был произведен для того, чтобы позвать меня, я изменил путь по направлению к шуму, доносившемуся до моего слуха. Я это сделал не потому, что я более или даже столько же доверял свидетельству внешних чувств, сколько математическим расчетам, но я боялся, не нуждается ли в моих услугах кто-либо из детей.

— К счастью, все они…

— Погодите, погодите, — снова перебил ее доктор, забывая нежную заботливость о больных, так важен был в его глазах занимавший его вопрос. — Я прошел большое пространство прерии, потому что звук, встречая мало препятствий, разносится далеко, как вдруг услышал топот — словно бизоны били ногами по земле, и увидел вдали стадо животных, которые взбежали на холм, потом спустились оттуда и разбежались во все стороны — животных, никому не известных, и которые остались бы неописанными, если бы не счастливая случайность. Одно из них — благородный представитель остальных — бежало на некотором расстоянии от других. Те бросились в мою сторону; одинокое животное последовало общему стремлению и вскоре было шагах в ста от меня. Я постарался не упустить такого, удобного случая и, воспользовавшись огнивом и фонарем, составил тут же его описание; я дал бы тысячу долларов, дорогая Эллен, если бы со мной был одни из наших мальчиков с ружьем.

— Но ведь у вас есть пистолет, доктор, почему вы не употребили его? — рассеянно спросила молодая девушка. Глаза ее блуждали по прерии, хотя сама она продолжала стоять на одном месте.

— Да, но он заряжен только крошечными частичками дроби, годными для уничтожения больших насекомых и пресмыкающихся. Нет, я поступил гораздо лучше, чем если бы вступил в борьбу, из которой, пожалуй, не вышел бы победителем. Я записал это событие в моем дневнике, старательно отметив все подробности с точностью, необходимой в подобном случае. Я прочту вам эти записки, Эллен, потому что вы девушка разумная и рассудительная и, если запомните то, что узнаете, можете оказать большую услугу науке, в случае, если со мной случится какое-нибудь несчастье. Видите, милое мое дитя, мое ремесло так же имеет свои опасности, как и ремесло солдата. Сегодня ночью, — прибавил он, невольно оглядываясь, — моя жизнь подверглась опасности угаснуть навсегда.

— От кого?

— От чудовища, открытого мною. Оно подходило ко мне, и по мере того, как я поступал, оно приближалось все более и более. Без сомнения, я обязан жизнью только тому, что со мной был фонарик. Пока я записывал, я все время держал его между нами так, что он служил мне сразу и факелом, и щитом. Но выслушайте описание животного, и вы будете в состоянии судить об опасностях, которым подвергаемся мы, ученые, ежедневно, стараясь расширить данные науки.

Естествоиспытатель поднес записную книжку к глазам и собрался уже было читать при слабом свете, но не удержался, чтобы не сказать еще несколько слов.

— Слушайте, милое дитя, — повторил он, и вы узнаете, каким сокровищем обогатил я страницы естественной истории.

— Это, значит, создание вашего гения? — спросила Эллен, отрываясь на минуту от своих бесплодных наблюдений, и в ее живых голубых глазах мелькнул огонек, показавший, что она желает позабавиться слабостью своего ученого собеседника.

— Создание! Разве человек имеет власть оживлять безжизненную материю? Если Оы это было так! Тогда вы скоро увидели бы Historia Naturalis Americana, которая заставила бы спрятаться под землю смехотворных подражателей этого француза Бюффона! Например, мы нашли бы способ чрезвычайно упростить животный механизм и значительно улучшить его, в особенности у животных, главное достоинство которых заключается в быстроте передвижения. Следовало бы, чтобы две из нижних конечностей были устроены по принципу рычага; нужны, может быть, колеса такие, какие употребляются теперь, но я еще не решил окончательно, где следует ввести это изменение — в передних или задних лапах, потому что еще занят изучением вопроса, что требует большей мускульной силы: тянуть тяжесть или толкать ее. Естественное выпотение животного могло бы предупредить действия трения; и можно было бы получить наилучшие результаты. Но об этом нечего и говорить, по крайней мере, в настоящее время, — прибавил он, вздыхая; потом он снова поднял к небу записную книжку и стал читать громким голосом:

— Шестого февраля 1805 г. — это просто дата, которая, смею сказать, известна вам так же хорошо, как и мне. Четвероногое, виденное при свете луны и с помощью маленького карманного фонаря в прериях Северной Америки (см. дневник широты и долготы). Размеры (приблизительно): максимальная длина — одиннадцать футов; высота — шесть футов; глаза гордые и выразительные; хвост — горизонтальный и слегка кошачий; уши — незаметные; рога длинные, расходящиеся и страшные; цвет — серо-пепельный; голос — звучный и внушительный; вкусы — кровожадные; характер — свирепый и неукротимый. Вот, — воскликнул Обед, закончив это высокопарное описание, — вот животное, которое, по всем вероятиям, станет оспаривать у льва его титул царя зверей…

— Я ничего не понимаю из того, что вы говорили, господин Баттиус, — ответила умная молодая девушка. Она часто называла доктора именем, так приятным для его слуха. — Но я не решусь больше выходить из лагеря, если в прерии бродят такие чудовища.

— И хорошо сделаете, — сказал натуралист, приближаясь к ней и понижая голос с видом, который давал понять больше, чем слова, — никогда моя нервная система не подвергалась такому испытанию; но любовь к науке поддержала меня, и я вышел победителем.

— Вы говорите языком, настолько отличающимся от того, к которому мы привыкли в Тенесси, — сказала Эллен, с трудом удерживаясь, от смеха, — что я не знаю, понимаю ли я ваши слова. Если не ошибаюсь, вы хотите сказать, что у вас сердце в эту минуту было, как у цыпленка.

— Нелепое сравнение, доказывающее полное незнакомство со строением двуногого. Сердце цыпленка пропорционально другим его органам, а домашняя птица в естественном состоянии полна мужества. Эллен, — продолжал он таким торжественным тоном, что произвел впечатление ни внимательно слушавшую его молодую девушку, — меня преследовали, гоняли, как зверя, я был в такой опасности, что если бы не мое мужество… Э, что это такое?

Эллен вздрегнула. Серьезный тон доктора, его проникновенный вид подействовали на ее живой ум. Она взглянула в ту сторону, куда указывал ее собеседник, и действительно, увидела в прерии какое-то животное, которое бежало прямо на них. Рассвело еще недостаточно для того, чтобы можно было разглядеть форму животного и его размеры, но все, что видела молодая девушка, заставило ее предположить, что это был ужасный, дикий зверь.

— Вот оно! Вот оно! — крикнул доктор, машинально хватаясь за записную книжку; ноги у него дрожали, несмотря на все усилия придать им хоть немного твердости. — Мне кажется, Эллен, фортуна дает мне возможность исправить ошибки, которые я мог допустить при слабом свете звезд. Вот… серо-пепельный цвет… уши — незаметные, рога — длинные.

Рев животного, достаточно страшный, чтобы напугать и более мужественного человека, чем наш естествоиспытатель, прервал его нетвердый голос и остановил еще более нетвердую руку. За этим криком, разнесшимся по прерии страшными, дикими каденциями, наступило глубокое торжественное безмолвие, прерванное раскатами веселого музыкального хохота Эллен.

Доктор стоял, как статуя, предоставляя большому ослу, на которого он уже не направляет свет своего фонаря, обнюхивать свою особу без всякого сопротивления.

— Да ведь это ваш собственный осел, ваш Азинус! — сказала Эллен, когда смогла передохнуть. — Ваш терпеливый, работящий осел.

Доктор рассеянно переводил взгляд с Эллен на осла и с осла на Эллен, но ни единого звука не вылетало из его рта.

— Как, доктор, вы не узнаете животного, состарившегося на вашей службе? — смеясь, продолжала девушка. — Животное, которое, как вы сами говорили не раз, так верно служило вам, которого вы любите, как брата?

Почтенный доктор казался весьма смущенным.

— Я имел глупость принять за чудовище мое верное животное… но я все-таки удивляюсь, зачем он бегает по полям, — проговорил он наконец.

Эллен стала рассказывать доктору о ночном нападении и его последствиях. С добросовестной точностью она описала, как испуганные животные бросились из лагеря и разбежались по прерии; она вошла в такие подробности, что всякий человек менее простой и менее озабоченный своими размышлениями, чем добряк доктор, заподозрил бы, что она видела больше, чем ей следовало говорить. Не позволяя себе высказываться в точных выражениях, она сумела доказать доктору, что он принял за диких животных, не что иное, как разбежавшееся стадо Измаила. Свой рассказ она закончила энергичными сожалениями о потере, понесенной Измаилом и несколькими весьма естественными замечаниями о критическом положении семьи, лишившейся всяких средств к существованию.

Доктор слушал в немом изумлении; ни одного восклицания не сорвалось с его губ. Проницательный взор Эллен заметил только, что пока она говорила, доктор вырвал из записной книжки замечательную страницу с тщательностью, ясно доказывавшей, что сладкая иллюзия рассеялась вполне.

Когда доктор Бат основательно познакомился со всеми обстоятельствами нападения, беспокойство его направилось в другую сторону. Он оставил на хранение Измаилу различные фолианты, множество ящиков с редкими растениями и чучелами животных, и ему вдруг пришло в голову, что такие ловкие мародеры, как сиу, не упустят случая унести все его сокровища. Напрасно Эллен употребляла все усилия, чтобы успокоить его страхи — все ее красноречие было бесплодно, и они расстались: он, чтобы сейчас же своими глазами видеть, что произошло, и выйти таким образом из неуверенности, а она — тихонько и бесшумно вернуться в уединенную палатку, мимо которой так быстро пробежала несколько минут тому назад.

Глава VII

День окончательно снял завесу с бесконечного пространства прерии. Появление Обеда в такой час, а в особенности его шумные выражения страха перед предполагаемой потерей результатов изысканий, произведенных с таким трудом, разбудили семью скваттера. Измаил, его сыновья и брат его жены — человек отталкивающего вида, о котором мы уже говорили, встали. По мере того, как лучи солнца прогоняли тьму, они узнали размеры своей потери.

Измаил, крепко стиснув зубы, взглянул сначала на неподвижные повозки с тяжелой поклажей; оттуда взгляд его перенесся на группу голодных детей, окруживших мать, в мрачном взгляде которой виднелось отчаяние, потом вдруг вышел на равнину — казалось, он был не в состоянии дышать спертым воздухом лагеря. Его спутники, внимательно присматривавшиеся к выражению его озабоченного лица в надежде прочесть его намерения, в угрюмом безмолвии последовали за ним до вершины соседнего холма, откуда открывался почти бесконечный вид на равнину. Но увидели они только одинокого буйвола, щипавшего уже засохшую траву, да осла, который воспользовался свободой, чтобы хорошенько насладиться едой.

— Вот что нам оставили разбойники, — сказал Измаил, увидев это мирное животное; — они еще насмехаются над нами, отсылая самое бесполезное животное из наших стад. Почва здесь слишком тверда для посева, хорошего урожая тут не жди. А между тем, надо добывать что-нибудь для стольких голодных ртов.

— В таких местностях, как здешняя, — ружье значит более, чем кирка, — отозвался старший из сыновей, презрительно топая ногой по бесплодной почве. — Земля тут хороша только для тех, кто любит кушанья из бобов, а не маисовую похлебку. Ворона проливала бы слезы, если бы ей пришлось пролетать здесь.

— Что скажете, Траппер? — сказал отец, указывая на почти незаметный след на твердой почве, оставленный сильным ударом ноги сына. — Та ли это почва, какую должен выбирать человек, который никогда не станет надоедать должностным лицам графства, требуя у них документов на право владения?

— В низинах есть несравненно лучшие места, — спокойно ответил старик. — Для того, чтобы дойти до этой бесплодной местности, вы миновали миллионы акров, на которых человек, любящий обрабатывать землю, наверное, собрал бы столько же мер, сколько он посеял пригоршней зерна — и без особого труда. Если же вы шли ради почвы, то вы прошли на сто миль дальше, чем следовало, или же вам придется пройти еще столько же.

— Значит, в сторону того океана выбора больше? — спросил переселенец, протягивая руку по направлению к Тихому океану.

— Да, я видел все это, — ответил Траппер, ставя ружье на землю и опираясь на его ствол, как человек, с тихой печалью предающийся воспоминаниям юности. — Я видел воды двух морей! Я родился на одном из них и вырос, как и вон тот мальчик. С тех пор, друзья мои, Америка выросла и стала такой большой страной, каким я не считал прежде и всего земного шара. Около семидесяти лет я оставался в Йорке — в одно и то же время провинции и штате… Вы, без сомнения бывали в Йорке?

— Нет, нет, я никогда не посещал городов, но часто слыхал о месте, о котором вы говорите. Там, наверное, много расчищенной земли?

— О да! Много, даже слишком много. Топоры постоянно разоряют землю. Я оставался, пока работа дровосека не заставила молчать моих собак, а жадные, колонисты не оттеснили хозяев страны — краснокожих. Тогда я пошел искать покоя на западе. Трудный и тяжелый это был путь; грустно было видеть, как со всех сторон падали чудесные деревья, и целыми неделями дышать удушливым воздухом горящих прогалин. Отсюда далеко до штата Йорк!

— Он находится, кажется, на окраинах старого Кентукки, но я никогда не знал, на каком расстоянии.

— Чайке пришлось бы разрезать воздух на протяжении тысячи миль, пока она смогла бы добраться до Восточного моря. Но охотнику вовсе уж не так трудно пройти это пространство, если можно найти тень и дичь. Было время, когда в один сезон я успевал охотиться на оленей в горах Делавара и Гудзона и ловить бобров на берегу Верхнего озера. Но тогда у меня был верный глазомер, а ноги были быстры, как ноги оленя. Тогда еще была жива мать Гектора, — прибавил он, кидая любовный взгляд на старую собаку, лежавшую у его ног, — и надо было видеть, как она, напав на след, бежала за дичью. Славная была собака! Много она доставила мне работы!

— Ваша собака очень стара, чужеземец, и покончить с этим бедным животным было бы делом сущего милосердия.

— Собака такая же, как и ее господин, — будто не заметив грубого совета, сказал Траппер, — и окончит она свои дни, когда вся дичь, которую она обязана поймать, будет поймана. Все идет, как должно, одно за другим, насколько я могу судить. Не всегда самый проворный олень сбивает с толку собак, и не самая сильная рука дает самый верный выстрел. Оглянитесь вокруг себя, друзья. Что скажут янки, когда они проложат себе путь по водам с востока и увидят, что чья-то рука уже распахала эту местность (а может, и совершенно обнажила почву), как будто для того, чтобы посмеяться над пришельцами? Они возвратятся назад, как возвращается лисица по следам, а запах тления, оставшийся на тех местах, где они проходили, укажет им все безумие их опустошений. Как бы то ни было, подобные мысли приходят на ум тому, кто и продолжение восьмидесяти лет видел превратности судьбы. Что касается вас, то должен вас предупредить, что вы сильно ошибаетесь, если думаете, что отделались от индейцев. Они считают себя законными властителями этой страны и редко оставляют белому что-либо, кроме кожи, которой он так гордится, если только получают возможность (о желании и говорить нечего) сделать ему зло.

— Старик! — громким голосом проговорил скваттер. — К какому народу принадлежите вы? По языку, по цвету кожи вы как будто белый, а сердце ваше, по-видимому, принадлежит краснокожим.

— На мой взгляд, между народами мало разницы; самый мой любимый народ рассеялся, как песок высохшего русла реки, гонимый ураганом, а жизнь слишком коротка для того, чтобы усвоить нравы и обычаи чужестранцев, как это можно сделать, если провести целые годы среди какого-нибудь народа. Но я все же человек, у которого нет ни капли индейской крови в жилах, и, как воин, я принадлежу Штатам, хотя при их милиции и судах они не нуждаются в руке восьмидесятилетнего старика.

— Я предложу вам только один вопрос: где находятся те сиу, которые украли мой скот?

— Где находится стадо буйволов, которых ы видели вчера утром, преследуемыми пантерой? Не легче…

— Друг мой, — прервал его доктор Бат. До сих пор он слушал внимательно, но в настоящую минуту почувствовал непреодолимое желание принять участие в разговоре. — Мне досадно видеть, что venator, или охотник ваших лет и вашей опытности, повторяет вульгарную ошибку. Животное, о котором вы говорите, действительно, принадлежит к виду bos ferus, или bos sylvesrtris, употребляя счастливое выражение поэтов. И хотя между ними много сходства, но все же оно сильно отличается от обыкновенного bubulus. Настоящее его название — бизон, и, я думаю, вам следовало бы употреблять его в будущем, когда вы будете говорить о животных этой породы.

— Бизон или буйвол — не все ли равно? Животное ведь то же, как вы ни называйте его, и…

— Простите, почтенный охотник, классификация — душа естественных наук, и потому необходимо, чтобы животное или растение отличалось характерными признаками своего рода, который всегда обозначается известным именем…

— Друг, — сказал Траппер тоном, показывавшим, что его нельзя запугать эрудицией, — разве хвост, бобра будет менее вкусным блюдом, если его назвать выдрой? Неужели вы съели бы с удовольствием и волка, если бы какой-нибудь педант назвал его дичью?

При энергичной живости, с которой были предложены эти вопросы, вероятно, между двумя людьми, из которых один признавал только практическую сторону жизни, а другой исключительно посвятил себя теории, возник бы горячий спор. Но Измаил положил колец спору, обратив общее внимание на предмет, в данную минуту гораздо более важный.

— Бобровые хвосты и мясо выдры могут служить предметом разговора перед костром, сложенным из клена, да перед мирным очагом, — сказал скваттер, не касаясь мнений обоих противников, — но в настоящую минуту нам не до иностранных слов и не до всякого вздора. Скажите-ка мне, Траппер, где спрятались ваши сиу?

— Так же легко назвать цвет сокола, летящего вон там, над белым облаком. Когда краснокожий наносит удар, он не имеет обыкновения поджидать, пока ему ответят тем же.

— Удовлетворятся ли эти собаки-дикари тем, что забрали все стадо?

— Природа человека одинакова почти у всех, несмотря на разницу кожи. Не тогда ли ваша алчность бывает сильнее, когда вы собираете богатую жатву, а не тогда, когда вы обладаете одной мерой зерна? Если это не так, то, значит, вы не похожи на большинство людей, виденных мною за мою долгую жизнь.

— Объяснитесь яснее, старик, — сказал Измаил, тяжело ударяясь прикладом ружья о землю. Его ограниченный ум не находил никакого удовольствия в разговоре, в котором каждая фраза заключала в себе темные намеки, совершенно непонятные для него, — мой вопрос прост, и я знаю, что вы можете ответить на него.

— Вы говорите верно: да, я могу ответить — я слишком долго жил для того, чтобы не знать намерений моих ближних. Когда сиу соберут все стадо и убедятся, что вы не преследуете их, они вернутся, как голодные волки, и станут бродить кругом; ожидая удобной минуты, чтобы наброситься на то, что они не успели взять в первый раз; а, может быть, они поступят по примеру больших медведей, которых находят у устья Большой реки, и сразу пустят в дело когти, не забавляясь обнюхиванием своей добычи.

— Так вы видели животных, о которых говорите? — вскрикнул доктор Бат. Он удерживался от разговора, насколько позволяло его нетерпение, но теперь заговорил, держа наготове записную книжку, чтобы прибегнуть к ней в случае надобности. — Не можете ли вы сказать мне — не было ли животное, которое вы имели счастье видеть, из породы ursus horribilis? Круглые уши, дугообразный лоб, глаза, лишенные добавочного века — замечательный признак… зубы…

— Продолжайте, Траппер, — сказал Измаил, прерывая описание натуралиста. — Итак, вы думаете, что мы увидим воров?

— Воров? Нет, нет, я не называю их так, потому что это обычай их нации и, так сказать, закон прерии.

— Я прошел пятьсот миль, чтобы найти место, где бы мне не жужжали в уши: закон, закон! — нетерпеливо крикнул Измаил. — И я вовсе не в таком настроении, чтобы явиться в суд, где судьей будет краснокожий! Вот что я скажу вам, Траппер, если хоть один сиу будет бродить вокруг моего лагеря, он познакомится с содержимым этой старой вещи из Кентукки! — сказал он, потрясая оружием так, что нельзя было усомниться в значении этого движения. — Я называю вором всякого, кто берет то, что ему не принадлежит, хоть бы он носил медаль самого Вашингтона^[9].

— Тетоны, поуни, конзы и добрая дюжина других племен полагают, что пустынные равнины принадлежат им.

— Сама природа обличает их во лжи. Воздух, земля и вода — дары, общие для всех людей, и никто не смеет разделять их по своему произволу. Почему же каждому человеку не иметь своей доли в них, если он должен ходить, пить, дышать? Если землемеры Штатов проводят повсюду линии под нашими ногами, то отчего бы им в таком случае не провести их и над головами? Отчего они не покроют своих прекрасных пергаментов высокопарными словами об этом? Отчего они не разделят и небо, как землю: одному столько-то аршин неба с такою-то звездой на границе, другому — такое-то облако, чтобы заставлять вертеться его мельницу?

— Это верно, если говорить о тех, кто покупает землю за деньги, награбленные у других, или получает ее в огромных размерах за сомнительные заслуги. Но индейцы — подлинные хозяева прерий.

— Ну, Траппер, — возразил Измаил тоном человека, чувствующего, что он одержал верх, — я полагаю, и вы, и я имели не много дела с судебными чиновниками, с их размежеваниями и правами на владение; поэтому не будем терять времени на пустяки. Вы давно уже скитаетесь по этой прерии, поэтому я спрашиваю вас прямо, без зазрения совести и без боязни: что бы вы сделали на моем месте?

Старик колебался: по-видимому, он чувствовал сильное нежелание дать совет, который у него спрашивали. Но, видя повсюду, куда он ни оборачивал голову, глаза, устремленные на него с выражением вопроса, он ответил, опустив голову, и медленно, как бы с сожалением, произнося каждое слово:

— Я видел слишком много человеческой крови, пролитой из-за пустых споров, чтобы желать видеть еще раз ружье, направленное на людей. В продолжение долгих десяти лет, проведенных мною в этих бесплодных равнинах в ожидании последнего часа, я не стрелял ни в одного более цивилизованного врага, чем бурый медведь…

— Ursus horribilis, — пробормотал доктор.

Траппер остановился при звуке его голоса, но, видя, что это было как бы восклицание в уме, продолжал свою речь.

— Более цивилизованного, чем бурый медведь или пантера Скалистых гор, если не считать бобра — скромного, разумного животного. Что мне сказать вам? Даже самка буйвола будет стараться для своих детенышей.

— Тогда никто не скажет, что Измаил любит своих детей меньше, чем животное своих.

— Но все же это слишком открытое место для того, чтобы дюжина людей могла устоять перед пятьюстами.

— Да, это верно, — сказал переселенец, оглядывая свой скромный лагерь, — но можно воспользоваться повозками и хлопчатником.

Траппер с недоверчивым видом покачал головой и, протянув руку по направлению к западу, ответил:

— С вершины этих холмов ружейная пуля попадет в ваши шалаши. Даже стрел, посланных вон из того леска, было бы достаточно, чтобы загнать вас в глубь вашего логовища. В добрых трех милях отсюда есть одно место, проходя мимо которого во время моих странствований по пустыне, я много раз говорил себе, что люди с мужественным сердцем и руками, привыкшими сражаться, могли бы продержаться тут дни и даже недели.

Среди молодых людей произошло движение, явно показывающее, что они готовы даже на более смелое предприятие. Их отец жадно ухватился за мысль, высказанную Траппером с очевидной неохотой. Вероятно, по ходу свойственных ему рассуждений, старик считал, что он должен сохранять полный нейтралитет. Измаил предложил ему несколько прямых вопросов, узнал необходимые для него немногочисленные подробности и со страшной энергией, обнаруживаемой им в исключительных случаях и составлявшей полную противоположность с его обычной апатией, принялся за приготовления к переселению.

Предприятие оказалось довольно трудным, несмотря на усердие и рвение сыновей Измаила. Приходилось тащить по громадному пространству прерии тяжело нагруженные повозки. Причем единственным руководством в пути были объяснения, даваемые Траппером, который старался сделать их насколько возможно понятнее. Мужчинам пришлось употребить все свои силы. Женщины, в свою очередь, не оставались праздными. Пока сыновья Измаила, изогнув туловища, тащили повозки на соседний холм, Эллен и их мать, окруженные толпой детей, медленно шли за ними, сгибаясь под тяжестью ноши, соответствовавшей их возрасту и силам.

Измаил наблюдал за всем и распоряжался сам. Если какая-нибудь из повозок отставала, он немедленно подпирал ее своим могучим плечом. Таким образом он сопровождал процессию до вершины, откуда перед его сыновьями открывался прямой, ровный путь. Он указал им направление, по которому они должны были идти, наказал не останавливаться для отдыха, чтобы не потерять инерции, приобретенной с таким трудом, потом сделал знак шурину, и оба пошли назад, к лагерю.

Во все это время, около часа, Траппер, опираясь на свой карабин, оставался в стороне. Старая собака дремала у его ног. Траппер молча наблюдал за всем, и по временам улыбка разглаживала морщины на его изнуренном лице, словно солнечный луч, проникающий в старые развалины. Это был немой показатель удовольствия, которое испытывал старик при проявлении исполинской силы молодых переселенцев. Но по мере того, как повозки медленно подымались в гору, его оживленное лицо незаметно омрачалось и вскоре приобрело свойственный ему оттенок серьезности. Его внимание, казалось, удваивалось по мере того, как удалялся каждый путешественник, и взгляд теперь перенесся на маленькую палатку, стоявшую в отдалении, и на, казалось, забытую всеми повозку, на которой она была привезена сюда. Вскоре Траппер заметил, что переговоры Измаила с мрачным товарищем касались именно этой таинственной части их имущества.

Измаил и его шурин прежде всего подозрительно оглянулись, затем подошли к повозке и вдвинули ее в палатку таким же способом, каким накануне выдвинули. Затем оба исчезли за драпировками. В продолжение долгих минут ожидания старик, под влиянием затаенного желания узнать причину такой таинственности, незаметно приближался к запретному месту, так что, наконец, очутился в нескольких шагах от него. Легкое движение холста обнаруживало присутствие людей, в глубоком молчании скрывавшихся в палатке. Очевидно, для обоих то, что они делали, было привычным занятием, так как Измаилу не нужно было ни слова, ни жеста, чтобы объяснить своему зловещему товарищу, как приняться за это дело. В меньшее время, чем то, которое потребовалось, чтобы рассказать об этом, все приготовления внутри палатки были закончены, и Измаил и его шурин вышли.

Слишком занятый своими делами, чтобы замечать присутствие Траппера, Измаил стал отстегивать складки холста, прикрепленного к земле; затем он расположил их так, что они образовали вокруг повозки нечто вроде развевающейся драпировки. Дугообразный свод палатки, очевидно, вновь скрывшей свою таинственную поклажу; дрожал при самом слабом движении. В ту минуту, как Измаил кончил работу, его мрачный взгляд упал на внимательно наблюдавшего старика. Он бросил дышло повозки, которое уже поднял было с земли, собираясь занять место животного менее разумного и, может быть, менее опасного, чем он, и крикнул грубо:

— Если этот человек не враг, я согласен стать позором моей семьи, назваться индейцем и отправиться охотиться вместе с сиу.

Туча не бывает более мрачной и грозной, чем взгляд, брошенный на старика Измаилом. Он поворачивал голову из стороны в сторону, будто ища оружия, достаточно страшного, чтобы сразу покончить с обидчиком; но, вероятно, вспомнив, что советы старика могут быть еще полезны ему, сдержался настолько, что сказал, по-видимому, спокойно:

— Чужеземец, я думал, что совать нос в чужие дела годится только женщинам, живущим в городах и поселениях, и что так не поступают люди, привыкшие жить на просторе. Было бы по-дружески и по-товарищески помочь вон тем повозкам, вместо того, чтобы бродить там, где никто не нуждается в ваших услугах.

— Я могу употребить остаток сил на то, чтобы везти эту повозку, совершенно так же, как и на другое дело, — возразил Траппер.

— Что вы, принимаете нас за детей, что ли? — воскликнул Измаил со страшной, насмешливой улыбкой. Сильной рукой он потащил маленькую повозку, которая покатилась по траве так же легко, как если бы ее вез обычно запрягавшийся в нее вол.

Траппер остался на том же месте и следил глазами за удалявшейся повозкой до тех пор, пока она не достигла вершины холма и не исчезла, в свою очередь, за спуском… Потом он обернулся и посмотрел туда, где еще вчера был лагерь переселенцев. Отсутствие человеческих лиц вряд ли вызвало бы хотя самое легкое волнение в душе человека, давно привыкшего к одиночеству, если бы на месте не осталось следов, напоминавших о тех, кто был, и разрушений, произведенных ими. Он печально покачал головой, глядя на то место, где так недавно высились деревья. Теперь они лежали у его ног, лишенные листвы — бесплодные стволы, которым, уже не ожить.

— Да, — пробормотал он сквозь зубы, — я должен был предвидеть это. Всегда так бывает, и все же я сам привел их в это место, единственное в этом роде, которое можно найти на много миль в окрестности. Вот они, тщеславные желания человека и его преступная расточительность! Он приручает диких зверей, чтобы удовлетворять свои пустые требования, и, лишив их естественного питания, приучается обнажать землю от деревьев для утоления их голода.

Легкий шум в кустарниках неподалеку от леска, у которого Измаил раскинул свой лагерь, донесся до слуха Траппера. Первым его движением было нацелить карабин, что он и сделал а проворством и ловкостью молодого человека; но обычное спокойствие тут же возвратилось к нему. Он взял ружье под мышку, принял свой обычный задумчивый вид и сказал, возвысив голос:

— Выходите, выходите свободно, кто бы вы ни были; вам нечего опасаться этих иссохших рук. Я поел и выпил; зачем трогать чужую жизнь, когда для меня не нужно этой жертвы? Не много времени пройдет до тех пор, когда птицы станут клевать глаза, которые уже не увидят их, и, может быть, будут отдыхать на моих высохших костях; если такие создания погибают, почему же мне надеяться на вечную жизнь? Выходите, выходите, не бойтесь, вам не угрожает никакая опасность.

— Благодарю вас за эти слова, старик, — сказал Поль Говер, проворно выходя из своего убежища. — Когда вы взводили курок ружья, ваш вид не особенно нравился мне. Черт возьми! Как будто нельзя сделать ни одного движения без вашего позволения, как будто малейшее нарушение ваших приказаний немедленно получает возмездие.

— Вы верно говорите, вы правы! — воскликнул Траппер, невольно улыбаясь при воспоминании о своей былой ловкости. — Было время, когда мало кто умел лучше меня управляться с таким длинным ружьем, как это, и достигать лучших результатов. Вы правы, молодой человек, было время, когда опасно было пошевелить листом невдалеке от меня, или, — прибавил он, понижая голос, — ирокезу показать хоть глаз из своей засады…

Его голос потерялся в лесу, куда он дал увести себя Полю, слишком погруженный в мысли о том, что происходило в стране более чем за полвека назад, чтобы оказать хотя малейшее сопротивление.

Глава VIII

Для того, чтобы не слишком растягивать наш рассказ и не утомлять читателя, мы просим последнего представить себе, что между сценою, которой заканчивалась последняя глава, и событиями, о которых мы собираемся рассказать в настоящей, прошла целая неделя. Наступила перемена времени года. Зеленая окраска уступила место более темной одежде осени. Небо было покрыто облаками, которые, громоздясь друг на друга, неслись с ужасающей быстротой.

Иногда они разрывались, и в промежутках был виден лазурный свод, яркий блеск которого казался тем поразительнее, чем мрачнее и облачнее был горизонт. Внизу ветры разражались над пустынной прерией с яростью, неизвестной почти ни в какой другой части континента. Можно было подумать, что в мифические времена боги ветров позволили своим шумным подданным вырваться из пещеры, в которую они были заключены; и эти подданные свободно предавались своим забавам в пустынях, где они не находили ни деревьев, ни гор, ни человеческих построек, никакого препятствия своим ужасным играм.

Хотя пустынность была характерной чертой той местности, куда мы должны перенести теперь действие нашего рассказа, но все же там можно было найти некоторые признаки человека. Среди монотонной волнистой поверхности прерии на берегу маленькой речки, которая, извиваясь по равнинам, впадала, наконец, в один из многочисленных притоков «Отца рек», подымался крутой утес. Внизу, у подножья утеса, виднелся ряд ольх и сумахов, пощаженных как будто для того, чтобы указать место, где находился прежде маленький лесок; остальные деревья были срублены. Тут-то и можно было заметить признаки присутствия людей.

Снизу видно было только нечто вроде ограды, образованной из камней и стволов деревьев, грубо сложенных во избежание лишней работы. Дальше виднелось несколько крыш, сделанных из коры и сучьев. В некоторых местах, чтобы легче было подыматься, были устроены перила, и, наконец, наверху маленькой пирамиды, торчащей на одном из углов утеса, стояла холщовая палатка, белизна которой издали вырисовывалась, как глыба снега, или — если употребить более подходящее сравнение — как незапятнанное, тщательно оберегаемое знамя, которое жители находящейся внизу цитадели решили защищать ценою своей самой чистой крови. Едва ли нужно говорить, что эта грубо построенная крепость была местом, куда удалился Измаил Буш после того, как у него украли стада.

Скваттер стоял у подножия утеса, опираясь на ружье, и взглядом, в котором презрение смешивалось с разочарованием, окидывал расстилавшуюся перед ним бесплодную степь.

— Пора нам переменить нашу натуру, — сказал он своему шурину, который почти никогда не расставался с ним, — и начать подражать жвачным животным, так как здесь негде достать пищу, годную для свободных людей. Ты-то, Абирам, я думаю, сумел бы пропитаться и среди кузнечиков и перегнать самого проворного из них.

— С этой страной ничего не поделаешь, — ответил собеседник, которому, видимо, не понравилась шутка Измаила. — И не мешало бы помнить, что путь длинен только для того, кто забавляется по дороге.

— Уж не желаете ли вы, чтобы я тащил на себе повозку по этой пустыне в продолжение целых недель, а то и месяцев? — возразил Измаил. Как все люди подобного типа, он мог проявлять необыкновенную энергию только в крайних случаях. Свойственная ему апатия, нарушавшаяся слишком редко, мешала ему быть довольным предложением, требовавшим много труда. — Людям вашего сорта, живущим в поселениях, принято торопиться в свои жилища. Но моя ферма слишком обширна, чтобы у ее хозяина не хватило места, где отдохнуть.

— Ну, так если вам нравится эта плантация, то остается только собирать жатву.

— В такой стране это легче сказать, чем сделать. Но, Абирам, нам нужно идти дальше, и по многим причинам. Вы меня знаете; знаете, что если я и редко вступаю в договоры, то зато исполняю их лучше всех ваших кропателей актов и контрактов, нацарапанных на клочках бумаги. Может быть, чтобы достигнуть места, куда я обещался довезти вас, нам придется сделать еще тысячу миль, а может быть, и ни одной.

Говоря это, Измаил взглянул на палатку, венчавшую вершину его крепости на утесе. Товарищ понял этот взгляд и ответил еще более выразительным взглядом. Благодаря какой-то тайной силе, действовавшей на их чувства и интересы, этого было достаточно, чтобы восстановить чуть было не нарушенную гармонию.

— Я знаю это и чувствую до мозга костей; но я слишком хорошо понимаю причину, заставившую меня предпринять это проклятое путешествие, чтобы забыть, как мы далеки от конца. Ни для вас, ни для меня не окажется выгодным, если мы не завершим так хорошо начатого дела. Да, это, кажется, закон всего мира. Когда-то — это было на берегах Огайо — я слышал, как один бродячий проповедник говорил, что если человек проживет по вере даже сто лет и потом согрешит хоть один раз, его счет будет сведен, смотря по тому, как он окончил свое дело. И на весы будет положено все зло, а все добро не будет принято во внимание.

— И вы поверили тому, что вам говорил голодный лицемер?

— Кто говорит, что поверил? — возразил Абирам с напускным презрительным видом, плохо прикрывавшим страх, который внушали ему размышления на этот счет. — Уж не потому ли, что повторяю слова плута?..

— Ну, Абирам, будьте мужчиной и бросьте эти причитания, — насмешливо сказал переселенец. — Слушайте, друг мой, я неважный работник, но знаю по себе, что для того, чтобы получить богатую жатву, даже на самой плодородной почве, надо работать много и прилежно; и все ваши гнусливые проповедники, прекрасные слова которых вы так хорошо запоминаете, часто сравнивают землю с полем пшеницы, а людей, живущих на ней, с произведениями полей. Ну, так я скажу вам, Абирам, что вы стоите не больше волчца или плевел. Да, вы из того слишком жидкого дерева, которое не годится даже для костра.

На одно мгновение выражение гнева, появилось на мрачном лице Абирама. Было ясно, что он вне себя от ярости; но твердая, неподвижная осанка Измаила заставила его прийти в себя — мужество шурина, по-видимому, имело сильную власть над трусливой натурой Абирама.

Измаил, довольный сознанием своей власти, которую он слишком часто выказывал, чтобы усомниться в ее силе, холодно продолжал разговор и развил более подробно свои планы на будущее.

— Как бы то ни было, — сказал он, — а вы признаете справедливым платить каждому по заслугам. У меня украли имущество, но у меня есть план, как вознаградить себя за это: если человек является посредником между двумя сторонами, то было бы очень глупо, если бы он не взял себе кое-что за комиссию.

В то время, как старый переселенец объявил свое решение твердым тоном, становившимся громче по мере того, как он разгорячался, четверо его сыновей, до тех пор стоявших у подножия утеса, подошли к отцу свойственной всей семьей тяжелой походкой.

— Вот уже целый час я зову Эллен Уэд, которая что-то сторожит на утесе, спрашиваю ее, не видит ли она чего, — сказал старший из сыновей, — а она только качает головой в ответ. Эллен слишком скупа на слова для женщины и могла бы быть повежливее: красоты ее от этого не убавилось бы.

Измаил поднял глаза вверх, где молодая девушка, бессознательно вызвавшая эту вспышку, сторожила так внимательно. Она сидела на самом высоком краю утеса, рядом с маленькой палаткой, по крайней мере на высоте ста футов над уровнем равнины. Можно было рассмотреть только очертания ее фигуры, белокурые волосы, развевавшиеся от ветра по ее плечам, и пристальный, казавшийся неподвижным взгляд, устремленный на какую-то отдаленную точку в прерии.

— Что там такое, Нелли? — крикнул Измаил. Его могучий голос раздался среди шума разбушевавшейся стихии. — Ты видишь что-нибудь, кроме буйвола, бродящего по прерии?

Губы внимательно вглядывавшейся Эллен полуоткрылись; она встала во весь свой маленький рост, по-видимому, продолжая смотреть на какой-то незнакомый предмет; но если она и сказала что-нибудь, то ее голос был слишком слаб, чтобы его можно было расслышать среди шума ветра.

— Девочка, наверное, видит что-то необыкновенное! — вскрикнул Измаил. — Ну что же, Нелли? Глуха ты? Нелли, слышишь? Хотелось бы мне, чтобы у нее перед глазами была армия краснокожих, потому что мне было бы очень приятно отплатить им под прикрытием этих скал и баррикад.

Измаил сопровождал эти слова такими энергичными жестами, что привлек на себя внимание своих сыновей, сосредоточенное до тех пор на Эллен. Когда он окончил говорить и все повернулись к утесу, чтобы наблюдать за движениями молодой девушки, место, на котором она была за минуту, оказалось пустым.

— Это так же верно, как то, что я грешник! — вскрикнул Аза с горячностью, тем более заметной, что он был самым флегматичным из детей Измаила. — Ветер унес бедную девушку!

По внезапному волнению его братьев ясно было видно, что, несмотря на свою медлительность и врожденную апатию, они не остались равнодушными к влиянию голубых, глаз, белокурых волос и румяных щек Эллен.

Выражение глупого удивления, смешанного с каким-то иным чувством, появилось на их лицах в то время, как все они смотрели на утес, покинутый молодой девушкой.

— Может быть, — прибавил один из братьев, — она сидела слишком близко к краю; я уже целый час думал о том, чтобы сказать ей, как это опасно.

— Не ее ли лента развевается там? — сказал Измаил. — А! Кто это вошел в палатку? Не говорил ли я вам…

— Эллен! Это Эллен! — перебили его молодые люди все сразу.

В эту минуту она снова показалась, положив таким образом конец их предположениям и беспокойству, которого, казалось, нельзя было бы предположить в таких тяжелых на подъем людях. Эллен вышла из палатки легкими, решительными шагами и снова заняла свое опасное место. Протянув руку в сторону прерии, она, казалось, с оживлением говорила что-то невидимому существу.

— Нелли сумасшедшая, — сказал Аза презрительным тоном, в котором, однако, слышался оттенок сочувствия, — она спит с открытыми глазами и воображает, что видит каких-нибудь страшных животных с трудными именами, которыми доктор прожужжал ей уши.

— Возможно, девочка увидела толпу сиу, — сказал Измаил, устремляя взгляд на равнину; но несколько слов, сказанных ему на ухо Абирамом, заставили его обернуться как раз вовремя, чтобы увидеть, как занавес палатки заколыхался от движения, которое не могло быть вызвано порывом ветра. — Пусть делает, если посмеет, — пробормотал скваттер сквозь зубы. — Абирам, она слишком хорошо знает мой характер, чтобы шутить со мной! Взгляните сами. Если занавес не поднят, то я вижу не лучше совы среди бела дня.

Измаил бешено ударил прикладом ружья по земле и испустил крик, который легко мог быть услышан Эллен, если бы внимание ее не было поглощено каким-то отдаленным предметом, непостижимо притягивавшим ее взгляд.

— Нелли! — кричал Измаил. — Уходи, безумная, если не хочешь навлечь на себя наказание! Нелли, я тебе говорю! А! Она забыла свой природный язык; посмотрим, не поймет ли другого.

Скваттер поднял ружье и направил дуло его на вершину утеса. Прежде чем кто-нибудь успел остановить его, раздался выстрел. Эллен вздрогнула, как испуганная серна, и, испустив пронзительный крик, бросилась в палатку с легкостью, заставлявшей усомниться, что было наказанием за ее легкую провинность — страх или рана.

Поступок Измаила был слишком внезапен и неожидан, чтобы быть предотвращенным, но лишь он совершился, сыновья скваттера высказали далеко не двусмысленным образом впечатление, произведенное на них этой жестокостью; неудовольствие и гнев выразились в их взглядах, и ропот неодобрения переходил из уст в уста.

— Что сделала Эллен, отец, — сказал Аза с непривычной для него живостью, — чтобы стрелять в нее, как в издыхающую лань или голодного волка?

— Она поступила против моих приказаний, — ответил Измаил со взглядом, полным холодного презрения, показывавшим, как мало на него действовало плохо скрытое неудовольствие его детей, — против моих приказаний, слышите? Берегитесь, чтобы это зло не распространилось между вами.

— С мужчиной надо обращаться иначе, чем с бедной плачущей девушкой.

— Аза — ты мужчина, как это часто повторяешь; но помни, что я твой отец.

— Я это знаю: и какой отец!

— Слушай, молодец, я наполовину уверен, что мы обязаны посещением сиу твоей сонной башке. А потому будь осторожен в словах, мой сын, так хорошо умеющий держать глаза открытыми, а не то, как бы тебе не пришлось отвечать за несчастия, навлеченные на нас твоим, поведением.

— Я не стану слушать, как меня ругают, как мальчишку. Вы говорите, что не признаете закона, а держите меня так, словно у меня нет своих желаний, нет своей жизни. Я не останусь, если вы будете обращаться со мной хуже, чем с последним из ваших животных.

— Свет велик, мой храбрый мальчик, и на его поверхности найдется не одна прекрасная необитаемая плантация. Ступай, свидетельства о твоих правах в твоих руках. Мало отцов, которые давали бы такое приданое, как Измаил Буш: ты должен будешь отдать мне эту справедливость, когда станешь богатым землевладельцем.

— Смотрите, отец! — раздалось несколько голосов сразу.

— Смотрите! — выразительно повторил Абирам глухим голос. — Взгляните, Измаил, можно ли терять время на пустые разговоры.

Старик медленно взглянул еще полным раздражения взором в направлении, указываемом Абирамом. Но лишь только он увидел предмьт, привлекший внимание всех окружающих, в глазах его отразилось выражение удивления и оцепенения.

На вершине утеса стояла женщина. Она была маленького роста, настолько маленького, насколько это совместимо с красотой; такой рост преимущественно выбирают поэты и художники, когда хотят изобразить идеал женской красоты. Черное шелковое платье извивалось вокруг ее тела, а длинные косы — чернее платья — то окутывали ее всю, падая на плечи, то развевались по воле ветра. Высота места, где она стояла, и расстояние мешали подробно разглядеть черты ее лица но, насколько можно было разглядеть, они отличались миловидностью, а их выражение в момент ее неожиданного появления носило печать сильного волнения. Не было сомнения, что это нежное и слабое создание было чрезвычайно молодо и совсем недавно вышло из детского возраста.

Тонкая, красивая, маленькая рука была прижата к сердцу, другая протянута с выразительным жестом, который как будто говорил, что если Измаил замышляет еще какой-нибудь жестокий поступок, то пусть направит его против нее.

Немое изумление, с которым переселенцы смотрели на это необыкновенное зрелище, нарушилось только тогда, когда Эллен с заметной робостью вышла из палатки. Казалось, она испытывала страх и за себя, и за свою спутницу, и не знала, прятаться ей или выходить. Она говорила что-то, но ее слова не долетали до стоящих внизу людей, а та, к которой они были, по-видимому, обращены, казалось, их не слышала. Но вероятно, незнакомка подумала, что она сделала достаточно, призвав на себя гнев Измаила и предложив себя в жертву, потому что спокойно удалилась, оставив пораженных зрителей в недоумении: не было ли то, что они видели, сверхъестественным явлением.

Глубокое молчание продолжало царить; сыновья скваттера в глупом изумлении все еще смотрели на вершину утеса. Потом они вопросительно поглядели друг на друга и, к взаимному удивлению, убедились, что, по крайней мере для них, появление той, которая, по-видимому, жила в палатке, было так же неожиданно, как и необъяснимо. Аза, как старший, а, может быть, еще под влиянием происшедшей ссоры, взял на себя обязанность расследовать дело. Но вместо того, чтобы обратиться к отцу, упорный характер которого он знал слишком хорошо, чтобы надеяться получить какие-нибудь разъяснения, он обратился к Абираму, которого было легче напугать, и сказал саркастическим тоном:

— Так вот зверь, которого вы привезли в прерию, как приманку для других! — сказал он. — Я знал, что вы человек, не беспокоясь об истине, если она мешает вашим намерениям; но, признаюсь, на этот раз вы превзошли себя. Газеты в Кентукки называли вас торговцем черным мясом^[10], они повторяли это сотни раз, но были далеки от мысли, что вы распространяете эту торговлю и на семьи белых.

— Кто ведет торговлю рабами? — вызывающе громким голосом спросил Абирам. — Разве я отвечаю за всю ложь, которую вздумаю, печатать на всем пространстве Соединенных Штатов? Подумай-ка о своей семье, мальчик; подумай о самом себе: в Кентукки и в Тенесси нет дерева, которое бы не кричало против вас! Да, мой юный болтун с так хорошо подвешенным языком, я видел объявления с именами одного отца, матери и трех их детей — и ты был из их числа, — прибитыми на всех столбах и всех стволах деревьев поселений с обещанием достаточного количества долларов для того, чтобы обогатить честного человека, который…

Сильный удар по рту тыльной стороной руки прервал его слова. Хлынувшая кровь показала, что удар был нанесен рукой мастера. Абирам зашатался.

— Аза, — сказал Измаил, подходя с видом достоинства, которым природа оделила до известной степени всех отцов, — ты поднял руку на брата своей матери.

— Я поднял руку на низкое существо, которое клевещет на всю мою семью! — в бешенстве ответил молодой человек. — Если он не умеет лучше употребить свой язык или не может справиться с ним, то пусть вырвет его. Я не особенно искусен в управлении ножом, но, в случае нужды, сумел бы, может быть, перерезать горло низкому клеветнику…

— Дитя, ты забылся сегодня два раза. Чтобы не было третьего! Когда слаб закон страны, необходимо, чтобы был силен закон природы. Ты слышишь, Аза! и знаешь меня. Что до тебя, Абирам, то мой сын нанес тебе оскорбление, и я должен позаботиться, чтобы оно было заглажено. Будь спокоен, справедливость будет оказана тебе. Но ты произнес слишком жестокие слова насчет меня и моей семьи. Ты знаешь, что ищейки закона развесили свои объявления на деревьях и столбах поселений не вследствие какого-нибудь недостойного поступка с моей стороны, а потому, что я придерживался принципа, что земля принадлежит всем. Нет, Абирам, если бы я мог так же легко омыть руки от того, что сделал по твоему наущению, как омыл от того, что сделал по наущению дьявола, то мой сон ночью был бы спокойнее, и никто из носящих мое имя не имел бы. права краснеть, услышав его. Молчи, Аза, и ты, Абирам. И так довольно сказано. Подумаем лучше, прежде чем прибавим хоть одно слово, о том, что, это слово может ухудшить то, что и так слишком дурно.

При этих словах Измаил сделал выразительный жест и удалился с важным видом, словно он был уверен, что те, с кем он говорил, не осмелятся нарушить его приказаний. В первую минуту Аза принужден был сделать усилие над собой, чтобы сдержаться; но вскоре он впал в свое обычное состояние апатии и стал тем, кем был на самом деле — существом, которое могло быть опасным только в порывах и страсти которого не могли долго оставаться в возбужденном состоянии.

Не то было с Абирамом. Пока дело шло о поединке между племянником и им, на лице его выражался величайший ужас; но стоило вмешаться отцу с его авторитетом, и бледность его лица уступила место синеватому оттенку, показывавшему, что горечь нанесенного ему оскорбления все сильнее разгоралась в его сердце. Однако и он, как и Аза, подчинился решению Измаила, и гармония, по крайней мере, внешняя, восстановилась между людьми, сдерживаемыми очень тонкой связью — повиновением, которое Измаил сумел внушить своим детям.

— Я пойду на утес, понаблюдаю за индейцами, — сказал через некоторое время Измаил, подходя к сыновьям и придавая голосу более мягкие оттенки, чем обычно, несмотря на то, что в нем звучала не допускавшая возражений твердость. — Если нет никакой опасности, мы спустимся в долину: день — такая драгоценность, которую нельзя терять на слова, как это делают женщины в городе, болтая вокруг своих чайников.

Не дожидаясь ответа. Измаил подошел к подножию утеса, образовавшего вокруг всей крепости нечто вроде перпендикулярной стены, почти двадцати футов высоты. Потом он повернул в сторону моста, через который можно было перейти узкую расселину. Этот мост Измаил предусмотрительно укрепил, сделав перила из пней хлопчатника и защитив их в свою очередь рогатками из ветвей того же дерева. Так как это был ключ к крепости, то там постоянно находился вооруженный человек. И теперь там стоял, небрежно прислонясь к выступу утеса, молодой воин, готовый, если окажется необходимым, защищать вход, чтобы дать время всем остальным разойтись по местам, требовавшим защиты.

Даже с этой стороны подыматься на утес было очень трудно. К препятствиям, созданным природой, присоединились и искусственные, так что Измаил не без труда добрался до особого рода террасы, вернее, площадки, на которой он построил хижины для всей семьи. Там он нашел Эстер. Поглощенная домашними делами, окруженная дочерьми, она возвышала по временам голос, чтобы побранить которую из них и была слишком погружена в свои заботы, чтобы обратить внимание на грозу, только что разразившуюся под ее ногами.

— Славное место, право, ты выбрал для лагеря, Измаил, — сказала она, давая минуту отдыха рыдавшей около нее десятилетней девочке, чтобы повести атаку на мужа. — На свежем воздухе! Пусть я умру, если мне не приходится беспрестанно пересчитывать, тут ли все дети, не унес ли кого ветер! Почему вы все стоите вокруг утеса, словно оцепеневшие змеи, когда небо покрывается птицами? Вы думаете, что рты могут наполниться сами собой, и голод пройдет, хотя вы спите и бездельничаете день-деньской?

— Можешь говорить что угодно, Истер, — сказал муж, произнося ее имя с акцентом, свойственным некоторым провинциям Америки. — Птицы! Они будут у вас, если только не испугаются твоих речей и не улетят слишком высоко. Да, женщина, — прибавил он, — будет и буйволовье мясо, если мой глаз еще умеет различать животных на расстоянии испанской мили.

— Спускайтесь, спускайтесь и действуйте, вместо того, чтобы болтать. Болтающий мужчина не лучше лающей собаки. Если покажется краснокожий, Нелли сумеет вовремя предупредить вас. Но, Измаил, в кого это ты стрелял? Ведь это, наверное, были выстрелы из твоего ружья, или я уже не умею различать звуков.

— Ба! Это я стрелял, чтобы спугнуть сокола, который летал вон там, над утесом.

— Сокола! Действительно, как раз время стрелять в соколов и сарычей, когда надо накормить восемнадцать открытых ртов! Взгляни на пчелу, взгляни на бобра, муж мой, и научись у них предусмотрительности! Измаил! Я, право, думаю, — прибавила она, роняя паклю, которую сучила, — мне кажется, он снова вошел в палатку. Он проводит более половины своего времени у никуда не годной…

Внезапное возвращение мужа заставило ее замолчать, и она удовольствовалась тем, что проворчала что-то сквозь зубы, не обнаружив ничем иным своего дурного расположения духа.

Последовавший затем разговор между двумя супругами был короток, но выразителен. Жена сначала отвечала только односложными словами, но забота о детях вскоре заставила ее забыть свое недовольство. Так как этот разговор касался только приготовлений к охоте, которой Измаил должен был заняться в продолжение остатка дня, чтобы добыть необходимую пищу, то мы воздерживаемся от приведения его.

Скваттер сошел на равнину и разделил свои военные силы на два отряда: один из них должен был остаться и охранять крепость, другой — сопровождать его на охоте. В последний он взял Азу и Абирама, зная, что только его авторитет в состоянии сдержать вспыльчивый характер сына, прорывавшийся при всяком раздражении. Когда все эти приготовления были закончены, охотники отправились в путь и невдалеке от утеса расстались, намереваясь оцепить кольцом видневшееся вдали стадо буйволов.

Глава IX

Теперь, когда мы сообщили читателю распоряжения Измаила, сделанные им при обстоятельствах, которые могли бы привести в сильное смущение многих других людей, мы опять перенесем сцену действия за несколько миль от только что описанной нами, сохранив тем не менее последовательность во времени.

В ту минуту когда скваттер и его сыновья отправились на охоту, два человека, сидевшие под группой деревьев на берегу маленького ручья на расстоянии пушечного выстрела от утеса, по-видимому, были заняты серьезным обсуждением достоинств бизоньего горба, приготовленного со всей тщательностью, какой требует подобного рода блюдо. Самый нежный кусок мяса был отделен от более грубых частей, завернут в кожу и подвергнут на известное время действию огня в вырытой в земле печке. Лакомки уселись перед этим блестящим образцом кулинарного искусства прерий. Это кушанье из мягкого, нежного мяса, вкусное и в то же время питательное, могло по праву требовать признания своего превосходства перед самыми тщательно приготовленными рагу какого-нибудь знаменитейшего повара, хотя для приготовления его не требовалось ни малейшего искусства. Два счастливых смертных, для которых предназначалась такая вкусная еда, казавшаяся еще вкуснее благодаря их превосходному аппетиту, не остались равнодушными к выпавшему на их долю счастью.

Один из них — и именно тот, который занимался приготовлениями к пиру — выказывал меньше стремления оказать честь своей стряпне. Без сомнения, он ел, и даже с аппетитом, но и с умеренностью, свойственной старости. Не то его товарищ. Человек во цвете лет, пышущий здоровьем, он отдавал исключительную дань талантам своего друга и был весь поглощен его произведением. Самые сочные куски один за другим отправлялись в его рот, а взгляды, бросаемые им на старика, выражали признательность, для проявления которой иным способом у него не было времени.

— Будем резать поближе к середине горба, мальчик, — сказал Траппер, так как это именно он угощал таким восхитительным блюдом охотника за пчелами, — режьте посередине, друг мой, и вы найдете настоящие чудеса природы; тут не нужно ни пряностей, ни едкой горчицы, чтобы придать посторонний привкус.

— Будь у меня только стакан меда, — сказал Поль, останавливаясь невольно, чтобы передохнуть, — я бы поклялся, что никогда ни один человек не едал такого подкрепляющего обеда.

— Да, да, вы можете назвать его подкрепляющим, — заметил старик, восхищенный безграничным удовольствием товарища, — это славное мясо, укрепляющее того, кто ест его. Сюда, Гектор! — сказал он, бросая кусок своей верной собаке, которая смотрела на хозяина, как бы желая напомнить о себе; — тебе в твои годы, старина, надо набираться сил, как и твоему хозяину. Вот видите, эта собака ест разборчиво и выбирает лучшие куски, разумнее, чем все наши тамошние люди. А почему? Потому что она пользовалась дарами природы, но не злоупотребляла ими. Она была создана собакой и довольствовалась пищей, предназначенной для собак; они же созданы людьми, а едят, как голодные волки. Гектор — славная, добрая собака; она всегда была верна мне, и чутье никогда ее не обманывало. Ну, а теперь, знаете ли вы разницу между стряпней в пустыне и стряпней в поселениях? По вашему аппетиту я ясно вижу, что не знаете. Ну, так я скажу вам. Одна следует за человеком, другая — за природой; одна думает, что может прибавить кое-что к дарам природы, тогда как другая довольствуется тем, что смиренно наслаждается ими, — вот и весь секрет.

— Слушайте, Траппер, — сказал Поль, очень равнодушный к нравственным изречениям, которыми его товарищ любил уснащать еду, — давайте договоримся: каждый день, пока мы будем здесь, — а вероятно, их будет немало — я буду убивать буйвола, а вы будете нам готовить его горб.

— Я не могу и не буду обещать этого. Мясо буйвола вкусно, и оно предназначено в пищу человеку; но я не могу согласиться, чтобы вы каждый день убивали по буйволу. Это расточительность, на которую я не могу согласиться.

— Расточительность! Не бойтесь, старик, ничего не пропадет. Если все они будут так вкусны, как этот, то я берусь обглодать все кости… Но кто это идет сюда! У него, по-видимому, хорошее чутье, и он не сбился с пути, если шел по следу обеда.

Человек, прервавший разговор и вызвавший это замечание, шел важной поступью по берегу ручья прямо к гастрономам. Так как в наружности его не было ничего ни враждебного, ни страшного, охотник за пчелами, не только не бросил есть, но, наоборот, удвоил деятельность, как будто из опасения, что вкусного мяса не хватит для удовлетворения аппетита пирующих в случае, если к ним присоединится третий, нежеланный гость. Траппер вел себя совершенно иначе: он уже удовлетворил свой более умеренный голод и смотрел на вновь прибывшего как на человека, которого рад видеть.

— Подойдите, друг мой, — сказал он, видя, что незнакомец остановился как бы в нерешительности, — подойдите, говорю вам. Если вашим проводником был голод, то он не мог привести вас удачнее. Вот мясо, а этот молодой человек даст вам маиса, который, сварившись, стал белее снега на горах.

— Почтенный охотник, — ответил доктор, так как это был сам натуралист, направившийся в эту сторону в одну из своих ежедневных экскурсий, — я бесконечно рад этой счастливой встрече.

— Ну, добро пожаловать, друг мой, — ответил старик. — Садитесь и, отведав этот кусок, скажите, если можете, название животного, из мяса которого мы устроили себе такой чудесный обед.

Взгляд доктора Баттикуса (из вежливости мы будем давать этому достойному человеку то имя, которое наиболее нравилось ему) достаточно выразил удовольствие, испытанное им при этом предложении. Свежий резкий воздух, прогулка — все это возбуждающе подействовало на него, и вряд ли сам Поль был более расположен отдать честь стряпне Траппера, чем этот любитель природы, когда приятное предложение коснулось его слуха. Испытываемое им удовольствие выразилось в легкой усмешке, которой он не мог подавить, несмотря на всю свою серьезность. Без дальнейших церемоний он сел рядом со стариком и принялся за еду.

— Было бы позором для моей профессии, — сказал доктор, с удовольствием проглатывая кусок мяса и стараясь по какому-нибудь особенному признаку узнать шкуру животного, изменившуюся от варки, — было бы величайшим позором для моей профессии, если бы на континенте Америки нашлось хотя бы одно четвероногое или птица, которых я не сумел бы узнать по некоторым характерным признакам, так точно определенным наукой? Это… посмотрим. Мясо питательно и вкусно… Дожалуйста, еще немного маиса, мой юный друг.

Поль, продолжавший есть с удвоенным аппетитом, бросил ему свою сумку, не считая нужным прервать свое занятие, чтобы ответить доктору.

— Ну, сказал Траппер, — вы уверяли сейчас, что у вас тысяча способов, чтобы узнать любое животное.

— Тысяча! Да, без сомнения, и все они безошибочны. Во-первых… слушайте меня хорошенько: все плотоядные животные отличаются от остальных своими резцами.

— Своими… чем? — спросил Траппер.

— Зубами, данными им природой, чтобы защищаться и разрезать пищу. Потом…

— Ну вот! Рассмотрите-ка эти зубы, — сказал Траппер, перебивая доктора. — Ворочайте их во все стороны и найдите то, что вам нужно. Ну, что же? Нашли вы все необходимое для того, чтобы решить, утка это или лосось?

— Я подозреваю, что животное здесь не в целом виде.

— В самом деле! — воскликнул Поль, покончив, наконец, с едой. — Ну, право, вы можете утверждать это, не боясь скомпрометировать себя.

— Подождите, — вскричал доктор, — дайте мне немного рассмотреть. Тогда я смогу сейчас же определить. Я удостоверяю, что животное должно быть из породы belluae по его дородности.

— Черт возьми! Мне кажется, что вы еще дальше от истины, чем от поселений, несмотря на всю свою книжную ученость и все ваши трудные слова, которых не поймет ни одно племя, живущее к востоку от Скалистых гор. Дородно это животное или нет, но вы видели его в прерии тысячи раз, и кусок, что вы держите в своей руке, — часть горба буйвола, самое сочное из всего, что вы ели когда-либо.

При этих словах Траппер не мог удержаться от громкого, продолжительного хохота, до такой степени смутившего доктора, что нить его мыслей совершенно порвалась, и прошло несколько времени, прежде чем к нему возвратился дар речи.

— Мой старый друг, — сказал он, стараясь подавить движение неудовольствия, которое он считал несоответствующим своему серьезному характеру, — ваша система ложна с первых посылок до заключения, а ваша классификация так ошибочна, что смешивает все научные отличия. У буйвола никогда не бывает горба. Мясо его не здорово и не вкусно, а я должен сознаться, что оба эти качества находятся в высшей степени в анализируемом мною предмете и потому…

— Ну, на этот раз я принимаю сторону Траппера против вас! — перебил его Поль Говер. — Человек, который говорит, что мясо буйвола не вкусно, не должен есть его^[11].

Доктор, не обращавший до сих пор большого внимания на охотника за пчелами, устремил задумчивый взгляд на него; по тому, как он смотрел на молодого человека, было видно, что он старался припомнить что-то.

— Черты вашего лица знакомы мне, молодой человек, — проговорил он. — Наверное, я где-то видел вас или индивидуума вашего класса.

— Вы встретились со мной в лесах к востоку от Большой реки и хотели уговорить меня идти за шершнем до его гнезда, как будто глаз у меня недостаточно наметан и я могу, подобно вам, принять за пчелу какое-нибудь другое насекомое. Если припомните, мы провели с вами вместе целую неделю: вы искали ваших жаб и ящериц, я — пни дерева^[12]. И оба мы были хорошо вознаграждены за свои труды. Я собрал самый лучший мед, какой кто-либо отправлял в поселения, а ваш мешок еле мог вместить ваш пресмыкающийся зверинец. Я никогда не осмеливался спросить вас прямо в лицо, чужестранец, но я думаю, что вы собираете коллекцию редкостей.

— Я узнал вас, — сказал доктор. — Хорошо узнал, — повторил он, радушно пожимая руку Поля. — Это была счастливо проведенная неделя, что и докажут миру в один прекрасный день мои бумаги и гербариум. Да, я отлично припоминаю ваши черты, молодой человек. Вы из класса mammalia; разряд — primates; род — homo; вид — Кентукки.

Он остановился на минуту, улыбнулся шутке, которая, по-видимому, понравилась ему, потом прибавил:

— Со времени нашей разлуки я совершил большие путешествия, я вступил в соглашение или договор с неким Измаилом…

— Бушем! — прибавил Поль со своим обычным нетерпением. — Боже мой, это письмо, написанное кровью, о котором мне говорила Эллен…

— На этот раз милая Нелли была несправедлива ко мне, — сказал озабоченный доктор; — я вовсе не принадлежу к кровопускательной школе и несравненно предпочитаю метод очищения крови кровопусканию.

— Вы плохо поняли: она отдает полную справедливость вашему искусству.

— Она слишком снисходительна ко мне, — ответил доктор, со смиренным видом опуская голову, — Эллен — добрая, нежная девушка и вместе с тем с характером. Я никогда не видал более очаровательного ребенка.

— В самом деле! — вскрикнул Поль, роняя кость, которую обгладывал, чтобы отдалить момент разлуки с горбом, и бросая грозный взгляд на ни в чем не повинного доктора. — Уж не намереваетесь ли вы включить Эллен в коллекцию редкостей, которую собираетесь увезти?

— Да сохранит меня небо от желания сделать малейшее зло этому милому ребенку! Ради всех богатств мира — животного и растительного вместе — я не срезал бы ни одного волоса на ее голове! У меня к Эллен amor naturalis, вернее, peternus — отцовская любовь.

— Действительно, это больше подходит к вашему возрасту, — насмешливо сказал Поль, — что стал бы делать старый шмель с такой хорошенькой пчелой?

— В том, что он говорит, есть доля правды, — заметил Траппер, — это в природе вещей. Но вы говорили, что жили в лагере некоего Измаила Буша…

— Правда, в силу условия…

— Есть у вас условия или нет, а только скажу я вам, что я был свидетелем, как сиу пробрались в ваш лагерь и отняли у бедняка, которого вы называете Измаилом, все его стада…

— Исключая Азинуса, — пробормотал доктор, спокойно кушавший свою часть горба бизона, не заботясь больше о его отличительных признаках, — исключая моего Азинуса.

— Не можете ли вы сказать мне, — прервал его Траппер, — какую такую драгоценность хранит путешественник под белым холстом палатки, вход в которую он оберегает, грозно оскаливая зубы, подобно волку, охраняющему остов, покинутый в лесу охотником?

— Вы слышали об этом? — воскликнул. естествоиспытатель, от удивления роняя кусок мяса, который поднес было ко рту.

— Ничего я не слышал, но видел палатку, и меня чуть не загрызли за то, что я хотел узнать, что в ней находится.

— Загрызли! Ну, значит, это животное все-таки плотоядное. Оно слишком спокойно для ursus horribilis; будь это canis — лай выдал бы его. И к тому же Эллен Уэд не была бы так фамильярна с каким-нибудь из рода ferae. Достопочтенный охотник, одинокое животное, запираемое днем в повозке, а на ночь в палатке доставило мне больше тревог и повергло меня в большее недоумение, чем номенклатура всех четвероногих, взятых вместе, и по этой простой причине я не знаю, к какому классу его отнести.

— Животное! Так вы думаете, что Измаил Буш путешествует с животным, запертым в маленькой повозке?

— Я уверен в этом, — ответил доктор Бат. — Я уже говорил вам, что в силу условия я путешествую с вышеупомянутым. Измаилом Бушем; но хотя я обязался исполнять некоторые обязанности во время путешествия, однако в договоре не существует параграфа, который говорил бы, что это путешествие должно быть sernpiternum, или вечным. А так как эта местность, пусть и мало исследована: наука, может, быть, вовсе даже не проникала в нее — но она совершенно лишена сокровищ растительного царства, я давно уже направился бы на несколько сот миль ближе к востоку, если бы не желание видеть животное, о котором идет речь, чтобы описать его и классифицировать, как следует. Это желание, — прибавил он, понижая голос, как человек, сообщающий важную тайну, — это желание будет вскоре удовлетворено, и у меня даже есть некоторая надежда, что Измаил позволит мне анатомировать это животное.

— Так вы его видели?

— Не глазами, но при гораздо более верном свете рассуждения. Молодой человек, я умею наблюдать и, благодаря стечению многих обстоятельств, незначительных с виду, которые остались бы незаметными для обыкновенного наблюдателя, я могу безбоязненно заявить, что это чудовищное животное с сильно развитым аппетитом и, кроме того, по неопровержимому свидетельству этого достойного охотника, плотоядное.

— Все, что я хотел бы знать, чужеземец, — сказал Поль, на которого слова доктора произвели сильное впечатление, — уверены ли вы, что это животное?

— Что касается до этого, то если бы мне нужно было представить доказательства факта, установленного мною неопровержимо, я мог бы привести свидетельство самого Измаила, так как я не делаю ни малейшего вывода, которого не мог бы доказать, Мною движет не чувство простого любопытства, молодой, человек, если я желаю расширить круг моих познаний. Должен признаться, что. делаю я это, прежде всего, ради преуспевания в науках и затем в интересах моих ближних. Я горел желанием узнать, что находилось в палатке, так тщательно оберегаемой скваттером, но он взял с меня слово, что я не подойду к ней на известное количество локтей в продолжение установленного времени. Клятва — вещь серьезная, с которой нельзя шутить. Но так как это было условие, от которого зависело мое дальнейшее путешествие, то я подчинился ему, оставив себе свободу наблюдать издали. Десять дней тому назад Измаил, сжалясь над моим состоянием, сказал мне, что в повозке находится зверь, которого он везет в прерию как приманку для ловли других зверей того же рода или, может быть, вида. С тех пор я ограничился простым наблюдением над привычками зверя и записью полученных результатов. Когда мы приедем в такое место, где, как говорят, эти животные водятся в огромном числе, мне можно будет подробно рассмотреть животное, о котором идет речь.

Поль слушал в глубоком молчании. Когда доктор окончил рассказ, он с недоверчивым видом покачал головой.

— Чужеземец, — сказал он, — старый Измаил обморочил вас или же ваши глаза служат вам так же плохо, как жало шмелю. Я тоже знаю кое-что об этой повозке и уверен, что старик — наглый лжец! Послушайте, неужели вы верите, что такая девушка, как Эллен Уэд, стала бы проводить время в обществе дикого зверя?

— А почему бы и нет? Почему нет? — повторял естествоиспытатель. — Нелли любит науку и часто с удовольствием слушает уроки, которые я даю ей. Отчего ей не изучать привычек какого-нибудь животного, хотя бы даже носорога?

— Потише, потише, — сказал охотник sa пчелами тем же тоном: по-видимому, менее ученый, чем доктор, он все же знал этот предмет гораздо лучше. — Эллен девушка смелая, я знаю. У нее сильный характер — никто не убежден в этом лучше меня — но, несмотря на все свое мужество, она все же женщина. Сколько раз я видел, как она проливала слезы.

— А, так вы знаете Нелли?

— Немножко, если желаете знать, но я знаю, что женщина всегда женщина, и все книги Кентукки не могли бы заставить Эллен Уэд остаться одной в палатке с диким зверем.

— Мне кажется — спокойно заметил Траппер, — во всей этой истории есть что-то темное и таинственное. Я — свидетель, что путешественник не любит, чтобы совали нос в эту палатку, и у меня есть доказательство гораздо более верное, чем те, которые могли бы привести вы оба, что в повозке нет никакого животного. Вы видите Гектора: никогда ни у одной собаки не было такого хорошего, тонкого чутья, как у него, и если бы вблизи нас был какой-нибудь зверь, он не замедлил бы сказать об этом своему хозяину.

— Неужели вы намереваетесь противопоставить собаку человеку, животное — ученому, инстинкт — разуму? — горячо проговорил доктор. — Скажите, пожалуйста, как могла бы собака различить привычки, вид или даже род животного, подобно человеку, которому помогают рассуждения и наука?

— Как? — холодно повторил житель прерии. — Вы сейчас увидите, до какой степени вы заблуждаетесь. Вы не слышите никакого шума в кустарнике? Он продолжается уже целых пять минут. Скажите же мне, какое животное производит этот шум?

— Надеюсь, оно не из кровожадных! — дрожа, воскликнул доктор. — Есть у вас ружья, друзья мои? Не благоразумнее ли было бы зарядить их, потому что нельзя слишком рассчитывать на мои пистолеты.

— Может быть, он и прав, — заметил Траппер, улыбаясь и подымая карабин, который он положил рядом с собой во время еды. — Ну, а теперь скажите мне название этого существа.

— Это выходит за пределы человеческих знаний. Сам Бюффон не мог бы сказать, четвероногое это животное или змея, ягненок или тигр.

— Ну, так ваш буфон^[13] — дурак в сравнении с моим Гектором. Сюда, моя собака! Что там такое, старая? Скажи своему хозяину. Напасть ли нам на него или отпустить.

Собака, уже ранее вздрагиванием ушей показывавшая хозяину, что она чует что-то вблизи, подняла голову, лежавшую на. передних лапах, и слегка приоткрыла губы, как бы намереваясь показать остатки зубов. Но вдруг она отказалась от своих враждебных намерений, втянула на мгновение воздух носом, отряхнулась и спокойно улеглась на свое место у ног хозяина.

— Теперь, доктор, — сказал Траппер с торжествующим видом, — я уверен, что за этими деревьями нет никакого животного, которого нам следовало бы опасаться; и эта уверенность довольно приятна для человека слишком старого, чтобы не беречь своих сил, и к тому же не желающего попасть на обед пантере.

Собака ответила хозяину продолжительным лаем, но головы с земли не подняла.

— Это человек, — вскрикнул, вставая, Траппер, — человек, я не сомневаюсь в этом. Мы с тобой, Гектор, не любим много разговаривать, но редко бывает, чтобы мы не понимали друг друга.

В одно мгновение Поль Говер был на ногах и, прицелясь, крикнул грозным голосом:

— Кто бы ты ни был — друг или враг — выходи, не то умрешь.

— Это друг, белый, как и вы, — ответил чей-то голос, и в ту же минуту ветви кустарника раздвинулись, и говоривший появился перед собеседниками.

Глава X

Известно, что даже задолго до того, как огромные области Луизианы в последний раз переменили владетелей^[14], эта открытая со всех сторон страна не была защищена от набегов белокожих искателей приключений. Полудикие охотники Канады рассеялись между различными индейскими племенами и влачили жалкую жизнь среди пустынных местностей, посещаемых бобрами и бизонами, или буйволами, по обычной терминологии этой страны.

Нисколько не удивительно поэтому, что в обширных пустынях Запада встречались, жители разных стран. Признаки, незаметные для неопытного взгляда, предупреждали авантюристов о близости кого-либо из им подобных, и они избегали, его или приближались к нему — сообразно своим чувствам или интересам. Вообще эти встречи носили мирный характер, так как у белых был один общий враг — прежние, более законные обладатели страны. Но случалось, что из-за алчности и зависти встречи эти заканчивались насилием, жестокостью и изменой. Поэтому встреча двух охотников в американской степи (как мы будем иногда называть эту страну) обычно вызывала с обеих строи благоразумие и осмотрительность, подобные тем, с которыми встречаются два корабля в море, где, как им известно, есть пираты. Ни тот, ни другой не хотят обнаружить своей слабости, оба выказывают опаску, оба всего менее желают скомпрометировать себя каким-нибудь проявлением доверия, после которого им было бы трудно отступить.

Такой же приблизительно характер носила и встреча, о которой мы будем рассказывать. Незнакомец шел осторожно, все время не сводя глаз с тех, к кому подходил. Он наблюдал за каждым их движением, нарочно создавая себе препятствия, чтобы идти медленно. Со своей стороны Поль небрежно проводил рукой по собачке ружья — слишком гордый, чтобы позволить кому-то подумать, что один человек может внушить какие-либо опасения троим, и в то же время слишком осмотрительный для того, чтобы пренебрегать обычными предосторожностями. Главная причина различного приема двух гостей законными владельцами угощения объяснялась полной разницей их наружного вида.

Внешность естествоиспытателя отличалась вполне мирным, чтобы не сказать не от мира сего, характером; наоборот, новый пришелец имел вид крепкого человека, по его осанке и походке нетрудно было узнать военного. На нем была шапка фуражира из прекрасного синего сукна с запачканной золотой кистью, почти исчезавшей в массе вьющихся, черных, как смоль, волос; вокруг шеи был небрежно повязан черный шелковый галстук. Одет гость был в охотничью одежду темно-зеленого цвета, отделанную бахромой и желтыми украшениями, какую носили иногда пограничные войска Соединенных Штатов. Из-под нее виднелись воротник и отвороты куртки такой же материи и того же цвета, как и шапка. На человеке были штиблеты из оленьей кожи, а на ногах индейские мокасины; кинжал с прямым клинком, богато убранный и чрезвычайно грозный, был засунут за пояс из красного шелка; на другом поясе — или, вернее, портупее — висели два крошечных пистолета в ловко пригнанных кобурах; через плечо было перекинуто короткое тяжелое ружье; в довершение всего на спине виднелся ранец с хорошо знакомыми инициалами, благодаря которым правительство Соединенных Штатов получило впоследствии смешное и странное прозвище — «Дядя Сэм»^[15].

— Перед вами друг, — сказал незнакомец. Он слишком привык к виду оружия, чтобы испугаться грубо воинственной позы доктора Баттиуса. — Перед вами друг, человек, желания и намерения которого ни в коем случае не столкнутся с вашими.

— Незнакомец, — сказал Поль Говер довольно грубым голосом, — могли бы вы выследить пчелу от этой просеки до леса, который находится, может быть, в двенадцати милях отсюда?

— Пчела — такая птица, за которой мне никогда не приходилось охотиться, — улыбаясь, ответил незнакомец.

— Я так и думал, — крикнул Поль, протягивая ему руку с той свободной, радушной откровенностью, которая составляет характерную черту жителей пограничных провинций Соединенных Штатов. — Дадим руки друг другу: у нас не может быть ссор, так как вы совершенно равнодушны к меду. А теперь, если у вас есть пустой уголок в желудке и если вы умеете ценить каплю небесной росы, когда она попадает в рот, то вылейте-ка туда вот это. Попробуйте и скажите, ели ли вы что-нибудь такое вкусное после того, как… Сколько времени прошло с тех пор, как вы покинули поселения?

— Несколько недель, и боюсь, что пройдет еще столько же, прежде чем я вернусь туда. Я охотно принимаю ваше приглашение, потому что ничего не ел со вчерашнего дня, с восхода солнца. К тому же я слишком хорошо знаю достоинства горба бизона, чтобы отказаться от такого счастливого случая.

— А! Вы знакомы с этим блюдом! Ну, в таком случае, вы знаете больше, чем я знал недавно, но теперь, я думаю, можно сказать, что мы квиты. Я был бы счастливейшим малым на всем пространстве между Кентукки и Скалистыми горами, если бы у меня была хорошенькая хижина вблизи старого леса с дуплистыми деревьями, такое блюдо на обед каждый день, полная телега свежей соломы для ульев и маленькая Эл…

— Маленькая, что? — спросил незнакомец, которого, очевидно, заинтересовал откровенный общительный характер охотника за пчелами.

— Нечто, что будет у меня со временем и что касается только меня, — ответил Поль, поправляя кремень ружья, и с удалым видом засвистал песню, хорошо известную на водах Миссисипи.

Во время этого разговора незнакомец подсел к горбу бизона и весьма серьезно принялся за остатки. Доктор Баттиус следил за всеми его движениями с завистью, еще более поразительною, чем откровенность, с которой Поль отнесся к незнакомцу.

Но сомнения, или скорее, опасения естествоиспытателя не имели ничего общего с мотивами, вызвавшими доверие охотника за пчелами. Его поразило, что незнакомец дал животному, мясо которого ел, верное название, вместо того, которое обыкновенно давалось в стране. Он сам одним из первых воспользовался удалением препятствий, которые политика Испании чинила всем, кто хотел познакомиться с ее заморскими владениями как с коммерческой точки зрения, так и с более похвальными — научными намерениями. Обладая достаточной дозой философии, доступной всем людям, он сознавал, что те же мотивы, которые имели такое сильное влияние на него и могли заставить его решиться на известное предприятие, могли иметь такое же действие и на душу другого человека, с таким же пылом занимающегося изучением природы. Перед ним появилась перспектива опасного соперничества, которое грозило лишить его по крайней мере половины справедливой награды за его труды, лишения и опасности. Поэтому нет ничего удивительного — если взглянуть на его характер с этой точки зрения — что к обычной кротости естествоиспытателя примешалось в данное время чувство некоторого недовольства и что он следил за каждым движением незнакомца с бдительностью, которую считал необходимой для раскрытия его зловещих планов.

— Действительно, восхитительное кушанье! — сказал молодой, красивый незнакомец (он имел неотъемлемое право на оба эти эпнтега), не обращая внимание на взгляды доктора. — Или аппетит придает особый вкус этому мясу, или у бизона должно быть самое вкусное мясо из всей семьи быков.

— В обыкновенной речи, сударь, естествоиспытатели делают корове честь, определяя вид по ее имени, — сказал доктор Батткус, полный тайного беспокойства. Он откашлялся, прежде чем заговорил, вроде того, как дуэлянт рассматривает острие шлаги, которую готовится всадить в тело своего противника. — Этот образ вернее, так как bos, или бык в собственном смысле слева, неспособен бесконечно продолжать свой род, a bos в более обширном смысле слова, или vacca, конечно, наиболее благородное животное из этих двух.

Выразив свое мнение, доктор принял вид, долженствовавший выражать, что он готов немедленно вступить в прения о каждом из многочисленных предметов спора, которые, как он предполагал, должны были существовать между ним и незнакомцем, и ожидал ответа противника, чтобы нанести тому еще более сильный удар. Но молодой военный, по-видимому, был более расположен воспользоваться удобным, случаем, чтобы поесть вкусное кушанье, ниспосланное ему, чем поднять перчатку для обсуждения тех спорных точек зрения, которые так часто дают оружие любителям науки для интеллектуальной борьбы.

— Я думаю, что вы правы, сударь, — ответил незнакомец с хладнокровием, которое тем более раздражало доктора, что выражало, как мало этот вопрос занимает его противника, — да, я думаю, что vacca самое подходящее слово.

— Простите, сударь, — возразил доктор, — но зы очень дурно понимаете мои слова, если предполагаете, что я отношу bubulis Americanus к семье vacca без многочисленных особых подразделений; так как вам очень хорошо известно, сударь, — я полагаю, что вернее было бы сказать, доктор, — без сомнения, вы имеете докторский диплом?

— Вы делаете мне больше чести, чем я этого заслуживаю.

— Вы имеете низшую степень? Но, может быть, вы получили ученую степень в какой-нибудь иной отрасли свободных наук?

— Уверяю вас, что вы опять ошибаетесь.

— Наверное, молодой человек, вы не взялись бы за такое важное, смею сказать, чрезвычайно важное дело, не имея накаких свидетельств, что вы можете выполнить его. Вероятно, какая-нибудь комиссия дала вам право действовать в этом направлении, и на авторитет ее вы можете опираться, когда пожелаете войти в сношения с вашими сотоварищами по общественно-полезному делу, смею сказать, по делу милосердия.

— Не знаю, каким образом, с какой целью вы проникли в мои планы, — сказал, краснея, молодой человек. Он встал с живостью, которая доказывала, как легко он мог забывать о грубых телесных потребностях, когда дело шло о чем-либо, что затрагивало его сердце. — То дело, которое занимает меня, может быть, могло бы назваться делом милосердия, если бы относилось к кому-нибудь другому; но для меня это долг — не только дорогой сердцу, но и священный, и, признаюсь, я не понимаю, зачем мне нужно иметь какие-то свидетельства, или зачем их станут спрашивать у меня?

— Обыкновенно так бывает, — важно ответил доктор, — и необходимо следовать этому обычаю при всяком удобном случае для того, чтобы умы, склонные к привязанности и симпатии, могли бы сразу изгнать странные подозрения и, минуя, так сказать, элементы обсуждения, перейти сразу к вопросам, составляющим desideratum обеих сторон.

— Это странное требование! — пробормотал сквозь зубы молодой человек, нахмуривая брови и поглядывая своими черными глазами поочередно на всех присутствующих, как будто желая получить понятие об их характере и оценить их физические силы. Потом он засунул руку за пазуху, вынул оттуда маленький ящичек и подал его с сознанием своего достоинства доктору со словами: — Взгляните, сударь, и вы увидите, что я имею некоторое право на путешествие по стране, которая принадлежит в настоящее время Соединенным Штатам.

— Что это такое? — вскрикнул естествоиспытатель, разворачивая большой лист пергамента. — Как? Государственная печать? Скрепил военный министр! Это патент на чин капитана артиллерии, выданный Дункану Ункасу Миддльтону.

— Кому? Кому? — закричал Траппер. Во все время разговора он сидел молча и не сводил глаз с незнакомца; как будто желая подробно разглядеть все черты его лица. — Как его имя? Вы, кажется, сказали Ункас! Ункас! В самом деле Ункас?

— Это мое имя, — ответил молодой человек, — и имя вождя одного из туземных племен. Мой дядя и я гордимся им, потому что носим его в память об одной важной услуге, оказанной нашей семье одним воином во время прежних войн.

— Ункас! Вы назвали его Ункасом! — повторил, вставая, старик. Он подошел к молодому незнакомцу и откинул со лба падавшие на него черные локоны. Незнакомец, хотя и очень удивленный, не противился.

— Мои глаза стары, — продолжал Траппер, — они не так зорки, как в то время, когда я сам был воином, но я могу узнать черты отца в чертах сына. Я узнал его, лишь только он приблизился. Но с тех пор столько лиц прошло перед моими ослабевшими глазами, что я не мог сказать себе, где я видел того, на кого он похож. Скажите мне, молодой человек, как зовут вашего отца?

— Так же, как меня. Он был офицером на службе Соединенных Штатов во время революционной войны. Брата моей матери звали Дункан Ункас Хейворд.

— Еще один Ункас! Еще Ункас! — проговорил старик, дрожа от волнения. — А его отец.

— Носил те же имена, за исключением имени вождя одного из туземных племен. Услуга, о которой я говорил, была оказана ему и моей бабушке.

— Я так и знал! Я так и знал. — воскликнул Траппер дрожащим голосом, и на его застывшем от старости лице выразилось сильное волнение, как будто услышанные им имена пробудили в нем давно уснувшие представления, относившиеся к событиям прежнего века. — Я знал это! Сын или внук — все равно, та же кровь, те же черты! Скажите мне, тот, кого звали Дунканом и кто не носил имени Ункаса, жив еще?

Молодой человек грустно покачал головой:

— Нет, он умер в глубокой старости.

— В глубокой старости! — повторил Траппер, бросая взгляд на свои худые, иссохшие, но еще мускулистые руки. — Ax! Он учился в поселениях и был умен по-тамошнему. Но вы часто видали его? Вы слышали, что он говорил об Ункасе, о пустынных лесах Америки?

— Очень часто. Прежде он был офицером королевской службы, но когда возгорелась война между Англией и колониями, мой дед не забыл, которая из этих двух стран его родина, и, отбросив верность, состоявшую только в пустых словах, остался верен своей стране и сражался за ее свободу.

— Это было разумно и — что еще лучше — естественно. Ну, садитесь, молодой человек, и расскажите, о чем говорил вам дед, когда рассказывал о чудесах наших пустынь.

Молодой человек улыбнулся любопытству старика: его удивлял интерес, который выказывал Траппер; но, видя, что никто из окружающих не имеет ни малейших враждебных намерений относительно его, он присел, не колеблясь, рядом со стариком.

— Да, да, расскажите все Трапперу с начала до конца, — сказал Поль, хладнокровно подсаживаясь к молодому военному. — Старик всегда любит вспоминать старину, да и я не прочь послушать ваши рассказы.

Миддльтон опять улыбнулся, на этот раз несколько насмешливо, но потом повернулся к старику и с добродущным видом начал свой рассказ.

— Это длинная история. Слушать ее так же, тяжело, как и рассказывать. На каждом шагу тут встречаются кровавые сцены и все ужасы, вся жестокость войны с индейцами.

— Ничего, расскажите нам все, — сказал Поль, — мы в Кентукки привыкли к этому. Я должен сказать, что любая история не покажется мне хуже оттого, что в ней окажется несколько скальпов.

— Но он говорил вам об Ункасе, не правда ли? — спрашивал старик; не обращая внимания на слова охотника за пчелами. — А что он говорил о нем?

— Я не сомневаюсь, что это были те же самые разговоры, которые он вел бы в лесах, если бы встретился со своим другом.

— Разве он назызал дикаря своим другом? Он не был слишком горд, чтобы называть своим другом этого бедного индейца, воина с разрисованным телом?

— Он считал эту дружбу почетной для себя, и как я уже говорил вам, дал имя индейца своему старшему сыну. Это имя по всем вероятиям будет повторяться у всех его потомков, как семейное наследство.

— Он хорошо сделал! Он поступил как человек! Он всегда говорил, что делавар был легок на ногу. Вспоминал ли он это обстоятельство?

— Легок, как антилопа. Он часто называл его быстроногим оленем.

— И у него самого было не менее смелости и отваги, — продолжал Траппер. Его глаза, пристально устремленные на молодого военного, горели от удовольствия при похвалах существу, к которому, очевидно, он был очень привязан.

— Дед говорил, что он был храбр, как лев, и незнаком с чувством страха. Он всегда хвалил Ункаса и его отца, которого прозвали Великим Змеем за его осмотрительность, как образец героизма и постоянства.

— Он отдавал им справедливость. Ни в одном племени, ни в одной нации нельзя было найти двух более храбрых и верных людей, каков бы ни был цвет их кожи. Я вижу, что ваш дед был справедлив и исполнил свой долг, дав имя Ункаса своему сыну. Он пережил опасные минуты на горах и вел себя благородно. А скажите мне, молодой человек, это все, что он говорил вам?

— Конечно, нет. Ведь я же говорил вам, что это длинная история, полная интересных случаев, и воспоминание, которое сохранили о ней мой дед и его супруга…

— Ах, ее звали Алисой! — воскликнул старик, размахивая рукой в воздухе; лицо его оживилось при воспоминаниях, вызванных в нем этим именем. — Алиса, или Эльси, так как это одно и то же — живая, веселая девушка, когда она бывала счастлива, и меланхоличная и трогательная в несчастии. У нее были прекрасные белокурые волосы цвета шерсти молодого оленя, а кожа ее была белее самой чистой воды, которая когда-либо низвергалась с вершины утеса. Я хорошо помню ее. Да, очень хорошо помню.

Молодой человек не мог сдержать легкой улыбки и взглянул на старика с выражением, которое ясно говорило, что этот портрет далеко не походит на воспоминание, сохранившееся у него о его почтенной бабушке. Но, по-видимому, он подумал, что всякое возражение будет напрасно.

— Оба они, — сказал он, — сохранили слишком живые впечатления о перенесенных ими опасностях, чтобы забыть кого-либо из тех, кто разделял их с ними.

Траппер отвернулся, казалось, он боролся с каким-то сильно волновавшим его чувством. Потом он снова взглянул на молодого офицера, но взгляд его уже не остановился на нем с прежним интересом.

— Он говорил вам про всех? — спросил он. — Были ли это все краснокожие, за исключением его самого и двух дочерей Мунро?

— Нет. С делаварами был и белый, — разведчик английской армии, но родившийся в Америке.

— Уж, наверное, какой-нибудь пьяница, жалкий бродяга, как всякий, кто живет с дикарями.

— Старик, ваши седые волосы должны были бы приучить вас к большей сдержанности в речах. В человеке, о котором я вам говорю, истинное достоинство соединялось с простосердечием. Он совершенно отличался от большинства пограничных жителей. Он сохранил в себе лучшие их качества без всякой примеси их недостатков. Это был человек, обладавший, может быть, самым драгоценным даром природы — умением различать добро и зло. Его добродетели проявлялись чрезвычайно просто — они вошли у него в привычку. То же можно было сказать и о его предрассудках. По мужеству он был равен своим краснокожим товарищам; в военном искусстве превосходил их, так как был обучен лучше их. Одним словом, это был благородный отпрыск ствола человеческой натуры, не достигший величия и значения, которые он должен был бы приобрести, единственно потому, что вырос в лесу. Вот в каких выражениях мой дед говорил о человеке, к которому вы относитесь с таким неуместным презрением, старик…

Пока Миддльтон говорил с великодушной горячностью, так свойственной молодости, старик сидел, опустив глаза в землю, теребя пальцами то уши собаки, то края одежды; он то открывал, то закрывал полку ружейного курка рукой, дрожавшей так сильно, что можно было подумать, что она не в состоянии справиться с ружьем.

— Значит, ваш дед не совсем забыл этого белого? — спросил Траппер, когда молодой человек замолчал.

— Так мало забыл, что в нашей семье трое носят имя этого человека.

— Носят его имя, говорите вы? — вскрикнул, вздрагивая, старик. — Как? Его настоящее имя?

— Это имя моего брата и двух моих двоюродных братьев.

— Его настоящее имя? Написанное теми же буквами? Начинающееся на H и кончающееся на И?

— Совершенно верно, — улыбаясь, ответил молодой офицер. — Нет, нет, мы не забыли ничего, что касается его. В настоящую минуту у меня здесь вблизи преследует оленя собака, происходящая от собаки, которую этот скиталец прислал моему деду. Он сам выдрессировал ее, и на всем пространстве Соединенных Штатов не найдется собаки пусть даже лучшей породы, которая умела бы так выслеживать дичь и выгонять ее.

— Гектор, — сказал старик своей собаке таким тоном, как будто он говорил ребенку, стараясь победить волнение, от которого он почти задыхался, — слышишь, Гектор? У тебя в прерии есть родственники! Его имя! Удивительно, чрезвычайно удивительно!

Природа не выдержала более. Старик, удрученный множеством сильных ощущений, возбужденный давно заснувшими воспоминаниями, разбуженными так внезапно, таким странным образом, едва мог выговорить глухим голосом, которого почти нельзя было узнать, благодаря усилиям, которые ему приходилось делать, чтобы произносить слова.

— Молодой человек, этот разведчик — я. Прежде я был воин, теперь жалкий траппер. — И, точно из двух фонтанов, казалось, навсегда иссякших, из его глаз полились обильные слезы и потекли по его морщинистым щекам. Он опустил голову на колени, покрыл ее полой своей одежды из оленьей шкуры, и до слуха окружающих донеслись его рыдания^[16].

Это зрелище произвело почти одинаково сильное впечатление на всех присутствующих. Во время только что закончившегося короткого разговора глаза Поля Говера беспрерывно перебегали с одного собеседника на другого, и волнение его увеличивалось сообразно интересу, возбуждаемому в нем этой сценой. Он не привык к таким волнениям и покачивал головой из стороны в сторону. Казалось, он старался не увидеть что-то — а что, он и сам не мог бы сказать. Но когда он увидел слезы старика, услышал его рыдания, он порывисто встал и, схватив незнакомца за горло, спросил, по какому праву тот заставляет плакать его старого товарища. Однако в ту же минуту он вспомнил все, что произошло, отпустил Миддльтона и, не имея под рукой больше никого, на ком можно было бы излить свое волнение, схватил за волосы доктора, при чем обнаружил искусственную шевелюру его, так как волосы остались в руках Поля Говера, обнажив белый, блестящий череп, прикрытый одной только кожей.

— Ну, господин ученый, — крикнул молодой человек, — что вы думаете насчет всего этого? Не правда ли, это такая странная пчела, которую трудно проследить до ее дупла?

— Это замечательно, поразительно, назидательно! — ответил любитель природы с влажными глазами и изменившимся голосом, добродушно поправляя свой парик. — Это необыкновенно, это похвально, но я не сомневаюсь, что все это не изменяет обычной связи причин и их следствий.

Волнение, похожее на электрический ток, продолжалось лишь одно мгновение и все трое окружили Траппера в безмолвном удивлении, вызванном видом плачущего старика.

— О_н с_к_а_з_а_л п_р_а_в_д_у, — заговорил наконец Миддльтон, — иначе как бы мог он так хорошо знать подробности истории, известной только моей семье? — Говоря это, он отер слезы, не стесняясь выказать свое волнение.

— Да, это правда! — крикнул Поль. — Но если вам нужны доказательства, то я готов подтвердить все это клятвой.

— А мы уже давно считали его мертвым, — продолжал молодой военный. — Мой дед дожил до преклонных лет и считал себя моложе его.

— Не часто молодости случается видеть слабость старости, — сказал Траппер, подымая голову и оглядываясь вокруг со спокойным, полным достоинства видом. — Не сомневайтесь, что я тот, о ком мы говорим. Зачем мне сходить в могилу с такой бесполезной ложью на устах?

— Я верю вам, не колеблясь. Только это поразило меня. Но почему, достойный, почтенный друг моих предков, я нахожу вас в этой степи, вдали от удобств и безопасности обитаемых стран?

— Я пришел на эти равнины, чтобы не слышать звука топора, потому что надеюсь, что дровосеки не последуют сюда за мной. Но я могу предложить вам тот же вопрос: вы не из числа тех, кого Штаты послали на свою новую территорию, чтобы посмотреть, выгодно ли их приобретение?

— Нет, я не из них. Меня привело сюда мое личное дело.

— Нет ничего удивительного, в том, что охотник, чувствующий, что зрение и силы изменяют ему, находится вблизи жилищ бобров и ставит им западни вместо того, чтобы действовать ружьем; но очень странно, что молодой человек, имеющий патент капитана, появляется в прерии, да еще совсем один.

— Вы сочли бы меня правым, если бы узнали причины моих поступков, и вы узнаете их, потому что я считаю вас всех честными людьми, людьми, которые не только не выдадут человека, имеющего честные намерения, но, напротив, помогут ему, насколько это будет в их силах.

— Так расскажите же нам все, — сказал старик, садясь и приглашая сесть молодого человека. Миддльтон сел рядом с ним; Поль и доктор устроились как можно удобнее, и молодой человек рассказал им о мотивах, которые завели его так далеко в степь.

Глава XI

Между тем часы летели своим чередом. Солнце, весь день боровшееся с огромными массами тумана, медленно спустилось в ту часть небосклона, где туч не было, и зашло за край обширных степей, словно на лоно океана. Многочисленные стада, пасшиеся в прериях, постепенно исчезли; громадные стаи водяных птиц, совершающих свой обычный путь от девственных озер севера к Мексиканскому заливу, перестали рассекать своими крыльями воздух, насыщенный туманом и росой. Наконец, тени ночи упали на утес и прибавили покрой мрака к другим мрачным оттенкам пустынной местности.

Когда стало темнеть, Эстер собрала младших детей и, сев на вершине утеса, где находилась уединенная крепость, стала терпеливо ожидать возвращения охотников. Эллен Уэд сидела на некотором расстоянии, от них, несколько в стороне, словно хотела этим подчеркнуть разницу между собой и ими.

— Ваш дядя никогда не умеет рассчитывать и никогда не научится этому, Нелли, — сказала Эстер после долгого молчания, наступившего вслед за обсуждением того, что было сделано за день, — да, Измаил Буш ничего не понимает в расчетах и не имеет понятия о предусмотрительности. Он сидел себе, как лентяй, у подножия утеса с рассвета до полудня и только то и делал, что строил какие-то планы… замышлял что-то… замышлял, когда у него семь мальчиков, самых красивых, каких только женщина может принести мужчине. Ну, и что же вышло? Вот и вечер, а его работа не кончена.

— Конечно, это не благоразумно, тетушка, — сказала Эллен с рассеянным видом, показывавшим, что она мало думает о том, что говорит, — и это очень дурной пример для детей.

— В самом деле, девушка? А кто вам дал право судить тех, кто вдвое старше вас и во всех отношениях выше? Хотела бы я знать, кто из всех живущих на рубеже границы дает своим детям пример, более достойный подражания, чем Измаил Буш? Вы, которая так хорошо знаете недостатки других и не думаете исправить свои, укажите мне — если можете — семью, где мальчики могли бы, когда потребуется, срубить дерево и отесать его лучше моих мальчиков, хотя не мне хвалить их? Где вы найдете человека, который во главе кучки косарей сумел бы так ровно выкосить луг, как мой муж? А как отец он щедр, словно важный господин: его детям стоит только указать место, где они желают поселиться, и он сейчас же дарит им его, не требуя, чтобы они заплатили за расходы.

Договорив эти слова, она расхохоталась: ее хохот подхватила часть семьи, которую она приучила к такой же беззаботной, беспринципной жизни, полной тайного очарования, несмотря на неуверенность в завтрашнем дне.

— Эй, старая Эстер! — раздался снизу хорошо знакомый ей голос мужа, — как я погляжу, вы там только забавляетесь, в то время как мы добываем вам дичь и мясо буйвола. Ну-ка, старая курица, сходи сюда со всеми своими цыплятами: помогите нам снести дичь. Чего вы еще думаете? Идите сюда, у нас работы всем хватит.

Измаил мог бы пощадить свои легкие и не делать столько усилий, чтобы его услышали, потому что едва он назвал имя жены, как все потомство поспешно поднялось на ноги и бросилось бежать по опасному спуску с нетерпением, которого ничто не могло сдержать. Эстер пошла размеренными шагами вслед за детьми; Эллен сочла, что благоразумнее не отставать от остальных. Вся семья вскоре была в сборе на равнине, у подножия цитадели.

Тут они нашли скваттера, шатавшегося под тяжестью прекрасного оленя. Не замедлил появиться и Абирам, а через несколько минут и большинство охотников: кто пришел в одиночку, кто вдвоем, но все несли какую-нибудь добычу.

— Сегодня вечером по крайней мере на равнине совсем нет краснокожих, — сказал Измаил, когда немного улегся шум, вызванный его появлением. — Много миль я исходил по прерии и смею сказать, что умею различать следы индейских мокассин. Поэтому, старуха, приготовь-ка нам немного дичи, прежде чем мы ляжем отдохнуть после дневных трудов.

— Я не мог бы поклясться, что в окрестностях нет дикарей, — сказал Абирам, — хотя я тоже умею различать следы индейцев. И, если только у меня не испортились глаза, я смело поклялся бы, что индейцы недалеко. Но погодите, пока придет Аза: он проходил по тому месту, где я нашел следы, и я уверен, что он знает их не хуже других.

— Он слишком много знает, — мрачно сказал Измаил, — лучше было бы, если бы он думал, что знает, поменьше. Но все это пустяки. Если бы даже все племена сиу, находящиеся к западу от Большой реки, были в одной мили от нас, мы показали бы им, что нелегко взобраться на утес, защищаемый десятью решительными людьми.

— Двенадцатью, скажи двенадцатью, Измаил! — крикнула бой-баба. — Уж если ты считаешь мужчиной твоего друга-дурака, который только и знает, что рвать мох да ловить насекомых, то я требую, чтобы меня считали за двух. С ружьем в руках я не побегу от врага, а что до храбрости, то после годовалого теленка, которого у нас украли тетоны, — самого большого труса у нас — я ставлю твоего доктора. Веришь ли, он посоветовал поставить мне мушку у рта, когда я пожаловалась ему на боль ноги?

— Очень жаль, что ты не исполнила его совета, Эстер, — хладнокровно заметил муж, — я думаю, что лекарство было бы очень полезно тебе. Но, дети, если индейцы близко, как думает Абирам, то может случиться, что нам придется очень скоро взобраться на утес и бросить ужин. Поэтому поскорее припрячем дичь в безопасное место, а о предписаниях доктора поговорим, когда нечего будет больше делать.

Все поспешно исполнили его приказание, и через несколько минут вся семья была на вершине утеса. Эстер, не переставая ворчать, принялась приготовлять ужин, причем одно занятие вовсе не мешало другому. Когда ужин был готов, она позвала мужа голосом, громким, как голос имама, призывающего верующих.

Когда все уселись на свои обычные места вокруг, дымящегося блюда, Измаил подал пример, взяв кусок чудесной дичи, приготовленной так же, как и горб бизона, да так искусно, что натуральный вкус дичи не только не пропал, но, казалось, еще увеличился. Художник охотно воспользовался бы этим моментом, чтобы воспроизвести на холсте эту живописную сцену.

Читателю следует припомнить, что крепость Измаила стояла на уединенной, высоком, крутом месте и была почти неприступна. Яркий костер, зажженный в центре площадки, составлявшей середину утеса, вокруг которого собралась группа людей, делал из этого места что-то вроде громадного маяка, установленного в центре степей, чтобы светить искателям приключений, бродившим по огромным пространствам. Яркое пламя освещало обожженные солнцем лица, имевшие различные выражения, начиная с детской простоты, смешанной с какой-то дикостью — следствием полуварварской жизни, — и кончая тяжелой неподвижной апатией, замечавшейся на лице их отца, когда он не был возбужден. По временам порыв ветра, раздувая пламя, заставлял его подыматься выше, и тогда казалось, что маленькая уединенная палатка висит в воздухе, среди окружавшего ее мрака. Дальше все, как это бывает обыкновенно в такие часы, было погружено в непроницаемый мрак.

— Непонятно, почему это Аза не вернулся до сих пор, — с неудовольствием сказала Эстер. — Когда мы кончим ужинать и уберем все, он явится голодный, как медведь, проспавший всю зиму, и, ворча, потребует ужин. Его желудок — лучшие часы Кентукки, к тому же их не нужно заводить, чтобы знать, который час.

— Аза ест страшно много, особенно если аппетит его обострился работой, хотя бы и небольшой.

Измаил обвел суровым взглядом всех своих детей, как будто для того, чтобы видеть, осмелится ли кто-нибудь открыть рот в защиту отсутствующего преступника. Все молчали. Но так как не было никаких особенно возбуждающих причин, могущих оживить их вялый темперамент, то выступить на защиту обвиняемого брата казалось им делом, требующим слишком больших усилий, на которые они не были способны. Но Абирам, принимавший большое участие в своем сопернике после примирения с ним или, по крайней мере, показывавший вид, что принимает, счел нужные выказать беспокойство, которого, по-видимому, не испытывали другие.

— Счастье его, если он не попадается тетонам, — вполголоса пробормотал он. — Я был бы очень огорчен, если бы Аза, один из самых наших полезных товарищей и по храбрости, и по ловкости, попался в руки этих краснокожих дьяволов.

— Думайте про себя, Абирам, и не давайте работы ты своему языку, если умеете пользоваться им только для того, чтобы пугать женщину и ее дочерей. Вы уже согнали всякую краску с лица Эллен Узд, которая так побледнела, словно индейцы, о которых вы толкуете, уже стоят перед ней, или как тогда, когда мне пришлось разговаривать с ней при помощи выстрела из ружья, потому что мои голос не достигал до ее слуха. Почему это так случилось, Нелли? Вы еще не рассказали мне о причине вашей внезапной глухоты.

Бледность лица Эллен сменилась румянцем так же внезапно, как внезапен был выстрел Измаила в упомянутом им случае. Яркий румянец покрыл ее лицо, и прилившая кровь залила далее ее шею. Она опустила голову со смущенным видом, по, казалось, не сочла нужным ответить на этот вопрос.

Измаил был или слишком ленив, чтобы повторить свой вопрос, или удовольствовался сделанным им язвительным замечанием. Как бы то ни было, он поднялся со своего места и, потянувшись всем своим громадным телом, как хорошо откормленный бык, объявил, что ложится спать. Этот пример не мог не найти себе подражателей среди людей, живших почти только для удовлетворения своих естественных потребностей. Все исчезли один за другим на своих грубых ложах, и через несколько минут Эстер, уложив с ворчанием всю кучу ребят, осталась одна на утесе. Одна она не спала, да еще часовой, стоявший, по обыкновению, у подножия утеса.

Как бы печально не отразились на этой женщине привычки бродячей жизни, все же великое начало, вложенное природой в сердце каждой женщины, пустило слишком глубокие корни в ее сердце; любовь к детям, иногда как бы дремавшая в ее душе, никогда не могла угаснуть. Продолжительное отсутствие Азы беспокоило ее. Сама она была слишком смела для того, чтобы поколебаться хоть на минуту, если бы понадобилось идти по черной пропасти, в которую напрасно старались проникнуть ее глаза. Под влиянием охватившего ее чувства ее деятельному воображению представлялись различные опасности, которым мог подвергнуться ее сын. Могло случиться, как говорил Абирам, что Аза взят в плен одним из диких племен, которые охотились на буйволов в окрестностях. Да мало ли еще какое ужасное несчастье могло случиться с ним! Так думала мать, а безмолвие и тьма придавали еще более мрачный оттенок мыслям, таинственно внушаемым природой.

Взволнованная этими размышлениями, прогонявшими сон, Эстер оставалась на своем месте, прислушиваясь ко всякому шуму, который мог бы обнаружить приближение человека. Ее желания, по-видимому, осуществились: до ушей ее донеслись долгожданные звуки, и, наконец, она разглядела во тьме человека, стоящего у подножия утеса.

— Кто? — спросила Эстер голосом, ослабевшим настолько, что его едва мог расслышать тот, с кем она говорила. — Это ты, Аза?

— Женщина! — крикнул чей-то голос, старавшийся принять властный тон; но в то же время в голосе этом слышалась боязнь за последствия, которые может иметь такое позднее появление во мраке. — Женщина, именем закона запрещаю бросать на меня хотя бы один из ваших проклятых камней! Я — гражданин, собственник, имею ученые степени от двух университетов и нахожусь здесь по праву. Берегитесь, не совершайте человекоубийства, ни предумышленного, ни нечаянного! Это, я, ваш amicus, ваш товарищ, доктор Баттиус.

— Так это не Аза?

— Нет. Я не Аза, не Авессалом и никакой иной еврейский принц. Я — Обед, корень и родоначальник всех этих монархов. Не говорил ли я вам, женщина, что вы заставляете ожидать здесь человека, имеющего право на свободный вход и почетный прием? Не принимаете ли вы меня за животное из класса амфибий? Или вы думаете, что я могу пользоваться моими легкими, как кузнец мехами?

Легкие естествоиспытателя не отделались бы так легко, и ему снова пришлось бы употребить все усилия для достижения желаемого результата, если бы его не слышал никто, кроме Эстер. Обманутая в своих надеждах и встревоженная еще больше, она бросилась на свою постель с равнодушием, происходившим от отчаяния, и постаралась заснуть. Но Абнер, стороживший внизу, выведенный голосом доктора из весьма двусмысленного положения, придя в себя настолько, чтобы узнать его, впустил его без малейшего затруднения. Не теряя ни минуты, доктор Баттиус прошел через узкое отверстие и уже стал подниматься по крутому склону со странным нетерпением, как вдруг, взглянув на часового, внезапно остановился, чтобы дать ему совет тоном, которому постарался придать внушительный оттенок.

— Абнер, я замечаю в вас опасные симптомы сонливости. Они обнаруживаются слишком ясно в невольном растяжении мускулов вашей челюсти. Берегитесь! Это может быть опасно не только для вас, но и для всей семьи вашего отца.

— Вы никогда так не ошибались, доктор, — ответил, зевая, молодой человек. — У меня на теле нет, как вы говорите ни одного симптома. Что касается отца и детей, то оспа и корь давно уже сделали с ними, все, что могли.

Естествоиспытатель, удовлетворенный своим кратким замечанием, был уже на полудороге к вершине утеса, когда Абнер заканчивал свое оправдание. Обед ожидал встретить Эстер; ему слишком часто приходилось испытывать роковую силу ее языка, чтобы желать повторения нападений, вызвавших в нем почтительный страх. Идя на цыпочках и робко оглядываясь назади словно ожидая чего-то пострашнее потока слов, доктор, наконец, добрался до хижины, доставшейся на его долю при распределении спален.

Почтенный естествоиспытатель забыл и думать о сне; он сидел, размышлял обо всем, что видел и слышал за этот день. Но вскоре, по какому-то шуму и звукам в соседней хижине, где находилась Эстер, он догадался, что она еще не спит. Чувствуя необходимость обезоружить для выполнения задуманного плана: этого перебора в образе женщины, доктор решил открыть словесные сношения, несмотря на то, что ему очень не хотелось испытать силу ее языка.

— Вы, кажется, не спите, добрейшая, почтенная миссис Буш, — сказал он, думая прибегнуть к специфическому лекарству, действие которого он не раз уже испытал. — Очевидно, ваш покой чем-то нарушен. Не приготовить ли вам чего-нибудь, чтобы успокоить ваши страдания?

— А что вы мне приготовите? — угрюмо спросила Эстер. — Мушку, чтобы я заснула?

— Лучше припарку, — ответил доктор. — Но если у вас боли, то у меня есть успокоительные капли, и если их влить в стакан моего хорошего коньяка, они непременно должны утолить боль.

Естествоиспытатель знал, что попал на слабую струнку Эстер, и так как он нисколько не сомневался, что это лекарство будет принято ею, то немедленно принялся за его приготовление.

Когда доктор принес лекарство своей соседке, она взяла стакан с угрюмым, недовольным видом, но выпила с покорностью, которая показывала, что питье не противно ей. Она даже пробормотала несколько слов благодарности, и ее Эскулап уселся рядом с ней, чтобы следить за действием лекарства. Менее чем через полчаса дыхание Эстер стало так глубоко и, как сказал бы сам доктор, так прерывисто, что он мог бы испугаться действия своего лекарства, если бы не знал, что этот новый симптом сонливости вызван дозой опиума, подмешанного им в коньяк. Когда заснула эта беспокойная женщина, на утесе воцарилось общее глубокое молчание.

Тогда доктор Баттиус поднялся со всевозможными предосторожностями и без шума. Он вышел из хижины, вернее, из собачьей конуры, так как она не заслуживала другого названия, и отправился сначала к другим хижинам. Там он был, пока не убедился, что все их обитатели погружены в глубокий сон. Удостоверившись в этом важном обстоятельстве, он не стал раздумывать больше и начал карабкаться по крутому подъему к высшей точке скалы, хотя он и шел чрезвычайно осторожно, но невольно производил некоторый шум. В ту минуту, когда он мысленно поздравил себя с благополучным исходом своего предприятия и собирался было поставить ногу на самую вершину утеса, чья-то рука дернула его тихонько за край одежды. Это возымело на него такое действие, как будто исполинская сила Измаила Буша пригвоздила его к месту.

— Разве в этой палатке есть кто-нибудь больной, что доктор Баттиус является в столь поздний час? — спросил нежный голос.

Лишь только сердце естествоиспытателя вернулось на свое место после поспешной экспедиции в пятки — так описал бы человек, менее знакомый с анатомическим устройством животного организма, чем доктор Баттиус, то ощущение, которое он испытал при этом неожиданном столкновении, — он оправился настолько, что решился отвечать, не возвышая при этом голоса, столько же из страха, сколько из благоразумия.

— Благородная, Нелли, я в восторге, что это вы, а не кто-нибудь другой. Молчание, дитя мое, молчание! Если Измаил узнает наши планы, он, не задумываясь, сбросит нас обоих с вершины этого утеса на равнину. Тсс, Нелли, тсс!

Разговаривая, доктор продолжал идти дальше, и когда замолчал, его спутница и он очутились у края утеса.

— А теперь, доктор Баттиус, — серьезно сказала Эллен, — нельзя ли мне узнать, зачем вы подвергали себя опасности полететь без крыльев с вершины этого утеса, рискуя обязательно сломать себе шею при падении?

— Я ничего не скрою от вас, достойная и добрая Нелли. Но вы уверены, что Измаил не проснется?

— Этого нечего опасаться: он будет спать до тех пор, пока солнце не опалит ему веки. Опасность грозит только со стороны тетки.

— Эстер спит, — сказал доктор наставительным тоном. — А вы, Эллен, сторожите эту ночь на утесе?

— Я получила приказание.

— И вы видели, по обыкновению, бизона, антилопу, волка, оленя или животных из порядков pecora, belluae и ferae?

— Я видела животных, которых вы назвали по-английски, но я не знаю индейских языков.

— Есть еще один порядок, о котором я вовсе не говорил и который еы также видели, — порядок primates, не правда ли?

— Я не могу ответить вам, я не знаю животного этого имени.

— Ну, Эллен, вы говорите с другом; я говорю о роде homo, дитя мое.

— Что бы я ни видела…

— Тише, Нелли! Ваша живость выдаст нас. Скажете, бы не видели, чтобы некоторые двуногие, называемые людьми, бродили по равнине?

— Конечно, видела. Дядя и его дети охотились на буйвола с полудня.

— Вижу, что надо говорить вульгарным языком для того, чтобы вы поняли меня. Эллен, я говорю о разновидности Кентукки…

Эллен покраснела, как роза, но, к счастью, темнота скрыла ее румянец. Она колебалась одно мгновение; потом вооружилась мужеством и ответила решительным толом:

— Если вы желаете говорить загадками, доктор Баттиус, то ищите себе других слушателей. Задавайте мне вопросы на чистом английском языке, и я откровенно отлечу вампа том же языке.

— Как вам известно, Нелли, я путешествую в этой пустыне с целью отыскивать животных, оставшихся до сих пор неизвестными для взора науки. Среди многих других я открыл primates; qenus homo, species — Кентукки, и я называю его Поль…

— Тс! Ради бога! — вскрикнула Эллен. — Говорите тише, доктор; нас могут услышать.

— Поль Говер, — продолжал доктор, — охотник за пчелами по профессии. Теперь я говорю обыкновенным языком; вы понимаете меня?

— Отлично понимаю, отлично, — ответила удивленная, взволнованная молодая девушка, с трудом переводя дыхание. — Но почему вы говорите мне о нем? Он просил вас подняться на утес? Он ничего не знает. Клятва, которую меня заставил дать дядя, заставляет меня молчать.

— Да, но есть некто, кто не давал клятвы, и он открыл мне все. Мне хотелось бы быть в состоянии так же легко поднять завесу, прикрывающую тайны и сокровища природы. Эллен! Эллен! Человек, с которым я неосмотрительно заключил compactum, или договор, к сожалению, позабыл о законах, обязательных для честного человека. Я говорю о вашем дяде, дитя мое.

— Вы говорите об Измаиле Буше — муже вдовы брата моего отца, — ответила несколько раздраженным тоном оскорбленная молодая девушка. — Право, жестоко упрекать меня случайными узами, которые я порвала бы с восторгом и навеки.

Эллен не могла больше говорить от испытываемого ею чувства унижения и, прислонившись к выступу утеса, зарыдала так, что положение ее и доктора стало вдвойне критическим. Доктор пробормотал несколько слов извинения и объяснения; но прежде, чем он успел закончить свое изысканное оправдание, Эллен подняла голову и твердо проговорила:

— Я пришла сюда не для того, чтобы глупо проливать слезы, а вы здесь не для того, чтобы осушить их. Что привело вас сюда?

— Мне нужно видеть существо, находящееся в этой палатке.

— Значит, вы знаете, кто находится там?

— Я думаю, что знаю, и у меня есть письмо, которое я должен передать этому существу. Если в палатке четвероногое — мне не в чем упрекать Измаила. Если это двуногое, оперенное или неоперенное, он обманул меня, и наш договор расторгается.

Эллен сделала доктору знак, чтобы он оставался на своем месте и хранил молчание. А сама проскользнула в палатку и осталась там несколько минут, показавшихся очень продолжительными и тяжелыми для естествоиспытателя. Наконец Эллен вернулась, взяла его за руку, и они вместе вошли в таинственную палатку.

Глава XII

На следующее утро семья переселенцев собралась в мрачном, печальном безмолвии. За завтраком не слышно было обычно раздававшегося в это время голоса Эстер: ее ясный ум все еще находился под влиянием сильного наркотического средства, данного ей доктором. Молодые люди беспокоились об отсутствии старшего брата, а Измаил хмурил брови, с суровым видом оглядывая по очереди всех детей, как человек, готовый отразить всякое нападение на его авторитет.

Благодаря такому настроению семьи Эллен и ее ночной сообщник уселись на свои обычные места среди детей, не возбудив ни малейшего подозрения и не вызвав никаких разговоров. Единственным следствием ночного путешествия были то, что доктор подымал по временам глаза по направлению к утесу. Те из при сутствующих, кто заметил это, приписывали взгляды доктора научному созерцанию небосклона: в сущности же доктор исподтишка поглядывал на холст запретной палатки, развевавшейся от ветра.

Наконец Измаил, напрасно ожидавший более явных симптомов возмущения сыновей, решил сообщить им свои намерения.

— Аза ответит мне за свое безрассудное поведение, — сухо проговорил он. — Прошла целая ночь, а он остался в прерии, когда нам могли понадобиться его рука и ружье для схватки с сиу. Откуда он мог знать, что этого не случится?

— Пощади свои легкие, пощади, муженек, — ответила жена — может быть, тебе долго придется кричать, чтобы он услышал тебя.

— Правда, бывают мужчины, так похожие на женщин, что позволяют младшим забирать власть над старшими, — сказал Измаил, — но ты-то, старуха Эстер, должна была бы знать, что этого никогда не будет в семье Измаила Буша.

— Ах! Я отлично знаю, что ты деспот с детьми в этом отношении, — ответила Эстер. — Ну, и что же? Вот твой характер заставил уйти одного из них именно в то время, когда его присутствие особенно необходимо для нас.

— Отец, — сказал Абнер. Возбуждение его возросло до такой степени, что преодолело обычную леность и заставило сделать энергичное усилие над собой, — мы с братьями решили идти разыскивать Азу. Мы не верим, чтобы он предпочел оставаться на ночь в прерии вместо того, чтобы прийти и лечь в постель. Мы все знаем, что это было бы гораздо приятнее ему.

— Ну, ну! — сказал Абирам. — Он убил оленя или буйвола и улегся рядом с ними до рассвета, чтобы отогнать волков. Он, наверное, придет через несколько минут или крикнет, чтобы мы помогли ему снести ношу.

— Никто из моих детей не попросит помощи, чтобы снести оленя или разделать тушу быка, — возразила мать. — И это говоришь ты, Абирам! Ты сам же не позже как вчера вечером уверял, что в окрестностях бродят краснокожие.

— Да! — поспешно крикнул Абирам. Казалось, он жаждет поскорее отречься от только что сказанных слов. — Я сказал это и повторяю снова. И вы увидите, что это правда. Да, тетоны близко, и большое счастье для Азы, если он не встретится с ними.

— Мне кажется, — сказал доктор Баттиус важным, поучительным тоном человека, достаточно обдумавшего вопрос, — мне кажется, хотя я, правда, обладаю недостаточным опытом в деле распознавания знаков и признаков, что следовало бы всей семье поискать Азу часок-другой, так как некоторые из нас думают, что он в опасности, а другие не верят этому.

— Он прав, Измаил, — вскрикнула Эстер, — и надо исполнить его совет. Я сама возьму ружье на плечо, и горе тому краснокожему, который попадется мне на дороге. Мне стрелять не впервой, и я уже слишком наслышалась воя индейцев.

Настроение Эстер заразило всех ее ленивых детей, как победный крик возбуждает солдата. Все сразу вскочили с мест и заявили, что примут участие в опасном предприятии. Измаил благоразумно уступил возбуждению, слишком сильному для того, чтобы он мог противостоять ему.

Через несколько минут жена его появилась с ружьем в руках, готовая идти во главе тех из ее сыновей, которые хотят следовать за ней.

— Пусть кто хочет остается с детьми! — крикнула она. — А те, у кого сердце на месте, пусть идут со мной!

— Абирам, — сказал Измаил, бросая взгляд на вершину утеса, — не следует оставлять крепости без охраны.

Тот, к кому обращались эти слова, вздрогнул и ответил чрезвычайно поспешно:

— Я останусь и буду сторожить лагерь.

Все сразу стали громко возражать против этого. Он нужен, чтобы указать место, где он видел следы индейцев. Разгневанная сестра набросилась на брата, говоря, что такая мысль может прийти в голову только трусу. Абираму пришлось уступить, и Измаил сделал новые распоряжения о защите крепости. Все согласились, что для безопасности необходимо сохранить этот пост. Скваттер, предложил доктору Баттиусу место коменданта, но тот решительно и несколько высокомерно отказался от этой чести, — обменявшись перед этим выразительным взглядом с Эллен. Наконец, чтобы выйти из затруднения, скваттер назначил комендантам Эллен. Поручая ей этот важный пост, он дал нужные наставления и сообщил о всех предосторожностях, которые они должны принять,

Когда этот вопрос был решен, молодые люди стали приготовлять средства для защиты и устанавливать сигналы сообразно силам и характеру гарнизона. Большие камни были наложены на самый край утеса так, что малейшего усилия Эллен и подвластного ей отряда было достаточно, чтобы сбросить их на головы врагов, которые могли вскарабкаться на утес только по узкой, крутой тропинке, о которой мы уже говорили. Независимо от этих ужасных приготовлений к защите были укреплены и рогатки так, что перейти через них было почти невозможно. Приготовили кучу более мелких камней — они грозили опасностью осаждающим. Громадная куча из листьев и хвороста, наваленная на самой вершине утеса, должна была быть зажжена в случае нападения, чтобы служить сигналом. Когда были приняты все эти меры, осторожный Измаил решил, что его крепость может с честью выдержать осаду.

Укрепив утес, отряд не без тревоги отправился в экспедицию. Эстер в полумужском костюме, вооруженная, как и все, шла впереди и казалась предводителем группы шедших за нею полудиких людей.

— Ну, Абирам, — крикнула амазонка, — опусти нос к земле, и покажи, что ты — ищейка хорошей породы. Ведь ты видел следы индейских мокаесин; ну так пусть и другие познакомятся с ними. Иди! Иди вперед, говорю тебе, и веди нас, как следует!

Брат, находившийся постоянно в почтительном страхе перед властью сестры, сейчас же послушался ее, но с очевидным недовольством, вызвавшим насмешки даже ленивых и беззаботных сыновей Измаила. Последний шел среди своих детей с видом человека, ничего не ожидающего от этого предприятия и равнодушного к тому, удастся ли оно.

Так шли они некоторое время и удалились от своей крепости настолько, что она казалась им черной точкой на конце прерии. До сих пор они продвигались довольно быстро, молча подымаясь и опускаясь с холма на холм. Даже язык Эстер потерял свою обычную эластичность, и казалось, оцепенел. Беспокойство ее усиливалось по мере того, как они шли все дальше и дальше, не встречая ни единого живого существа и ничего, что хотя бы несколько нарушило однообразие сцены, расстилавшейся перед их глазами.

Наконец, Измаил счел нужным остановиться.

— Довольно, — проговорил он, ударяя о землю прикладам ружья. — здесь немало следов ног оленей и буйволов, но где же следы индейских мокассин, которые ты видел, Абирам?

— Дальше к западу, — ответил Абирам, протягивая руку в ту сторону. — Вот здесь я напал на след оленя, за которым гнался. После того как я убил его, я увидел следы тетонов.

— И, можно сказать, чисто убил, — сказал Измаил с насмешкой, указывая на перепачканную кровью одежду шурина и затем обращая внимание на свою собственную, составлявшую полный контраст с одеждой Абирама. — На этом самом месте, — прибавил он с видом триумфатора, — я убил двух самок и молодого оленя так, что ни одна капля крови не испачкала моей одежды, а вы по своей неловкости задали Эстер и ее дочерям столько работы, как если бы были профессиональным мясником. Ну, довольно, говорю я. Я достаточно опытен, чтобы узнать следы индейцев. Ни один индеец не проходил здесь со времени последних дождей. Идите за мной. По крайней мере, мы найдем хоть буйволов в награду за труды.

— Идите за мной! — повторила Эстер, пускаясь в путь. — Сегодня я вас веду, и вы должны идти за мной. Хотела бы я знать, кто лучше матери может вести тех, кто ищет ее сына.

Измаил взглянул на свою несговорчивую половину с улыбкой, полной сожаления и снисходительности. Видя, что она уже направилась не в ту сторону, которую указал Абирам, но и не в ту, в которую думал направиться он сам, Измаил не хотел натягивать повода супружеской власти в такой момент и молча подчинился воле жены. Но доктор Баттиус, который до сих пор молчаливо и с задумчивым видом шел за амазонкой, счел нужным, в свою очередь, возвысить свой слабый голос в виде протеста:

— Достойная и добрейшая миссис Буш, — сказал он, — я согласен со спутником вашей жизни и думаю, что воображение обмануло Абирама относительно признаков или симптомов, о которых он говорил вам.

— Сами вы симптом! — воскликнула бой-баба. — Сейчас не такое время, чтобы выискивать высокие слова в ваших книгах; да и место не подходящее, чтобы глотать ваши снадобья. Если вы устали, так скажите откровенно, присядьте на корточки, как собака, у которой заноза попала в лапу, и насладитесь отдыхом, в котором вы так нуждаетесь.

— Я принимаю ваш совет, — ответил естествоиспытатель с величайшим хладнокровием. И, следуя буквально ироническому совету Эстер, он уселся очень спокойно у куста и немедленно начал рассматривать его, чтобы наука ничего не потеряла из той дани, которую должна получить. — Вы видите, что я следую вашим превосходным советам, миссис Буш; продолжайте искать вашего сына; я же остаюсь здесь, чтобы заняться более важными поисками, исследованием великой книги природы.

Она ответила презрительным смехом, и через несколько минут отряд исчез за холмом, а доктор мог продолжать свои научные исследования в полном одиночестве.

В продолжение получаса Эстер шла вперед, ничего не находя. Но останавливалась она все чаще и чаще, бросая беспокойные взгляды во все стороны. Вдруг в кустарнике послышался шум. В то же мгновение оттуда выбежал олень и на глазах у всей семьи помчался в ту сторону, где остался естествоиспытатель. Появление оленя было так неожиданно, расположение места так благоприятно, что он убежал раньше, чем охотники успели прицелиться.

— Смотрите-ка, волк! — вдруг крикнул Абнер, качая головой от досады, что опоздал на одну секунду. — Волчья шкура никогда не бывает лишней в зимнюю ночь. Вот он, голодный дьявол!

— Погоди! — крикнул Измаил, хватаясь за ружье слишком разгорячившегося сына. — Это не волк, а собака, и, ей-богу, породистая собака. Тут близко охотники! Ага, вот две собаки!

Пока он говорил, животные, о которых шла речь, пробежали мимо них по следам оленя, с благородным пылом стремясь превзойти друг друга. Одна из собак была стара и, по-видимому, только благородное соревнование поддерживало ее силы, другая, совсем молодая, резвилась даже в то время, как с ожесточением преследовала свою добычу. Они уже пробежали дальше, как вдруг молодая сделала скачок, отбежала в сторону и сильно залаяла. Старая тоже остановилась и задыхающаяся, изнуренная, вернулась к месту, где ее товарка остановилась и теперь описывала круги, словно охваченная безумием. Когда старая собака подбежала к этому месту, она села на задние лапы и, подняв голову, завыла продолжительно и жалобно.

— Должно быть, они напали на очень ясный след, — проговорил Абнер. Он, как и все остальные, с удивлением следили за каждым шагом собак. — Иначе такие собаки не бросили бы так внезапно след, по которому бежали.

— Убейте ее! — крикнул Абирам. — Я знаю эту старую собаку, могу поклясться в этом. Это собака старого Траппера, нашего смертельного врага, как хорошо известно вам.

Однако брат Эстер, по-видимому, вовсе не был расположен следовать собственному совету. Удивление, охватившее всех переселенцев, выражалось на его лице не менее ясно, чем на лицах его товарищей. Поэтому его предложение не произвело никакого эффекта, и никто не тронул собак, которые, направлялись туда, куда призывал их инстинкт.

Прошло несколько минут, прежде чем зрители нарушили безмолвие. Наконец Измаил, вспомнив о своем, авторитете, решил, что он может воспользоваться своим правом и распорядиться, куда идти его детям.

— Пойдемте, дети, — сказал он более равнодушным чем когда-либо тоном, — и предоставим этим собакам петь в свое удовольствие. Я не хочу лишать жизни животное только потому, что его хозяин поселился слишком близко к расчищенной мною земле. Пойдем, у нас довольно своего дела. Нечего заниматься делами соседей.

— Не уходите, — крикнула Эстер голосом, похо=жим на таинственные предсказания Сивиллы, — в этом есть какой-то знак, какое-то предостережение. Я — женщина, я — мать, и я хочу узнать в чем оно.

При этих словах, размахивая ружьем, с видом, невольно действовавшим на зрителей, она подошла к месту, где еще были обе собаки, которые продолжали жалобно выть. Все ее спутники последовали за ней: иные из послушания, другие по беспечности, которая не позволяла им восстать против воли матери, но все с большим или меньшим интересом.

— Абнер, Абирам, Измаил, — крикнула Эстер, останавливаясь там, где земля была избита, истоптана ногами и еще окрашена кровью, — вы — охотники, скажите же, какое животное погибло здесь? Говорите! Вы — мужчины, вы должны знать все признаки, которые встречаются на равнине. Это кровь волка или пантеры?

— Это кровь буйвола — благородного сильного создания, — ответил Измаил, спокойно осмотрев роковые признаки, так взволновавшие его жену. — Вот место, где он бил землю ногами в предсмертной борьбе. А дальше он упал и взрыл землю рогами. Да, я уверен, что это был буйвол замечательной силы и смелости.

— А кто его убил? — спросила Эстер. — Если человек, то он должен был оставить его внутренности; если волки — они не съели бы кожи. Скажите мне, вы — мужчины и охотники — разве это кровь животного?

— Он, вероятно, бросился с этой возвышенности, — сказал Абнер, шедший несколько впереди. — Вы найдете его вон в том ивовом лесу. Посмотрите, сотни хищных птиц летают над ним.

— Значит, он еще не умер, — сказал Измаил, — иначе эти прожорливые птицы напали бы на свою добычу. По собакам я заключаю, что это какой-нибудь опасный зверь. Мне думается, что это медведь, зашедший сюда от порогов.

— Да, да, — сказал Абирам, — пойдемте прочь. Нечего бесполезно нападать на опасного взбешенного зверя. Обратите внимание, Измаил, это слишком большой риск, а выгоды мало.

Молодые люди улыбнулись при новом проявлении хорошо известной им трусости дяди. Старший из них выразил даже свое презрение.

— Мы можем посадить его в клетку вместе с другим животным, которое тащим за собой, — насмешливо проговорил он. — Тогда можно будет вернуться в поселения с полными руками и показывать наш зверинец перед присутственными местами и тюрьмами всего Кентукки.

Нахмуренные брови отца, говорившие о надвигавшейся буре, остановили шутки молодого человека. Он обменялся взглядами с готовыми возмутиться братьями и счел за лучшее замолчать. Но вместо того, чтобы удалиться, как советовал осторожный Абирам, все спустились к лесу и остановились в нескольких шагах от него.

Перед ними предстало зрелище, достаточно внушительное и поразительное, чтобы произвести впечатление даже на умы более развитые, чем умы невежественной семьи Измаила. Как всегда в это время года, небо было покрыто бегущими густыми облаками, под которыми неисчислимые стаи болотных птиц, махая усталыми крыльями, направляли свой тяжелый полет к отдаленным водам юга. Поднявшийся ветер то мчался низом по прерии, образуя вихри, которым почти нельзя было противостоять, то изливал свою ярость в высших слоях воздуха, как будто он играл висевшими там парами, то отделяя их друг от друга, то смешивая в беспорядке, великолепном и грозном, громадные массы облаков. Множество хищных птиц продолжало летать над маленьким лесом, описывая круги, борясь против ветра. Они то подымались на значительную высоту, то быстро падали вниз и сейчас же продолжали полет с криками ужаса, как будто вид чего-то особенного или инстинкт подсказывали им, что не наступил еще момент, когда добыча может достаться им.

Измаил стоял несколько времени в удивлении, доходившем до оцепенения. Глаза всех были устремлены на это необыкновенное зрелище. Голос Эстер нарушил, наконец, чары и напомнил слушателям о необходимости, разъяснить их недоумение мерами, более деятельными, чем удивленные, смущенные взгляды.

— Позовите собак, — крикнула Эстер, — и заставьте их войти в лес. Если вы не потеряли свойственного вам мужества, то вас достаточно много, чтобы справиться с самыми свирепыми медведями с запада от Большой реки. Позовите собак, говорю вам! Энох, Абнер, Габриэль, да оглохли вы и онемели от удивления, что ли?

Один из молодых людей исполнил приказание матери. Ему удалось заставить собак отойти от места, вокруг которого они продолжали бегать, и отвести; их к опушке леса.

— Заставьте их войти туда, — продолжала Эстер, — заставьте. А вы, Измаил, Абирам, если оттуда выйдет какой-нибудь опасный зверь, покажите ему, что умеете обращаться с оружием.

Молодые люди, державшие до сих пор собак на ремне, которым они окружили их шеи, отпустили их, уговаривая войти в лес. Но старая собака, очевидно, находилась под каким-то необыкновенным впечатлением, или же была слишком опытная, чтобы решиться на необдуманное предприятие. Дойдя до первых деревьев леса, она внезапно остановилась, дрожа всеми членами и как бы не в состоянии ни отойти, ни двинуться вперед. Поощрительные восклицания молодых людей не имели никакого влияния; она отвечала на них только медленным жалобным лаем. Молодая собака в продолжение нескольких минут обнаруживала те же симптомы, но, менее благоразумная, нежели более впечатлительная, чем ее старая товарка, она решилась, наконец, и исчезла в лесу, Через минуту послышался тревожный лай, собака вернулась почти тотчас же и стала по-прежнему с лаем бегать вокруг леса.

— Неужели между моими детьми нет мужчины? — громко воскликнула Эстер. — Дайте мне мушкет получше этого маленького охотничьего ружья, и я покажу вам, что может сделать храбрая женщина.

— Погоди, мать! — крикнули сразу Абнер и Энох. — Если тебе так хочется видеть зверя, мы выгоним его из леса.

Никогда, даже в самых важных случаях, они не вели таких длинных разговоров, но, раз приняв решение, они выполнили его быстро и решительно. Тщательно приготовив оружие, они смело вошли в лес. Люди с менее крепкими нервами, чем у молодых охотников, задрожали бы при мысли об опасностях, которые были связаны с таким рискованным предприятием. По мере того, как они углублялись в лес, вой собак становился пронзительнее и меланхоличнее. Ястреба и сарычи опускались так, что касались крыльями высоких ветвей деревьев, а ветер свистел в открытой прерии, как будто духи воздуха также спустились туда, чтобы присутствовать при раскрытии тайны.

Обыкновенно смелая Эстер почувствовала, как вся ее кровь прилила к сердцу. Она с трудом дышала, когда увидела, как сыновья раздвинули ветви густых кустарников и исчезли в лесу. Наступило торжественное молчание. Затем один за другим раздались два пронзительных крика, и снова наступило еще более страшное безмолвие.

— Вернитесь, дети мои, вернитесь! — крикнула Эстер. Чувства матери одержали верх над остальными чувствами.

Но голос у нее присекся, и вся она оледенела от ужаса, когда в то же мгновение ветки кустарником раздвинулись, и она увидела выходящих из леса молодых людей. Бледные, взволнованные, они положили к ее ногам окоченелый, безжизненный труп Азы, синеватые черты которого носили ясный отпечаток насильственной смерти.

Собаки протяжно завыли и в то же мгновение бросились по оставленному ими следу оленя. Птицы взвились к небу с жалобными криками, словно жалуясь, что их лишают добычи.

— Отойдите, отойдите все! — крикнула хриплым голосом Эстер спутникам, слишком тесно окружившим покойника. — Я — его мать. Разве я не имею больше прав, чем все вы? Кто это сделал? Отвечайте мне, Измаил, Абирам, Абнер! Откройте ваши рты и ваши сердца, и пусть оттуда выйдет только святая истина! Кто совершил это гнусное преступление?

Муж ничего не ответил ей. Он стоял, опираясь на ружье, и печальными, но сухими глазами смотрел на безжизненные останки сына. Мать поступила совсем иначе. Она бросилась на землю, положила себе на колени холодную, обезображенную голову Азы и несколько минут в безмолвии, более выразительном, чем рыдания, смотрела на мужественные черты, на которых еще лежала ужасная печать предсмертной агонии.

Голос ее точно оледенел от горя. Напрасно Измаил пробовал по-своему сказать ей несколько слов утешения; она не слушала его, не отвечала ему. Сыновья, окружили ее, выражая, как могли, свое сочувствие ee горю и свою личную печаль о потере брата, но она нетерпеливо махнула рукой, чтобы они отошли. Ее пальцы то приводили в порядок беспорядочно всклокоченные волосы покойника, то старались разгладить мускулы мертвого лица, выражавшие страдания, тем жестом, каким мать нежно проводит рукой по лицу своего спящего ребенка. Иногда она вздрагивала и водила руками вокруг себя, как бы напрасно ища средство против ужасного удара, так внезапно забравшего у нее сына, на которого она возлагала все свои надежды и который был предметом ее материнской гордости.

Пока она проделывала все эти непонятные движения, обыкновенно сонный Абнер сделал усилие, чтобы совладать с несвойственным ему волнением, и обратился к братьям:

— Мать хочет, чтобы мы узнали, как погиб Аза, — проговорил он.

— Мы обязаны его смертью этим проклятым сиу, — сказал Измаил; — теперь я должен вдвойне отомстить им. Только бы мне найти их, и наши счеты будут покончены.

Это правдоподобное объяснение не удовлетворило его сыновей; к тому же они, может быть, были, рады оторваться от зрелища, возбуждавшего в их беспечных сердцах непривычные ощущения; как бы то ни было, но все они отошли от матери, чтобы заняться расследованием, которого она, по их мнению, желала. Несмотря на ограниченность ума молодых людей, они в совершенстве знали все, что относилось к их почти дикому образу жизни, и потому расследование, успех которого зависел от знаков и примет, по которым можно было напасть на след, должно было, по-видимому, вестись систематично и легко. И действительно, сыновья Измаила принялись за это тяжелое дело сознательно и быстро.

Абиер и Энох совершенно сходились в своих рассказах о положении, в котором они нашли труп брата. Он полусидел, прислонясь к большому кусту; одна его рука еще сжимала ветку ольхи, должно быть, сломанную им. Может быть, благодаря первому обстоятельству, труп, его избег алчности хищных птиц, летавших над лесом. Второе же указывало на то, что жизнь еще не покинула несчастного, когда он вошел в лес. Общее мнение было, что Аза получил смертельную рану в прерии и дотащил свое ослабевшее тело до этого места, чтобы спрятаться. Следы, замеченные среди кустов, подтверждали это мнение. Продолжая поиски, молодые люди увидели, что на опушке леса произошла отчаянная борьба: сломанные ветви, следы ног, ясно отпечатавшиеся на сырой почве, и пролитая кровь являлись очевидными доказательствами борьбы.

— Он был ранен на равнине и пришел сюда, чтобы укрыться, — сказал Абирам. — Следы это ясно доказывают. На него напала шайка дикарей, и он сражался, как герой — каким и был — пока силы его не истощились, и тогда они стащили его в лес.

Это объяснение казалось правдоподобным, и против него возражал один голос. Измаил потребовал осмотра тела, чтобы убедиться, от каких ран умер Аза. После осмотра оказалось, что ружейная пуля прошла насквозь и, выйдя под плечом, вышла через грудь. Для того, чтобы решить этот трудный вопрос, нужно было некоторое знание характера ран от огнестрельного оружия, но опыт охотников не оставлял никакого сомнения. И дети Измаила невольно улыбнулись странной улыбкой дикого довольства, когда Абнер объявил решительным тоном, что враги напали на Азу сзади. Отец внимательно выслушал их.

— Должно быть так, — проговорил он с мрачным видом. — Аза был слишком хорошего рода и слишком хорошо обучен, чтобы бежать перед человеком или зверем. Помните, дети мои: пока вы находитесь лицом к неприятелю, каков бы он ни был, вы защищены от нечаянного нападения или измены. Эстер, да ты с ума сходишь! Чего ты дергаешь ребенка за волосы и одежду! Теперь уже ты ничего не можешь сделать для него.

— Взгляните, — крикнул Энох, вынимая из одежды брата роковой кусок свинца, так быстро прервавший дни сильного молодого человека, — вот пуля, от которой он умер!

Измаил взял пулю в руки и долго рассматривал ее.

— Нельзя ошибиться, — проговорил он сквозь стиснутые зубы, — эта пуля принадлежит проклятому Трапперу. Как у большинства охотников, у него есть свой собственный значок, чтобы узнавать убитую им дичь. Взгляните, он виден совершенно ясно: шесть маленьких дырочек, расположенных крестом.

— Я могу поклясться в этом! — крикнул Абирам с торжествующим видом. — Он сам показывал мне такую пулю, хвастаясь количеством оленей, убитых им такими же. Теперь вы поверите мне, Измаил, если я скажу, что этот старый негодяй — шпион краснокожих.

Роковой кусок свинца переходил из рук в руки. К несчастью для репутации старика, многие из молодых людей вспомнили, что видели у него такие пули, когда с любопытством рассматривали его смешной наряд. Кроме этой раны, Аза получил еще несколько ран, которые, казалось, служили доказательством предполагаемого преступления Траппера.

С того места, где переселенцы впервые увидели следы крови, ведшие к маленькому лесу, в который, как предполагали, удалился Аза, ища пристанища, они встретили еще несколько мест, очевидно, бывших театром борьбы. Это обстоятельство было сочтено доказательством личности убийцы, который покончил бы со своей жертвой скорее, если бы не сила молодости умирающего, страшная даже в такое время для противника, изнемогающего под бременем лет. Боязнь привлечь кого-нибудь из охотников вторичным выстрелом была сочтена достаточным объяснением, почему Траппер не зарядил снова ружья после того, как ранил противника. Оружия покойного рядом не было: убийца, должно быть, воспользовался им, как и некоторыми мелочами, которые постоянно носил Аза.

Независимо от пули, было еще одно обстоятельство, которое усиливало подозрение в преступлении, падавшее на Траппера. Идя по следам крови, переселенцы убедились, что Аза, хоть и раненный насмерть, был еще в состоянии оказать долгое, отчаянное сопротивление убийце. Измаил настаивал на этом доказательстве со странной смесью горя и радости — горя, что потерял сына, которым так дорожил, гордости — при виде смелости и силы, выказанных им до последнего вздоха.

— Он умер так, как должен был умереть мой сын! — проговорил он с торжеством, словно он находил пустое утешение в этой неестественной идее. — До последней своей минуты без всякой помощи законов он держал врага в страхе! Ну, дети, сначала надо вырыть ему могилу, а потом отправиться отыскивать его убийцу.

Молодые люди в мрачном безмолвии принялись исполнять эту грустную обязанность. Через несколько времени упорного труда они вырыли большое углубление в земле, и каждый дал для покрытия тела покойника те части своей одежды, которые были наименее необходимы ему.

Когда все приготовления были окончены, Измаил подошел к Эстер, которая, казалось, не видела ничего происходившего вокруг нее, и сказал ей, что сейчас будут хоронить покойного. Она услышала слова мужа, и, оставив руку сына, которую продолжала еще держать в своих руках, молча встала и спокойно проводила тело до последнего его жилища. Тут она села на край могилы и стала следить глазами за всеми движениями своих детей.

Когда останки Азы были покрыты достаточным количеством земли, Энох и Абнер спустились в могилу и стали изо всех сил утаптывать землю со странной смесью заботливости и равнодушия. Это предосторожность была необходима для того, чтобы кровожадные животные прерии, инстинктом привлеченные к этому месту, не могли вырыть труп. Даже хищные птицы, казалось, поняли значение церемонии и как будто каким-то таинственным образом почувствовали, что несчастная жертва будет покинута человеческим родом: они вернулись в еще большем количестве и стали кружиться над головами работавших, испуская крики и, казалось, намереваясь заставить людей отказаться от их работы.

Измаил, стоял, скрестив руки, и спокойно наблюдал за действиями сыновей. Когда все было окончено, он обнажил голову, поклонился сыновьям и поблагодарил их за труды с достоинством, которое приличествовало бы и более воспитанному человеку. Во время всей церемонии, всегда внушающей торжественные мысли, он сохранял важный, серьезный вид. Глубокая печаль лежала на невыразительных чертах его лица, но он не выказал ни малейшего признака слабости, пока не отвернулся навсегда, как он полагал, от могилы своего первенца. Тогда голос природы заговорил с могучей силой в глубине его сердца, и мускулы сурового лица ослабели. Сыновья устремили на него глаза, как бы стараясь найти объяснение необыкновенного волнения, испытываемого ими самими. Но внутренняя борьба Измаила внезапно прекратилась; он подошел к жене и, взяв ее за руку, поднял на ноги так легко, как если бы она была ребенком.

— Эстер, — сказал он вполне твердым голосом, в котором внимательный наблюдатель мог бы, однако, подметить более нежные оттенки, чем обыкновенно; — мы сделали все, что могут сделать мужчина и женщина. Мы воспитали нашего ребенка, мы сделали из него такого человека, какие редко встречаются на границах Америки, и теперь мы дали ему могилу. Идем, Эстер.

Дойдя до вершины, откуда в последний раз можно было видеть место упокоения Азы, все невольно обернулись, как будто прощаясь с ним. Глаз уже не различал маленького холма земли, набросанного над его останками, но — ужасное зрелище! — его местонахождение можно было узнать по хищным птицам, летавшим вокруг. С противоположной стороны маленькая, синеватая гора на краю горизонта указывала на место, где Эстер оставила своих младших детей; оно обладало притягивающей силой, заставившей ее, хотя неохотно, покинуть могилу старшего сына. При виде этой горы природа заговорила в сердце матери, и, наконец, любовь к живым взяла верх над сожалением об умершем.

Описанные нами события, внезапно поразившие людей холодного, бесчувственного характера, грубых и необразованных, вызвали в них искру, которая помогла им сохранить почти потухший огонь семейной любви. Молодые люди были связаны с родителями только силой привычки, и Измаил предвидел, что слишком полному улью грозит опасность, что рои вскоре вылетят из него, и ему, Измаилу, придется заботиться о нуждах младших членов семьи, которые не могут быть полезны ему без помощи достигших уже взрослого возраста. Дух неповиновения, высказанный несчастным Азой, распространился между его молодыми братьями, и Измаил невольно с тяжелым чувством припоминал время, когда он сам в полном расцвете неразумной молодости покинул своего старого отца, свободный от всяких уз. Но теперь эта опасность прошла, по крайней мере, на некоторое время, и если власть отца не вернула себе всего прежнего значения, то ясно было, что она все же признается и может заставить уважать себя еще несколько времени.

Празда, в тупых умах сыновей Измаила, хотя и поддавшихся впечатлению только что совершившегося события, сохранились проблески ужасных подозрений насчет того, как был убит их старший брат. В воображении двух-трех из старших мелькали смутные, неясные представления об отце. Но образы эти были так мимолетны и появлялись в таких густых облаках, что не оставили сильного впечатления, и, в общем, как мы уже говорили, это событие не только не ослабило авторитета Измаила, но даже укрепило его.

Маленькая кучка переселенцев двигалась к месту, откуда вышла утром на поиски, закончившиеся таким роковым успехом. Продолжительный, бесполезный переход, сделанный ими по указаниям Абирама, находка трупа Азы и работа, необходимая для его погребения, — все это заняло столько времени, что солнце стояло уже низко над горизонтом, когда переселенцы отправились в путь по пустынной местности, отделявшей могилу Азы от утеса. По мере того, как они подходили ближе, утес подымался перед их глазами, словно башня, выходящая из лона волн. А когда они были на расстоянии одной мили от него, малейшие предметы на его вершине начали выясняться все более и более.

— Наше возвращение будет печально для наших дочерей, — сказал скваттер. Он нарочно произносил время от времени несколько слов, которые, как он думал, могли дать утешение его старой, убитой горем подруге. — Аза был любимцем всех наших младших, он редко возвращался с охоты, не принеся чего-нибудь приятного для них.

— Это правда! — вскрикнула Эстер. — Аза был перл нашей семьи, другие мои дети ничто в сравнении с ним.

— Не говори так, моя милая, — сказал муж, оборачиваясь и с гордостью окидывая взглядом группу молодых атлетов, шедших на некотором расстоянии от родителей, — не говори так, моя старая Эстер: мало отцов и матерей могут так гордиться своими детьми, как мы.

— Быть благодарными, Измаил, благодарными, — смиренно проговорила Эстер; — ты хочешь сказать, что мы должны быть благодарными.

— Ну, хорошо, быть благодарными, если это тебе больше нравится, старая Эстер. Но где же Нелли и дети? Дурочка забыла обязанности, которые я возложил на нее. Она не только позволила детям лечь спать, но и сама в эту минуту видит во сне тенессийские поля. Душа твоей племянницы осталась там, Эстер.

— Да, она не из наших. Я говорила и думала это, беря ее к себе, когда смерть лишила ее всех остальных родственников. Смерть производит страшные опустошения в семьях, Измаил. Аза с удовольствием смотрел на нее, и со временем они могли бы занять наше место.

— Нет, она не годится в жены пограничному жителю, если будет так сторожить, когда муж уйдет на охоту. Абнер, дай выстрел, чтобы предупредить их о нашем возвращении. Мне кажется, что все там спят.

Молодой человек исполнил приказание с поспешностью, показывавшей, как приятно было бы ему увидеть на бесплодной вершине горы изящную фигуру Эллен. Но никто не ответил на выстрел. Вся толпа остановилась, пораженная. Не получив ответа, все невольно выстрелили сразу. Шум этот непременно должен быть услышан на таком близком расстоянии.

— А вот они, наконец! — крикнул Абирам, всегда готовый воспользоваться всяким обстоятельством, которое могло бы рассеять неприятные страхи.

— Это юбка, висящая на веревке, — сказала Эстер, — я сама повесила ее.

— Вы правы, — ответил Абирам, — но вот она идет; лентяйка отдыхала в палатке.

— Вовсе нет! — вскрикнул Измаил. На его обычно апатичном лице выразилось беспокойство. — Это ветер раздувает холст палатки. Вероятно, дети отвязали его по глупости от кольев. Ветер опрокинет палатку, если не принять мер.

Только проговорил он эти слова, как сильнейший вихрь пролетел мимо места, где они стояли, подняв и унеся с собой облако пыли и листьев. Как будто управляемый невидимой рукой, смерч, покинув землю, направился к месту, куда устремлялись взгляды всех переселенцев. Палатка испытала его влияние и пошатнулась, но вскоре пришла в равновесие и осталась неподвижной. Облако листьев, подымаясь все выше, закружилось на одно мгновение над утесом, спустилось с быстротой сокола, устремляющегося на добычу, и упало на прерию длинными, прямыми линиями, как стая ласточек, парящих на своих крыльях. Белая палатка была тоже поднята ветром, но вскоре упала за утес, оставив его вершину такой же обнаженной, какой она возвышалась прежде.

— Убийцы были и здесь! — горестно закричала Эстер. — Мои дети! Где мои дети?

Сам Измаил пошатнулся на одно мгновение под таким неожиданным ударом, но затем встряхнулся, как просыпающийся лев, и бросился вперед, разбрасывая на пути все препятствия, словно перышки. Он поднялся по крутой лестнице со стремительностью, показавшей, каким страшным может стать даже самый беспечный человек, когда он сильно возбужден.

Глава XIII

Для того, чтобы подвигаться ровным шагом среди событий нашего рассказа, необходимо рассказать, что произошло с тех пор, как Эллен Уэд оставили сторожить лагерь.

В первое время единственным, что смущало эту честную молодую девушку с горячим сердцем, были постоянные требования детей: они то просили есть, то хотели пить. Стоило ей воспользоваться минутой спокойствия и проскользнуть в палатку, как громкие крики оставленных ею детей призвали ее к забытым на минуту обязанностям.

— Смотри, Нелли, смотри, — кричали дети, — там люди, и Фебе говорит, что это индейцы сиу.

Эллен взглянула в сторону, куда указывали протянутые руки, и к своему великому ужасу увидела людей, шедших большими шагами и, очевидно, направлявшихся прямо к утесу. Она насчитала четыре человека, но не могла хорошенько разглядеть их. Единственное, в чем она могла убедиться, было, что они не из числа тех, кого можно было пустить в крепость.

То было мгновение жестокого беспокойства для Эллен. Она окинула глазами кучу испуганных детей, окруживших ее, и постаралась припомнить рассказы о героинях, отличившихся на западной границе Соединенных Штатов. Тут один мужчина с помощью трех-четырех женщин в продолжение нескольких дней защищался против ста врагов; там одни женщины защитили своих детей и вещи; еще где-то женщина, попав в плен, перебила сонных врагов и завоевала свободу себе и своим детям. Ободренная такими примерами, с румянцем на щеках, с блестящими глазами, она стала обдумывать способы защиты и готовить их.

Эллен поставила двух старших девочек у рычагов, приготовленных для того, чтобы сбрасывать обломки скалы на нападающих. Что касается остальных детей, то от них нельзя было ожидать никакой пользы. Как опытный командир, она взяла на себя общий надзор, право приказаний и заботу о поддержании бодрости отряда. Покончив с приготовлениями, она стала ожидать их результатов, приняв, насколько возможно, спокойный, безмятежный вид, чтобы внушить своим товаркам уверенность, необходимую для обеспечения успеха.

Хотя Эллен обладала в значительной степени мужеством, проистекающим из нравственных качеств, она сильно уступала двум старшим дочерям Эстер в качестве, не менее драгоценном для военных действии — в презрении к опасности. Воспитанные среди трудностей бродячей жизни, на границе цивилизованного мира, они освоились со всеми опасностями пустынь и обещали стать со временем такими же неизменно смелыми, как и их мать, и отличаться той же странной смесью хороших и дурных качеств, которая, наверно, поставила бы супругу Измаила в число самых замечательных женщин ее времени, если бы ей пришлось действовать в более обширной сфере. Эстер уже пришлось раз защищать хижину своего мужа против нападения дикарей; в другой раз варвары оставили ее, сочтя мертвой, после сопротивления, которое заставило бы более цивилизованных врагов по крайней мере предложить ей почетные условия сдачи. Эти подвиги и другие в этом же роде она часто вспоминала в надлежаще восторженном тоне перед своими дочерьми; и в сердцах двух молодых амазонок в такие минуты к чувству естественного страха странным образом примешивалось желание совершить что-нибудь такое, что доказало бы, что дочери достойны матери. Казалось, что вскоре им удастся заслужить это странное и мало желательное отличие.

Четверо незнакомцев уже были приблизительно в тридцати саженях от утеса. Потому ли, что благоразумие этого требовало, или из страха перед грозным видом воительниц, удалившихся за свои баррикады, из-за которых высовывались дула двух старых мушкетов, незнакомцы остановились у маленького возвышения, покрытого густой травой, где им было удобно спрятаться от взоров осажденных. Оттуда они принялись рассматривать крепость, на что употребили несколько минут, показавшихся Эллен очень долгими. Наконец, из кучки вышел один человек, имевший скорее вид парламентера, чем неприятеля, явившегося с враждебными намерениями.

— Стреляй, Фебе! Нет, Гетти, стреляй ты! — сказали друг другу напуганные дочери скваттера. Эллен спасла незнакомца если не от настоящей опасности, то от напрасной тревоги.

— Опустите ваши мушкеты! Это доктор Баттиус.

Часовые повиновались, т. е. их пальцы перестали дотрагиваться до собачек их ружей, но дула были все еще угрожающе направлены на дерзкого, осмелившегося направиться к утесу.

Естествоиспытатель, подходивший с большой осторожностью, наблюдая малейшее проявление враждебности гарнизона, поднял белый платок на кончике своего ружья и приблизился, наконец, настолько, что можно было расслышать его. Приняв важный вид, как будто для того, чтобы произвести впечатление своим авторитетом, он заговорил таким громким голосом, что его можно было бы расслышать на гораздо большем расстоянии:

— Слушайте! Именем конфедерации Соединенных Штатов Северной Америки я требую от всех вас подчинения законам.

— Доктор это или не доктор, он, во всяком случае, враг, Нелли! Слышите! Слышите! Он говорит о законах!

— Погодите, пока я не выслушаю его, — ответила Эллен, еле дыша и насильно опуская мушкеты, угрожающие герольду.

— Я предупреждаю и объявляю вам, — продолжал немного испуганный доктор, — что я мирный гражданин вышеупомянутой конфедерации или, вернее, союза, один из устоев социального договора, друг порядка и мира! — Заметив, что опасность устранена, по крайней мере, на время, он принял прежний тон и прибавил, возвысив голос: — Итак, я во второй раз требую от всех вас подчинения законам.

— Я считала вас другом, — ответила Эллен, — и думала, что вы путешествуете с дядей в силу условия.

— Оно не существует! — крикнул доктор. — Его первые посылки оказались ложными, и я был обманут. Итак, я объявляю некий договор, условленный и заключенный между скваттером Измаилом Бушем и доктором медицины Обедом Баттиусом, отныне нарушенным и недействительным. Но вам, дети, следует знать, что недействительность договора — качество отрицательное, не вызывающее никаких неприятностей для вашего достойного отца; поэтому опустите ружья и выслушайте доводы рассудка. Да, договор недействителен, отменен, неправилен с самого своего начала. Что касается тебя, Нелли, у меня к тебе самые миролюбивые чувства, без малейшей примеси вражды, поэтому выслушай, что я тебе скажу, и не закрывай ушей, считая себя в безопасности. Тебе известен характер человека, у которого ты живешь, молодая девушка, известна и опасность, грозящая тому, кого найдут в дурном обществе; поэтому откажись от ничтожных преимуществ твоего положения и мирно покинь этот утес под покровительством людей, которые пришли со мной. Их целый легион, молодая девушка, грозный, непобедимый легион, заверяю тебя. Брось этого дурного человека, презирающего законы. Дети, выказывать так мало уважения к человеческой жизни, значит, буквально уничтожить всякое удовольствие, испытываемое при общественных отношениях; бросьте это опасное оружие, умоляю вас, скорее ради вас самих, чем себя. Гетти, кто утишил твои страдания, бывшие следствием холодных испарений земли? А ты, Фебе, неблагодарная Фебе! Без этой руки, которую ты хочешь парализовать навеки, ты до сих пор испытывала бы неслыханные муки от боли резцов. Опустите оружие, дети, последуйте совету человека, который всегда был вашим другом. А теперь, Эллен, в третий — следовательно в последний раз — я торжественно требую, чтобы ты сдала этот утес без промедления, без сопротивления, во имя власти справедливости и… — Он хотел прибавить — закона, но, вспомнив, что это слово вновь пробудит враждебные чувства детей Измаила, остановился вовремя и заменил его словом, менее опасным и более подходящим — разума.

Это странное требование не произвело того эффекта, которого ожидал доктор. Оно было совершенно непонятно для дочерей Эстер, за исключением некоторых слов, показавшихся им оскорбительными; а Эллен, хотя и поняла лучше смысл слов доктора, но, по-видимому, они произвели на нее не более сильное впечатление, чем на ее товарок. В то время, как доктор произносил фразы патетичные и ласковые, по его мнению, умная молодая девушка, хотя душу ее и раздирали боровшиеся в ней тяжелые чувства, видимо, еле удерживалась от смеха и не обращала никакого внимания на угрозы.

— Я не понимаю хорошенько всего, что вы говорите, доктор Баттиус, — спокойно проговорила Эллен, когда доктор закончил свою речь, — но знаю одно: что, если вы желаете уговорить меня обмануть оказанное мне доверие, я не должна слушать вас. Не пробуйте прибегнуть к силе: каковы бы ни были мои тайные желания, вы видите, что я окружена силами, превосходящими мои, и вы знаете слишком хорошо — или должны знать — характер этой семьи, чтобы позволить себе в подобного рода деле играть с ее членами, какого бы возраста и пола они ни были.

— Я думаю, что несколько знаю человеческий характер, — сказал естествоиспытатель, благоразумно отходя на несколько шагов от позиции, которую он так смело занимал до того времени, к подошве утеca, — но есть некто, кто, может быть, лучше меня знает его тайные изгибы.

— Эллен! Эллен Уэд! — крикнул Поль Говер, подходя к доктору без тревоги, которую, видимо, испытывал тот. — Я не ожидал встретить в вас врага.

— Я не буду врагом, если вы потребуете от меня того, что я могу исполнить, не совершив измены и не поступив бесчестно. Вы знаете, что дядя оставил свою семью на меня; неужели же я могу обмануть его доверие настолько, чтобы позволить самым, его жестоким врагам, может быть, убить его детей и взять то немногое, что оставили ему индейцы?

— Разве я убийца, Эллен? Неужели вот этот старик, этот офицер Соединенных Штатов, — прибавил Поль, указывая на приблизившихся к нему Траппера и Миддльтона, — заслуживают, по вашему мнению, этого названия?

— Но чего же вы требуете? — вскрикнула Эллен, в жестоком смущении ломая руки.

— Зверя, кровожадного зверя, которого прячет Измаил.

— Прелестная молодая женщина, — начал незнакомец, который, как мы видели, только недавно появился в прерии, но Траппер прервал его выразительным жестом и прошептал ему на ухо:

— Предоставьте говорить этому молодому человеку. Природа произведет свое действие на сердце молодой девушки, и мы в свое время достигнем цели.

— Надо сказать всю правду, Эллен, — приблизившись, сказал Поль, — мы раскрыли тайные, преступные козни Измаила и пришли оказать справедливость той, которую он держит в плену. Если сердце у вас таково, каким я всегда считал его, вы не только не будете ставить нам препятствий, но и сами пойдете с нами и бросите старого Измаила, его улей и пчел.

— Я дала торжественное слово…

— Обещание, данное по неведению или вырванное силой, недействительно в глазах всех моралистов! — крикнул доктор.

— Тс! Тс! — сказал Траппер, стоявший несколько поодаль. — Предоставьте все природе, предоставьте действовать молодому человеку.

— Я дала слово, — продолжала Эллен, сильно взволнованная, — что никогда не допущу, чтобы узнали, кто живет в палатке, и не помогу бежать тому, кто находится в ней. Мы обе, может быть, обязаны жизнью этому обещанию. Правда, вы открыли эту тайну, но помимо меня. И я не знаю, сумела ли бы я оправдаться в своих собственных глазах даже в том случае, если бы я оставалась нейтральной в то время, когда вы собираетесь напасть на жилище дяди таким враждебным образом!

— Я могу доказать, не опасаясь возражений, — заметил естествоиспытатель, — и опираюсь на авторитет Пейлея, Берклея и даже бессмертного Бинкершека, что договор, заключенный, когда одна из сторон — все равно, государство или отдельная личность — находится в состоянии принуждения…

— Вы только рассердите ее этими словами, — сказал осторожный Траппер. — Если же вы предоставите этому молодому человеку говорить сообразно голосу природы, он кончит тем, что приручит ее, как молодую лань. Ах! Вы похожи на меня! Вы также не знаете, сколько тайной доброты может быть скрыто в человеческой душе.

— Разве это единственное обещание, данное вами, Эллен? — спросил Поль тоном, который звучал печально и с упреком в устах обыкновенно легкомысленного и веселого охотника за пчелами. — Разве вы не давали другого? Неужели все ваши слова, обращенные к Измаилу, — мед в ваших устах, а все остальные ваши обещания — соты, из которых вынули мед.

Бледность, покрывавшая обыкновенно румяное лицо Эллен, сменилась таким ярким румянцем, что его можно было разглядеть даже на таком расстоянии. Одно мгновение девушка поколебалась, как будто сдерживая Движение досады, потом ответила с присущей ей энергией:

— Не знаю, по какому праву можно меня расспрашивать об обещаниях, касающихся только той, которая дала их, — если она действительно давала обещания, вроде тех, на которые вы намекаете. Я не стану больше разговаривать с человеком, который так много думает о себе и слушается только своих личных чувств.

— Ну. старый Траппер, слышали вы? — сказал простой, откровенный охотник за пчелами, внезапно оборачиваясь к своему старому другу. — Самое жалкое насекомое, набрав ношу, отправляется честно и прямо в свое гнездо или в улей, смотря по породе, но пути женского ума так же спутаны, как узловатые ветки дерева, и более извилисты, чем течение вод Миссисипи.

— Ну, ну, дочь моя, — сказал Траппер примирительным тоном, защищая Поля, — вспомните, что молодежь горяча и безрассудна; но обещание всегда остается обещанием и нельзя его сбрасывать и забывать, как это делают буйволы со своими рогами и копытами.

— Благодарю, что вы мне напоминаете о моей клятве, — сказала Эллен, кусая в гневе свои хорошенькие губки, — без этого, я, пожалуй, забыла бы о ней.

— А, природа женщины просыпается в ней, — сказал старик, покачивая головой: очевидно, он не был доволен результатом разговора; — но она проявляется не так, как следует!

— Эллен! — крикнул Миддльтон, до сих пор внимательно прислушивавшийся к разговору. — Так как вы носите имя Эллен…

— К нему часто прибавлялось и другое, — сказала Эллен. — Иногда мне дают имя моего отца.

— Называйте ее Нелли Уэд, — сказал Поль, — это ее законное имя, и я согласен, чтобы она всегда носила его.

— Итак, я прибавляю — Уэд, — продолжал Миддльтон. — Вы должны сознаться, что, хотя я и не связан никакими обещаниями, но я умел, по крайней мере, уважать слово других. Вы сами — свидетельница, что я удержался и не крикнул ни разу, хотя уверен, что мой крик долетел бы до ушей, которые с восторгом услыхали бы его. Позвольте мне одному подняться на утес и обещаю вам щедро вознаградить вашего родственника за все убытки, которые он может понести.

Эллен колебалась, но, заметив Поля, который, гордо опираясь на ружье, насвистывал с самым равнодушным видом какую-то морскую песенку, приняла снова свой решительный вид.

— Охрана этого утеса поручена мне на время отсутствия моего дяди, — ответила она, — и я буду защищать его от всякого нападения, пока дядя не вернется.

— Мы теряем минуты, которые никогда не возвратятся, и упускаем удобный случай, который, может быть, никогда более не представится нам, — серьезно проговорил молодой военный. — Солнце уже начнет садиться, и через несколько минут скваттер может вернуться со своими дикими сыновьями.

Доктор Баттиус с беспокойством оглянулся вокруг.

— Совершенство всегда достигается в зрелости, — заговорил он, — как в животном царстве, так и в духовном мире. Размышление — мать благоразумия, а благоразумие — мать успеха. Мой совет — удалиться на приличное расстояние от этой недоступной позиции, составить совещание о том, как устроить правильную осаду этой местности и обсудить вопрос, не следует ли отложить наши операции до тех пор, когда можно будет добыть помощников из обитаемых стран и таким образом оградить достоинство закоа от опасности поражения.

— Штурм был бы более пригоден, — ответил с улыбкой молодой капитан, измеряя глазами высоту утеса и обдумывая трудности подъема, — ведь в самом худом случае мы рискуем сломать только руку или разбить голову.

— Итак, на штурм! — крикнул горячий охотник за пчелами и в три прыжка очутился вне опасности ружейного выстрела, на вершине утеса, где находился гарнизон.

— Поль! Поль! — поспешно крикнула Эллен. — Не делайте ни шагу дальше, не то эти каменные глыбы раздавят вас. Они ни на чем не держатся, а эти несчастные девочки готовы сбросить их на вас.

— Ну, так прогоните из улья этот проклятый рой, так как я вскарабкаюсь на утес, хотя бы он был покрыт осами.

— Пусть он подойдет, если посмеет! — крикнула старшая дочь Эстер, потрясая мушкетом с решительным видом, который сделал бы честь ее матери-амазонке. — Я знаю вас, Нелли Уэд, и знаю, что в глубине души вы стоите за людей закона. Но если вы сделаете хоть шаг, вы будете наказаны по-пограничному. Принесите другой рычаг, сестры. Поторопитесь. Хотела бы я знать, кто из них осмелится войти в лагерь Измаила Буша, не спросив позволения его детей.

— Не трогайтесь с места, Поль! — кричала Эллен. — Оставайтесь под скалой, дело идет о вашей жизни!

Ее слова были прерваны появлением той самой девушки, которая накануне вызвала переполох в лагере.

— Умоляю вас остановиться — вас, подвергающихся такой большой опасности, и вас, настолько дерзких, что решаетесь отнять у одного из своих ближних то, что не сможете возвратить ему, — сказал нежный, молящий голос с легким иностранным акцентом. При звуке этого голоса глаза всех устремились в ту сторону, откуда он раздался.

— Инеса! Милая Инеса! — воскликнул молодой, офицер. — Наконец-то я вижу вас. Вперед, храбрый Поль, и дайте мне место рядом с собой!

Внезапное появление на вершине горы женщины, вышедшей из палатки, повергло гарнизон в короткое оцепенение, которым можно было бы воспользоваться. Но при звуке голоса Миддльтона, удивленная Фебе, дрожа, выстрелила в незнакомую женщину, не сознавая хорошенько, в кого она стреляет — в человека или в призрак. Эллен в ужасе вскрикнула и поспешно побежала в палатку к страшно перепуганной, а, может быть, и тяжело раненной подруге.

В это время у подножия утеса раздался шум серьезной атаки. Поль, воспользовавшись смятением, царствовавшим на вершине, переменил место, уступив свое Миддльтону; за ним последовал доктор: от страха, испытанного им при выстреле, он как бы инстинктивно искал убежища под утесом. Траппер не тронулся с места; он казался невозмутимым. Но он внимательно наблюдал за всем происходившим, и хотя и не принимал деятельного участия в осаде, но все же приносил пользу нападающим. Со своей позиции он мог сообщать им о всех движениях тех, кто покушался на их жизнь, и давать им знать, когда можно продвигаться дальше.

Дочери Эстер доказывали, что в них живет, до известной степени, дух их грозной матери. Лишь только они избавились от присутствия Эллен и ее незнакомой товарки, они обратили свое внимание на более мужественных и, конечно, более опасных врагов, окончательно утвердившихся среди острых вершин утеса, окруживших крепость. Требования сдачи, обращаемые к ним Полем, который нарочно говорил грубым голосом, чтобы заронить страх в их молодые сердца, производили на них столь же мало впечатления, сколько и увещания старого Траппера, уговаривавшего прекратить сопротивление, которое может оказаться роковым для них и которое не имеет никаких шансов на успех. Одобряя друг друга, они привели в равновесие каменные глыбы, велели младшим детям вооружиться камнями и вскинули ружья с решительным, равнодушным видом, который сделал бы честь солдатам, давно привыкшим к опасностям войны.

— Подымайтесь все время под защитой утеса — сказал Полю Траппер, показывая, как он должен идти, — ставьте ноги ближе одну к другой. Ну вот, видите, совет оказал вам пользу: если бы камень дотронулся до ног, пчелы не видали бы своего приятеля, по крайней мере, с месяц. А вы, который носит имя моего друга — Ункас по имени и духу! Если вы так же ловки, как Быстроногий Олень, вы можете прыгнуть направо и подняться безопасно на двадцать футов. Не доверяйтесь этому кусту, не доверяйтесь! Корень подается. Ну вот, он и там, и обязан этим столько же счастью, сколько смелости. Ну, теперь ваша очередь, любитель красоты природы, направляйтесь налево, чтобы отвлечь внимание детей. Так, молодые девушки! Стреляйте в меня; мои старые уши привыкли к свисту пуль, а имея восемьдесят лет за плечами, нечего трусить.

Он покачал головой с печальной улыбкой. Ни один мускул его лица не дрогнул когда вблизи него пролетела пуля, не задев его. Гетти, рассерженная словами старика, выстрелила в него.

— Вернее целиться по прямой линии, чем зигзагом, — продолжал он, — когда такой слабый палец дотрагивается до собачки ружья. Но какое это тяжелое зрелище, видеть, как сильна природная наклонность ко злу даже в таком молодом существе. Очень хорошо, любитель растений и насекомых! Еще один такой скачок, и все преграды и укрепления Измаила будут вам нипочем! Наконец-то, у доктора проснулась смелость: я вижу это по его глазам. Теперь можно будет сделать из него кое-что. Держитесь ближе к скале, доктор! Держитесь ближе!

Траппер не ошибался, предполагая, что доктор выказывает более отваги, чем обыкновенно, но он не подозревал причины ее. Все дело было в том, что с большой осторожностью и еще большей тревогой подымаясь на скалу вслед за товарищами, доктор вдруг увидел какое-то неизвестное ему растение, росшее в расщелине, в нескольких футах над его головой, и как раз на пути, наиболее открытом для больших камней, которые две старшие дочери Измаила беспрерывно скатывали с вершины скалы. В это мгновение доктор забыл обо всем, кроме того, что его ожидает слава, если ему первому удастся записать эту драгоценность в каталог науки, которой он занимался, и бросился на находку с жадностью воробья, налетающего на муху. В ту же минуту скатившаяся с грохотом глыба доказала, что доктора увидели сверху. Естествоиспытатель скрылся в облаке мыли, поднятой падением такой массы, и Траппер подумал, что он погиб. Но минуту спустя он увидел доктора сидящим в безопасности во впадине, образованной несколькими большими камнями, сдвинутыми с места силой удара. В руках он держал желанное растение и смотрел на него жадными восхищенными глазами.

Поль воспользовался этим случаем. С быстротой молнии он прыгнул, в свою очередь, туда, где находился доктор, и, когда естествоиспытатель нагнулся, чтобы поближе рассмотреть свое сокровище, бесцеремонно воспользовался его плечом, как ступенькой. Пройдя через брешь, проделанную большим камнем, отклонившимся от утеса, во мгновение ока он очутился на площадке. Миддльтон немедленно присоединился к нему, и им нетрудно было обезоружить и схватить обеих молодых девушек.

Таким образом, над крепостью, которую Измаил хвастливо считал недоступной на время своего короткого отсутствия, была одержана победа, не стоившая ни одной капли крови.

Глава XIV

В войсках, посланных правительством Соединенных Штатов, чтобы принять во владение новую территорию, приобретенную на западе, находился отряд, которым командовал молодой военный, игравший такую важную роль в последних сценах нашего рассказа.

Среди новых владельцев страны Миддльтон был одним из первых, сердце которого покорилось чарам одной красавицы из Луизианы. Вблизи поста, порученного ему, жил глава одной из тех старинных семей колонистов, которые из рода в род довольствовались мирным прозябанием среди комфорта, беспечности и богатства испанских колоний. Это был офицер на службе испанского правительства. Получив богатое наследство, он решил покинуть Флориду и поселиться среди французов соседней колонии. Имя дона Августина де-Сертавальос было мало известно за пределами городка, в котором он жил, но он втайне испытывал удовольствие, когда по его приказанию его единственная дочь читала это имя в старых пергаментах, где оно было записано среди героев и грандов древней и новой Испании. Это обстоятельство, столь важное для него и совершенно не важное для других, было главной причиной его сдержанности. В то время как его соседи-французы, более живые и открытые, легко привыкали к новым поселенцам, он держался в стороне и, по-видимому, удовлетворялся обществом дочери, еле вышедшей из детского возраста.

Между тем молодая девушка не могла оставаться такой равнодушной к тому, что творилось вокруг нее. Всякий раз, когда она слышала военную музыку гарнизона, доносимую вечерним ветром, или видела новое знамя, развевавшееся на вершинах невдалеке от громадных имений ее отца, она испытывала тайное чувство, свойственное ее полу. Но ее природная застенчивость, присущая жительницам испанских колоний под тропиками, придающая им немало очарования, была так велика, что если бы не случайность, давшая Миддльтону возможность оказать личную услугу отцу Инессы, весьма вероятно, что молодые люди никогда бы не познакомились друг с другом.

В благодарность за услугу, оказанную Миддльтоном, дон Августин открыл двери своего дома офицерам гарнизона. Сначала он принял их несколько холодно, но мало-помалу его сдержанность исчезла под влиянием чистосердечия и любезности молодого начальника гарнизона. Прошло немного времени, и богатый плантатор, как и его дочь, с удовольствием слушал хорошо знакомый стук в калитку, извещавший их о приятном посещении командира поста.

Бесполезно распространяться о впечатлении, произведенном на молодого человека красотой Инесы. Мужественная красота молодого человека и его образованный ум тоже производили все большее впечатление на живущую в уединении молодую шестнадцатилетнюю девушку, впечатлительное сердце которой ждало только удобного случая, чтобы заговорить. Достаточно сказать, что они полюбили друг друга, и раньше, чем через полгода после присоединения Луизианы к Соединенным Штатам, молодой офицер стал женихом Инесы.

Утром, в день их свадьбы, солнце встало такое ясное и сверкающее, что чувствительная Инеса приняла это за предзнаменование ее будущего счастья. Отец Игнатий совершил обряд бракосочетания в маленькой часовне, выстроенной в имении дона Августина, и задолго до заката солнца Миддльтон прижал к сердцу молодую застенчивую креолку как свою признанную жену, с которой ничто не могло разлучить его. Было решено, что они проведут этот день в уединении, вдали от шума и обычных празднеств, на которых царит принужденное веселье, а сердце не принимает никакого участия.

Возвращаясь из лагеря, где он должен был побывать по делам службы, в час, когда свет солнца начал уступать вечерней тьме, Миддльтон проходил по владениям дона Августина. Вдруг среди листвы деревьев, в зеленой беседке, он заметил платье, похожее на то, в котором была Инеса, когда стояла рядом с ним перед алтарем. Сначала он остановился из чувства деликатности, тем более сильного, что она, может быть, дала ему право появляться перед ней в каждую данную минуту, даже в те, которые она захотела бы посвятить уединению; но звук ее нежного голоса, возносившего к небу молитвы, в которых он услышал свое имя, произносимое с самыми нежными эпитетами, заставил его отбросить чрезмерную деликатность, и он решил стать так, чтобы слышать ее слова, не боясь быть увиденным ею.

Для молодого супруга было действительно восхитительно читать в беспорочной душе своей супруги и видеть, что образ его царил там среди самого чистого набожного рвения. Она умоляла небо ниспослать ей милость и сделать ее смиренным орудием его обращения, молила простить ей, если самонадеянность или равнодушнее отношение к советам церкви заставили её слишком рассчитывать на влияние, которое она приобретет над ним, и, может быть, рисковать спасением своей души, благодаря браку с еретиком. Она выражала эти чувства так горячо и естественно; сама она, когда молилась, так походила на ангела, что Миддльтон простил бы ей, если бы даже она назвала его язычником, ради нежности, с которой она просила за него.

Инеса стояла на коленях; он подождал, пока она встала, чтобы подойти к ней, и не показал виду, что слышал ее молитвы.

— Уже поздно, моя Инеса, — сказал он, — и дон Августин мог бы упрекнуть вас за то, что вы не бережете своего здоровья, оставаясь на воздухе до такого часа. Что же должен сделать я, облеченный всем его авторитетом и питающий вдвое нежные чувства?

— Походить на него во всем, — ответила она, глядя на него со слезами на глазах; — во всем! — повторила она, очевидно, намеренно делая ударение на этих словах. — Подражайте во всем отцу, Миддльтон, большего я не могу требовать от вас.

— И я также, Инеса, — сказал Миддльтон. — Я не сомневаюсь, что стану тем, кем вы желаете меня видеть, если буду походить на достойного уважения дона Августина. Но вы должны иметь некоторое снисхождение к слабостям и привычкам военного человека. Отправимся же к этому превосходному отцу.

— Нет еще, — ответила Инеса, тихонько освобождаясь от руки, которой он обвил ее талию, чтобы увлечь, за собой. — Я должна исполнить еще один долг прежде, чем совершенно подчиниться вашим приказаниям, хотя вы и командир. Я обещала моей кормилице, Инезилье — вы часто слышали, Миддльтон, что она в продолжение многих лет заменяла мне мать, — зайти к ней сегодня вечером. Она думает, что это будет последнее посещение ее дитятки, и я не могу обмануть ее ожиданий. Пойдите к дону Августину, а через часок я буду с вами.

— Так через час, помните же, — сказал Миддльтон.

— Через час, — ответила Инеса, посылая ему воздушный поцелуй и краснея, как бы от стыда, что позволила себе такую вольность; она вышла из беседки и побежала по дороге к хижине кормилицы. Миддльтон видел, как она через несколько минут вошла туда.

Он вернулся к тестю медленно, с задумчивым видом, часто оборачиваясь в сторону, где только что видел жену, как будто воображая, что может еще увидеть ее легкую фигуру, словно порхавшую при вечерних сумерках. Дон Августин принял его ласково и подробно рассказал ему о своих планах на будущее. Потом старый испанец выслушал блестящий рассказ Миддльтона о все возрастающем благосостоянии Соединенных Штатов, в соседстве с которыми его тесть провел всю жизнь, ничего не зная о них. Слушая зятя, он выказывал иногда удивление, иногда недоверие, испытываемое людьми, когда они сомневаются в беспристрастии рассказчика и подозревают его в желании придать слишком яркие краски описываемой картине. Таким образом, час прошел для Миддльтона скорее, чем он мог предполагать. Наконец, он стал поглядывать на часы, считать протекавшие минуты, но Инесы все еще не было. Большая стрелка сделала еще половину второго оборота вокруг циферблата, когда он, наконец, встал и сказал, что пойдет сам за женой, чтобы ей не возвращаться одной в такой поздний час.

Ночь была темная; небо было покрыто грозовыми облаками, которые в этом климате, предвещают ураган. Вид неба и тайное беспокойство, ощущаемое Миддльтоном, заставили его прибавить шагу, и он поспешно побежал к хижине Инезильи. Раз двадцать он останавливался: ему чудилась легкая фигура Инесы, направлявшейся к дому отца. Убедившись в своей ошибке, он снова бежал дальше. Наконец, он добежал до хижины, постучался в дверь, открыл ее, увидел старую кормилицу и не нашел той, которую искал. Инеса уже ушла; вероятно, она прошла мимо него во тьме, и они не заметили друг друга. Он немедленно вернулся к дону Августину. Там его ожидал ужасный удар: Инеса не приходила домой. С сильно бьющимся сердцем он побежал, не сказав никому о своем намерении, в беседку, но не нашел ее там, и неясные, тяжелые сомнения и предположения охватили его душу.

В продолжение нескольких часов он окружал свои поиски таинственностью и различными предосторожностями. Но когда наступил день и Инеса не вернулась, всякая осторожность была отброшена; пришлось объявить о ее непонятном отсутствии. Новые поиски, на этот раз произведенные открыто, не дали никаких результатов. Никто не видел ее, никто ничего не слышал о ней с тех пор, как она ушла из хижины кормилицы.

Дни проходили за днями и, несмотря на продолжавшиеся поиски, известий не было. Наконец, всякая надежда была потеряна, и родные Инесы и ее друзья стали считать ее погибшей навеки.

Такое необыкновенное событие не могло скоро забыться. Оно породило много шуму, предположений и даже лжи. Среди переселенцев этой местности, у которых после их многочисленных занятий хватало времени настолько, чтобы интересоваться чужими делами, господствовало мнение, что исчезнувшая супруга добровольно лишила себя жизни.

Миддльтон был слишком подавлен, как влюбленный, как муж, бременем этого ужасного, неожиданного удара. Нет нужды распространяться о всех нравственных страданиях, о различных предположениях, надеждах, за которыми следовало отчаяние, обо всем, что он перенес в первые недели после несчастного события. Он стал уже отчаиваться увидеть когда-либо свою Инесу, как вдруг его надежды снова пробудились и очень странным образом.

После вечернего парада молодой офицер печально и медленно возвращался в свое жилище, находившееся на некотором расстоянии от лагеря, хотя и в черте его. Его рассеянный взгляд остановился на человеке, который, по военным законам, не должен был находиться в эти часы близ лагеря. Незнакомец был плохо одет, и все в нем говорило о склонности к пьянству и разврату. Горе смягчило военную гордость Миддльтона. Проходя мимо несчастного, он заметил кротким, добрым тоном:

— Вам придется ночевать на гауптвахте, друг мой, если патруль застанет вас здесь. Возьмите этот доллар и поищите где-нибудь пристанище и чего-нибудь, что можно пожевать.

— Я проглатываю пищу, не жуя, капитан, — ответил бродяга, схватывая поданные ему деньги с жадностью испорченного, готового на все человека. — Дайте еще девятнадцать таких монет, и я продам вам одну тайну.

— Уходите, — сказал Миддльтон, принимая строгий вид, — уходите, не то я позову часового и велю арестовать вас.

— Ну, что ж, и уйду, — ответил незнакомец, — но если я уйду, капитан, то вы можете остаться вдовцом до тех пор, пока не пробьет час вашей разлуки с жизнью.

— Что вы хотите сказать? — крикнул Миддльтон, поспешно оборачиваясь к оборванцу, который уже собрался уходить.

— Хочу сказать, что я куплю испанской водки на весь этот доллар, а потом вернусь и скажу вам тайну, за которую вы заплатите мне столько, что можно будет купить целую бочку водки.

— Если у вас есть что сказать, говорите сейчас! — крикнул Миддльтон, с трудом сдерживая нетерпение.

— У меня глотка пересохла, капитан, а я могу выражаться изящно только тогда, когда она промочена. Что вы мне дадите за то, что я могу сказать вам? Предложите что-нибудь хорошенькое… такое, что мог бы один джентльмен предложить другому.

— Я думаю, что справедливее всего было бы отправить вас на гауптвахту, негодяй. Чего касается ваша великая тайна?

— Брака, жены только по имени, хорошенького лица, богатого приданого. Достаточно ли ясно сказано, капитан?

— Если вы знаете что-нибудь о моей жене, объясните немедленно и не беспокойтесь о вознаграждении.

— Мне не раз на моем веку приходилось заключать сделки, капитан. Иногда мне платили чистыми денежками, иногда прекрасными обещаниями. Ну, а эта последняя монета — кушанье не сытное.

— Сколько вы хотите с меня?

— Двадцать… нет, черт возьми! Моя тайна стоит тридцати долларов или ничего.

— Ну, вот вам тридцать долларов.

Незнакомец тщательно оглядел банковые билеты, убедился, по-видимому, в их годности и положил в карман.

— Люблю я эти билеты Северных Штатов — проговорил он с величайшим хладнокровием, — у них со мной одинаковое свойство падать в цене. Не бойтесь, капитан, я честный человек, и не скажу ни слова, которого я не знаю наверно.

— Говорите же, не задерживайте, а то я могу пожалеть, что дал вам деньги и билеты, и прикажу отобрать все.

— Честь прежде всего, капитан, если бы даже пришлось поплатиться жизнью, — сказал бродяга, при этой фразе подымая руку в притворном ужасе. — Ну, так видите, должен сказать вам, что вы знали что не все порядочные люди живут одинаковым ремеслом: одни живут тем, что имеют, другие берут, что найдут.

— Иначе говоря, вы были вором.

— Я презираю это название. Я был охотником на людей. Вы знаете, что это значит? Это можно понимать различно. Есть люди, которые очень жалеют негров, потому что их заставляют работать на плантациях, под палящим солнцем среди всяких неудобств. Так вот, капитан, в свое время я был человеком, которые доставлял им, по крайней мере, удовольствие разнообразия, меняя для них место действия. Вы понимаете меня.

— Говоря на хорошем английском языке, вы вор и торговец человеческим мясом?

— Был им, достойный капитан, был, потому что теперь я несколько изменил занятие, как купец, который покидает оптовую торговлю, чтобы заняться мелочной. В свое время я был тоже солдатом. В чем главный секрет нашего ремесла? Можете вы сказать мне?

— Не знаю, — ответил Миддльтон, которому начало надоедать это предисловие. — В мужестве?

— Нет, в ногах, потому что ноги нужны и для битвы, и для бегства. Поэтому, вы сами видите, что мои два ремесла хорошо согласовались между собой. Но теперь мои ноги не так хороши, как прежде, а без ног ремесло охотника за людьми ничего не стоит. Но на свете есть еще люди, у которых ноги получше моих.

— Ее похитили! — в ужасе вскрикнул Миддльтон.

— Во время ее прогулки — и это так же верно, как то, что я стою перед вами.

— Несчастный! Какое вы имеете основание думать это?

— Прочь руки! Прочь руки! Вы думаете, что, сжимая мне горло, заставите быстрее двигаться мой язык? Имейте терпение и узнаете все, но если еще раз обойдетесь со мной так бесцеремонно, я принужден буду обратиться к представителям закона.

— Продолжайте. Но если вы скажете мне что-нибудь, кроме правды, или не скажете всей правды — бойтесь моего мщения; оно не заставит ждать себя.

— Неужели вы были бы так глупы, капитан, что поверили бы такому негодяю, если бы вы не считали его сообщения вероятными? Нет, я знаю, что вы не так глупы. Поэтому я расскажу вам все, что знаю, и оставлю вас пережевывать пищу, пока пойду выпить на ваши денежки. Я знаю некоего Абирама Уайта. Я думаю, что негодяй принял это имя, чтобы выказать свою ненависть к черным^[17]. Как бы то ни было, мне известно, что в продолжение многих лет он занимался — да занимается и теперь — перевозкой живого товара из одного штата в другой. В свое время я вел с ним торговлю — эта собака только и думает, как бы надуть; чести в нем не больше, чем мяса в моем желудке. А я видел его здесь, в городе, в самый день вашей свадьбы. Он был с мужем своей сестры и рассказывал, будто они отправляются на новую территорию, чтобы поохотиться. Это шайка людей, как раз таких, какие требуются для выгодных дел — семь малых такого же роста, как ваш сержант вместе с его каской. Ну вот, как только я узнал об исчезновении вашей жены, я сейчас же сказал себе, что это дело рук Абирама.

— Неужели это верно? Откуда вы знаете это? Какие у вас есть основания верить этому?

— Какие основания? Те, что я знаю Абирама Уайта. А теперь не прибавите ли вы безделицу, чтобы не дать пересохнуть глотке?

— Полно, полно. Вы и так пили слишком много, несчастный, потому что не знаете, что говорите. Уходите и смотрите, не попадайтесь патрулю.

— Опыт — хороший проводник — сказал негодяй. Уходя, он на мгновение оглянулся, чтобы посмотреть на Миддльтона, улыбнулся с самодовольным видом и направился к лавочке маркитанки.

Раз сто в продолжение ночи Миддльтон решал, что следует обратить внимание на слова бродяги, и столько же раз отбрасывал эту мысль, как слишком необычайную для того, чтобы останавливаться на ней хотя бы на одно мгновение. После ночи, проведенной в волнении и без сна, Миддльтон к утру заснул. Вскоре его разбудил сержант, явившийся доложить, что в черте лагеря, вблизи его жилища, найден мертвый человек. Миддльтон поспешно оделся, отправился на место и увидел того, с кем разговаривал накануне. Покойный лежал как раз на том месте, где его встретил Миддльтон.

Несчастный стал жертвой своей невоздержанности. Красные, вышедшие из орбит глаза, распухшее лицо и нестерпимый запах, уже распространявшийся от его тела, служили ясными доказательствами этого возмутительного факта. Молодой офицер с отвращением отвернулся от столь ужасного зрелища и отдал приказание вынести труп за пределы лагеря. Но вдруг его поразило положение одной руки покойного. Взглянув пристальнее, Миддльтон заметил, что ее указательный палец вытянут, как бы для письма, и увидел на песке плохо написанные, но четкие слова: «Капитан, все верно, как то, что я чест…» — Но раньше, чем он закончил фразу, его постигла смерть, или же он впал в пьяный сон, служивший предтечей смерти.

Миддльтон никому ничего не сказал, повторил приказание и удалился. Упорство покойника и стечение обстоятельств заставили его навести справки, и он узнал, что семья, описание которой вполне совпадало с описанием, сделанным пьяницей, действительно прошла через город в день его свадьбы. Ее следы легко были отысканы на берегах Миссисипи на известном расстоянии. Там переселенцы сели на судно и поднялись вверх по реке до ее слияния с Миссури. Отсюда они исчезли, как исчезали, подобно им сотни других авантюристов, отправившихся искать счастья внутри страны.

Удостоверившись в этом, Миддльтон взял с собой маленький отряд из самых надежных людей и начал розыски в степи. Ему нетрудно было напасть на след семьи Измаила, пока он был в пределах поселений. Когда он узнал, что переселенцы покинули эти пределы, подозрения его, естественно, усилились, и вместе с тем возросла надежда на успех.

Так как нельзя было больше надеяться получить словесные сведения в тех пустынных местностях, в которые направился терзаемый беспокойством муж, то ему оставалось только рассчитывать на обычные признаки, указывающие на прохождение преследуемых им людей. Эта задача была довольно легка, пока он не дошел до прерии; но тут на жесткой почве следы не сохранялись. Он совершенно потерялся и решил отправить всех своих спутников поодиночке в разных направлениях, назначив всем свидание в довольно отдаленный день. Умножая таким образом количество наблюдателей, он надеялся легче найти потерянный след. Он бродил один уже целую неделю, пока случайно не встретился с Траппером и охотником за пчелами.

Прошел целый час в поспешных, почти бессвязных вопросах и в таких же ответах, прежде чем Миддльтон, смотревший на найденное им сокровище с той ревнивой тревогой, какую испытывает скупец, стерегущий свой денежный сундук, закончил, наконец, бессвязный разговор, спросив жену:

— А как ты жила, моя Инеса? Как обращались о тобой?

— Если не считать несправедливости, совершенной ими, когда они насильно оторвали меня от друзей, то, должна сказать, что в общем мои похитители обращались со мной настолько хорошо, насколько позволяли обстоятельства. Я думаю, что глава семьи, собственно, еще новичок в дурных делах. В моем присутствии у него была страшная ссора с похитившим меня негодяем. Окончили они дело тем, что обещали не подвергать меня никакому принуждению и даже не навязывать мне своего присутствия, если я дам слово не делать ни малейшей попытки к бегству и не буду показываться до назначенного ими времени.

— До какого? — нетерпеливо спросил Миддльтон. — До какого же времени?

— Это время прошло. Я поклялась и сдержала клятву, так как показалась на утесе только тогда, когда тот, кого называют Измаилом, перешел к насильственным действиям, и тогда срок моего обещания окончился. Я думаю, что сам отец Игнатий освободил бы меня от клятвы, ввиду измены моих похитителей.

— В противном случае, — сжав зубы, проговорил молодой капитан, — я освободил бы его от обязанности руководить далее вашей совестью.

— Вы, Миддльтон? — ответила жена, глядя на его вспыхнувшее лицо; ее нежное, кроткое лицо также покрылось ярким, румянцем. — Вы можете принимать мои клятвы, но, конечно, не имеете права освобождать меня от них.

— Конечно, не имею, Инеса, вы правы. Я ничего не понимаю в этих тонкостях совести. Я все, что угодно, только не священник. Но скажите, что могло побудить этих чудовищ к такому отчаянному предприятию, к такой игре моим счастьем?

— Вы знаете мое незнание света, знаете, как мало я могу отдать себе отчет в мотивах поведения людей, так не похожих на всех, кого я видела до сих пор. Но жажда золота часто ведет людей к еще большим преступлениям. Я думаю, они рассчитывали, что богатый отец охотно даст большой выкуп за дочь. А, может быть, — прибавила она, вопросительно подняв влажные глаза на Миддльтона, — может быть, они несколько рассчитывали и на любовь молодого мужа…

— Они высосали бы по капле всю кровь моего сердца! — воскликнул Миддльтон.

— Да, — продолжала робкая молодая жена, опуская украдкой поднятые глаза и поспешно возобновляя нить рассказа, как будто стараясь заставить забыть свою смелость, — мне говорили, что существуют люди достаточно низкие, чтобы давать ложные клятвы с целью; воспользоваться богатством молодых, ничего не знающих, доверчивых девушек! Если любовь к деньгам может довести до такой низости, то можно поверить, что люди, одержимые ею, способны на несправедливые, хотя, может быть, и менее преступные поступки.

— Без сомнения — это чувство было мотивом их поступков. А теперь, Инеса, хоть я и здесь и буду защищать вас до последней капли крови, хоть мы и завладели утесом, но опасности, грозящие нам, еще не окончились. Вам придется вооружиться всем своим мужеством, моя Инеса, и вынести это испытание, доказав, что вы жена солдата.

— Я готова отправиться немедленно. Письмо, которое вы прислали мне с доктором, дало мне большую надежду, и я готовилась бежать по первому знаку.

— Отправимся сейчас же и присоединимся к нашим друзьям.

— Нашим друзьям! — воскликнула Инеса, обводя взглядом маленькую палатку. — У меня есть здесь подруга. Где же она?

Миддльтон нежно, взял ее за руку, чтобы вывести из палатки, и, улыбаясь, ответил:

— Может быть, ей нужно так же, как и мне, сказать кое-что особому слушателю.

Но молодой человек был несправедлив к Эллен Уэд, приписывая такие мотивы ее поступкам. Умная и чуткая, она поняла, что ее присутствие при только что описанном нами разговоре совершенно излишне, и удалилась с той природной деликатностью, которая, кажется, составляет особую принадлежность ее пола. Она села на вершину скалы и так закуталась в свой плащ, что невозможно было рассмотреть ее лицо. Там она оставалась в продолжение целого часа. Никто не подходил к ней, никто не наблюдал за ней — так, по крайней мере, ей казалось. Но проницательность бдительной Эллен обманула ее в последнем отношении.

Первым делом Поля Говера после овладения крепостью Измаила, было испустить победные звуки странным смешным способом, часто употребляемым пограничными жителями. Он ударил руками по бокам, как петух бьет крыльями после победы над противником, и смешно передразнил победную песнь этой птицы так громко, что крик этот мог бы послужить военным сигналом, если бы его услышал кто-нибудь из атлетических сыновей скваттера.

— Вот это я называю правильно срубить дерево, чтобы добыть мед из его ствола, — заметил он, — и чтобы падение его никому не сломало костей. Ну, старый Траппер, в свое время вы были дисциплинированным солдатом: вперед, марш! Ведь вам не впервой видеть, как берут крепости и расстраивают чужие планы, не так ли?

— Правда, правда, — ответил старик, сохранивший свой пост у подножия горы. — Вы храбро вели себя во всем этом деле.

— Теперь скажите мне: разве после кровавой битвы нет обычая делать перекличку живых и хоронить мертвых?

— Иногда да, иногда нет. Когда сэр Уилльям^[18] загнал немца Дискау в ущелья Гори…

— Ваш сэр Уилльям — трутень в сравнении с сэром Полем: он не знал правильной военной службы. Итак, я приступаю к перекличке. Да, кстати, Траппер, со всеми этими пчелами, горбами бизона и другими делами я позабыл до сих пор спросить ваше имя, а между тем, я собираюсь начать перекличку с моего арьергарда, так как знаю, что передовой корпус слишком занят, чтобы отвечать мне. Как вас зовут?

— Как меня зовут? Право же, всякое племя, с которым я жил, давало мне различные имена. Делавары дали мне имя, придуманное ими, потому что они считали, что зрение у меня такое же острое, как у сокола^[19]. Колонисты, жившие на холмах Отсего, окрестили меня, в свою очередь, по моей манере обувать ноги^[20]. Мне и не сосчитать всех имен, которые я носил в своей жизни.

Поль громовым голосом позвал естествоиспытателя. Доктор Баттиус не пожелал воспользоваться своим успехом и отправиться дальше ниши, предоставленной ему счастливым случаем. Он отдыхал там после трудов с приятным сознанием безопасности и с чувством удовольствия от приобретения сокровища растительного мира, о котором мы уже говорили.

— Подымитесь, подымитесь-ка сюда, ловец кротов; придите посмотреть на перспективу, которой любовался этот негодяй Измаил; взгляните прямо в лицо природе и не прячьтесь больше в высоких травах прерии, ища там кузнечиков.

Легкомысленный, веселый охотник за пчелами вдруг стал молчаливым настолько, насколько был шумно разговорчив перед тем, как увидел Эллен Уэд, выходившую из палатки. Когда она одиноко уселась на вершине утеса, Поль сделал вид, что внимательно рассматривает все имущество Измаила. Без зазрения совести он опустошил ящики Эстер, разбросал по земле вокруг себя деревенские уборы молодых девушек, не обращая ни малейшего внимания ни на цену, ни на элегантность их, и опрокинул все котлы и сковородки, словно они были из дерева, а не из железа. Все это он делал безо всякого видимого мотива, потому что не думал брать себе ничего из всего, что прошло через его руки; по-видимому, он даже не обращал никакого внимания на ценность предметов, пострадавших от его бесцеремонного обращения.

Осмотрев таким образом внутренность всех хижин, он сделал еще раз визит к детям, которых предусмотрительно связал веревками; потом из шалости ударом ноги скатил одно из ведер Эстер с вершины утеса, словно мяч; приблизился к краю площадки и, засунув руки за пояс, принялся насвистывать песню кентуккийских охотников так усердно, словно ему платили за то, что он пел перед слушателями. Он еще продолжал заниматься этим делом, когда Миддльтон вышел из палатки с Инесой и дал новое направление мыслям всех своих спутников. Он заставил Поля забыть его музыкальные упражнения, отвлек доктора от созерцания найденного им растения и, как признанный вождь отряда, отдал приказание к немедленному отправлению.

Хлопоты и смятение, естественно, последовавшие за этим, не дали никому времени для жалоб и размышлений. Все занялись приготовлениями, сообразно силам и положению. Траппер поймал осла, который спокойно жевал траву невдалеке от утеса и надел ему на спину сложную машину, которую доктор Баттиус называл седлом своего изобретения. Доктор схватил свои портфели, гербарий и коллекцию насекомых и старательно уложил их в два мешка, привешенных к вышеупомянутому седлу, но Траппер выкинул все, как только доктор отвернулся. Поль снес вниз легкие узлы, приготовленные заранее Инесой и Эллен на случай бегства. Миддльтон, пустив в ход угрозы и обещания, уговорил детей лежать в том положении, в каком их оставили, и спустился с женой со скалы. Все делалось с чрезвычайной быстротой, так как можно было ожидать появления Измаила.

Старый Траппер уложил провизию, необходимую для более слабой и деликатной части отряда, в те два мешка, из которых он так бесцеремонно выбросил сокровища естествоиспытателя, и уступил место Миддльтону. Тот помог Инесе сесть в седло, сзади которого Траппер устроил нечто вроде соломенной подушки для Эллен.

— Теперь ваша очередь, девушка, — сказал Траппер, делая знак Эллен сесть на круп лошади и в то же время вытягивая с беспокойством шею, чтобы взглянуть на прерию. — Хозяин квартиры не замедлит вернуться домой, а он не такой человек, чтобы мог отказаться без шума от своего имущества, каким бы способом оно ни было добыто.

— Вы правы, — сказал Миддльтон, — мы потеряли драгоценные минуты, и нужно торопиться.

— Я это думал, — ответил Траппер, — и хотел сказать вам, но я вспомнил, как во время юности и счастья ваш дедушка любил смотреть на ту, которая должна была стать его супругой. Это природа, природа; и гораздо умнее уступать внушаемым ею чувствам, чем стараться остановить поток, который должен все же прорваться.

Эллен подошла к ослу и, взяв руку Инесы, сказала самым ласковым тоном, напрасно стараясь овладеть своим волнением, от которого она еле могла говорить:

— Прощайте, дорогая. Надеюсь, что вы забудете и простите все проступки моего дяди.

Бедная девушка не могла говорить дальше. Как она ни сдерживалась, горячий поток слез прервал ее слова.

— Что это значит? — воскликнул Миддльтон. — Ведь вы же говорили мне, Инеса, что эта превосходная девушка должна сопровождать вас и остаться у нас, по крайней мере, пока не найдет другого, более приятного места жительства.

— Я говорила это и надеюсь на это и теперь, — ответила Инеса. — Она заставила меня верить, что, после выказанного ею сострадания и дружбы во время моих несчастий она не покинет меня в более счастливое время.

— Я не могу следовать за вами, — продолжала Эллен, преодолевая минутную слабость. — Я не должна. Это значило бы придать вид измены по его дурному мнению, и так достаточно подозрительному. Дядя Измаил был ко мне настолько добр, насколько позволяет его характер, и я не могу бежать от него в такую минуту.

— Она такая же родня Измаилу, как я епископ! — крикнул Поль, откашлявшись, как будто он не мог говорить, не приняв предварительно этой предосторожности. Если старый негодяй из милости давал ей кусок дичи или ложку похлебки, то она щедро заплатила ему за это, научив этих молодых дьяволиц читать и помогая старой Эстер шить и штопать ее лохмотья. Скажите мне, что у шмеля есть жало, и я скорей поверю этому, чем соглашусь, что Эллен Уэд обязана чем-нибудь кому-либо из этой семьи.

— Не все ли равно, кто кому обязан, — ответила Эллен. — Никто не обязан заботиться о бедной девушке, лишившейся отца и матери. Нет, нет, уезжайте, дорогая моя. Я лучше останусь в пустыне, где никто не узнает моего стыда.

— Ну, старый Траппер, — сказал Поль, — вот что я называю знать, откуда дует ветер. Вы человек опытный и знающий свет. Ну, вот я и беру вас в судьи. Скажите откровенно, разве не в природе вещей, чтобы улей роился, когда вырастают молодые пчелы? А если дети покидают своих родителей, то молодая девушка, которая ни…

— Тс! — крикнул старик. — Гектор что-то недоволен. Ну, чего ты ворчишь, старина? Говори ясно, что есть нового?

Почтенная собака встала и, подняв нос, втягивала ветер, доносившийся с прерии. На вопрос хозяина Гектор ответил новым ворчанием, оскаливая с угрозой остатки зубов. Его молодой приятель, отдыхавший после утренней охоты, также проявил некоторые признаки беспокойства. Видно, воздух донес до собак какой-то след. Потом обе собаки, очевидно, порешили, что сделали достаточно, и спокойно улеглись на свои места.

Траппер схватил уздечку осла и крикнул, погнав его:

— Не время разговаривать: скваттер и его сыновья не более чем в двух милях отсюда.

Миддльтон, весь погруженный в заботы о новых опасностях, угрожавших его жене, забыл об Эллен. Нечего говорить, что доктор Баттиус не стал дожидаться особого предостережения, чтобы начать отступление. Следуя по дороге, указанной старым Траппером, отряд покинул утес и направился в прерию, чтобы под защитой возвышения как можно скорее скрыться с глаз преследователей.

Один Поль Говер не тронулся с места и продолжал стоять, с мрачным видом опершись на свое ружье. Прошло около минуты, прежде чем Эллен увидела его, так как она закрыла глаза, чтобы скрыть от самой себя одиночество, в котором она осталась.

— Почему вы не бежите? — со слезами вскрикнула она, заметив, что она не одна.

— Я не привык убегать.

— Придет дядя. Вам нечего ждать пощады от него.

— Кажется, и от его племянницы тоже. Пусть идет. Он может только убить меня.

— Поль! Поль! Если вы любите меня — бегите!

— Один? Если я сделаю это, пусть я…

— Если вы дорожите жизнью…

— Она ничего не стоит, если я потеряю вас…

— Поль!

— Эллен!

Она протянула руки и пролила новый поток слез. Охотник за пчелами обвил рукой ее талию и, тихонько увлекая ее, направился вместе с ней по дороге в прерию, чтобы присоединиться к своим товарищам.

Глава XV

Маленький ручей, доставлявший воду семье скваттера и питавший деревья и кусты у подошвы скалы, брал свое начало невдалеке оттуда, среди группы диких виноградных кустов и хлопчатника. Туда и отправился Траппер в эту опасную минуту.

Следует припомнить, что старик с прозорливостью, ставшей почти инстинктом в случае неожиданной опасности, благодаря долгому опыту и пережитым событиям, пошел по этому направлению, чтобы поставить гору между своим маленьким отрядом и врагами, появления которых он опасался. Благодаря этому обстоятельству, он и его спутники успели добраться до закрытого места. Только успел Поль Говер, еле дыша, дойти туда с Эллен, когда Измаил появился, как мы уже описывали, на вершине скалы. Одно мгновение скваттер стоял, как обезумевший, увидев беспорядок, в котором было разбросано все его имущество, и найдя своих детей связанными в маленьком сарае, покрытом корой деревьев, где их оставил Поль. Стоило выстрелить из длинного карабина, и пуля могла бы попасть в лесок, где укрывались беглецы, сделавшие все это зло.

Траппер оглядел всех своих спутников, собравшихся вокруг него, словно хотел убедиться, все ли тут, и заговорил первым, как человек, на ум и опытность которого рассчитывали остальные.

— А! Природа все-таки есть природа, и она исполнила свое дело, — сказал он с улыбкой одобрения Полю, который имел вид триумфатора. — Я думаю, что было бы очень тяжело, если бы молодые люди, так часто встречавшиеся и в хорошую, и в дурную погоду, при свете звезд, и когда луна бывала скрыта облаками, разошлись совсем в гневе друг на друга. Однако не надо терять времени, нужно делать дело. Скоро одна из этих молодых лисиц подымет нос, чтобы учуять наш след. А если они найдут его, что будет наверно, они станут преследовать нас так беспощадно, что придется пустить в ход всю нашу смелость. Это будет спор, который придется решать ружьем. Капитан, можете вы отвести нас куда-нибудь, где были бы ваши солдаты? Дети скваттера, насколько я знаю их характер, мешкать не станут.

— Мы договорились встретиться на берегу Ла-Платы, очень далеко отсюда.

— Тем хуже! Тем хуже! Когда приходится сражаться, лучше, чтобы силы были равны. Но следует ли человеку, приближающемуся к могиле, думать о битвах? Выслушайте мнение человека с седой головой, имеющего некоторую опытность, и, если кто-нибудь из вас укажет лучший способ отступления, мы можем последовать этому совету и забудем мои слова. К западу отсюда и, следовательно, подальше от поселений, есть лесок. Он тянется приблизительно на расстоянии мили…

— Довольно, довольно! — вскрикнул Миддльтон: нетерпение не дало ему дождаться конца несколько пространного объяснения старика. — Время слишком дорого, чтобы терять его на разговоры. Идем!

Траппер кивнул головой в знак согласия и, взяв снова за повод осла, повел его по болотистой почве леса. Пройдя лес, маленький отряд очутился на твердой почве со стороны, противоположной той, где находилось жилище Измаила.

— Если взгляд старого негодяя упадет на этот лес, — сказал Поль, поспешно оглядываясь на следы, оставленные путниками на сырой земле, — ему не нужно будет дощечки с указанием дороги, чтобы узнать куда идти. Но пусть только придет! Я знаю, что бродяга ничего не имеет против того, чтобы примешать к своей породе немного честной крови. Но если кто-нибудь из его негодных детей станет когда-либо мужем…

— Тише, Поль, молчите! — с испугом, краснея, проговорила Эллен, которая шла, опираясь на его руку. — Ваш голос могут услышать.

Охотник за пчелами замолчал; но пока путники шли по опушке леса, он по временам оглядывался и бросал угрожающие взгляды, довольно ясно показывающие его воинственное настроение. Погруженные в свои размышления, члены маленького отряда через несколько минут дошли до одного из холмов. Они взошли на холм, спустились с него и очутились вне опасности, так как Измаил и его дети не могли видеть их, хотя, конечно, могли преследовать и найти по следам. Старик воспользовался расположением местности и переменил направление, как корабль меняет путь в тумане или во тьме, чтобы обмануть бдительность неприятеля.

Двух часов ускоренной ходьбы было достаточно, чтобы описать полукруг и прийти к месту, диаметрально противоположному направлению, взятому в начале бегства. Большинству беглецов положение их было известно не лучше, чем невежественному путешественнику, находящемуся посреди океана, известно положение корабля, на котором он совершает плавание. Но старик руководил переходом с видом, который внушал доверие и давал благоприятное понятие о его знании местности. Его собака шла все время впереди хозяина, останавливаясь по временам, чтобы принять во внимание выражение его глаз, с такой уверенностью, как будто они заблаговременно сговорились, по какому направлению следует идти. Но к тому времени, о котором мы говорим, собака остановилась, как бы отыскивая какой-то след, и залаяла глухо и жалобно.

— Да, Гектор, да! Я знаю это место, знаю, и поводов у нас достаточно, чтобы хорошо запомнить его, — сказал старик, останавливаясь рядом с верным четвероногим в ожидании остальных путников. — Видите вот этот лесок? — спросил он, когда все подошли к нему. — Там можно было бы остаться, пока прерия не превратится в лес, не опасаясь, что кто-либо из рода Измаила осмелится тронуть нас.

— Это место, где лежит тело мертвого человека! — вскрикнул Миддльтои, взглянув на лес, и, видимо, возмущенный воспоминанием.

— Совершенно верно, но надо узнать, нашли ли покойника его родственники и предали ли его прах земле. Собака узнаёт след, но кажется несколько сбитой с толку. Пойдите, осмотрите хорошенько местность, друг мой, охотник за пчелами, пока я останусь здесь с собаками, чтобы помешать им лаять слишком громко.

— Я? — вскрикнул Поль, запуская руку в свои густые волосы с видом человека, считающего благоразумным хорошенько подумать, прежде чем взяться за такое страшное предприятие. — Слушайте, старый Траппер, мне приходилось бывать в бумажной одежде среди многих роев, потерявших царицу, и я не боялся, и позвольте сказать вам, что человек, способный на это, не должен бояться никого из сыновей негодяя Измаила, находящихся в живых. Но идти искать кости мертвецов — это не мое дело, и у меня нет охоты к нему. Поэтому благодарю вас за предпочтение, как говорит тот, кого в Кентукки зовут капралом милиции, и объявляю вам, что не беру на себя этой обязанности.

Старик с разочарованным видом обернулся к Миддльтону, но тот был слишком занят, стараясь придать бодрости Инесе, чтобы заметить его смущение. Неожиданно его вывел из затруднения человек, от которого, судя по предыдущим обстоятельствам, никак нельзя было ожидать проявления храбрости.

Во все время отступления доктор Баттиус отличался чрезвычайным усердием и подвижностью. Его желание удалиться от Измаила было настолько велико, что одержало верх над всеми его обычными наклонностями. Доктор принадлежал к тому классу ученых, которые бывают очень плохими спутниками для человека, торопящегося куда-нибудь. Ни один камень, ни одно растение, ни одно насекомое не ускользали от его бдительного взгляда, и дождь, и гром не могли прервать этого приятного занятия. Но ученик Линнея не думал ни о чем этом в продолжение двух истекших часов: ум его был исключительно занят важным вопросом — не станут ли дюжие потомки Измаила оспаривать его право на свободное расхаживание по прерии. Собака самой хорошей породы, отлично выдрессированная, не могла бы идти по следу с большим жаром, чем доктор вслед за Траппером.

Может быть, к счастью для его храбрости, доктор не знал, что старик заставил своих спутников обходить вокруг крепости Измаила. Ученый был в сладком убеждении, что каждый шаг, который он делает по прерии, удаляет его от опасной скалы. Несмотря на мимолетное потрясение, испытанное им, когда он узнал свою ошибку, он смело вызвался войти в лес, где, как он предполагал, еще находился труп убитого Азы. Может быть, вызваться на трудное дело его побудила тайная боязнь, что его спутники неблагоприятно взглянут на поспешность, которую он выказал при отступлении. Кроме того, каков бы ни был страх, внушаемый ему живыми, но его привычки и познания возвышали его над страхом перед мертвыми.

— Если идет речь о каком-нибудь деле, требующем полного обладания нервной системой, — сказал ученый тоном, которому старался придать оттенок отваги, — то вам нужно только дать направление умственным способностям. Перед вами тот, на физические силы которого вы можете рассчитывать.

— Он привык говорить притчами, — сказал Траппер, ум которого не мог подняться до высоты научного языка доктора, — но я думаю, что во всех его речах кроется какой-нибудь смысл, хотя отыскать его так же трудно, как найти трех орлов, сидящих на одном дереве. Благоразумие требует, чтобы мы укрылись куда-нибудь, а то дети Измаила нападут на наши следы. Ну, а как вы хорошо знаете, доктор, есть некоторое основание опасаться в этом лесу зрелища, ужасного для глаз женщины. Достаточно ли вы мужчина для того, чтобы взглянуть прямо в лицо смерти, или мне придется рисковать, что собаки залают, когда я пойду туда сам? Вы видите, Гектор уже готов бежать туда с разинутой пастью.

— Достаточно ли я мужчина! — повторил естествоиспытатель. — Достопочтенный Траппер, отношения между нами возникли еще очень недавно, а не то подобный вопрос мог бы вызвать очень серьезный разговор между нами. Я имею право быть отнесенным к классу mammalia; порядок — primates; род — homo. Таковы физические атрибуты; что касается моих нравственных качеств, то о них будет судить потомство; не мне говорить.

— Физика имеет значение только для тех, кто любит ее. Для меня, по моим вкусам и суждениям, это представляется неважным, а нравственность никогда никому не вредит, где ни живи: в лесу ли, или среди окон со стеклами и в дыму каминов. Нас разделяют только слова, которые трудно понять, друг мой; а я знаю, что, поговорив откровенно, мы поняли бы друг друга и вынесли бы одинаковое суждение о людях и делах этого мира. Тише, Гектор, тише! Что с тобой? Точно ты никогда не чуял человеческой крови!

Доктор удостоил природного философа милостивой улыбкой, к которой примешивалось сострадание, потом отошел на два шага от места, куда его увлек избыток храбрости, чтобы иметь более простора и свободы в жестах и позе.

— Каждый homo, конечно, homo, — начал он, вытягивая руку внушительным жестом, придавшим больше силы аргументации. — Во всем, что касается животных отправлений, существуют узы гармонии, порядка, сходства намерений, соединяющие весь род; но тут и оканчивается сходство. Человек может быть унижен невежеством и отодвинут до самого крайнего предела, отделяющего его от животного, или может быть поднят наукой настолько, что приближается к веществу, управляющему миром. Я даже думаю, что, если бы у него было время и случай, он мог бы достигнуть полного познания всех наук и таким образом стать движущим принципом вещей.

Старик задумчиво покачал головой и ответил с естественной твердостью, совершенно затмившей вид напускной важности, принятой его собеседником:

— Все это не что иное, как развращенность рода человеческого. Времена года сменились восемьдесят шесть раз с тех пор, что я на земле, и за все время я видел, как деревья росли и умирали, и все же не знаю, почему бутон открывается под лучами весеннего солнца или почему лист опадает при первом заморозке. Вот вы думаете, что так легко достичь познания всех вещей, а можете вы сказать мне, каково было их начало и каков будет конец? Или, так как ваше ремесло состоит в том, чтобы лечить болезни и раны, то скажите мне, пожалуйста, что такое жизнь и что такое смерть; почему орел живет так долго, а бабочке суждено такое короткое существование? Ответьте мне на более простой вопрос: почему вот эта собака выказывает беспокойство, а вы, который целыми днями зарываетесь в свои книги, вы не видите причин для беспокойства?

Доктор, несколько удивленный энергичным и полным достоинства тоном старика, глубоко вздохнул, как борец, горло которого перестал сжимать противник, и воспользовался паузой, чтобы ответить:

— Это вследствие инстинкта.

— А что такое инстинкт?

— Низшая степень разума, таинственное соединение материи и мысли.

— А что вы называете мыслью?

— Достопочтенный Траппер, этот способ аргументации делает излишним употребление определений; могу вас заверить, что он не допускается в школах.

— В таком случае в ваших школах более лукавства, чем я думал, потому что это самый верный способ доказать всю тщету их тщеславия, — ответил Траппер. Он вдруг бросил разговор, который только что начал обещать много удовольствия естествоиспытателю, и повернулся к собаке. Поглаживая ей уши, чтобы сдержать нетерпеливые движения, он говорил: — Что это? Никто не принял бы тебя за разумную собаку! Ты точно плохо выдрессированная собака, все воспитание которой заключается в том, чтобы следовать за другими, словно ребенок в поселениях, всегда идущий по следам своих учителей — худо ли, хорошо ли они идут. Покажи приобретенную тобой опытность. Ну-ка, друг, вы, который можете столько сделать, в состоянии ли вы войти в этот лес, или мне нужно идти самому?

Доктор принял решительный вид и пошел к лесу. Собаки ограничились тем, что тихонько ворчали по временам. Но, когда молодая собака увидела, что естествоиспытатель отправился в путь, она не выдержала больше, описала, лая изо всех сил, три-четыре круга вокруг него, опустив нос к земле, и вернулась к своему товарищу.

— Скваттер и его гнездо оставили ясный след на земле, — сказал Траппер, все время посматривая, не дает ли посланный им пионер знака, что путь свободен. — Надеюсь, — прибавил он, — что у ученого хватит смысла настолько, чтобы не забыть, зачем он пошел в этот лес.

Доктор Баттиус уже исчез среди деревьев, и Траппер стал снова выказывать нетерпение, как вдруг присутствующие увидели естествоиспытателя. Он пятился, повернувшись лицом к месту, откуда вышел, как будто там было что-то, прикозавшее его взгляд.

— Судя по испуганному виду ученого, там есть нечто, заслуживающее внимания! — крикнул Траппер, отпуская Гектора и бросаясь к смущенному естествоиспытателю. — Ну, друг, — сказал он, — какую новую страницу отыскали вы в вашей книге мудрости?

— Это василиск, — пробормотал доктор. Смущение и растерянность выражались на его изменившемся лице. — Животное из порядка змей. Я считал баснословными приписываемые ему свойства, но всемогущая природа в состоянии произвести все, что может выдумать человек.

— Что же это такое? Что там? Змеи, встречающиеся в прерии, не опасны, за исключением разъяренной гремучей змеи, но она всегда своим хвостом предупреждает нас об опасности, прежде чем успеет ранить зубами. Что за унизительное чувство — страх! Вот человек, который обыкновенно произносит такие большие слова, что, кажется, их не удержать во рту, и он же так теряет разум — и пищит, как козодой. Ну, соберитесь с духом! Что случилось? Что вы видели?

— Чудо! Чудовище, которое природе угодно было создать для доказательства своего могущества. Никогда я не видел такого нарушения законов природы, никогда не встречал предмета, который до такой степени уничтожает все различия класса и вида. Надо отметить — пока есть время и представляется возможность — все его характерные признаки, — прибавил он, роясь в кармане, чтобы достать записную книжку, но рука его слишком дрожала, чтобы выполнить свое дело. — Глаза, одаренные притягивающей силой, цвет — изменяющийся, сложный и…

— Можно подумать, что бедняк сошел с ума со своими глазами и цветами! — крикнул Траппер с недовольным видом. Он начинал тревожиться: прошло несколько времени, а товарищи его все еще не укрыты от чужих взглядов в глубине леса. — Если в кустарнике есть какое-нибудь пресмыкающееся, покажите мне его, а если оно не согласится спокойно уступить нам место — мы посмотрим, кто из нас господин.

— Гам, — сказал доктор, указывая на густую группу деревьев, шагах в пятидесяти от того места, где он стоял.

Траппер с самым спокойным видом обратил свои взор в указанную ему сторону; но лишь только его опытный взгляд увидел предмет, смешавший все познания естествоиспытателя, он вздрогнул, направил на этот предмет дуло ружья, но сейчас же опустил его, как будто пришедшая ему на ум мысль доказала, что не следует поддаваться первой.

Оба движения — поспешности и благоразумия — имели свои основания. На краю леска, на земле виднелось нечто вроде живого шара, вид которого мог оправдать расстройство, воцарившееся в уме доктора. Трудно было бы описать форму и цвет этого необыкновенного существа; можно только сказать в общих выражениях, что оно было почти сферической формы и соединяло на себе все цвета радуги, перемешанные без всякого порядка, гармонии и какого-либо рисунка. Основными цветами были черный и ярко-красный, но белые, желтые и малиновые полосы смешивались на них самым странным образом и как бы случайно. Будь только это, трудно было бы сказать, что это существо, одаренное жизнью. Но пара черных, блестящих подвижных глаз, неусыпно следивших за малейшими движениями Траппера и его товарища, достаточно устанавливали важный факт его принадлежности к животному миру.

— Или ваше пресмыкающееся — разведчик, или я ничего не понимаю в раскрашивании и хитростях индейцев, — сказал старик, опираясь о землю прикладом, ружья и глядя на страшный предмет с самым хладнокровным видом. — Он думает, что мы потеряли зрение или разум; ему хочется, чтобы мы поверили, будто голова краснокожего — камень, прикрытый осенними листьями. А, может быть, у него на уме какая-нибудь другая дьявольщина.

— Как, это животное — человек? — вскрикнул доктор. — Он принадлежит к роду homo? A я принял его за неописанное еще сушество.

— Он такой же человек и такой же смертный, как и все воины этих прерий, — сказал Траппер. — Было время, когда любой краснокожий оказался бы в дураках, если бы посмел показаться в таком виде на глаза некоему охотнику, которого я мог бы назвать; но теперь этот охотник слишком стар и слишком близок к своему концу, чтобы быть чем-нибудь иным, кроме жалкого траппера. Но все же надо поговорить с индейцем и дать ему знать, что он имеет дело с людьми, у которых есть борода на подбородке. Эй, друг, — крикнул он на языке дакотов, — выходи-ка из своего убежища, в прерии еще хватит места для одного лишнего воина.

Глаза, казалось, блеснули новым блеском, но масса, которая, по мнению Траппера, была не что иное, как голова человека с волосами, обстриженными по обыкновению воинов Запада, продолжала оставаться неподвижной и не подала никакого признака жизни.

— Это ошибка! — крикнул доктор. — Это животное не принадлежит даже к классу mammalia. Еще менее это человек!

— Вот ваши знания, — ответил Траппер с тихим победоносным смехом; — вот она — наука человека, изучившего столько книг, что глаз его уже не в состоянии отличить оленя от дикой кошки. Вон Гектор; это собака, получившая воспитание на свой манер, и, хотя последний ребенок воображает, что знает больше него, он ни за что не ошибся бы в подобном деле. Так как вы думаете, что этот предмет не человек, я покажу вам его во весь рост, и тогда вы скажете бедному, невежественному старому Трапперу, каким именем надо называть этот предмет. Помните, что я не собираюсь причинить ему зло; я хочу только заставить этого красного дьявола выйти из засады.

Траппер стал рассматривать затравку в своем ружье, стараясь демонстративно обнаружить свои враждебные намерения. Когда он решил, что дикарь начинает предчувствовать опасность, он направил дуло ружья на него и крикнул очень громко:

— Ну, друг, теперь выбирай: я готов и на мир, и на войну. Но нет, это не человек. Мудрец, стоящий рядом со мной, говорит правду, и я ничем не рискую, если выстрелю в эту кучку сухих листьев.

Говоря это, старик поспешно опустил дуло ружья и прицелился в индейца с точностью, которая могла оказаться для того роковой, если бы он не вскочил на ноги, стряхнув с себя листья и хворост, которым он, вероятно, прикрылся при приближении европейцев, и не вскрикнул:

— Уаг!

Глава XVI

Траппер, который вовсе не имел намерения переходить к действию, положил ружье на плечо и засмеялся с самодовольным видом, радуясь успеху своего опыта. Он заставил естествоиспытателя перевести на себя взгляд, с изумлением устремленный на дикаря, проговорив:

— Плуты могут сидеть целыми часами на корточках, словно спящие аллигаторы, обдумывая свои дьявольские хитрости. Но когда увидят настоящую опасность, то думают о себе, как все другие люди. Это — разведчик в своей военной раскраске. Вблизи, наверно, есть какой-нибудь отряд его племени. Попробуем узнать от него правду, потому что встреча с этими воинами была бы для нас опаснее, чем посещение всего потомства Измаила.

— Это действительно опасный, отчаянный вид, — сказал доктор, облегчая свое изумление вздохом, который, казалось, истощил весь запас воздуха в его легких, — жестокая раса, которую трудно подвести под какое-либо обыкновенное определение. Поговорите с ним, но сильно напирая на язык дружбы.

Старик обвел взором все вокруг из предосторожности; чтобы убедиться в важном факте — нет ли у индейца по соседству товарищей. Потом он сделал обычный жест мира — протянул голую ладонь, и смело пошел навстречу врагу.

Индеец не выказал ни малейшего признака страха и сохранял гордую осанку и вид, полный достоинства и смелости, несмотря на приближение Траппера. Может быть, храбрый воин сознавал, что ввиду разницы их оружия меньшее расстояние между ними делало их шансы более равными.

Индеец был высокого роста и удивительного сложения. Когда он сбросил с себя сухие листья, которыми он поспешно прикрылся, то оказался человеком, преисполненным важности, гордости своей профессией воина и — можно прибавить — сознания страха, внушаемого ею. Все черты его почти римского лица были благородны, хотя некоторые из них носили хорошо известный оттенок азиатского происхождения. Особенный цвет его кожи, сам по себе уже придающий индейцу воинственный вид, приобрел еще более свирепый оттенок от разных красок, покрывавших ее. Но дикарь как будто пренебрегал обычными искусственными средствами своего народа и не носил ни одного из тех странных, ужасных знаков, к которым прибегают дети лесов, — как и более цивилизованные люди, — чтобы составить себе репутацию храбреца, он довольствовался лишь широкими черными полосами на лице, подчеркивавшими блеск его медной кожи и как бы служившими к ней тенью. Голова у него была острижена до маковки, откуда спускался пучок длинных волос, который как бы зазывал врагов осмелиться схватить его. Украшения, обыкновенно висящие на хрящах ушей дикарей во время мира, были сняты. Хотя время года было уже позднее, почти обнаженное тело индейца было только отчасти прикрыто очень легкой одеждой из дубленой оленьей кожи, на которой яркими красками было грубо нарисовано изображение какого-то военного подвига. Разведчик носил что-то вроде плаща, наброшенного небрежно и скорее служившего предметом роскоши, чем необходимости. Ноги его были покрыты ярко-красным сукном — единственным признаком того, что он имел некоторые сношения с европейскими купцами. Но зато, словно для того, чтобы противопоставить украшения дикаря украшениям обитателя города, начиная с колена и до самого носка мокассин, его ноги были украшены ужасными трофеями — человеческими волосами. Одной рукой дикарь слегка опирался на маленький лук, другой скорее легко прикасался к длинному копью из ясеня, чем искал поддержки в нем. За плечами у него был привязан колчан из кожи кугуара, хвост которого был сохранен, как характерное украшение; кожаный щит был привязан к шее веревкой из жил.

Пока подходил Траппер, воин стоял, подняв голову, в совершенно спокойной позе, не выказывая ни желания узнать характер подходивших к нему людей, ни намерения укрыться от их любопытных взглядов. Только его черные глаза, более блестящие, чем глаза оленя, беспрерывно перебегали с одного чужестранца на другого и, казалось не знали ни минуты покоя.

— Брат мой сейчас далеко от своего селения? — спросил старик на языке поуни после того, как пристально рассмотрел окраску тела дикаря и другие признаки, по которым опытный человек узнает племя воина, встреченного им в степях Америки, благодаря тому же таинственному способу наблюдения, с помощью которого моряк узнает флаг корабля, видимого вдали.

— До городов Больших Ножей дальше, — лаконично ответил индеец.

— Почему поуни-волк так далеко от извилин своей реки, почему он без лошади и находится в таком пустынном месте?

— Разве женщины и дети белолицых могут жить без мяса бизона? В моей хижине был голод.

— Мой брат еще слишком молод, чтобы быть хозяином хижины, — ответил Траппер, пристально взглянув ка невозмутимое лицо молодого воина, — но, смею сказать, он храбр, и многие вожди уже предлагали ему в жены своих дочерей. Но не ошибся ли он, — прибавил старик, показывая на стрелу в руке, опиравшейся на лук, — взяв бородатую стрелу для охоты на бизонов? Неужели поуни хотят, чтобы раны, наносимые ими, портили шкуру животного?

— Она хороша для сиу.

— Он — живое доказательство своих слов, — пробормотал Траппер по-английски, — молодец так же смел, как и хорошо сложен. Но он слишком молод, чтобы быть одним из главных вождей своего народа. Надо, однако, взять его кротостью, потому что, если нам придется иметь стычку с скваттером, одна рука, поддерживающая ту или иную сторону, может решить дело. Ты видишь, мои дети устали, — продолжал он снова на индейском наречии, указывая на подходивших товарищей, — мы хотим остановиться и поесть. Мой брат — хозяин этой местности?

— Гонцы народа, который живет у Большой реки, сказали нам, что ваш народ заключил договор со смуглолицыми, живущими за большим озером соленой воды, и что прерия открыта теперь для охотников Больших Ножей.

— Это правда. Я так же слышал это от охотников и трапперов Ла-Платы. Но мой народ заключил договор с французами, а не с народом, который владеет Мексикой^[21].

— И воины подымаются по Большой реке, чтобы видеть, не обманули ли их в дороге?

— Да; боюсь, что это слишком вероятно; и недолго то время, когда шайка проклятых лесников последует за ними, чтобы принести топор и секиру в прекрасные леса, украшающие оба берега Миссисипи; тогда страна, начиная с берегов моря и до подножия Скалистых гор, станет населенной пустыней, наполненной всеми мерзостями и всеми изобретениями людей и лишенной всякой ее красоты и прелести.

— А где же были вожди поуни-волков, когда заключался этот договор?^[22] — внезапно спросил молодой воин, и медное лицо его вспыхнуло от негодования. — Разве можно продавать народ, как шкуру бобра?

— Это правда; ты прав. И где были справедливость и честность? Но сила является законом по обычаю, царствующему на земле, и слабый должен считать справедливым все, что захочет сделать сильный. Если бы было иначе, ваши, поуни, права на прерию были бы так же законны, как право самого главного вождя колоний на дом, служащий ему приютом.

— Кожа путешественника бела, — сказал выразительно молодой индеец, дотрагиваясь пальцем до иссохшей, морщинистой руки старика, — не говорит ли его сердце одно, а язык другое?

— Взгляни на мою голову. Она похожа на верхушку сосны, иссушенной зимами, и скоро успокоится во прахе. Зачем я захотел бы очутиться перед Великим духом и видеть, как он нахмурит брови?

Дикарь грациозно отбросил щит на плечо, прижал руку к груди и наклонил голову, как бы из почтения к седым волосам Траппера. Глаза его потеряли свой блуждающий взгляд, и лицо приняло менее суровый вид. Однако, бдительность его не исчезла, и все его манеры доказывали, что он не отрекся от недоверия, которое было смягчено и сдержано, но не было еще совсем забыто.

Когда, таким образом, между воином прерии и старым Траппером водворилось нечто вроде сомнительной дружбы, последний отдал Полю распоряжение располагаться на привал. Пока Миддльтон помогал Инесе сойти с осла, а Поль приготовлял для Эллен сиденье из сухих листьев, между стариком и молодым дикарем разговор шел на индейском, а между остальными — на английском языке.

Дикарь и Траппер состязались в ловкости и хитрости. Каждый из них старался выведать намерения другого, не показывая желания узнать их. Как и следует ожидать в тех случаях, когда противники одинаково сильны, результат этой борьбы не удовлетворил ни одного, ни другого. Старик задал все вопросы, которые ему подсказали его тонкий ум и опыт: расспросил о положении племени поуни-волков, о жатве, о сделанных ими запасах на зиму, об их отношениях с соседними воинственными племенами — и не мог добиться ни одного ответа, который объяснил бы ему, почему этот одинокий воин находится на таком большом расстоянии от обычного места жительства своего племени.

С другой стороны, вопросы индейца, хоть и более сдержанные и полные достоинства, были не менее замысловаты. Он говорил о положении торговли мехами, об успехах и неудачах различных белых охотников, с которыми он встречался или о которых слышал; он даже намекнул на движение народа «великого отца» — как он благоразумно назвал правительство Соединенных Штатов — к прериям, в которых охотилось его собственное племя. По странной смеси интереса, презрения и негодования, прорывавшихся по временам через привычную сдержанность молодого дикаря, было ясно видно, что чужестранцы, завладевшие правами туземцев, были знакомы ему скорее понаслышке, чем по виду. Это обстоятельство подтверждалось еще и тем, как он смотрел на обеих женщин, а также и теми краткими, но энергичными выражениями, которые случайно вырывались у него.

Пока он разговаривал с Траппером, его блуждающий взгляд беспрестанно устремлялся на почти детское лицо Инесы, которую он рассматривал с необычным вниманием. Очевидно, он в первый раз видел одну из тех женщин, о которых так часто говорили старики его племени, и которые, как они считали, соединяли в себе всю красоту, какую может создать воображение дикаря. К Эллен глаза дикаря обращались реже, но в беглых взглядах, бросаемых им на более определенные и, быть может, более выразительные черты ее лица, виднелось естественное нежное чувство мужчины к женщине. Однако это восхищение, благодаря привычке к сдержанности и гордости воина, выражалось настолько сдержанно, что только глаза Траппера заметили его. Старик был слишком знаком с обычаями индейцев и слишком хорошо сознавал, насколько важно для него узнать основательно характер этого дикаря, что не мог упустить из виду малейшее из переживаемых им впечатлений или не заметить какого-либо из его движений.

Эллен, не сознававшая производимого ею впечатления, окружила дружескими заботами менее сильную и менее решительную Инесу. Выражения радости и жалости постоянно сменялись на ее открытом лице, пока деятельный ум размышлял о предпринятом ею смелом шаге.

Не то было с Полем. Считая, что он добился осуществления двух своих самых сильных желаний — обладания Эллен и торжества над сыновьями Измаила, — он занялся приготовлениями к стоянке с таким же спокойствием, с каким вез бы свою довольную супругу после торжественного совершения акта бракосочетания в магистрате в их будущее жилище. Как мы уже говорили раньше, он шел за бродячей семьей во все время их длинного, тяжкого перехода, прячась днем и выискивая случая увидеться с Эллен. Наконец, фортуна и смелость увенчали его старания успехом как раз в тот момент, когда он начал уже отчаиваться. Расстояние, препятствия, опасности — ничто не существовало для него, его решительное и радостное настроение давали ему уверенность, что все остальное исполнится без труда. Таковы были, по-видимому, его чувства — да и в действительности это было так — когда он, сдвинул шапку набекрень и насвистывая веселую песенку, приготовлял меж кустов ложе из листьев для Инесы, время от времени бросая довольные взгляды на хорошенькую Эллен, помогавшую ему в этом деле.

— Итак, племя поуни-волков зарыло в землю томагавк^[23] со своими соседями конзами, — продолжал Траппер разговор, который он прерывал только для того, чтобы давать различные указания своим товарищам. Читатель должен раз и навсегда запомнить, что хотя Траппер и говорил с индейцем на его языке, но он переходил на английский, когда ему приходилось разговаривать со своими спутниками. — Волки и бледно-краснокожие стали снова друзьями. Я уверен, что вы читали об этом племени в ваших книгах, доктор. О нем рассказывают всякие небылицы среди невежд, живущих в селениях. Существует рассказ о валлийцах, живших в окрестностях прерии и появившихся здесь раньше, чем тот человек беспокойного духа, который первый привел сюда христиан для того чтобы они лишили язычников их наследства, и представил себе, что солнце садится над такой же большой страной, как та, над которой оно подымается. Говорят, будто они знали все обычаи белых, говорили на их языке. Уж и не знаю какие еще глупости и нелепости…

— Читал ли я об этом! — сказал доктор, роняя из рук кусок соленого мяса бизона, который поспешно подносил ко рту. — Я был бы полным невеждой, если бы не думал часто и с наслаждением о прекрасной теории, представляющей два убедительных аргумента, которые я всегда считал неопровержимыми, даже если бы они не опирались на такие живые доказательства, а именно, что этот континент может доказать свое духовное родство с цивилизацией, нисходящее до более отдаленной эпохи, чем время Христофора Колумба, и что цвет кожи есть следствие климата и условий жизни, а не установленное определение природы. Предложите этот последний вопрос достойному индейцу, достоуважаемый Траппер; у него самого красноватый цвет лица, и его мнение может дать нам возможность рассмотреть спорный вопрос со всех сторон.

— Уж не думаете ли вы, что поуни проводит все время в чтении книг и что он верит всякой писаной лжи? Но надо исполнить фантазию ученого; может быть, это у него природный инстинкт; в таком случае пусть он следует ему, как это ни жаль. Что думает мой брат? У всех, кого он видит здесь, белая кожа, а у воинов-поуни — красная. Думает ли он, что человек изменяется со временем и что сыновья не похожи на своих отцов?

Одно мгновенье молодой воин смотрел на старика пристальным презрительным взглядом, потом поднял палец к небу и ответил с гордым, полным достоинства видом:

— Великий дух — Уеконда заставляет дождь падать из облаков. Когда он говорит, он потрясает горы. Огонь, сжигающий леса, — пламя его глаз. Он сотворил своих детей заботливо и предусмотрительно, и раз сотворенное им никогда не меняется.

— Да, это так по природному смыслу, — продолжал Траппер, объяснив этот ответ разочарованному естествоиспытателю. — Поуни — великий народ, мудрый народ, и я уверяю, что у него есть хорошие честные традиции. Охотники и трапперы, с которыми я иногда вижусь, говорили мне, поуни, об одном великом воине вашего племени.

— Мой народ состоит не из женщин, храбрый человек не чужой в моем селении.

— Конечно. Но тот, о ком больше всего говорят, — вождь, слава которого гораздо выше славы обыкновенных воинов. Он мог бы оказать честь некогда могучему, теперь павшему народу делаваров.

— У такого воина должно быть имя.

— Его зовут Твердое Сердце за его твердость, и это вполне подходящее для него имя, если правда все то, что я слышал о нем.

Индеец бросил на старика взгляд, который как будто хотел проникнуть в глубину его сердца.

— Бледнолицый видел вождя воинов моего народа? — спросил он.

— Нет, никогда. Теперь я не тот, кем был лет сорок тому назад, когда война была моим ремеслом и пролитие крови…

Громкий крик Поля прервал разговор. Через минуту охотник за пчелами вышел из леса и вернулся с противоположной стороны от того места, где находился маленький отряд, ведя индейскую лошадь в военном уборе.

— Взгляните, на какой лошади ездит краснокожий! — крикнул он, заставляя лошадь делать курбеты. — Во всем Кентукки не найдется бригадира, который мог бы похвастаться таким верховым конем. Какая гладкая шерсть! Какие пропорциональные члены! А седло — как у испанского гранда! Взгляните на гриву, на хвост, заплетенный и украшенный серебряными шариками, такими, какими и Эллен могла бы убрать свои прекрасные волосы, чтобы отправиться на танцы или на сбор орехов. Не правда ли, какой чудесный конь, Траппер? И подумать только: он ест сено из яслей дикаря!

— Тише, мой мальчик, тише! Волки вообще славятся своими лошадьми. И часто можно встретить в прерии одного из их воинов на коне, какого нет у члена конгресса в поселениях. Но эта лошадь, действительно, животное, которое может принадлежать только могущественному вождю. Вы правы, полагая, что это седло в свое время принадлежало какому-нибудь важному испанскому полководцу, потерявшему его вместе с жизнью в сражении с этими индейцами в южных провинциях. Я уверен, что этот молодой человек — сын какого-нибудь великого вождя, может быть, самого вождя Твердое Сердце.

Во все время разговора молодой дикарь не выказал ни нетерпения, не недовольства; но, когда он решил, что прошло достаточно времени для обсуждения достоинств его коня, он спокойно и с видом человека, привыкшего, чтобы все исполняли его волю, подошел, взял повод из рук Поля, бросил его на шею лошади и вскочил ей на спину с легкостью лихого наездника. Никто другой не смог бы выказать больше грации и силы, чем севший на коня дикарь. Тяжелое разукрашенное седло было, очевидно, скорее предметом роскоши, чем приносило какую-либо пользу. Казалось, оно скорее стесняло движения молодого дикаря, чем помогало ему, потому что ноги его презирали помощь стремян, отказывались подчиниться стеснению такого изнеживающего изобретения. Движения ставшей на дыбы лошади были так же дики и своенравны, как и движения ее всадника. Ни тот, ни другой ничем не были обязаны искусству; оба были полны природной ловкости и грации. Животное было, может быть, обязано своим превосходством арабской крови, скрещенной в продолжение многих поколений с другими расами — бегунами Мексики, берберийскими лошадьми Испании и боевыми конями Мавритании. Всадник, выбрав себе лошадь в центральных провинциях Америки, приобрел там же умение управлять ею с грацией и силой, соединение которых создает самого неутомимого и самого искусного всадника на свете.

Однако, овладев так внезапно своим конем, поуни не проявил ни малейшего желания удалиться. Чувствуя себя свободнее и, вероятно, независимее после того, как бегство было подготовлено, дикарь разъезжал направо и налево, более свободно рассматривая членов маленького отряда. Доехав до конца стоянки в ту минуту, когда Траппер думал, что он воспользуется удобным для бегства моментом, он поворачивался и ехал обратно то с быстротой антилопы, то медленнее, с большим спокойствием и достоинством в движениях.

Желая убедиться в некоторых фактах, которые могли иметь влияние на дальнейшее путешествие, старик решил вызвать его снова на разговор. Поэтому он сделал ему знак, выражавший в одно и то же время и миролюбивые намерения, и желание возобновить прерванный разговор. Зоркий взгляд молодого индейца сейчас же заметил этот жест, но только несколько подумав, благоразумно ли принять приглашение, дикарь решил приблизиться к отряду, который так превосходил его силами и мог в одно мгновение лишить его жизни или свободы. Наконец, сохраняя высокомерный и недоверчивый вид, он подъехал настолько близко, что мог без труда вести разговор.

— Отсюда далеко до селения волков, — сказал он, протягивая руку в направлении, противоположном — как хорошо знал Траппер — тому, где находилось его племя, — и дорога извилиста. Что хочет мне сказать Большой Нож?

— Да, довольно извилиста, — пробормотал старик по-английски, — если ты хочешь попасть туда, отправившись с этой стороны; но все равно это будет гораздо прямее, чем лукавство индейца. Скажи мне, брат мой, вожди поуни любят видеть в своих селениях чужие лица?

Молодой человек слегка грациозно склонился над седлом и ответил с достоинством:

— Разве мой народ забывал когда-нибудь предложить пищу чужестранцу?

— Если я приведу моих дочерей к воротам волков, возьмут ли их за руку жены волков? Выкурят ли их воины трубку с моими молодыми людьми?

— Земля бледнолицых позади нас. Зачем им путешествовать так далеко к заходящему солнцу? Заблудились они, или эти женщины принадлежат белым воинам, которые, говорят, подымаются по реке с мутными водами?

— Ни то, ни другое. Те, кто подымается по Миссури, воины моего великого отца, который дал им это поручение. Но мы идем по тропинке мира. Белые и краснокожие — соседи и хотят быть друзьями. Разве племя омагау не бывает у волков, когда томагавк зарыт по дороге между двумя народами?

— Омагау — желанные гости.

— А разве янктоны и тетоны сожженных лесов, живущие на повороте реки с мутными водами, не приходят выкурить трубку в хижины волков?

— Тетоны — лгуны! — вскрикнул молодой индейский воин. — Они не смеют закрыть глаз ночью; они спят только при свете солнца. Взгляните, — прибавил он, со свирепым торжеством указывая на ужасные украшения на своих ногах, — их скальпы так обыкновенны, что поуни топчут их ногами. Пусть сиу отправляются жить в снега: равнины и буйволы для мужчин.

— Вот тайна и открыта! — сказал Траппер Миддльтону, внимательно следившему за всем, что происходило, так как он был, понятно, заинтересован в этом. — Этот красивый молодой индеец ищет следов сиу; это видно по его зазубренным стрелам, по татуировке и по глазам: краснокожий всегда приспосабливает свой наружный вид к занимающему его делу, будь то мир или война! Тише, Гектор, тише! Разве ты не обнюхивал никогда поуни? Смирно, пес, смирно! Мой брат прав, — продолжал он, — сиу воры; это говорят люди всех цветов и всех народов, и говорят справедливо. Но те, кто идет со стороны восходящего солнца, не сиу, и они хотят посетить хижины поуни-волков.

— Голова моего брата бела, — ответил дикарь, бросая ему один из своих взглядов, в которых так замечательно выражались ум, гордость и недоверие, и, вытянув руку в сторону востока, он прибавил: — Его глаза много видели. Может он сказать мне, что это там? Не буйвол ли?

— Это больше похоже на маленькое облако, подымающееся в самом конце равнины. Лучи солнца освещают его края, это…

— Это гора на земле и на ее вершине хижины бледнолицых. Пусть дочери моего брата моют себе ноги среди женщин их цвета.

— У поуни хорошие глаза, если он может так далеко видеть бледнолицего.

Индеец медленно обернулся к говорившему и спросил суровым тоном:

— Умеет ли мой брат охотиться?

— Увы! Теперь я только жалкий траппер.

— Когда равнина наполнена буйволами, он может разглядеть их?

— Конечно, конечно. Видеть их гораздо легче, чем поймать во время бега.

— А когда птицы бегут от холода и небо черно от их перьев, он также может видеть их?

— Да, да; нетрудно найти утку или гуся, когда тысячи их затемняют небо.

— Когда падает снег и покрывает хижины Больших Ножей, он может разглядеть хлопья в воздухе?

— Сознаюсь, что мои глаза не из лучших, — несколько недовольно проговорил старик; — но было время, поуни, когда я получил прозвище за свое острое зрение.

— Ну, так краснокожие видят Больших Ножей так же хорошо, как мой брат видит буйвола, бегущего по равнине, летящую птицу и падающий снег. Полно, поуни не слеп; ему не нужно долго смотреть, чтобы разглядеть ваш народ.

Вдруг индеец замолчал и опустил голову, как человек, весь обратившийся во внимание. Потом он повернул лошадь и поскакал к ближайшему краю леса, в котором они находились и внимательно стал вглядываться в прерию, в направлении, противоположном тому, где находился отряд. После этого поступка, необъяснимого почти для всех свидетелей его, он вернулся медленно, устремил глаза на Инесу и проехался несколько раз взад и вперед с видом человека, выдерживающего тяжелую борьбу мыслей по поводу какого-то важного вопроса. Потом натянул повод своего нетерпеливого коня и, казалось, только что хотел заговорить с Траппером, как голова его внезапно снова упала на грудь, и он опять весь обратился во внимание. Он поскакал галопом к краю леса, где был уже раньше, в продолжение минуты описал там несколько быстрых кругов с легкостью оленя и, наконец, помчался, словно птица, летающая вокруг гнезда, прежде чем улететь далеко. Одно мгновение видно было, как он скакал по равнине, потом исчез за холмом.

Собаки, давно уже выказывавшие нетерпение, побежали было за ним, но вскоре вернулись и с глухим воем, в котором чувствовалось что-то тревожное, улеглись на землю.

Все это произошло так быстро, что старик, не упускавший ни малейшей подробности, не успел даже слова сказать. Но когда дикарь исчез из виду, он покачал головой и, медленно направляясь к густому кустарнику, только что покинутому индейцем, пробормотал:

— В воздухе чувствуются запахи и звуки, но мои жалкие чувства недостаточно хороши для того, чтобы услышать одни и уловить оттенок других.

— Видеть нечего, — сказал Миддльтон, шедший рядом с ним. — У меня хорошее зрение и хороший слух, но могу уверить вас, что я ничего не слышу и не вижу!

— У вас хорошие глаза! И вы не глухи! — заметил старик с несколько презрительным видом. — Нет, молодой человек. Может быть, и зрение, и слух ваши годятся для того, чтобы видеть с одного конца церкви до другого или слышать городской колокол, но пока вы не проживете год в прериях, вы все будете принимать индюка за буйвола и раз пятьдесят вообразите, что рев буйвола не что иное, как гром! В этих обнаженных прериях бывают обманы природы, когда в воздухе, словно в воде, отражаются различные предметы, и прерию трудно отличить от моря. Но вот признак, который известен каждому охотнику!

Траппер указал на стаю ястребов, летевших невдалеке над равниной и, очевидно, в том направлении, куда был устремлен взгляд дикаря. Сначала Миддльтон не мог разглядеть маленькие темные предметы, казавшиеся точками на мрачных облаках, но по мере того, как они быстро подвигались вперед, стали сначала обрисовываться их очертания, затем и тяжелые, равномерно двигавшиеся крылья.

— Слушайте, — сказал Траппер после того, как ему удалось показать Миддльтону движущуюся колонну птиц. — Теперь вы услышите рев буйволов, или бизонов, как называет их ваш ученый доктор, хотя все охотники в здешних прериях зовут их буйволами. А я полагаю, что охотник лучший судья животного и его названия, — прибавил он, подмигивая молодому военному, — чем любой человек, переворачивающий листы книг вместо того, чтобы путешествовать по земной поверхности, чтобы изучать животных в их природной обстановке.

— Пожалуй, это справедливо относительно привычек животных, — воскликнул естествоиспытатель, который редко упускал случай обсудить какой-нибудь спорный вопрос, касающийся его любимых занятий, — но только в том случае, когда обращается внимание на правильное употребление определений и когда привычки эти рассматриваются глазами науки. Вы, читая книги, понимаете их слишком буквально.

— Читая! Ну, если вы предполагаете, что я терял время на школы, то вы оскорбляете меня; а ведь никакой человек не должен обижать другого без достаточного повода. Если мне когда-либо хотелось уметь читать, то только для того, чтобы лучше знать слова книги природы, потому что каждая строчка в этой книге говорит согласно разуму. О, теперь вы можете понять тайну ястребов! Вот идут и сами буйволы! Я уверен, что вон в тех ложбинах скрываются земляки поуни. Это задержит скваттера и его выводок. Теперь нам нечего бояться. Поуни — дикари не коварные и не злобные.

Глаза его устремились на поразительное зрелище, представшее перед ними. Даже робкая Инеса подошла к Мнддльтону, чтобы поглядеть на буйволов. Поль позвал Эллен, занимавшуюся приготовлениями к стряпне, посмотреть на оживленную сцену.

Сначала показалось несколько громадных бнзонов-самцов, бежавших по прерии. За ними шли длинные ряды отдельных животных, за ними, в свою очередь, подвигалась целая масса бизонов; темная трава прерии совершенно терялась среди еще более темного цвета их косматых шкур. По мере того, как колонна развертывалась и сплачивалась, она все более походила на бесконечные стаи небольших птиц, растянутые ряды которых как будто подымаются из бездны небес и кажутся такими же бесчисленными, как листья тех лесов, над которыми они пролетают в своем бесконечном полете. Небольшие столбы пыли подымались иногда в центре массы, когда какое-нибудь животное, более нетерпеливое, чем остальные, рыло рогами землю. По временам ветер доносил сильный глухой рев, как будто тысячами глоток негармоничным ропотом изливали свои жалобы.

В продолжительном задумчивом безмолвии смотрели путешественники на это необычайное зрелище, полное дикого величия. Молчание это было нарушено Траппером, который издавна привык к подобным зрелищам и потому менее других подпадал под их влияние, или, вернее, чувствовал их не так сильно как те, кто видел в первый раз.

— Вот вам стадо в десять тысяч голов: без погонщика, без хозяина. Именно здесь человек может видеть доказательство своей расточительности и своего безумия! Может ли самый гордый губернатор в Штатах пойти в свои поля и убить лучшего быка, чем те, которые могут достаться здесь самому обыкновенному человеку; а когда он получит свою долю — филе или котлету, съест ли он ее с таким же аппетитом, как тот, кто приправил свою работу здоровым трудом и заслужил ее, по закону природы, честно завладев ею.

— Если на блюде, подаваемом в прерии, будет дымиться горб буйвола, я смело скажу — нет, — прервал его лакомка-охотник за пчелами.

— Ага, милый! Бы попробовали это и понимаете истину моего рассуждения. Однако они направляются в нашу сторону, и следует приготовиться к их посещению. Если мы совсем спрячемся, то рогатые животные пробегут по этому месту и растопчут нас ногами, как червей. Поэтому надо отделить слабых, а самим стать впереди, как приличествует мужчинам и охотникам.

Все поспешно принялись за необходимые приготовления, так как времени осталось немного. Инесу и Эллен, поместили на краю чащи, наиболее отдаленном от подходившего стада, а старик с тремя товарищами разместились так, чтобы быть в состоянии отогнать авангард бегущей колонны в случае, если бы животные подошли слишком близко. В продолжение нескольких минут из-за нерешительности пятидесяти или ста передних быков нельзя было понять, куда направится стадо. Но отчаянный рев, раздавшийся из-за облака пыли, что подымалось в центре стада, и вторившие ему ужасные крики хищных птиц, жадно летевших прямо над бегущим стадом, по-видимому, дали стаду новое направление и уничтожили всякие признаки колебания. Словно обрадовавшись хоть самому ничтожному леску, вся испуганная лавина ринулась напрямик, к тому месту, где укрылся маленький отряд.

Грозившая опасность была, действительно, такой, что могла подействовать даже на самые крепкие нервы. Фланги темной движущейся массы подвигались, образуя вогнутую линию, и все горящие глаза, выглядывавшие из-под лохматых косм, покрывающих головы бизонов-самцов, с безумной тревогой были устремлены на чащу. Казалось, что каждое животное старается перегнать своего соседа в стремлении добраться до чащи, а так как тысячи бежавших позади напирали на передних, то становилось неизбежным, что вожаки стада будут натолкнуты на спрятавшихся. Гибель отряда в таком случае была неизбежна. Каждый из наших любителей приключений чувствовал опасность своего положения, и каждый вел себя сообразно индивидуальным свойствам своего характера.

Миддльтон колебался. По временам ему хотелось пробраться через чащу кустарников, схватить Инесу и бежать вместе с ней. Потом он вспоминал о невозможности перегнать бешеную скачку испуганных бизонов и ощупывал оружие, решаясь оказать сопротивление бесчисленному стаду. Страх так подействовал на умственные способности доктора Баттиуса, что вызвал у него галлюцинации. Темные формы стада потеряли ясность, и естествоиспытателю стало казаться, что он видит дикое сборище всех земных тварей, которые бросаются на него все сразу, как будто для того, чтобы отомстить за все обиды, нанесенные им различным особям и видам животных во время долгого изучения естественных наук. Он пришел в парализованное состояние, похожее на то, какое бывает при кошмарах. Не в состоянии ни бежать, ни двигаться, он стоял, словно прикованный к месту, пока безумие не охватило его настолько, что достойный естествоиспытатель с отчаянным напряжением научной решимости, начал даже классифицировать отдельные экземпляры. Поль кричал во весь голос и звал Эллен, чтобы она помогла ему кричать, но голос его терялся в реве и топоте стада. Обозленный и вместе с тем странно возбужденный упорством животных и всем этим диким зрелищем, полуобезумев от беспокойства за возлюбленную и бессознательного страха, он чуть не надорвал себе глотку, уговаривая своего престарелого друга вмешаться в это дело.

— Ну, старый Траппер, — кричал он, — показывай свои знания! А не то мы задохнемся под горбами буйволов.

Старик все время стоял, опираясь на ружье, и спокойно наблюдал за бегом стада. Теперь он решил, что настало время нанести удар. Он прицелился в шедшего впереди быка с быстротой, сделавшей бы честь даже молодому человеку, и выстрелил. Пуля попала бизону в всклокоченную шерсть, между рогов. Он упал на землю, но сейчас же встал, встряхнул головой: удар, казалось, только сильнее возбудил его. Медлить дальше было невозможно — Траппер бросил ружье и, вытянув голые руки, пошел прямо навстречу несущемуся стаду.

Вид смелого, решительного человека, исполненного твердости, свойственной вполне разумному существу, почти всегда внушает уважение всем низшим созданиям. Передние быки отступили и внезапно остановились: плотная масса, шедшая за ними, рассеялась по равнине. Но из задних рядов снова донесся глухой рев, и стадо опять пришло в движение. Неподвижная фигура Траппера как бы разделила животных на два потока. Миддльтон и Поль сейчас же последовали его примеру и создали собой слабый бартер дальнейшему движению. Сопротивление передних животных в продолжение нескольких минут обороняло чащу. Но по мере того, как вся масса стада все более и более приближалась к защитникам чащи, а пыль так усилилась, что закрыла их, опасность снова увеличилась: можно было ожидать, что животные сомнут людей. Трапперу и его товарищам приходилось постепенно отступать перед количеством врагов. Вдруг разъяренный бык пробежал мимо Миддльтона так близко, что чуть не задел его, и в следующее мгновение с быстротой ветра промчался через чащу.

— Сомкнитесь и боритесь не на живот, а на смерть! — крикнул старик. — Не то тысяча дьяволов пробежит по его следам.

Но все их усилия остановить живой поток оказались бы бесполезными, если бы не Азинус. Увидя глубокое вторжение в свои владения, он возвысил свой голос среди окружающего его шума. Самые сильные, свирепые быки задрожали при этом ужасном, неизвестном им звуке, и затем все бешено устремились назад от той самой чащи, в которую за минуту перед тем рвались с пылом убийцы, жаждущего найти убежище.

Поток разделился, оставив свободное пространство; две темные колонны прошли по обеим сторонам леска, чтобы на другом конце, на расстоянии одной мили соединиться. Как только старик увидел внезапное впечатление, произведенное ревом осла, он хладнокровно стал вновь заряжать ружье, испытывая припадок свойственного ему искреннего, но беззвучного смеха.

— Они бегут, словно перепуганные собаки. Нечего теперь опасаться, что они нарушают порядок. Если те, что идут позади, и не слыхали крика своими ушами, то они вообразят, что слышали; а если и переменят свое намерение, то ведь нетрудно заставить осла допеть свою песенку!

— Осел заговорил, а Валаам безмолвствует! — вскрикнул охотник за пчелами, немного отдышавшись после громкого взрыва смеха, который, быть может, прибавил свою долю к панике буйволов. — Малый онемел, словно целый рой пчел уселся у него на кончике языка, и он не хочет говорить, боясь их ответов.

— Как это, друг мой, — поддержал его Траппер, обращаясь к продолжавшему стоять неподвижно и как бы оцепеневшему естествоиспытателю, — как же это бы, друг, добываете себе пропитание тем, что записываете в книги имена и свойства животных, обитающих на полях, и птиц, летающих в воздухе, а вдруг испугались стада бегущих буйволов? Хотя, может быть, вы готовы оспаривать мое право называть их именем, которое встретите на языке каждого охотника и торговца на границе?

Но старик ошибся, вообразив, что он может пробудить притупившиеся умственные способности доктора, вызвав его на спор. С этого времени тот, за исключением одного еще раза, — никогда больше не произносил ни одного слова, указывавшего на род или вид какого-нибудь животного. Он упорно отказывался от питательной пиши — мяса всего бычачьего семейства. И даже в настоящее время, когда он поселился в полном блеске научных достоинств в одном из приморских городов, он с ужасом отворачивается от всяких чудесных, несравненных мясных кушаний, которые так часто подаются на ужинах и с которыми не могут сравниться никакие блюда хваленых английских харчевен или самых знаменитых парижских ресторанов. Короче говоря, отвращение достойного естествоиспытателя к мясу быка было несколько похоже на то, которое вызывает иногда в провинившейся собаке пастух. Сначала он надевает ей намордник и связывает лапы, потом кладет у стены или у входа изгороди так, что все стадо овец проходит по ней. Говорят, будто этот процесс вызывает в преступнице отвращение к баранине, которое остается навсегда. К тому времени, когда у Поля и Траппера стал, наконец, приходить к концу припадок веселья, возбужденный оцепенелым видом ученого товарища, доктор Баттиус начал дышать, как будто остановившееся действие его легких возбудилось вновь благодаря применению пары искусственных мехов, и употребил навсегда запретный термин. То был тот единственный случай, о котором мы уже упоминали.

— Boves Americani horridi! — крикнул доктор, сильно налегая на последнее слово, и замолчал, словно обдумывая странные, необъяснимые события.

— Да, довольно страшные глаза у них, согласен, — ответил Траппер, — да и вообще они страшны на вид для тех, кто не привык ко всему, что встречается в природе. А вот, приятель, если бы вас так окружили бурые медведи, как нас с Гектором у больших водопадов на Мис… Ага! Вот и хвост стада, а за ним и стая голодных волков, готовых подбирать больных или тех, кто сломал себе шею при падении. Вот вам и всадники по следам буйволов!.. Можно разглядеть их там, откуда ветер гонит песок. Они кружатся вокруг раненого буйвола, приканчивая его своими стрелами!

Теперь и Миддльтон и Поль увидели темную группу, замеченную проницательным взглядом старика. Человек пятнадцать-двадцать всадников скакало вокруг благородного бизона, раненного слишком серьезно для того, чтобы бежать, — он продолжал стоять, как бы презирая смерть, хотя его сильное тело уже стало мишенью для сотни стрел. Однако удар копья могучего индейца в конце концов прикончил его. Животное рассталось с жизнью, испустив громкий рев, который пронесся над местом, где стояли наши искатели приключений, и достиг до ушей испуганного стада, заставив его бежать еще быстрее.

— Как хорошо этот поуни знает философию охоты на буйвола! — сказал старик, несколько минут с очевидным удовольствием рассматривавший эту оживленную сцену. — Вы видели, как он полетел, словно ветер, навстречу стаду. Он сделал это для того, чтобы не оставить за собой следа в воздухе. Потом он вернулся назад, чтобы соединиться со своими… А! Что это такое! Эти краснокожие вовсе не поуни. На головах у них перья и крылья сов. Жалкий я, полуслепой Траппер! Ведь это шайка проклятых сиу! В чащу, молодцы, в чащу! Одного взгляда, брошенного ими в эту сторону, достаточно, чтобы лишить нас последних лохмотьев, а, может быть, и самой жизни.

Миддльтон уже было отвернулся от сцены, происходившей перед ним, чтобы посмотреть на более приятное для него зрелище — на свою молодую прекрасную жену. Поль схватил за руку доктора, Траппер медленно последовал за ним, и вскоре все очутились под сенью кустарников. После коротких объяснений насчет угрожавшей им новой опасности старик, на которого, благодаря его замечательной опытности, была возложена обязанность руководить путешественниками, продолжал разговор:

— Большинство из вас знает, что в этой местности сильная рука значит больше права, законы белых здесь вовсе не действительны и никто в них не нуждается. Поэтому все здесь зависит от сметливости и силы. Если бы, — прибавил он, прикладывая палец к щеке, как человек, серьезно, со всех сторон обдумывающий затруднительное положение, в которое он попал, — если бы можно было придумать что-нибудь такое, что вызвало бы ссору, между этим сиу и семьею скваттера, тогда мы могли бы явиться, словно сарычи, после битвы и подобрать остатки. Поуни близко от нас! Это наверно потому, что тот малый бесцельно не уйдет так далеко от своего селения. Итак, вот четыре партии на расстоянии пушечного выстрела друг от друга, и ни одна из них не может довериться никакой другой. Все это затрудняет движение в местности, где мало закрытых мест. Но нас трое хорошо вооруженных и, я думаю, что могу сказать, храбрых мужчин…

— Четверо, — перебил Поль.

— Откуда столько? — спросил старик, простодушно поглядывая на товарища.

— Четверо, — повторил охотник за пчелами.

— В каждой армии бывают прихлебатели и лентяи, — напрямик ответил Траппер. — Друг мой, необходимо убить этого осла.

— Убить Азинуса! Это был бы акт, нарушающий прерогативы животного…

— Я не знаю ваших слов; их смысл скрывается за звуками; но жестоко приносить человека в жертву животному. Позволить ослу закричать еще раз, все равно, что затрубить в рог, так как это было бы явным вызовом сиу.

— Я отвечаю за скромность Азинуса; он редко говорит без повода.

— Говорят, человека можно узнать по тем, кто окружает его, — возразил старик, — почему же не узнать и животного? Как-то я должен был идти форсированным маршем среди разного рода опасностей с товарищем, который открывал рот только для того, чтобы петь; и много хлопот и тревог доставил он мне. Это было во время как раз известного дела вашего дедушки, капитан. Но все же у того была человеческая глотка, и при случае он умел хорошо пользоваться ею, хотя не всегда в удобное время. Ах! Будь я таким, как тогда, нелегко было бы шайке вороватых сиу выгнать меня из этого местечка! Но к чему хвастаться, когда изменяют зрение и силы. Воина, которого делавары в былое время называли соколом по остроте его зрения, теперь можно назвать кротом! Поэтому я считаю, что следует убить осла.

— Друзья, — сказал естествоиспытатель, глядя печальными глазами то на одного, то на другого из своих товарищей, — не убивайте Азинуса; он представитель рода, про который можно сказать много хорошего и мало дурного. Он выносливый и послушный, воздержанный и терпеливый даже для своего смиренного вида. Мы много путешествовали вместе, и его смерть огорчила бы меня. Каково было бы тебе, достопочтенный Траппер, если бы тебе пришлось так внезапно расстаться с твоей верной собакой?

— Осел не умрет, — проговорил старик, внезапно откашливаясь: очевидно, эта мольба подействовала на него, — но нужно унять его голос. Свяжите ему рот уздой, а в остальном…

Поль сейчас же завязал морду ослу, и Траппер, по-видимому, удовольствовался этим. Потом он отправился на рекогносцировку к опушке леса.

Шум, сопровождавший прохождение стада, умолк или, вернее, разнесся вдоль прерии на расстоянии мили. Ветер уже разогнал облака пыли, и перед глазами на том месте, где за десять минут перед тем происходила такая дикая, беспорядочная сцена, расстилалось свободное пространство.

Сиу закончили свою охоту и, очевидно, довольные этим добавлением к богатой добыче, полученной ими раньше, по-видимому, решили не преследовать стада. Около дюжины сиу осталось возле туши бизона, над которым, покачиваясь на тяжелых крыльях, летали жадные сарычи, остальные разъезжали по прерии, разыскивая, не осталось ли чего после прохождения здесь такого большого стада. Траппер пристально оглядел тех дикарей, которые подъехали ближе к чаще, их рост и одежду. Наконец, он указал Миддльтону на одного из них, назвав его Уючей.

— Теперь мы знаем не только, кто они, но и зачем появились здесь, — продолжал старик, задумчиво покачивая головой. — Они потеряли след скваттера и ищут его. Эти буйволы попались им по дороге и в погоне за ними эти дикари случайно очутились перед холмом, на котором нашла свой приют семья Измаила. Видите птиц, поджидающих остатки убитого дикарями животного? Вот мораль всей жизни прерии. Поуни подстерегают этих самых сиу, как сарычи сторожат пищу, а нам, белым, рискующим многим, приходится только смотреть на тех и других. А чего остановились те два негодяя? Вот оно что! Они нашли место, где потерял жизнь несчастный сын скваттера.

Старик не ошибся. Уюча и его спутник-дикарь достигли места, носившего, как уже упоминалось раньше, ужасные следы насилия и кровопролития. Сидя на своих конях, они со свойственной индейцам сметливостью рассматривали хорошо знакомые следы. Осмотр длился долго и производился, очевидно, с недоверием. Наконец, оба дикаря испустили крик, почти такой же жалобный и тревожный, как тот, что испустили собаки над теми же роковыми следами. Крик этот немедленно собрал вокруг них всю шайку так же, как свирепый лай шакала, говорят, собирает его товарищей на охоту.

Глава XVII

Прошло немного времени, и Траппер заметил величественную фигуру Матори — вождя сиу. Как только глава племени, одним из последних явившийся на громкий зов Уючи, подъехал к месту, где собрался весь отряд, он соскочил с лошади и начал рассматривать необычные следы с достоинством и вниманием, свойственным его высокому положению. Прошло несколько минут, прежде чем Матори был удовлетворен результатом исследований. Потом он окинул взглядом почву в тех самых местах, где Измаил нашел ужасные доказательства кровавой схватки.

По знаку Матори вся шайка двинулась к лесочку. Траппер и его товарищи не были равнодушными зрителями такого грозного движения. Старик призвал к себе всех способных носить оружие и спросил в весьма недвусмысленных выражениях, намерены ли они биться за свободу или желают испробовать более умеренное средство — прийти к какому-нибудь соглашению с врагами? Поль и доктор, оказалось, отстаивали диаметрально противоположные мнения: первый стоял за немедленный призыв к оружию, второй горячо защищал политику мирного воздействия. Миддльтон также склонялся к миру, так как ввиду значительного численного превосходства врагов ясно видел, что борьба непременно поведет к истреблению всего отряда.

Траппер выслушал очень внимательно доводы молодого воина; а так как Миддльтон говорил с твердостью, доказывавшей, что разум его не затемнен страхом, то слова его произвели должное впечатление на старика.

— Это разумно, — сказал он, когда Миддльтон кончил, — очень разумно: если человек не может сдвинуть что-то силой, он должен пустить в дело свой ум. Разум делает его сильнее буйвола и проворнее оленя. Оставайтесь здесь и не показывайтесь. Моя жизнь и мои западни имеют мало ценности, когда речь идет о благополучии стольких человеческих душ. К тому же я могу сказать, что мне известны приемы хитрости индейцев. Поэтому я пойду в прерию один. Может быть, мне удастся отвлечь внимание сиу отсюда, и у вас будет достаточно времени и места, чтобы бежать.

С видом, не допускающим никаких возражений, старик перекинул ружье через плечо, прошел, не торопясь, по чаще и вышел на равнину как раз там, где его могли увидеть сиу, не заподозрив, что он вышел из леска.

Появление человека в охотничьей одежде с хорошо известным ружьем, наводившим такой страх, произвело заметное, хотя и сдерживаемое впечатление на дикарей. Проделка Траппера удалась настолько, что нельзя было решить, вышел он с какого-нибудь открытого пункта прерии или из чащи. Правда, индейцы продолжали бросать на лесок частые подозрительные взгляды. Дикари остановились от кустов на расстоянии полета стрелы; но когда незнакомец подошел достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть, что, несмотря на смуглый красный цвет его лица, вызванный временем и пребыванием на воздухе при всякой погоде, он все же принадлежит к бледнолицым по цвету кожи, они стали медленно отступать, пока не очутились на таком расстоянии, откуда ружейный выстрел до них не мог долететь.

Между тем, старик подвигался все ближе, пока не дошел, наконец, до такого места, откуда его легко можно было услышать. Тут он остановился и, опустив ружье на землю, поднял руку ладонью вперед в знак своих мирных намерений. Упрекнув в коротких словах свою собаку, которая смотрела на группу дикарей такими глазами, словно узнала их, он заговорил на языке сиу.

— Добро пожаловать, братья мои, — сказал он, хитро выдавая себя за владельца этой местности и выказывая гостеприимство. — Вы теперь далеки от своих поселений и голодны. Пойдете ли вы за мной в мою хижину, чтобы поесть и лечь спать?

Только что дикари услышали его голос, как вопль удовольствия, вырвавшийся из дюжины ртов, возвестил смышленному Трапперу, что его также узнали. Чувствуя, что отступление невозможно, он воспользовался смущением, воцарившимся среди дикарей, пока Уюча рассказывал про него, и продолжал подвигаться вперед, пока не очутился лицом к лицу с Матори. Второе свидание между этими двумя замечательными, каждый по-своему, людьми, отличалось осторожностью, обычной на границах. С минуту они простояли, внимательно рассматривая друг друга и не говоря ни слова.

— Где ваши молодые люди? — спросил вождь тетонов, видя, что неподвижные черты лица Траппера, несмотря на грозный вид дикаря, отказываются выдать какие-либо тайны их владельца.

— Разве Длинные Ножи ходят шайками ловить в западни бобров? Я один.

— У тебя седая голова, но язык у тебя змеиный. Матори был в вашем лагере. Он знает, что ты не один. Где твоя молодая жена и воин, которого я видел в прерии?

— У меня нет жены. Я говорил моему брату, что эта женщина и ее друг чужие мне. Слова седовласого старика должны быть выслушаны и не забыты. Дакоты нашли спящих путешественников и подумали, что они не нуждаются в лошадях. Женщины и дети бледнолицых не привыкли ходить много. Ищите их там, где оставили.

Глаза тетона сверкнули, когда он ответил:

— Они ушли, но Матори — мудрый вождь, и глаза его могут видеть на большом пространстве.

— Неужели вождь тетонов видит каких-нибудь людей на этих голых полях? — с совершенно спокойным видом возразил Траппер. — Я очень стар, и зрение у меня ослабело. Где они стоят?

Вождь некоторое время молчал, словно не желая оспаривать дальше факта, в справедливости которого он был вполне уверен. Потом он указал на следы на земле и проговорил, внезапно смягчая выражение глаз и голоса:

— Мой отец учился мудрости в продолжение многих зим. Может он сказать мне, чьи мокассины оставили этот след?

— В прериях были буйволы и волки, а может быть, и кугуары,

Матори взглянул на чащу, как будто он считал последнее предположение довольно вероятным. Он указал на это место молодым людям и велел хорошенько исследовать его, предупредив их в то же время остерегаться вероломства Больших Ножей. Трое или четверо полунагих пылких юношей ударили при этих словах по лошадям и полетели исполнять приказание. Старик невольно вздрогнул при мысли о том, что сделает Поль, когда увидит эту демонстрацию. Тетоны два или три раза обкружили вокруг этого места, каждый раз суживая круги, и вернулись к вождю с донесением, что в кустарнике, по-видимому, никого нет. Траппер следил за взором Матори, чтобы понять внутренний ход его мыслей и, если возможно, предупредить их, направив его подозрения в другую сторону. Но, несмотря на весь стой ум и на долгое изучение обычного, внешнего проявления хладнокровия среди индейцев, он не мог подметить ни одного симптома, ни одного движения, по которому можно было бы узнать, доверяет вождь этому сообщению или нет. Вместо того, чтобы ответить на донесения разведчиков, он сказал несколько ласковых слов своей лошади, подозвал какого-то юношу, передал ему узду или, вернее, недоуздок, при помощи которого он управлял конем, взял Траппера за руку и отвел его в сторону.

— Мой брат был воином? — спросил хитрый тетон тоном, который должен был бы звучать примирительно.

— Разве листья покрывают деревья во время сезона плодов? Полноте: дакоты не видели столько живых воинов, сколько я видел их лежащих в крови. Но стоит ли припоминать что-нибудь, когда члены деревенеют, и зрение слабеет, — прибавил он по-английски.

Вождь взглянул на него сурово, как будто желал уличить его во лжи; но, встретив спокойный взгляд Траппера и увидев уверенное выражение его лица, он взял руку старика и нежно положил ее на свою голову в знак уважения к его возрасту и опытности.

— Зачем же Большие Ножи говорят своим краснокожим братьям, чтобы они хоронили томагавк, — сказал он, — когда их собственные молодые люди никогда не забывают, что они храбры, и часто встречают друг друга с окровавленными руками?

— Мой народ многочисленнее буйволов в прерии или голубей в воздухе. Ссоры между ними очень часты, но воинов мало. На военную стезю вступают только одаренные качествами, присущими храбрым, и таким приходится видеть много сражений.

— Это не так… отец мой ошибся, — возразил Матори, позволяя себе улыбкой выразить удовольствие от сознания своей проницательности. Впрочем, он сейчас же ослабил силу своего опровержения из внимания к годам и подвигам такого старого человека. — Большие Ножи очень умны и мужественны; все они хотели бы быть воинами. Они предоставили бы краснокожим обкапывать деревья и обрабатывать поля. Но дакота рожден не для того, чтобы жить, как женщина; он должен разбить поуни и омагау, или же он потеряет имя своих отцов.

— Владыка жизни смотрит открытыми очами на своих детей, умирающих в борьбе за справедливое дело. Он слеп, и уши его закрыты для криков индейца, убиваемого в то время, когда он разбит или делает зло своему соседу.

— Отец мой очень стар, — сказал Матори, глядя на своего старого собеседника с насмешливым выражением, ясно показывавшим, что он принадлежит к числу людей смотрящих сверху вниз на преимущества образования и, может быть, склонных злоупотреблять умственной свободой, получаемой таким способом. — Он очень стар. Уж не отправлялся ли он в далекую страну и не взял ли на себя труд вернуться сюда, — чтобы рассказать молодым людям то, что он видел?

— Тетон, — возразил старик, бешено ударяя прикладом ружья о землю и глядя на дикаря твердым, ясным взором, — я слыхал, что между моим народом есть такие люди, которые изучают свои великие науки, пока не начинают считать себя богами, которые смеются над всякой верой, кроме веры в свое собственное тщеславие. Может быть, это правда. Впрочем, действительно, правда, потому что я сам видел таких людей. Когда человек заперт в городах и в школах со своими дурачествами, он легко может вообразить себя выше всех; но воин, живущий в доме с облаками вместо крыши, откуда он может каждую минуту взглянуть и на небо, и на землю, должен быть смиреннее. Вождь дакотов должен быть слишком мудр, чтобы смеяться над тем, что справедливо.

Хитрый Матори, заметив, что его вольнодумство произвело неблагоприятное впечатление на старика, сейчас же изменил разговор, переведя его на вопросы, непосредственно относящиеся к делу. Он осторожно положил руку на плечо Траппера и, понемногу увлекая его, привлек к месту на расстоянии пятидесяти футов от края чащи. Тут он устремил свои проницательные глаза на честное лицо старика и продолжал разговор:

— Если отец мой спрятал своих молодых людей в кустах, пусть он скажет, чтобы они вышли. Вы видите, дакота не боится, Матори — великий вождь! У воина с белой головой, который скоро должен отправиться в страну духов^[24], не может быть раздвоенного, как у змеи, языка.

— Дакота, я не сказал лжи. С тех пор, как я стал мужчиной, я жил в пустыне или на этих голых равнинах без жилья и без семьи. Я охотник и иду одиноко по моему пути.

— У моего отца хороший карабин. Пусть он нацелится в кустарник и выстрелит.

Старик одно мгновение колебался, затем медленно стал готовиться дать это тонкое свидетельство истинности своих слов, без которого, как он ясно видел, нельзя было усыпить подозрений его лукавого собеседника. Пока он спускал курок, его глаза, хоть и сильно уже потускневшие и ослабевшие от старости, пробежали по смеси различных предметов, видневшихся среди разноцветной листвы чащи, и остановились на темном покрове ствола маленького дерева. Имея в виду этот предмет, он поднял ружье и выстрелил. Лишь только пуля вылетела из ствола, руки Траппера задрожали так сильно, что случись это минутой раньше, он оказался бы неспособным на такой смелый опыт. Страшное молчание последовало за выстрелом. Старик ожидал услышать крики женщин, но, когда ветер рассеял дым, он увидел развевающуюся в воздухе сорванную кору дерева и убедился, что былое искусство еще не совсем покинуло его. Бросив ружье на землю, он с самым спокойным видом снова повернулся к себеседнику:

— Доволен ли мой брат?

— Матори — вождь дакотов, — возразил хитрый тетон, кладя руку на грудь в доказательство того, что верит искренности старика. — Он знает: воин, выкуривший столько трубок на совещаниях у огня, что голова у него поседела, не может быть в дурном обществе. Но не ездил ли мой отец некогда на коне, как богатый вождь бледнолицых, вместо того, чтобы путешествовать пешком, подобно голодному конзе?

— Никогда! Уеконда дал мне ноги, дал решимость употреблять их. В продолжение шестидесяти лет и зим путешествовал я в лесах Америки, десять тяжелых лет провел на этих открытых полях, не видя необходимости прибегать к способностям других тварей, которые переносили бы меня с места на место.

— Если отец мой так долго жил в тени, зачем он пришел в прерии? Солнце опалит его.

Старик грустно огляделся вокруг, потом обернулся к дикарю с доверчивым видом и проговорил:

— Я провел весну, лето, осень жизни среди деревьев. Наступила зима моих дней и нашла меня там, где я любил бывать. — в тиши и спокойствии лесов. Тетон, я спал счастливо, когда мои глаза могли глядеть сквозь ветви сосен и буков прямо на солнце. Надо мной горели его огни. Но топоры дровосеков разбудили меня. В продолжение долгого времени до моих ушей доносился только шум работ по расчистке земли. Я переносил его, как воин и как мужчина: у меня была причина выносить это. Но когда причина эта исчезла, я решил уйти от проклятых звуков. Тяжело это было и для меня, и для моего мужества, и для моих привычек, но я слышал об этих обширных, обнаженных полях и пришел сюда, чтобы избавить себя от вида разрушений, производимых моими братьями. Скажи, дакота, разве я не хорошо поступил?

Траппер положил свой длинный, худощавый палец на голое плечо индейца и, казалось, ожидал, что тот будет приветствовать его догадливость и удачу со страшной улыбкой, в которой торжество странно переплеталось с сожалением. Его собеседник внимательно слушал его и ответил на вопрос сентенциозным тоном, свойственным его расе:

— Голова моего отца очень седа; он всегда жил с людьми и все видел. Все, что он делает — хорошо; что говорит — мудро. Пусть он мне скажет, правда ли, что он чужой для Больших Ножей, которые ищут своих животных повсюду в прериях и не могут найти их?

— Дакота, то, что я сказал, правда. Я живу один и никогда не связываюсь с людьми белой кожи, если…

Неожиданнее неприятное событие заставило его замолчать. Слова еще были у него на языке, когда кусты на той стороне чащи, у которой стояли старик и дикарь, раздвинулись и оттуда открыто вышли все те, кого он только что покинул и ради кого старался согласовать свою любовь к истине с необходимостью кривить душой. Вслед за этим неожиданным зрелищем наступило молчание, полное изумления. Потом Матори, ни одним мускулом лица, ни одним движением не обнаруживший испытываемого им в действительности удивления, двинулся навстречу друзьям Траппера с видом напускной вежливости и с улыбкой, осветившей его смуглое, свирепое лицо, подобно тому, как блеск заходящего солнца подчеркивает объем и тяжесть тучи, насыщенной донельзя электричеством. Полный презрения, он не хотел ни говорить, ни выказывать чем-либо своих намерений и только кликнул стоявший вдали отряд, который выскочил на его зов с быстротой послушных подчиненных.

Между тем, друзья старика подходили все ближе и ближе. Впереди всех шел Миддльтон, поддерживая легкую, воздушную фигуру Инесы, на тревожное личико которой он бросал по временам нежные, сочувственные взгляды, какие мог бы бросать отец на свое дитя при подобных обстоятельствах. Вслед за ними Поль вел Эллен. Но хотя взор охотника за пчелами не забывал его цветущей подруги, он все же смотрел гневно, исподлобья, и вообще весь его вид напоминал скорее свирепого, ищущего убежища медведя, чем нежного, счастливого поклонника. Последними шли Обед и Азинус; первый вел своего товарища с нежностью, которую едва ли мог превзойти кто-либо из остальных членов отряда. Естествоиспытатель приближался гораздо медленнее тех, кто шел впереди него. Его ноги, казалось, одинаково неохотно соглашались и идти, и оставаться на месте. Так как глаза доктора все время были устремлены в сторону, противоположную той, куда он шел, то они указывали направление тем, кто наблюдал за всеми его движениями, и сразу давали достаточное объяснение тайне внезапного появления из леса путников.

Другая группа сильных, вооруженных людей невдалеке огибала рощу с одной стороны и двигалась прямо, хотя и осторожно, к тому месту, где стояла шайка сиу. Они шли так, как пробирается отряд корсаров, прокладывающих свой путь по обширному пространству воды к богатому, но хорошо защищенному каравану судов. Короче говоря, в прерии показалась семья скваттера или, по крайней мере, те из семьи, кто мог носить оружие. Очевидно, они пришли отомстить за причиненные им убытки.

Как только Матори и его отряд увидели незнакомцев, они медленно отдалились от рощи и остановились на холме, с которого открывался во все стороны вид на обнаженную прерию и пришельцев на ней. Миддльтон продолжал идти. Наконец на том же холме, на таком расстоянии, что можно было начать разговор с воинственными сиу, он остановился. Семья Буша заняла, в свою очередь, хорошую позицию на гораздо более дальнем расстоянии. Три группы людей походили теперь на три корабля в море, с похвальной предосторожностью занимающиеся рекогносцировкой, чтобы узнать, кто из чужих может быть другом и кто врагом.

В эти минуты ожидания темные, грозные глаза Матори переходили с одной группы чужеземцев на другую, проницательно и быстро вглядываясь во всех, и, наконец, обратились с уничтожающим видом на старика. Вождь заговорил громким голосом, тоном, полным горькой насмешки:

— Большие Ножи — глупцы! Легче поймать спящего кугуара, чем найти слепого дакота. Седая голова, вероятно, рассчитывает поехать на лошади сиу?

Траппер, который успел уже прийти в себя, понял: Миддльтон, заметив, что Измаил идет по их следам, предпочел довериться гостеприимству дикарей, чем попасться в руки скваттера. Поэтому старик решил проложить путь к благоприятному приему своих друзей, так как находил, что такой союз необходим, если не для их жизни, то для их свободы.

— Брат мой выходил когда-нибудь на военную стезю, чтобы воевать с моим народом? — спокойно спросил он вождя.

Лицо тетона потеряло свой грозный, угрюмый вид, и луч удовольствия и торжества промелькнул сквозь его свирепость. Он описал рукой полный круг и ответил:

— Какое племя или какой народ не испытал силы ударов дакотов? Матори их вождь.

— И что же? Нашел он Больших Ножей женщинами? Или они вели себя, как мужчины?

Множество диких страстей боролось на смуглом лице индейца. Одно мгновение казалось, что одержит верх безграничная ненависть, но потом на лице его появилось благородное выражение, более подходившее к характеру храброго человека. Матори откинул свою легкую одежду из разрисованной оленьей шкуры и, указав на шрам от штыка на груди, сказал:

— Это было дано так, как принято: лицом к лицу.

— Довольно. Мой брат храбрый вождь и должен быть мудрым. Пусть он взглянет: разве это воин бледнолицых? Разве это такой, как тот, что нанес рану великому дакоте?

Глаза Матори скользнули в направлении протянутой руки старика, пока не остановились на поникшей фигуре Инесы. Он смотрел долго восхищенным прикованным взглядом. Как и взгляд молодого поуни, он походил более на взор, которым смотрит смертный на какое-нибудь небесное изображение, чем на обычное восхищение, с которым мужчина, смотрит на красоту женщины. Внезапно он вздрогнул, как бы очнувшись от забытья, и перевел глаза на Эллен; они остановились на ней на одно мгновение с гораздо более понятным выражением удовольствия и затем оглядели по очереди каждого из членов отряда.

— Мой брат видит, что язык у меня не раздвоенный, — продолжал Траппер, наблюдая за сменой выражения лица вождя с прозорливостью, мало уступавшей прозорливости самого тетона. — Большие Ножи не посылают своих женщин на войну. Я знаю, что дакоты выкурят трубку с чужеземцами.

— Матори — великий вождь! Большие Ножи будут желанными гостями, — сказал тетон, кладя руку на грудь с видом величественной вежливости. — Стрелы моих юношей останутся в их колчанах.

Траппер сделал Миддльтону знак приблизиться, и через несколько минут две группы слились в одну; каждый из мужчин одной группы обменялся дружескими приветствиями с членами другой по обычаю воинов прерии. Но и отдавая дань гостеприимству, дакота все время не упускал из виду другой отряд белых людей, стоявший вдали, как будто подозревая какую-то хитрость или ожидая дальнейших объяснений. Старик со своей стороны видел необходимость разъяснить все более точно, чтобы удержать едва приобретенные слабые и сомнительные преимущества. Делая вид, что разглядывает людей, продолжавших стоять на том же месте, где они остановились, он ясно видел, что Измаил готовится немедленно приступить к враждебным действиям. Результат стычки в открытой прерии между дюжиной смелых пограничников и полувооруженными туземцами, пусть даже и поддержанными своими белыми союзниками, казался его опытному взгляду чрезвычайно неопределенным. И престарелый Траппер решил, что избежать столкновения будет достойнее его возраста и характера, чем вызвать его. Его чувства, по тем же причинам, сходились в данном случае с чувствами Поля и Миддльтона, которым приходилось оберегать еще более дорогие для них жизни. В его мозгу зародился план, с помощью которого он надеялся отвлечь от маленького отряда внимание и индейцев и пограничников. Старик употребил все старания, чтобы в глазах тех, кто ревниво следил за каждым выражением, появлявшимся на их лицах, разговор имел вид объяснений, почему группа путешественников очутилась так далеко в пустыне.

— Я знаю, что дакоты мудрый и великий народ, — начал наконец Траппер, снова обращаясь к вождю, — но разве среди них не найдется ни одного низкого брата?

Матори обвел горделивым взглядом всю свою шайку, но глаза его на одно мгновение неохотно остановились на Уюче.

— Владыка жизни создал вождей, воинов и женщин, — ответил он, предполагая, что таким образом он выразил все степени человеческого превосходства от высшей до низшей.

— Так же он сотворил и дурных бледнолицых, как вон те, которых видит там мой брат.

— Они идут пешком на злое дело? — спросил тетон, и дикий блеск его глаз ясно обнаружил, как хорошо ему была известна причина, почему они вынуждены передвигаться таким смиренным способом.

— У них пропали животные. Но остался порох, пули и одеяла.

— Разве они носят свои богатства в руках, как жалкие конзы? Или они храбры и оставляют все на попечение женщин, как приличествует мужчинам, знающим, где найти то, что они теряют?

— Мой брат видит синее пятно поперек прерии? Солнце только что коснулось его сегодня в последний раз.

— Матори не крот:

— Это утес, на нем пожитки Больших Ножей.

Выражение дикой радости мелькнуло на темпом лице тетона, когда он услышал эти слова; он обернулся к старику, как будто желая прочесть в глубине его души и убедиться, не ошибся ли он. Потом он перевел взгляд на группу Измаила и пересчитал людей.

— Не хватает одного воина, — сказал он.

— Видит мой брат сарычей? Там его могила. Не нашел ли он крови на прерии? То была его кровь.

— Довольно! Матори — мудрый вождь! Посадите ваших женщин на лошадей дакотов. Мы будем смотреть. Глаза у нас широко открыты.

Траппер не стал терять времени на бесплодные объяснения. Он хорошо понимал точность, знал быстроту действий дикарей и немедленно сообщил товарищам результат своих переговоров. В одно мгновение Поль уже сидел на лошади, позади себя он посадил Эллен. Потребовалось немного времени, чтобы Миддльтон убедился, что Инеса в безопасности и что ей удобно сидеть. Пока он хлопотал, Матори подошел к лошади, принадлежавшей лично ему, — на нее Мидлльтон как раз усаживал Инесу — и выразил намерение занять свое обычное место на спине лошади. Молодой офицер схватил повод. И он, и дикарь обменялись взглядами, полными гнева и высокомерной гордости.

— Никто не займет этого места, кроме меня, — сурово проговорил Миддльтон по-английски.

— Матори — великий вождь! — воскликнул дикарь. Ни один из них не понимал слов другого.

— Дакота опоздает, — шепнул стоявший рядом старик, — взгляни: Большие Ножи испугались и скоро побегут.

Вождь тетонов перестал оспаривать свое право, вскочил на другого коня и велел одному из своих людей снабдить Траппера лошадью. Воины, которые уступили своих коней, сели позади своих товарищей. Доктор Баттиус ехал на Азинусе. Несмотря на краткое время, в половину того, сколько мы употребили на рассказ, весь отряд был готов к отправлению.

Когда Матори увидел, что все готовы, он дал знак двинуться в путь. Некоторые из воинов, сидевшие на лучших конях, в том числе и сам вождь, выехали немного вперед с воинственным, грозным видом, как бы желая напасть на чужеземцев, Скваттер, который, действительно, медленно продвигался, сейчас же остановил свой отряд и охотно принял вызов. Но вместо того, чтобы попасть в круг выстрелов из ружей пришельцев, хитрые дикари кружились вокруг них, пока не описали полукруга, все время держа их в ожидании нападения. Потом, уверившись в удаче своего замысла, тетоны подняли громкий крик и помчались по прерии к отдаленному утесу с точностью стрелы и почти с такой же быстротой.

Глава XVIII

Едва Матори успел выказать свое действительное намерение, общий залп пограничников показал, как хорошо они его поняли. Расстояние и быстрота бегства помешали выстрелам причинить индейцам какой-либо вред. В доказательство того, как мало внимания он обращает на неприязненные действия семьи скваттера, вождь дакотов ответил на выстрелы громким криком; потом, размахивая карабином над головой, он, сопровождаемый избранными воинами, в насмешку над бессильной попыткой врагов описал круг по прерии. Так как главный корпус продолжал свой путь, то маленьким избранный отряд присоединился к нему сзади с быстротой и согласованностью, указывавшими, что маневр этот был предусмотрен заранее.

Залп быстро следовал за залпом, пока взбешенный скваттер против воли должен был отказаться от мысли повредить врагу таким способом. Бросив напрасные попытки, он перешел к поспешному преследованию. По временам он стрелял из ружья, чтобы подать знак гарнизону, предусмотрительно оставленному им под командой самой грозной Эстер.

Постепенно всадники оставляли позади своих преследователей, хотя те и обнаружили в бегстве необыкновенную быстроту ног.

Когда маленькая синяя точка вырисовалась на небе, словно остров, подымающийся из глубины вод, Дикари испустили крик торжества… Но вечерние туманы уже собрались вдоль всего восточного края прерии, и, прежде чем шайка проскакала половину пути, неясные очертания утеса растаяли в дымке заднего плана. Матори остался совершенно равнодушен к этому обстоятельству, которое скорее благоприятствовало его планам, чем нарушало их. Он снова ехал впереди и держался направления с точностью охотничьей собаки, одаренной наилучшим чутьем, только несколько сбавил ходу, так как все лошади его отряда совершенно выбились из сил. Именно в этот момент старик подъехал к Миддльтону и сказал ему по-английски:

— Тут, вероятно, произойдет воровское дело, в котором, должен сказать, мне вовсе не хочется принимать участия.

— Что же вы думаете делать? Отдаться в руки идущим за нами негодяям было бы роковым для нас.

— Ну их, негодяев, все равно, какими бы они ни были, красными или белыми! Взгляните вперед, молодой человек, и делайте вид, что разговариваете о наших пожитках или расхваливаете лошадей тетонов. Плуты любят слушать, как хвалят их, совершенно так же, как глупые матери в поселениях любят слушать похвалы их капризным детям. Вот так, погладьте животное, положите руку на блестящие безделушки, которыми краснокожие украсили его гриву, и займите глаза одним, а ум другим делом. Слушайте: если повести дело разумно, то мы можем покинуть этих тетонов до наступления ночи.

— Благословенная мысль! — воскликнул Миддльтон, у которого сохранилось неприятное воспоминание о восторженном взгляде, которым смотрел Матори на красоту Инесы, а также и о его последующем дерзком желании взять на себя роль ее покровителя.

— Господи! Господи! Как слаб бывает человек, когда его природные качества заглушены книжными знаниями н женственными манерами! Другое такое движение покажет чертенятам, которые скачут рядом с нами, что мы замышляем что-то против них так же ясно, как если бы кто-нибудь шепнул им это на ухо на языке сиу. Да, да, я знаю этих дьяволов: на вид они так же невинны, как резвые молодые олени, но нет ни одного среди них, кто не следил бы за малейшим нашим движением. Поэтому то, что должно быть сделано, нужно сделать умно, чтобы провести хитрецов. Вот так, поглаживайте шею лошади и улыбайтесь, а сами держите ухо востро, чтобы слышать мои слова. Смотрите, не утомляйте своей лошади: хотя я и плохой знаток лошадей, но разум учит, что для долгой езды нужно дыхание, а усталые ноги бегут плохо. Будьте готовы последовать сигналу, когда услышите визг старого Гектора. Когда он взвизгнет в первый раз — будьте наготове; во второй — выбирайтесь из толпы; а в третий — поезжайте… Вы поняли меня?

— Вполне, вполне, — сказал, Миддльтон, дрожа от нетерпеливого желания немедленно выполнить этот план и прижимая к сердцу маленькую ручку, обвивавшуюся вокруг него. — Отлично понимаю. Скорее только. Поторопитесь!

— Да, лошадь хороша, — проговорил Траппер на тетонском языке, как будто продолжая разговор и в то же время осторожно пробираясь через толпу темнокожих людей. Подъехав к Полю, он так же осмотрительно поведал ему о своих намерениях. Пылкий, бесстрашный охотник за пчелами с восторгом выслушал это предложение, обещаясь вступить в битву со всей шайкой дикарей, если это окажется необходимым для выполнения их замысла. Когда старик отъехал, в свою очередь, от этой парочки, он оглянулся вокруг, чтобы видеть, в каком положении находится естествоиспытатель.

Доктор, выбиваясь из сил, как и его Азинус, держался в самом центре дикарей все время, пока оставался хотя бы малейший повод полагать, что снаряды Измаила могут коснуться его особы. Когда эта опасность уменьшилась или, вернее, совершенно исчезла, мужество вернулось к нему; зато стало падать мужество его осла. Благодаря этой перемене настроения обоих, всадник и осел очутились в той части отряда, которая составляла нечто вроде арьергарда. Трапперу удалось направить туда своего копя, не возбудив подозрений своих лукавых спутников.

— Друг, — начал он, когда представился удобный для разговора случай, — хотели бы вы провести с дюжину лет среди дикарей, с остриженной головой и раскрашенным лицом, иметь пару жен и пятерку шерстяных метисов, которые называли бы вас папочкой?

— Ни за что! — вскричал пораженный естествоиспытатель. — Я вообще не расположен к браку, в особенности ко всякому смешению разновидностей пород, которое клонится к тому, чтобы омрачать красоту и нарушать гармонию природы. К тому же это печальное нововведение в порядке всех классификаций.

— Да, да, вы совершенно основательно чувствуете отвращение к подобного рода жизни, но такова будет ваша судьба, если этим сиу удастся завезти вас в свое поселение; это так же верно, как то, что солнце встает и садится.

— Женить меня на женщине, не одаренной привлекательностью, свойственной моей породе! — возразил доктор. — В каком преступлении виновен я, чтобы заслужить такое тяжелое наказание? Женить человека против его желания и воли — значит насиловать природу.

— Раз вы заговорили о природе, я начинаю надеяться, что дар разума еще не вполне покинул вас, — возразил старик; лукавый блеск, игравший в углах его впалых глаз, выдавал, что он не лишен известной доли юмора. — Ну, они могут счесть вас за человека, требующего особого внимания с их стороны, и женить вас поэтому на пятерых или даже шестерых. Я знавал любимых вождей, у которых бывало бесчисленное количество жен.

— Но неужели они могут замышлять такое мщение? — спросил доктор. Волосы у него встали дыбом. — Какое зло причинил я им?

— Таким образом они выражают свое расположение. Когда они узнают, что вы великий доктор, они примут вас в свое племя, и какой-нибудь могущественный вождь даст вам свое имя, а, может быть, и дочь или одну-две из своих жен, которые долго жили в его хижине и о достоинствах которых он может судить по опыту.

— Я не имею склонности даже к одной супруге, тем более к двойному и тройному числу представителей этого класса! — вскрикнул доктор. — Я наверное попробую сбежать, прежде чем приму участие в таком ужасном союзе.

— Это вы говорите разумно; но почему бы не попробовать бежать сейчас?

Естествоиспытатель боязливо оглянулся вокруг, как будто немедленно хотел приступить к выполнению своего отчаянного намерения; но темные фигуры, окружавшие его со всех сторон, внезапно утроились в его глазах в числе, а темнота, уже сгущавшаяся в прерии, показалась ярким светом полудня.

— Это было бы преждевременно и противно разуму, — ответил он, — предоставьте меня, достопочтенный охотник, моим собственным мыслям, и когда мои планы будут классифицированы, как следует, я сообщу вам мою резолюцию.

— Резолюция! — повторил старик, немного презрительно покачивая головой; он отпустил повод своей лошади, и она смешалась с лошадьми дикарей. — Резолюция — слово, которое произносится в поселениях, а чувствуется на границах. Знает ли мой брат животное, на котором едет бледнолицый? — продолжал он, обращаясь к мрачного вида воину на его языке и делая рукой движение, заставившее дикаря обратить внимание на доктора и на кроткого Азинуса.

Тетон устремил на минуту взгляд на животное, но не удостоил выразить ни малейшей доли удивления, испытанного им и всеми его товарищами при первом взгляде на такое редкое четвероногое. Траппер знал, что ослы и мулы были известны племенам, жившим ближе к Мексике, но они обыкновенно не встречались севернее вод Ла-Платы. Поэтому он прочитал немое изумление, так глубоко скрытое на смуглом лице дикаря, н принял соответствующие меры.

— Не думает ли мой брат, что этот всадник — воин бледнолицых? — спросил он, когда прошло достаточно времени для того, чтобы дикарь мог вполне рассмотреть мирное выражение лица естествоиспытателя.

Вспышка презрения, промелькнувшая на лице тетона, была видна даже при слабом свете звезд.

— Разве дакоты глупы? — спросил он.

— Дакоты мудрый народ, глаза которого никогда не бывают закрыты. Я удивляюсь только, что они не видели великого медика Больших Ножей.

— Уаг! — вскрикнул его собеседник, и вся сила его изумления внезапно прорвалась на его темное, неподвижное лицо, словно молния, озарившая мрак полуночи.

— Дакота знает, что мой язык не лжив. Пусть он откроет глаза пошире. Разве он не видит великого медика?

Для дикаря не нужно было света, чтобы припомнить каждую подробность действительно замечательного костюма доктора Баттиуса и его вооружения. Воин, как и все остальные члены его шайки, согласно обычаю индейцев не позволял себе никакой мелочью проявить своего любопытства, но он, однако, не упустил ни малейшего признака, характеризовавшего каждого из чужеземцев. Он изучил вид, рост, одежду, черты лица и даже цвет глаз каждого из Больших Ножей, с которыми встретился так странно, и серьезно обдумывал причины, которые могли бы заставить кучку людей, так непохожих друг на друга, зайти в места, где живут суровые обитатели его родных степей. Он уже познакомился с физическими силами всего отряда и сравнил их пригодность с предполагаемыми намерениями чужеземцев. Это не были воины, потому что Большие Ножи, как и сиу, оставляли своих женщин в селениях, когда вступали на кровавый путь. То же можно было сказать и об охотниках, и даже о торговцах — двух видах, под которыми белые люди появлялись обыкновенно в селениях дикарей. Матори слыхал о совещании, на котором менахашахи, или Длинные Ножи, выкурили трубки вместе с вашшеомантиквами, или испанцами, причем последние продали первым их непонятные права над теми обширными местностями, по которым его народ свободно расхаживал в продолжение стольких лет. Его простой ум не мог уяснить себе причин, почему один народ может вдруг приобрести власть над владениями другого. Легко понять, что при намеке Траппера тетон был не прочь вообразить, что скрытое, утонченное влияние волшебства, в которое он так твердо верил, будет пущено в ход тем, о ком они в это время разговаривали, для поддержания этих таинственных прав. Поэтому он отбросил всякую сдержанность и чувство собственного достоинства под влиянием сознания своей беспомощности, повернулся к старику и, протянув руки, как бы для того, чтобы показать, насколько он отдается его милосердию, проговорил:

— Пусть мой отец взглянет на меня. Я — дикий человек прерии; тело мое голо, руки мои пусты, кожа у меня красная. Я побивал поуни, конз, омагаусов, озагов и даже Длинных Ножей. Я муж среди воинов, но женщина среди колдунов. Пусть отец мой говорит: уши тетона открыты, он прислушивается, словно олень к шагам кугуара.

— Унизительно и грустно видеть, — сказал Траппер по-английски, — как такое благородное создание, принимавшее участие во многих кровавых стычках, принижается под влиянием предрассудка, словно нищий, который просит костей, бросаемых собаке. Я играю невежеством дикаря не из насмешки или пустой похвальбы, я играю для того, чтобы спасти жизнь человеку. Тетон, — продолжал он на родном языке дикаря, — спрашиваю тебя: разве это не удивительный медик? Если дакоты умны — они не станут дышать воздухом, которым он дышит, не дотронутся до его одежд. Они знают, что Уэконшечех (злой дух) любит своих детей и не отвернется от тех, кто делает им зло.

Старик произнес эти слова многозначительным тоном и отъехал прочь, чтобы показать, что он сказал достаточно. Результат оправдал его ожидания. Воин, с которым он разговаривал, не замедлил передать важную весть остальным, ехавшим позади, и через несколько минут естествоиспытатель стал предметом всеобщих наблюдений и благоговения. Траппер, знавший, что туземцы часто поклоняются злому духу, чтобы умилостивить его, ожидал результатов своей хитрости с хладнокровием человека, нисколько не интересующегося ими. Вскоре он увидел, как темные фигуры одна за другой ударили по коням и галопом поскакали к центру шайки. Вблизи него и Обеда остался один Уюча. Тупость этого низкого человека, продолжавшего смотреть на мнимого колдуна с каким-то глупым изумлением, являлась теперь единственным препятствием к полному успеху выдумки разведчика.

Старик, отлично понявший характер этого индейца, не замедлил отделаться и от него. Он подъехал к нему и сказал деланным шепотом:

— Пил ли сегодня Уюча молоко Больших Ножей?

— Хуг! — вскрикнул дикарь, и все его мысли сейчас же спустились с небес на землю при этом вопросе.

— Потому что у великого полководца моего народа, что едет впереди, есть корова, у которой всегда бывает молоко. Я знаю, что не далеко то время, когда он скажет: «Не жаждет ли кто-нибудь из моих краснокожих братьев?».

Едва были произнесены эти слова, как Уюча в свою очередь ускорил ход своей лошади, смешался с группой темных фигур, ехавших медленнее остальных, в нескольких десятках футов впереди. Вблизи него и Обеда никого не осталось.

Траппер знал, как непостоянны и изменчивы мысли дикарей, и потому не стал терять ни минуты, стараясь воспользоваться удобным случаем. Он отпустил повод своей нетерпеливой лошади и через одно мгновение очутился рядом с Обедом.

— Видите вон ту блестящую звезду, на расстоянии, может быть, четырех выстрелов: вон там, к северу?

— Да, она из созвездия…

— Убирайтесь вы с вашим созвездием; видите ли вы ту звезду, про которую я говорю? Отвечайте простым английским языком — да или нет?

— Да.

— Как только я отъеду, натягивайте повод вашего осла, пока не потеряете дикарей из виду. Потом положитесь на ту звезду, она будет вашим проводником. Не поворачивайте ни направо, ни налево, но пользуйтесь временем, потому что ваше животное не быстро на ногу, а каждый выигранный вами дюйм прерии прибавит вам лишний день свободы или жизни.

Не дожидаясь вопросов, которые мог бы предложить доктор, старик снова отпустил повод лошади и вскоре смешался с группой всадников, ехавших впереди.

Обед остался один. Азинус охотно послушался первого сигнала, данного доктором скорее от отчаяния, чем от ясного сознания полученных приказаний, и пошел тише. Так как тетоны ехали галопом, то достаточно было одной минуты, чтобы они скрылись из глаз. Тогда без всякого определенного плана, без всякой надежды, кроме надежды спастись от своих опасных соседей, доктор, предварительно убедившись, чго тюк с жалкими остатками его образцов и заметок находится в безопасности на крупе осла, повернул Азпнуса куда следовало и, в припадке ярости осыпая его ударами, вскоре добился того, что терпеливое животное побежало быстрой рысью.

Едва он спустился в низину и затем поднялся на ближайший холм, как услышал (а может быть, так только показалось ему) свое имя, произносимое на хорошем английском языке и вылетавшее из глоток человек двадцати тетонов. Галлюцинация эта вызвала новый порыв усердия; и ни один профессор верховой езды никогда не пускал в дело свои пятки так, как упражнялся теперь доктор на ребрах Азинуса. Конфликт длился беспрерывно в продолжение нескольких минут и, может быть, продолжался бы и до настоящего времени, если бы кроткий осел не пришел в ненадлежащее возбуждение. Воспользовавшись способом, каким выражал свое волнение и его хозяин, Азинус привел его в действие с некоторыми изменениями и негодующим взмахом поднял на воздух сразу все свои четыре ноги. Мера эта решила спор в его пользу. Обед распростился со своим местом, так как не мог на нем удержаться, и вылетел по направлению своего пути, а победитель-осел завладел местом битвы и стал поедать сухую траву, как плод победы.

Когда доктор Баттиус, наконец, поднялся на ноги и собрался с мыслями, пришедшими в полный беспорядок от поспешности, с которой он покинул свое прежнее положение, он вернулся за своими пожитками и за ослом. Азинус выказал достаточно великодушия, чтобы свидание имело дружеский характер, и естествоиспытатель продолжал дальнейший путь с похвальным рвением, но гораздо большей осторожностью.

В то же время старый Траппер не терял из виду движения врагов, за которыми решил наблюдать. Обед не ошибся, предполагая, что его уже хватились и ищут, хотя его воображение превратило дикие крики в хорошо знакомые звуки его имени, переделанного на латинский манер. Дело было просто вот в чем: воины, ехавшие позади, не замедлили сообщить тем, что были впереди, о таинственной личности, в которую вздумал превратить Траппер ничего не подозревавшего естествоиспытателя. То же самое непосредственное чувство восхищения, которое заставило воинов задних рядов ринуться вперед при получении такого важного известия, вызвало обратное движение передних. Доктора, конечно, на месте не оказалось, и дикие крики были только первым взрывом разочарования дикарей.

Но власть Матори в соединении с ловкостью Траппера быстро остановила эти опасные проявления. Когда порядок был восстановлен и вождь узнал причину столь сильного возбуждения своих воинов, стоявший рядом с ним старик с тревогой заметил выражение сильного недоверия, мелькнувшее на смуглом лице дикаря.

— Где твой колдун? — спросил он, внезапно оборачиваясь к Трапперу, как будто он возложил на него ответственность за исчезновение Обеда.

— Разве я могу назвать моему брату число звезд? Пути великого медика не похожи на пути других людей.

— Слушай меня, седая голова, и считай мои слова, — продолжал вождь, наклонясь над грубой седельной лукой, как рыцарь более цивилизованной расы, и говоря тоном абсолютной власти. — Дакоты не выбирали себе вождем женщины; когда Матори почувствует силу великого медика, он задрожит, до тех пор он будет смотреть своими глазами, не пользуясь зрением бледнолицего. Если твоего колдуна не будет здесь утром, мои люди отыщут его. Твои уши открыты. Довольно.

Траппер был доволен, что вождь назначил такой длинный срок. Он и прежде заметил, что вождь тетонов принадлежал к числу смелых людей, которые переступают границы, поставленные человеку высокого положения обычаями и воспитанием. Теперь он ясно видел, что для того, чтобы обмануть Матори, придется прибегнуть к какой-то иной уловке, более искусной, чем та, которая имела такой успех у его подчиненных. Внезапное появление утеса, подымавшего свою обнаженную крутую вершину посреди окружавшего мрака, положило конец разговору. Матори обратил все свое внимание на выполнение своих замыслов относительно остатков движимого имущества скваттера. Шепот пробежал между смуглыми воинами, когда каждый из них увидел желанную цель, а затем самый тонкий слух напрасно старался бы уловить какой-нибудь звук, кроме шуршания ног среди высокой травы прерии.

Но не легко было обмануть бдительность Эстер. Она долго с тревогой прислушивалась к подозрительным звукам, приближавшимся по голой поверхности пустыни; внезапные далекие крики тоже были ею услышаны. Не успели дикари сойти с лошадей на некотором расстоянии от утеса, не успели они со своим обычным безмолвием и осторожностью собраться у его подножия, как раздался голос амазонки:

— Кто там внизу? Отвечайте, кто бы вы ни были. Сиу вы или дьяволы, я не боюсь вас!

Ответа на этот вызов не последовало. Каждый из воинов остался на своем месте в уверенности, что его темная фигура сливается с тенями долины. Траппер решил воспользоваться этим моментом для бегства. Вместе с остальными своими друзьями он был оставлен под надзором тех, кто должен был сторожить лошадей. Так как все его друзья были верхом, то эта минута казалась удобной для выполнения его замысла. Внимание сторожей было устремлено на утес, а тяжелая туча, пролетавшая над ними, затемняла слабый свет звезд. Старик пригнулся к шее лошади и прошептал:

— Где моя собачка? Где она? Гектор, где ты?

Собака услышала хорошо знакомый голос и ответила дружелюбным визгом, грозившим перейти в пронзительный вой. Только что Траппер хотел выпрямиться после удачно совершенного дела, как почувствовал на своем горле руку Уючи, очевидно, стремившуюся остановить его голос посредством весьма недвусмысленного процесса удушения. Воспользовавшись этим случаем, разведчик испустил еще другой тихий звук, как будто пытаясь вздохнуть, и услышал второй, ответный визг верной собаки. Уюча сейчас же бросил хозяина, чтобы излить свое мщение на его собаку. Но тут снова раздался голос Эстер, и все было оставлено. Все внимательно слушали ее.

— Да, визжите и портите себе глотки, как хотите, дьяволы тьмы, — говорила она с дребезжащим, насмешливым смехом. — Я знаю вас. Погодите, у вас будет свет для ваших злых дел. Подложи углей, Фебе, подложи углей: твой отец и мальчики увидят, что они нужны дома для приема гостей.

При этих словах на самой верхушке утеса вспыхнул яркий свет, похожий на свет блестящей звезды; потом появилось раздвоенное пламя. Одно мгновение оно извивалось среди изгибов громадной кучи хвороста, затем ровным столбом вырвалось наверх и заколебалось в воздухе, бросая яркий свет на все предметы вокруг. С вершины раздался насмешливый хохот людей разного возраста; они, по-видимому, торжествовали, что сумели так удачно вывести наружу коварные замыслы тетонов.

Траппер оглянулся вокруг, чтобы видеть, в каком положении находятся его друзья. Следуя его сигналам, Миддльтон и Поль отъехали немного в сторону и стояли теперь, видимо, готовые бежать по третьему его знаку. Гектор спасся от своего свирепого преследователя и снова лежал у ног лошади, на которой сидел его хозяин. Но широкий круг света постепенно увеличивался в размере и силе, и старик, глаза и разум которого редко изменяли ему, терпеливо выжидал более удобного для своего предприятия момента.

— Ну, Измаил, муж мой, если зрение и рука верны тебе по-прежнему, теперь самое время обработать этих краснокожих, которые требуют всего твоего имущества, даже жену и детей! Ну, добрый мой муж, не посрами себя и свой род!

Издали, с той стороны, откуда шел отряд скваттера, послышался выстрел; женский гарнизон крепости мог убедиться, что помощь недалеко. Эстер ответила на этот желанный звук дребезжащим криком и в первом порыве восторга приподнялась на вершине так, что фигура ее была ясно видна всем находящимся внизу. Не довольствуясь этим опасным появлением, она в знак торжества подняла руки. И тут темная фигура Матори бросилась к освещенному месту, где она стояла, и схватила ее за руки. В то же мгновение обнаженные фигуры трех других воинов, похожие на демонов, мелькнувших между облаками, проскользнули на вершину утеса. В воздухе замелькали головы… Затем наступила глубокая тьма, похожая на ту страшную минуту, когда последние лучи солнца заслоняются надвигающейся массой луны. В свою очередь, крик торжества вырвался из уст дикарей, и ему эхом откликнулся продолжительный, громкий визг Гектора.

В то же мгновение старик очутился между лошадьми Миддльтона и Поля и, протянув руку, схватил обоих за поводья, чтобы сдержать нетерпение их всадников.

— Тише, тише, — прошептал он, — глаза их закрыты в настоящую минуту, зато открыты уши. Тише, тише; по крайней мере, несколько сот футов мы должны ехать так медленно, как если бы шли пешком.

Следующие пять минут ожидания показались вечностью для всех, кроме Траппера. По мере того, как люди вглядывались в темноту, начинало казаться, что мгновенный мрак, наступивший после того, как потух костер, обязательно должен смениться светом, да таким ярким, какой бывает только в полдень. Старик постепенно заставлял лошадей прибавлять шагу, пока они не добрались до центра одной из низин прерии. Тут он засмеялся своим тихим смехом, отпустил поводья н сказал:

— Ну, теперь гоните их вовсю, но держитесь травы, чтобы не был слышен топот.

Нечего, и говорить, с какой радостью повиновались ему всадники. В несколько минут они поднялись и спустились с возвышенности, потом продолжали ехать галопом, глядя на указанную им звезду, как качающаяся на волнах лодка направляется к свету, указывающему путь к гавани и спасению.

Вскоре беглецы заметили, что в только что покинутом ими месте все еще продолжала царить такай же тишина, какой отличалось и расстилавшееся перед ними пустынное пространство. Даже Траппер напрасно напрягал всю свою опытность, чтобы уловить какие-нибудь признаки, которые могли бы установить важный факт начала враждебных действий между отрядами Матори и Измаила: лошади унесли их на такое расстояние от места стычки, что до них уже не могли достигнуть звуки, и они ничего не слышали. Старик выражал по временам свое недовольство, но выказывал овладевшее им беспокойство только тем, что побуждал лошадей бежать скорее. Мимоходом он указал своим спутникам пустынное место, где семья скваттера остановилась на ночлег в тот вечер, когда мы познакомились с ней, и потом продолжал хранить зловещее молчание, действительно зловещее, так как его спутники достаточно ознакомились с ним, чтобы понимать, что положение должно быть в самом деле критическое, если оно может смутить постоянное спокойствие духа старика.

— Не остановиться ли нам? — спросил через несколько часов Миддльтон, жалея Инесу и Эллен, которые не привыкли к такой усталости. — Мы ехали быстро и проехали немалое пространство. Время поискать место для отдыха.

— Ищите его тогда на небесах, если не можете ехать дальше, — проворчал старый Траппер. — Если бы тетоны и скваттер вступили в схватку, как это можно было предполагать по ходу дела, у нас было бы достаточно времени, чтобы оглядеться и не только рассчитать шансы на успех, но и подумать об удобствах путешествия; но так как дело обстоит иначе, я считаю, что закрыть глаза для сна, пока наши головы не укрыты в каком-нибудь убежище, значило бы обречь себя на верную смерть или бесконечный плен.

— Не знаю, — возразил молодой человек, который думал более о страданиях хрупкого создания, поддерживаемого им, чем об опытности своего спутника, — не знаю; мы проехали много миль, и я не вижу никаких чрезвычайных признаков опасности. Если вы боитесь за себя, мой добрый друг, то, поверьте мне, вы ошибаетесь, потому что…

— Будь жив ваш дедушка и находись он здесь, он избавил бы меня от таких слов, — перебил его старик, вытягивая руку и выразительно дотрагиваясь пальцем до руки Миддльтона. — Он имел основание думать, что я никогда не дорожил жизнью, даже в расцвете дней, когда зрение у меня было острее соколиного, а ноги проворны, как ноги красного зверя. Неужели же теперь я буду чувствовать какую-то детскую привязанность к вещи, суетность которой я познал и которая ничего не сулит, кроме горя. Пусть тетоны делают самое худшее; они увидят, что жалкий, истощенный Траппер не будет жаловаться или молиться громче других.

— Простите меня, мой достойный, мой неоценимый друг, — вскрикнул, раскаиваясь, молодой человек и горячо схватил руку, которую старик снял с его плеча, — я не знаю, что говорил… или, вернее, я думал только о тех, слабость которых нам нужно принимать во внимание.

— Довольно. Это естественно и справедливо. Ваш дедушка так же поступил бы в подобном случае. Ах, боже мой! Сколько времен года — жарких и холодных — прошло над моей бедной головой с тех пор, как мы пробивались вместе среди краснокожих гуронов, живших у озер, позади суровых гор Старого Йорка! Много благородных оленей пало с того дня от моей руки! Да немало и воров-мингов. Скажите мне, молодой человек, рассказывал вам генерал, — я знаю, что он стал генералом, — когда-нибудь об олене, которого мы взяли в ту ночь, как передовые проклятого племени загнали нас в пещеры на острове; как мы пировали и пили, чувствуя себя в безопасности?

— Я часто слышал от него малейшие подробности этой ночи, но…

— А певец, а его открытая глотка, а его крики во время битв! — продолжал старик, радостно смеясь при воспоминаниях.

— Все… все… он не забыл ничего, даже самого пустячного случая. Вы не…

— Как! Он рассказывал вам и о чертенке за бревном, и о бедном малом, повисшем над водопадом, и о негодяе, спрятавшемся на дереве?^[25]

— Рассказывал о каждом из них и обо всем, чго касалось их. Я полагал бы…

— Да, — продолжал старик голосом, выражавшим, какое сильное впечатление произвело на него это зрелище, — я прожил в лесах и пустыне семьдесят лет, и, уж если кто может претендовать на то, что знает свет и видал всякие виды, так это я! Но никогда ни раньше, ни позже мне не доводилось видеть человека в таком отчаянном положении, как этот дикарь, а между тем он считал недостойным произнести слово, издать крик или чем-нибудь обнаружить свое отчаянное положение! Это уж их собственный дар. А как благородно он поддержал его!

— Послушайте-ка, старый Траппер, — перебил его Поль. До сих пор он ехал в непривычном для него молчании, довольный тем, что одна рука Эллен обвивалась вокруг его стана. — Днем мое зрение так же верно и тонко, как зрение колибри, зато при свете звезд я не могу им похвастаться. Кто это ползет там внизу: большой буйвол или какая-нибудь заблудившаяся скотина из стада дикарей?

Всадники подъехали, чтобы посмотреть на предмет, про который говорил Поль. Почти все время, чтобы быть в тени, они ехали лощинками, но в эту минуту они поднимались на волнистую возвышенность и должны были переехать как раз через то место, где виднелось неизвестное животное.

— Ну, если бы это было возможно, — вскрикнул Траппер, — я сказал бы, что это тот человек, который путешествует, разыскивая гадов и насекомых: наш доктор.

— А почему это невозможно? Разве вы не велели ему ехать этим же путем?

— Да, но я не советовал ему гнать осла так, чтобы он перегнал лошадь… Впрочем, вы правы, вы правы… — сказал Траппер, перебивая сам себя, когда на более близком расстоянии убедился, что видит перед собой Обеда и Азинуса, — это так же верно, как то, что это настоящее чудо. Вот так штука! Ну, друг мой, как это вы умудрились проехать столько в такое короткое время? Удивляюсь быстроте бега вашего осла!

— Азинус выбился из сил, — печально ответил естествоиспытатель. — Конечно, он не ленился с тех пор, как мы расстались, но теперь отказывается слушать мои увещания и приглашения идти дальше. Надеюсь, что в настоящую минуту нечего опасаться дикарей?

— Не могу сказать этого, не могу: дела между скваттером и тетонами неладные. Да, я не могу отвечать за целость наших скальпов. Осел совсем разбит! Вы гнали его так, что он выбился из сил и стал похож на измученную собаку. Во всем должна быть известная жалость и осторожность, даже когда человек едет, спасая себе жизнь.

— Вы указали мне звезду, — возразил доктор, — и я полагал необходимым спешить в данном направлении.

— Что же вы воображали, что до нее доберетесь, что ли? В каком затруднении очутились вы бы теперь, если бы пришлось скакать с нами далеко и быстро!

— Ошибка заключается в строении этого четвероногого, — сказал Обед. Такие постыдные обвинения заставили возмутиться даже человека столь мирного характера. — Будь у него вращательные рычаги на двух конечностях, это уменьшило бы его усталость наполовину. Одно затруднение…

— Убирайтесь вы с вашими половинами, вращениями и затруднениями! Загнанный осел остается загнанным ослом, а тот, кто отвергает это, — брат названному животному. Ну, капитан, нам приходится выбирать одно из зол. Или покинуть этого человека, который пережил с нами слишком много и хорошего, и дурного, чтобы легко можно было бросить его, или поискать местечка, где его осел мог бы отдохнуть.

— Достопочтенный охотник! — испуганно крикнул Обед. — Умоляю вас во имя всех тайных симпатий нашей общей природы, всех скрытых…

— Ага! От страха он заговорил даже с некоторым смыслом! Правда, противно природе бросать брата, находящегося в беде, и я никогда еще не совершал такого постыдного поступка. Вы правы, друг мой, вы правы. Всем надо скрыться, и как можно скорее. По что делать с ослом? Друг доктор, вы действительно дорожите жизнью этой твари?

— Он — старинный, верный слуга, — проговорил опечаленный Обед, — и мне было бы тяжело, если бы с ним случилось что-нибудь дурное. Свяжите ему ноги и дайте ему лечь на это ложе из травы. Я готов держать пари, что завтра утром мы найдем его там, где оставили.

— А сиу? Что станется с бедной тварью, если кто-нибудь из красных дьяволов увидит его уши, торчащие из травы, как два стебля коровяка? — крикнул охотник за пчелами. — Они утыкают его стрелами, как женщины утыкают булавками подушечки, и вообразят, что убили прадеда всех кроликов! Ну, даю слово, что они убедятся в своей ошибке при первом же куске!

Смиренного Азинуса, слишком кроткого и усталого. чтобы оказать хоть какое-нибудь сопрошвление, быстро связали и уложили на ложе из высохшей травы, да там и оставили. Надо сказать, что хозяин его расстался с ним в полной уверенности, что встретится через несколько часов. Устроив Азииуса и хорошо спрятав его, беглецы отыскали и себе укромное место, где они могли бы отдохнуть сами в ожидании, пока отдохнет осел.

По расчету Траппера всадники проехали со времени бегства двадцать миль. Слабая Инеса стала изнемогать от усталости, и даже более сильная, но все же женственная Эллен, не могла не чувствовать последствий такой напряженной езды. Сам Миддльтон не имел ничего против отдыха, а сильный, смелый Поль откровенно заявил, что не прочь отдохнуть немного. Только один старик казался равнодушным к требованиям природы. Хотя мало привычный к такой быстрой и продолжительной скачке, он казался недоступным припадкам человеческой слабости. Его близкое к разрушению тело казалось похожим на увядший дуб, сухой, обнаженный, пострадавший от бурь, но все же прямой и словно окаменелый. Он руководил немедленно начавшимися поисками места для отдыха со всей энергией молодости, умеряемой осторожностью и опытностью зрелых лет.

Покрытая травой ложбина, в которой охотники встретились с доктором и где только что оставили осла, тянулась на некотором расстоянии, а затем волнистая поверхность прерии переходила в обширную равнину, покрытую на много миль увядающей травой.

— А, это может пригодиться, может пригодиться, — сказал старик, когда они подошли к краю этого моря увядающей травы. — Я знаю это место и часто бывал здесь, укрывался в ямах, когда дикари охотились за буйволами на открытых местах. Нужно идти очень осторожно, не оставляя слишком заметных следов, а то индейское любопытство — опасный сосед.

Он поехал впереди всех и выбрал место, где высокая, грубая трава стояла совершенно прямо, напоминая тростник по высоте и густоте. Он въехал туда один и велел остальным идти по одиночке, насколько можно по его следам. Проехав сто или двести футов по густой траве, он остановился и, отдав распоряжение Полю и Миддльтону, чтобы они продолжали ехать по прямой линии вглубь, сошел с лошади и вернулся по своим следам к краю луга. Тут он провел много времени, подымая притоптанную траву и уничтожая, насколько возможно, все следы их проезда.

Между тем, остальные продолжали пробираться не без труда, а следовательно, очень медленно, пока не проехали милю. Тут они нашли подходящее место, сошли с лошадей и занялись приготовлениями к ночлегу. К этому времени Траппер вернулся и снова принял на себя руководство устройством стоянки.

Достаточно большая площадь была вскоре очищена от плевел и травы; для Инесы и Эллен была устроена немного в стороне постель, по мягкости и удобству мало уступавшей пуховой перине. Усталые женщины подкрепились немного из запасов предусмотрительных Поля и Траппера и легли, предоставив своим более крепким товарищам устраиваться, как им удобно. Миддльтон и Поль не замедлили воспользоваться примером своих возлюбленных. Траппер и естествоиспытатель остались еще сидеть за вкусным мясом бизона.

Обед не спал под влиянием недавних событий, сильно подействовавших на него. Что касается старика, то его потребности, вследствие привычки и необходимости, по-видимому, подчинялись его воле. Поэтому он, как и его товарищ, тоже не спал и зорко наблюдал за всем вокруг.

— Если бы дети мира, живущие в покое и безопасности, знали, какие лишения и опасности приходится переносить ради них исследователям природы, — проговорил Обед через несколько минут молчания, после того как Миддльтон ушел спать, — они воздвигали бы серебряные колонны и медные статуи для прославления их.

— Не знаю, не знаю, — возразил его товарищ, — серебра вовсе не так много, по крайней мере, в пустыне, а медные идолы запрещены заповедями божьими.

— Египтяне и халдеи, греки и римляне имели обыкновение выражать свою благодарность в этой форме человеческого искусства. Многие из знаменитых художников древности, с помощью науки и искусства превзошли даже произведения природы и показали такую красоту, такое совершенство форм, какие трудно найти в лучших живых образцах вида genus horrio.

— Могут ли ваши идолы ходить или говорить, обладают ли они драгоценным даром разума? — спросил Траппер, и негодование слышалось в его голосе. — Хотя я и не люблю шума и болтовни поселений, но бывал в свое время в городах, чтобы обменять пушной товар на пули и порох, и часто видел там ваших восковых кукол в мишурных платьях, со стеклянными глазами…

— Восковые куклы! — прервал его Обед. — С точки зрения искусства — профанация сравнивать жалкую работу торговцев воском с чистыми моделями древности!

— Профанация в глазах господа — сравнивать эти произведения с творениями его собственной руки.

— Достопочтенный охотник, — продолжал естествоиспытатель, откашливаясь, как человек, собирающийся говорить об очень серьезном вопросе, — поговорим основательно и по-дружески. Вы говорите об отбросах невежества, тогда как мысль моя созерцает те драгоценности, которые я имел некогда счастье видеть среди сокровищ, хранящихся в Старом Свете.

— Старый Свет! — возразил Траппер. — Вот если бы вы сказали: отживший, испорченный, безбожный свет — то были бы ближе к истине!

Доктор Баттиус, видя, что совершенно бесполезно поддерживать свои любимые положения с таким основательным противником, кашлянул и, воспользовавшись новым поводом, данным ему Траппером, переменил разговор.

— Под выражением Новый и Старый Свет, мой почтенный друг, — сказал он, — не подразумевается, что горы и реки нашей половины земного шара, говоря физически, не такого же древнего происхождения, как местность, где встречаются остатки Вавилона; выражение это означает только, что его нравственное существование не соответствует его физическому или геологическому устройству.

— Что такое? — сказал старик, вопросительно посмотрев на философа.

— Просто, что здешний свет, в моральном отношении, известен не так давно, как другие христианские страны.

— Тем лучше, тем лучше. Я не большой поклонник вашей старой морали, как вы называете ее, потому что всегда находил — а я долго жил, можно сказать, в сердце природы — что эта ваша старая мораль не из лучших. Люди выворачивают по-своему природные правила, сообразно своим желаниям.

— Нет, достопочтенный охотник, вы все же не понимаете меня. Слово «нравственность» я понимаю не в его ограниченном и буквальном значении, я подразумеваю тут обычай людей в их повседневных сношениях, их учреждения и законы.

— А я называю все это пустой тратой времени, — возразил его упрямый противник.

— Ну, хорошо, — сказал доктор, с отчаянием прекращая спор. — Может быть, я допустил лишнее, — сейчас же прибавил он, увидя проблески аргумента в другом направлении, может быть, я допустил слишком много, сказав, что это полушарие буквально так же старо по своему образованию, как то, которое заключает в себе почтенные части Европы, Азии и Африки.

— Легко сказать, что сосна не так высока, как ольха, но трудно доказать. Можете вы объяснить причину такого предположения?

— Причин много, и основательных, — возразил доктор в восторге от успеха начатого разговора. — Взгляните на равнины Египта и Аравии; их песчалые пустыни кишат памятниками их древнего происхождения, затем у нас есть официальные документы, свидетельствующие об их славе, подтверждающие доказательства их былого величия теперь, когда равнины эти совершенно бесплодны. Между тем мы напрасно старались бы увидеть доказательства, что на этом континенте человек когда-либо достигал высшей степени цивилизации; напрасно искали бы мы и пути, по которому он следовал обратно к теперешнему своему состоянию второго детства.

— И что же вы видите во всем этом? — спросил Траппер. Хотя выражения собеседника несколько смущали его, он улавливал нить его мыслей.

— Доказательство правильности моего взгляда, что природа создала такую огромную область не для того, чтобы она оставалась необитаемой в продолжение стольких веков. Таков мой взгляд на этот предмет только с моральной стороны; что же касается геологической…

— С меня достаточно и вашей морали, — возразил старик, — потому что в ней я вижу всю гордость безумия. Я мало сведущ в баснях того света, который вы называете старым, так как провел большую часть моей жизни наедине с природой и размышлял больше о том, что видел, чем о том, что слышал по преданию. Но я никогда не закрывал ушей для слов хорошей книги. Много длинных зимних вечеров провел я в вигвамах делаваров, слушая, как добрые моравские братья рассказывали историю и доктрины прежних времен ленепам. И часто мы обсуждали этот вопрос с Великим Змеем делаваров в более мирные часы засады, когда выслеживали военный отряд мингов или подстерегали Йоркского оленя. Я слышал, как говорили, что эта земля была некогда плодородна, как низины у Миссисипи, и стонала под тяжестью запасов зерна и плодов; но что она теперь более всего замечательна своим бесплодием.

— Это правда, но Египет и многие другие части Африки представляют собой еще более поразительные примеры истощения природы.

— Скажите мне, — перебил его старик, — действительно ли правда, что в этой земле фараонов до сих пор еще стоят здания, которые по величине могут сравниться с горами?

— Это так же верно, как то, что природа неизменно дает резцы животным mammalia; genus homo…

— Это удивительно! Много людей нужно было, чтобы докончить такое здание, и людей, одаренных силой и искусством! Что и теперь на этой земле много таких людей?

— Далеко от этого. Большая часть земли — пустыня, и не будь могучей реки, вся она была бы пустынна.

— Да, реки — драгоценный дар для тех, кто обрабатывает землю. Это может видеть всякий, кто путешествует между Скалистыми горами и Миссисипи. Ну, а как вы, люди науки, объясните эти перемены на самой земле и упадок народов?

— Это следует приписать причинам нравственным…

— Вы правы… это все нравственные причины: все это наделала их безнравственность и гордость, а главное их безумная расточительность! Выслушайте старика, который много видал на своем веку. Жизнь моя продолжительна, что можно видеть и по седым волосам, и по сморщенным рукам; но уменье говорить не соответствует мудрости лет. Я видел много людского безумия, потому что человеческая натура всюду одинакова, где ни родись человек — в пустыне или в городах. По моему слабому разумению дарования многих людей не соразмерны с их желаниями. Всякий, кто наблюдает за его постоянной борьбой, за его стремлениями, согласится, что он стремился бы достичь и до неба со всеми своими недостатками, если бы только знал путь туда.

— Слишком известно, что некоторые факты оправдывают теорию, построенную на развращенности человеческого рода, но если бы наука могла сразу подействовать, например, на какой-нибудь один вид, то воспитание могло бы вырвать корень зла.

— Ну уж оно, ваше воспитание! Ничего оно не стоит! Было время, когда я думал приручить какое-нибудь животное и сделать его своим товарищем. Вот этими старыми руками я воспитал много медвежат и молодых оленей, воображая, что они совершенно изменятся и станут разумными существами, — но что же вышло? Медвежата, выросши, продолжали кусаться, а олени убегали, несмотря на мою безумную самонадеянность. Я думал, будто я в состоянии изменить характер животных. Есть основание предполагать, что человек делает то же зло здесь, как и в странах, которые вы называете такими старыми. Оглянитесь вокруг: где толпы людей, некогда населявшие эти прерии? Где короли и дворцы, богатство и могущество этой пустыни?

— Где памятники, которые могли бы подтвердить истину такой смутной теории?

— Я не знаю, что вы называете памятниками.

— Творения людей! Знаменитые произведения Фив и Бальбека — колонны, катакомбы и пирамиды, стоящие среди песков Востока, словно обломки потерпевшего крушение корабля на каменистом берегу, указывающие на бури прошедших веков.

— Их нет больше. Они стояли в продолжение слишком долгого времени. Вот это самое место, на котором вы сидите, все поросшее тростником и травами, было, может быть, некогда садом какого-нибудь могущественного короля. Судьба всего, что существует на свете, — созревать, а затем увядать. Дерево цветет и приносит плод; он падает, гниет, сморщивается; пропадает даже его семя. Подите, сосчитайте кольца на дубе и на дикой смоковнице: они лежат кругами один на другом, и в глазах темнеет, если вздумаешь считать их. А ведь происходит смена всех времен года, прежде чем вокруг ствола обовьется одна такая линия — столько же времени, сколько нужно буйволу для того, чтобы сменить шерсть, или оленю — рога. Ну, и что же выходит из этого? Благородное дерево — выше, величественнее, роскошнее, труднее для подражания, чем любая ваша жалкая колонна — занимает свое место в лесу в продолжение тысячи лет, пока не исполнится его время. Потом появляются ветры, которых вы не можете видеть. Они срывают его кору; воды с небес размягчают его поры; гниение, которое все чувствуют и никто не понимает, наступает, чтобы унизить его гордость и заставить пасть на землю. С этого момента красота его начинает пропадать. Еще сто лет лежит оно заплесневелым чурбаном, потом грудой мха и земли — печальное подобие могилы человека. Вот он — один из ваших памятников, хотя и созданных совершенно другой силой, не той, что делает ваши высеченные каменные колонны. И любой разведчик, будь он самый искусный из племени дакотов, мог бы употребить всю свою жизнь на розыски места, где он упал, и не нашел бы следов к тому времени, как глаза его потускнеют, как не находил, когда только что открыл их. Как будто недостаточно этого, чтобы убедить человека в его ничтожестве! А словно для того, чтобы посмеяться над его самомнением, поверх корней дуба вырастает сосна, совершенно так же, как бесплодие наступает после плодородия, или как здесь, где теперь простираются эти пустынные равнины, прежде, может быть, был сад. Не рассказывайте мне о ваших старых светах! Богохульство устанавливать таким образом границы и времена, словно женщина, считающая годы своего ребенка.

— Друг-охотник, или Траппер, — возразил естествоиспытатель, предварительно прочистив горло, как бы от смущения, вызванного в его уме ожесточенными нападками своего товарища, — если бы ваши выводы были приняты учеными мира, они значительно ограничили бы умственные стремления н сильно сузили бы границы знания.

— Тем лучше, тем лучше: потому что человек, желающий знать многое, никогда не бывает доволен. Все доказывает это. Зачем бы не быть у нас крыльев голубя, глаз орла и ног оленя, если бы было предназначено, что все желания человека должны быть исполнены?

— Я признаю, что есть некоторые физические недостатки, которые доступны большим и удачным изменениям. Например, в моем собственном порядке phalangacru…

— Жестокий порядок вышел бы из жалких рук подобных твоим! Прикосновение такого пальца смягчило бы смешное безобразие обезьяны!

— Это касается другого важного вопроса, составляющего предмет многих споров! — воскликнул доктор, пользовавшийся каждой отдельной мыслью, которую давал ему пылкий и несколько догматичный старик, в тщетной надежде возбудить логический спор, у котором он мог бы призвать на помощь всю свою батарею силлогизмов для уничтожения лишенных научного основания доводов защиты противника.

Бесполезно для нашего рассказа приводить последовавший затем беспорядочный разговор. Старик избегал уничтожающих ударов своего противника, как легко вооруженный солдат ускользает от усилий противника, сражающегося по всем правилам. Прошел целый час, а спорящие не пришли к удовлетворительному заключению ни по одному из затронутых ими многочисленных вопросов. Зато аргументы подействовали на нервную систему доктора как успокоительные, усыпительные средства, и к тому времени, как его престарелый спутник собрался положить голову на свой мешок, Обед, освеженный только что закончившимся умственным, турниром, оказался в состоянии предаться отдыху, не опасаясь кошмара в образе тетонских воинов и окровавленных томагавков.

Глава XIX

Беглецы спали несколько часов. Траппер первый сбросил с себя сон, хотя лег последним. Лишь только серый рассвет начал освещать ту часть звездного небосклона, которая расстилалась над восточным краем равнины, он встал, поднял своих спутников из их теплых убежищ и объяснил им, что необходимо снова быть настороже. Миддльтон занялся приготовлениями для удобного переезда Инесы и Эллен в предстоящем им долгом и трудном пути, а старик и Поль стали приготовлять кушанье, так как первый советовал прежде, чем сесть на лошадей, хорошенько поесть. Все эти приготовления были вскоре закончены, и небольшое общество село за завтрак, хотя и не отличавшийся изысканностью, но не лишенный более существенных достоинств — вкуса и питательности.

— Когда мы спустимся в охотничьи поля поуни, — сказал Траппер, кладя для Инесы кусок нежной дичи на маленькое блюдо, изящно сделанное им для себя из рога, — мы найдем и оленей, и жирных буйволов с более вкусным мясом, да еще в таком изобилии, что удовлетворим все наши нужды. Может быть, нам даже удастся подстрелить бобра и отведать самый лакомый кусок — его хвост.

— Каким путем думаете вы идти после того, как прогоните этих ищеек? — спросил Миддльтон.

— Если бы я мог, — сказал Пиль, — я посоветовал бы отправиться по воде и как можно скорее добраться до устья реки. Дайте мне кусты хлопчатника, и я сделаю лодку, которая доставит всех нас — за исключением осла — приблизительно за сутки. Эллен — живая девушка, но наездница неважная. И вообще гораздо удобнее проехать на лодке шестьсот или восемьсот миль, чем, подобно лосю, скакать по прериям. К тому же вода не оставляет следов…

— Ну, я не поклялся бы в этом, — заметил Траппер. — Я часто думаю, что краснокожие могут отыскать следы даже в воздухе.

— Взгляните, Миддльтон, — вскрикнула Инеса в порыве внезапного восторга, заставившего ее забыть на минуту свое положение, — как красиво небо. Наверное, оно таит в себе надежду на более счастливые времена!

— Чудно! — заметил ее муж. — Как небесно красива эта ярко-красная полоса. А за ней подымается другая, еще более яркая. Я никогда не видел более красивого восхода солнца.

— Восход солнца! — медленно повторил старик, приподымаясь со своего места с решительным и беспокойным видом и не сводя глаз с постоянно изменявшихся и, действительно, красивых красок неба. — Восход солнца! Не люблю я таких восходов солнца. Увы! Черти окружили нас. Прерия горит.

— Нельзя терять времени, старик, — вскрикнул Миддльтон. — Каждое мгновение равняется дню. Бежим.

— Куда? — спросил Траппер, останавливая его спокойным, полным достоинства жестом. — В этой пустыне трав и тростников вы похожи на корабль без компаса, плавающий по огромным озерам. Одного шага по неверному пути достаточно, чтобы погубить нас всех. Опасность редко бывает настолько близкой, чтобы разум уже неспособен был действовать, молодой человек, поэтому подождем, что он нам подскажет.

— Что касается меня, — сказал Поль Говер, оглядываясь с нескрываемой тревогой, — я знаю, что если загорится эта сухая трава, то пчеле придется лететь выше обыкновенного, чтобы не обжечь себе крыльев. Поэтому, старый Траппер, я присоединяюсь к мнению капитана и говорю: сядем на лошадей и бежим.

— Вы неправы, вы неправы. Человек — не животное, чтобы следовать инстинкту и вбирать в себя познания по запаху, принесенному воздухом, или по доносящемуся до него звуку. Он должен посмотреть, рассудить и потом уже сделать вывод. Идите-ка за мной, несколько влево, туда, к возвышенности. Оттуда мы сможем произвести наблюдения.

Старик властно махнул рукой и без дальнейших разговоров пошел к указанному им месту в сопровождении всех своих встревоженных спутников. Менее опытный взгляд не заметил бы небольшой возвышенности, о которой упоминал Траппер: она была так мала, что казалось: просто в этом месте трава несколько повыше, чем в остальных. Несколько минут ушло на то, чтобы срезать самые высокие стебли — те, что возвышались даже над головами Поля и Миддльтона, несмотря на их высокий рост. Теперь удалось устроиться так, чтобы видеть окружающее их море огня.

Страшный вид, открывшийся перед глазами тех, кто был так сильно заинтересован в этом, не принес им никакой надежды. Хотя только начинало светать, яркий свет на небе становился все сильнее. Казалось, свирепая стихия хочет вступить в борьбу с солнечным светом. Яркие вспышки пламени появлялись то в одном, то в другом конце степи, напоминая собой северное сияние, только гораздо более грозное на вид. Выражение тревоги на суровом лице Траппера усилилось, когда он увидел эти признаки пожара, распространившегося широким поясом вокруг места их убежища и охватившего весь горизонт.

Старик покачал головой и, повернувшись лицом к месту, наиболее близкому к опасности, сказал спутникам:

— Мы обманывали себя надеждой, что сбили тетонов с нашего следа, а вот доказательство, что они не только знали, где мы укрываемся, но даже решили выкурить нас, словно прячущихся зверей. Взгляните: они зажгли огонь в одно и то же время вокруг всей низменности, и мы окружены этими дьяволами совершенно так же, как остров водой.

— Сядем на лошадей и поедем, — крикнул Миддльтон. — Неужели жизнь не стоит борьбы?

— Куда вы поедете? Разве тетонские лошади — саламандры, которые могут безопасно расхаживать среди страшного племени? Или вы думаете, что бог пронесет вас безвредно через ту огненную печь, что пылает, как видите сами, под тем красным небом? Это сиу; они ожидают нас со всех сторон со стрелами и ножами, или я ничего не понимаю в их дьявольских штуках.

— Мы проедем в центр, где собралось все племя, — свирепо проговорил молодой человек, — и испытаем их мужество.

— Да, это хорошо на словах, а что выйдет на деле? Вот здесь есть охотник за пчелами; он может поучить вас мудрости в этом отношении.

— Ну, что касается этого вопроса, старый Траппер, — сказал Поль, отряхиваясь всем своим атлетическим телом, словно большая дворовая собака, сознающая свою силу, — то я на стороне капитана и стою за то, чтобы бежать от огня, хотя бы это привело меня в вигвам тетона. Вот Эллен…

— К чему? К чему ваша храбрость, когда надо победить не только людей, но и стихию? Оглянитесь вокруг, друзья: венец дыма, поднимающийся снизу, ясно говорит, что из этого места нет другого выхода, как через пояс огня. Смотрите сами, мои милые, смотрите: если вы найдете какой-нибудь выход, я обещаю последовать за вами.

Самые тщательные наблюдения его спутников скорее убедили их в безысходности положения, чем успокоили опасения: Громадные столбы дыма подымались с равнины и грудились плотными, огромными массами на горизонте. Красный свет, сверкавший в промежутках, то освещал их ровным заревом пожара, то вспыхивал в каком-нибудь месте, когда пламя, скользившее по низу, прорывалось вверх, оставляя за собой ужасный мрак и указывая яснее всяких слов на характер неизбежной, надвигающейся опасности.

— Это ужасно — вскрикнул Миддльтон, прижимая к сердцу дрожащую Инесу. — В такое время и такой ужас! Но мы, мужчины, должны бороться за нашу жизнь! Ну что же, мой храбрый, отважный друг, сесть нам на лошадей и пробиваться сквозь пламя или стоять здесь, не делая никаких усилий, и видеть, как те, кого мы любим больше всего на свете, погибнут таким ужасным образом?

— Я стою за то, чтобы отроиться и улететь, пока в улье не станет слишком жарко для нас — сказал охотник за пчелами, к которому, как сразу мог заметить читатель, обратился Миддльтон. — Ну, старый Траппер, признавайтесь, что вы выбрали слишком медленный путь, чтобы избавиться от опасности, если мы замешкаемся здесь еще, то будем впоследствии походить на пчел, лежащих на соломе вокруг улья, который окурили, чтобы добыть меду. Вы слышите — пламя уже начинает бушевать, а я знаю по опыту, что раз пламя попадает в траву прерии, не тихоходу уйти оттуда!

— Неужели вы думаете, — возразил старик, с презрением указывая на лабиринт сухой, спутанной травы, окружавший их, — что чьи-либо ноги могут перегнать огонь на такой дороге? Если бы только знать, с какой стороны залегли негодяи!

— Что скажете вы, друг доктор? — воскликнул пораженный Поль, обращаясь к естествоиспытателю с тем видом бессилия, с которым сильные люди часто ищут помощи у слабых. — Что скажете вы? Неужели у вас не найдется совета, когда дело идет о жизни и смерти?

Естествоиспытатель с записной книжкой в руках смотрел на ужасное зрелище так спокойно, словно огонь был зажжен для того, чтобы разрешить затруднения какой-нибудь научной задачи. Приведенный в себя вопросом товарища, он повернулся к другому, такому же спокойному, но занятому иным делом спутнику — Трапперу — и спросил самым равнодушным тоном:

— Почтенный охотник, вы, без сомнения, часто наблюдали подобные явления…

Слова его были грубо прерваны Полем, который вышиб у него из рук записную книжку с бешенством, показавшим полное умственное расстройство, нарушившее равновесие его духа. Прежде, чем ученый успел возразить что-либо, старик, во все время этой сцены, имевший вид человека, не знающего, что предпринять, внезапно принял решительный вид, как будто он не сомневался более в том, как ему следовало поступить.

— Настало время действовать, — проговорил он прерывая, таким образом, ссору, готовую возгореться между естествоиспытателем и охотником за пчелами, — пора бросить причитания и приняться за дело.

— Вы слишком поздно пришли в себя, старик! — крикнул Миддльтон. — Огонь на расстоянии четверти мили от нас, и ветер несет его к нам с ужасающей быстротой!

— Вот как! Огонь! Не очень-то я боюсь огня. Если бы я знал, как избегнуть хитрости тетонов так же хорошо, как знаю способ лишить огонь его добычи, то нам оставалось бы только благодарить судьбу за наше спасение. Это-то вы называете пламенем? Если бы вы видели зрелище, свидетелем которого я был на Восточных горах, когда могучие годы походили на горн кузнеца, вы знали бы, что значит бояться пламени, и испытывали бы чувство благодарности, что оно пощадило вас! Ну, молодцы, полно!.. Теперь время приниматься за работу и перестало болтать, потому что вон то извивающееся пламя приближается, словно бегущий олень. Приложите-ка руки к этой короткой, высохшей траве и обнажите землю.

— Неужели вы рассчитываете лишить огонь его жертв таким детским способом? — вскрикнул Миддльтон.

Легкая, но полная торжественности улыбка мелькнула на лице старика, когда он ответил:

— Ваш дедушка сказал бы, что лучшее, что может сделать солдат, находящийся вблизи неприятеля, это — повиноваться.

Капитан понял упрек и немедленно последовал Примеру Поля, который с ожесточением вырывал сухую траву, исполняя приказание Траппера. Даже Эллен приложила руки к работе, а вскоре и Инеса занялась тем же делом, хотя никто из работавших не знал, зачем он это делает… Когда люди думают, что наградой за их труд будет сама их жизнь, они становятся усердными в деле. В очень короткое время было очищено место футов в двадцать в диаметре. Траппер вывел женщин в центр этого небольшого пространства, сказав Полю и Миддльтону, чтобы они прикрыли одеялами их легко воспламеняющиеся платья. Приняв эти предосторожности, старик подошел к противоположному краю, где трава еще окружала путников высоким, опасным кольцом, и, взяв клочок самой сухой травы, положил ее на полку ружья и поджег. Она вспыхнула сразу. Тогда разведчик бросил пылавшую траву на высокую заросль и, отойдя к центру круга, стал терпеливо ожидать результата своего дела.

Разрушительная стихия с жадностью набросилась на новую пищу, и в одно мгновение пламя стало лизать траву, напоминая собой языки животных, которые роются в пище, отыскивая себе самые вкусные куски…

— Ну, — сказал старик, подымая палец и смеясь свойственным ему беззвучным смехом, — теперь вы увидите, как огонь сразит огонь. Увы! Много раз я прокладывал себе так путь по причине постыдной лености. Не хотелось, видите ли, мне идти по покрытой, спутанной травой низине.

— Но неужели это не опасно? — вскрикнул удивленный Миддльтон. — Не приближаете ли вы к нам врага, вместо того, чтобы отдалить его?

— Разве ваша кожа так нежна? У вашего деда кожа была погрубее. Но поживем — увидим, уж мы все доживем до того, что увидим.

Опытный Траппер оказался правым. Огонь, все увеличиваясь, начал распространяться в три стороны, замирая на четвертой, благодаря недостатку пищи. По мере того, как огонь увеличивался и бушевал все сильнее и сильнее, он очищал перед собой все пространство, оставляя черную, дымящуюся почву гораздо более обнаженной, чем если бы трава на этом месте была скошена косой. Положение беглецов стало бы еще более рискованным, если бы очищенное ими место не увеличивалось по мере того, как пламя окружало его с остальных сторон. Перейдя на то место, где Траппер зажег траву, беглецы избегли сильного жара. Через несколько минут пламя стало отступать во всех направлениях, оставляя их окутанными облаком дыма, но в полной безопасности от потока огня, продолжавшего бешено нестись вперед.

Зрители смотрели на простое средство, употребленное Траппером, с тем же изумлением, с каким, как говорят, царедворцы Фердинанда смотрели на способ Колумба поставить яйцо, с той однако разницей, что спутники старика были преисполнены чувства благодарности, а не зависти.

— Старый Траппер! — крикнул Поль, запуская пальцы в свои всклокоченные кудри. — Много раз мне приходилось преследовать нагруженных добычей пчел до их улья; я несколько знаком с природой лесов, но ведь это значит вырвать жало у осы, не дотронувшись до нее самой.

— Ладно, ладно! — остановил его старик. После первой минуты успеха, он, по-видимому, перестал и думать о том, что сделал. — Теперь готовьте лошадей. Подождем с полчаса — пусть огонь пока делает свое дело. А потом мы сядем на коней. Нам нужно, чтобы луг немного остыл, а то у этих неподкованных тетонских лошадей копыта так же нежны, как ноги у босой девушки.

Миддльтон и Поль, считавшие это неожиданное избавление от опасности чем-то вроде воскресения, терпеливо ожидали наступления времени, назначенного Траппером, в непогрешимость суждений которого снова уверовали. Доктор получил обратно свою записную книжку, немного пострадавшую от огня и утешал себя тем, что неустанно записывал различные колебания света и тени, которые принимал за естественные явления природы.

Между тем ветеран, в опытность которого так слепо верили, занимался тем, что старался разглядеть различные отдаленные предметы в те минуты, когда ветер развевал громадные столбы дыма, закрывавшие всю равнину.

— Поглядите-ка хорошенько в ту сторону, друзья мои, — сказал Траппер после продолжительного, на. пряженного наблюдения, — у вас глаза молодые и могут оказаться лучше моего никуда негодного зрения, — хотя было время, когда мудрый и храбрый народ имел основание хвалить мое зрение. Но эти времена прошли, а вместе с ними ушло и много верных, испытанных друзей. Увы! Если бы я мог сделать какие-либо изменения в предначертаниях проведения! Я не могу сделать этого, но если бы я мог изменить что-либо, я сделал бы так, что те, которые долго жили в дружбе и любви между собой и доказали, что они достойны быть вместе, так как страдали друг за друга и подвергались опасностям друг ради друга, чтобы они вместе покинули жизнь, если смерть одного отнимает у другого желание жить.

— Вы видите индейцев? — нетерпеливо спросил Миддльтон.

— Краснокожие и белокожие — одно и то же. Дружба и привычка могут связать людей в лесах так же сильно, как в городах, — и даже сильнее. Вот, например, молодые воины в прериях. Часто они выбирают себе друга, посвящают свою жизнь дружбе с ним и точно и верно исполняют свои обещания. Смертельный удар, нанесенный одному из них, оказывается обыкновенно смертельным и для другого! Большую часть моей жизни я прожил одиноким, — если можно назвать одиноким человека, который прожил семьдесят лет на лоне природы, — однако, я всегда находил приятным общение с существами моего рода, и мне тяжело бывало расстаться с товарищем, если он был храбр и честен. Храбр, потому что в лесу трусливый товарищ, — взгляд старика нечаянно упал на рассеянного естествоиспытателя, — может и короткую дорогу сделать длинной; а честен, потому что коварство — скорее инстинкт, свойственный животным, чем свойство, присущее человеческому разуму…

— Но то, что вы видели — это был сиу?

— Кто знает, что станется с Америкой, — не расслышав, продолжал Траппер, — где окончатся махинации и выдумки ее народа? В свое время я знал вождя, который некогда видел первого белого, ступившего своей ногой в области Йорка! Как изуродована красота степи за эти два поколения! Мои собственные глаза увидели свет на берегах Восточного моря, и я хорошо помню, как я в первый раз в жизни пробовал свое ружье, пройдя от дома моего отца до леса такое пространство, какое может пройти мальчик между восходом и закатом солнца, не затронув при этом ни прав, ни претензий никого, кто выставлял бы себя властелином над животными, которые водятся в степи. Тогда природа была в полном блеске, и только узкая полоса между лесами и океаном была захвачена алчными переселенцами. А теперь? Будь у меня крылья орла, они устали бы, прежде чем я пролетел бы одну десятую того пространства, которое отделяет меня от моря. На всем этом пространстве рассеяны города и леса, фермы и проезжие дороги, церкви и школы — все выдумки и дьявольские ухищрения человека. Я знал время, когда появление на границе нескольких краснокожих вызывало смятение в целых провинциях: мужчины вооружались, посылали в отдаленные места за войсками, женщины пугались, большинство жителей лишалось сна, потому что ирокезы выходили на путь войны или проклятые минги брались за томагавки. А теперь? Страна посылает свои суда в чужие земли, чтобы сражаться там; пушек теперь больше, чем прежде бывало ружей, а в случае нужды всегда можно вызвать десятки тысяч дисциплинированных солдат. И я, жалкий и старый, дожил до того, что вижу все это!

— Ни один разумный человек не может усомниться в том, что вы видели, как переселенцы снимали сливки с поверхности земли и брали мед у природы, старый Траппер, — сказал Поль. — Но вот Эллен беспокоится насчет сиу, а теперь, когда вы отвели душу, высказавшись откровенно, то не укажете ли вы нам направления полета? Пусть рой снова снимется с места.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что Эллен начинает тревожиться. А так как дым уже подымается с равнины, то не было ли бы благоразумно попробовать бежать.

— Мальчик говорит разумно. Я забыл, что мы посреди бушующего огня и что сиу окружают нас, словно голодные волки, подстерегающие стадо буйволов. Но когда в моем старом мозгу встают воспоминания о давно прошедших временах, я забываю то, что происходит в данную минуту. Вы правы, дети мои: пора двигаться в путь. А вот тут-то и начинаются затруднения. Легко избежать огня, потому что это только бушующая стихия; не особенно трудно сбить со следа свирепого медведя, потому что он действует по инстинкту, который как научает, так и ослепляет его; но гораздо труднее заставить бодрствующего тетона закрыть глаза, потому что все его дьявольские проделки поддерживаются разумом.

Несмотря на то, что старик ясно сознавал все трудности задуманного предприятия, он решительно и быстро принялся за выполнение его.

Закончив наблюдения, прерванные печальными блужданиями его ума, он дал товарищам знак садиться на лошадей. Лошади, все время стоявшие пассивно, дрожа среди бушующего пламени, приняли свою ношу с явным удовольствием. Траппер предложил доктору свою лошадь, а сам решил идти пешком.

— Я не привык путешествовать на чужих ногах, — объяснил он, — и ноги у меня устали от безделья, К тому же, в случае, если бы мы наткнулись на засаду — что весьма возможно — лошади легче будет бежать с одним человеком на спине, чем с двумя. Что же касается меня, то не все ли равно, кончится моя жизнь одним днем раньше или позже. Пусть тетоны возьмут мой скальп, если им угодно: они увидят, что он покрыт седыми волосами; а никакое человеческое коварство не может лишить меня знаний и опыта, от которых они поседели.

Так как никто из нетерпеливых слушателей не собирался, по-видимому, оспаривать это распоряжение, оно было принято молча. Доктор пробормотал несколько печальных восклицаний по адресу потерянного Азинуса, но был слишком доволен возможностью поддержать свое бегство четырьмя ногами вместо двух, чтобы долго отказываться. И через несколько минут охотник за пчелами, никогда не запаздывавший в подобных случаях, заявил, что все готовы к отправлению.

— Теперь взгляните туда, на восток, — сказал старик, идя впереди всех по почерневшей и еще дымившейся равнине, — и глядите во все глаза, не увидите ли вы полосы блестящей воды. Там река. Мы будем в безопасности только тогда, когда она протечет между нашими следами и зоркими тетонами.

Последних слов было достаточно, чтобы глаза всех спутников Траппера с полнейшим вниманием устремились в сторону, откуда можно было увидеть желанную реку. Имея это в виду, отряд ехал в глубоком молчании, потому что старик предупредил их о необходимости быть осторожными, так как они въехали в облака дыма, клубившегося массами, словно туман, вдоль равнины, в особенности в тех местах, где огонь встретил лужи стоячей воды.

Они проехали около трех миль, не видя реки — предмета их желаний. Огонь все еще бушевал вдали. Когда ветер унес первые испарения, подымавшиеся с мест пожара, нахлынули новые волны дыма, мешавшие разглядеть что-либо. Наконец, старик, еще раньше начавший выказывать признаки легкого беспокойства, заставившего его спутников предположить, что даже его исключительная способность находить выход из опасности ослабела под влиянием окружавшего их дыма, внезапно остановился и, бросив на землю ружье, задумчиво наклонился над каким-то предметом, лежавшим у его ног. Миддльтон и все остальные подъехали к нему и стали расспрашивать о причине остановки.

— Взгляните сюда, — сказал Траппер, указывая на изуродованный, обгорелый остов лошади, лежавший в небольшом углублении, — и вы сможете увидеть силу огня в прерии. Земля здесь сырая, а трава была выше обыкновенной. Несчастное животное было застигнуто во сне. Видите кости, растрескавшуюся, обгорелую кожу, оскаленные зубы. Тысяча зим не могла бы сделать то, что сделала в одну минуту стихия.

— Такой могла бы быть и наша судьба, — сказал Миддльтон, — если бы пламя застигло нас во время сна!

— Нет, я не скажу этого, не скажу. Конечно, человек может сгореть, как трут. Но так как он разумнее лошади, он умеет избегнуть опасности.

— Может быть, это был просто остов лошади? Иначе ведь она могла бы убежать.

— Видите эти следы на сырой земле? Вот ее копыта… А вот и следы мокассин… Владелец лошади употребил все усилия, чтобы вывести ее отсюда, но эти животные очень боятся огня и упрямятся, когда его видят.

— Это известный факт. Но если у лошади был всадник, где же он теперь?

— Да, вот в этом и загадка, — ответил Траппер, наклонясь, чтобы поближе разглядеть следы на земле. — Да, да, тут ясно видно, что происходила борьба между человеком и лошадью. Хозяин делал все возможное, чтобы спасти животное, но огонь, должно быть, был очень силен, иначе человек имел бы больше успеха.

— Слушайте, старый Траппер, — прервал его Поль, показывая на место невдалеке, где почва была суше и трава, вследствие этого, росла не в таком изобилии, — говорите о двух лошадях. Вот там лежит другая.

— Малый прав! Неужели тетоны попались в расставленные ими же сети? Такие вещи случаются, и вот пример для всех, кто желает причинить зло другим. Поглядите-ка на железо в сбруе животного; тут не обошлось без изобретений белых… Должно быть так, должно быть так!.. Отряд каких-то негодяев скакал за нами по траве, пока их друзья поджигали прерию — и вот последствия: они потеряли своих животных и счастливы еще, если их души не блуждают теперь вдоль пути, который ведет к индейским небесам.

— Они могли прибегнуть к тому же средству, что и вы, — возразил Миддльтон.

Отряд, между тем, медленно подвигался вперед,

Приближаясь к месту, где на дороге лежал труп второй лошади.

— Не знаю. Не у всякого дикаря есть огнестрельное оружие, да еще такое доброе ружье, как этот мой старый друг. Трудно добыть огонь двумя палками, а времени для обдумывания или изобретения чего-то здесь мало. Это вы можете видеть вон по тому столбу пламени, что несется по ветру, словно по пороховой нитке. Огонь пронесся здесь только несколько минут тому назад, и нам, может быть, следовало бы осмотреть наши ружья; я вовсе не желаю сразиться с тетонами… Но если уж быть битве, если ее нельзя избежать, то всегда надо стараться так вести дело, чтобы первый выстрел остался за нами, а не за врагами.

— Странное это было животное, — сказал Поль, натягивая повод и останавливаясь над остовом второй лошади, тогда как остальные уже проехали вперед, спеша уехать как можно дальше, — странная лошадь, говорю я: у нее не было ни головы, ни копыт.

— Огонь не терял времени, — заметил Траппер, пристально глядя на горизонт всякий раз, как это позволял ему сделать крутившийся дым. — Он быстро испек бы целого буйвола или превратил бы в пепел его копыта и рога. Стыдно, стыдно, старый Гектор. От собаки капитана этого можно ожидать и по возрасту, и, надеюсь, я никого не обижу, если скажу это, по недостатку воспитания; го такой собаке, как ты, Гектор, очень стыдно оскаливать зубы и ворчать на остов изжаренной лошади совершенно так же, как если бы ты напал на след медведя.

— Говорю тебе, старый Траппер, это не лошадь — ни по копытам, ни по голове, ни по шкуре.

— Как? Не лошадь? Ваши глаза хороши для пчел и пней, мой милый, но… Господи, боже мой! Малый-то прав. Чтобы я принял шкуру буйвола — хотя и опаленную и съежившуюся за остов лошади! Увы! Было время, друзья мои, когда я мог узнать животное на расстоянии, какое мог охватить глаз, и при этом заметить большую часть его свойств — цвет, возраст, пол.

— Вы пользовались несравненными преимуществами, почтенный охотник! — заметил естествоиспытатель. — Человек, способный подмечать эти различия в пустыне, избавлен от неприятностей утомительной ходьбы, а часто и от исследований, оказывающихся в результате бесплодными. Скажите, пожалуйста, ваше необычайное превосходство зрения простиралось ли до того, что вы могли определить order или genus животного?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать вашими приказаниями гения^[26].

— Не понимаете? — прервал его охотник за пчелами несколько презрительным тоном, необычным для него, в особенности по отношению к почтенному другу. — Ну, старый Траппер, этого я уж никак не ожидал от человека такого опыта и ума. Товарищ под словом «порядок», подразумевает то, как они идут — дружными ли стадами, как рой пчел, летящий за своей царицей, или вереницей, как буйволы, которые, как мы часто видим, тащатся один за другим по прерии. Ну, а что касается слова «гений», то оно известно всем и вполне понятно. Так называют за бойкость и нашего депутата в конгрессе, и того болтливого малого, что издает у нас газету. Я думаю, что именно это и подразумевает доктор, так как его слова почти всегда имеют какой-нибудь смысл.

Окончив такое мудрое объяснение, Поль оглянулся назад с выражением, которое — если бы его выразить, словами — говорило: «Видите, хоть я и не часто вмешиваюсь в такие дела, а все же я не дурак».

Эллен находила много достоинств в Поле, но в ученость его верила плохо. Его открытый, бесстрашный и мужественный характер, чрезвычайно привлекательная внешность — все это возбуждало симпатии молодой девушки, которая и не думала об его умственных качествах. Бедная Эллен вспыхнула, как роза; ее хорошенькие пальчики теребили пояс Поля, за который она держалась на лошади. Как бы желая отвлечь внимание других слушателей от слабости любимого человека, невыносимой для нее самой, она поспешно проговорила:

— Так это, действительно, не лошадь?

— Ни больше, ни меньше, как шкура буйвола. Она лежит мехом вниз. Огонь прошел по ней, как вы видите, но не мог зажечь, ее, так как она свежа. Буйвол. Убит недавно, может быть, на нем окажется еще мясо.

— Приподымите-ка шкуру за уголок, старый Траппер, — сказал Поль тоном человека, приобретшего право подавать свой голос на каком угодно совещании, — если там окажется кусочек горба, то он, наверное, хорошо прожарен, и очень приятно будет его попробовать.

Старик искренно рассмеялся причуде своего молодого товарища и сунул ногу под шкуру. Шкура задвигалась, а потом вдруг отлетела в сторону… и из-под нее с быстротой, какую он считал необходимой в подобном случае, выскочил индейский воин.

Глава XX

Когда пораженные путники несколько пришли в себя и взглянули на так неожиданно появившегося перед ними человека, они увидели, что перед ними стоит уже знакомый им молодой поуни. Все они онемели от изумления, и прошло довольно много времени, пока дикарь и беглецы с удивлением и недоверием разглядывали друг друга. Изумление молодого дикаря выражалось сдержаннее и с большим чувством достоинства, чем изумление его знакомых — белых. Под влиянием дрожавших от страха спутниц, Поль и Миддльтон тоже испытывали сильное волнение, и кровь быстрее текла в их жилах. Блестящие глаза индейца переходили с одного спутника на другого с выражением, ясно говорившим, что он не отступит даже перед самым грубым нападением. Взор его блуждал по всем изумленным лицам и, наконец, остановился на лице Траппера, неподвижном, как и его лицо. Доктор Баттиус первый нарушил молчание восклицанием:

— Порядок — primates; genus — homo; species — прерия.

— Ага! Вот и разгадка тайны, — сказал старый Траппер, покачивая головой с видом человека, поздравляющего себя с разрешением трудного, запутанного дела. — Малый спрятался в траве; огонь застиг его во сне, лошадь его погибла, а он был принужден укрыться под свежей шкурой буйвола. Выдумка недурна, особенно, если у него не было ни пороху, ни кремня, чтобы поджечь траву. Право, это умный юноша, с ним хорошо было бы путешествовать. Я поговорю с ним ласково, потому что гнев не принесет нам никакой пользы. Добро пожаловать, брат мой, — сказал он на языке, понятном для дикаря, — я вижу, тетоны выкуривают тебя, словно дикого зверька из норы.

Молодой поуни обвел взглядом всю местность, как бы исследуя страшную опасность, которой он только что избегнул, но не выказал ни малейшего волнения. Нахмурив лоб, он ответил на замечание Траппера:

— Тетоны — собаки. Когда в их ушах раздается боевой клич поуни, они принимаются выть.

— Это правда. Дьяволы идут по нашим следам, и я рад, что встретил воина с томагавком в руке, который не любит их. Не отведет ли мой брат моих детей в его поселение? Если сиу пойдут следом за нами, мои молодые люди помогут ему биться с ними.

Молодой поуни обвел проницательным взглядом всех чужеземцев прежде, чем счел нужным ответить на такой важный вопрос. Обзор мужчин был непродолжителен и, видимо, удовлетворил его. Но, как и в первый раз, его взор остановился надолго и с восхищением на удивительной, необыкновенной красоте такого прелестного, никогда не виденного им существа, как Инеса. Хотя глаза его и отрывались иногда от нее, чтобы заглянуть на более понятные, хотя также необыкновенные для него прелести Эллен, они опять возвращались, чтобы заняться изучением существа, которое для его непривычного взгляда и необузданного воображения казалось одаренным совершенствами, какими юные поэты наделяют образы, возникающие в их мыслях. Заметив, однако, что его пристальные взгляды смущают предмет его восхищения, он отвел глаза, выразительно положил руку на грудь и скромно ответил:

— Мой отец будет желанным гостем. Юноши моего народа будут охотиться с его сыновьями. Вожди будут курить с ним трубки. Девушки поуни будут петь его дочерям.

— А если мы встретим тетонов? — спросил Траппер, желавший основательно ознакомиться с более важными условиями этого нового союза.

— Враг Больших Ножей почувствует удары поуни.

— Это хорошо. Теперь посоветуемся с моим братом, как идти не по кривой дороге, чтобы путь к его поселению походил на полет голубей.

Молодой поуни сделал выразительный жест согласия и отошел за стариком несколько в сторону, чтобы избежать всякой опасности перерыва совещания со стороны беспокойного Поля или рассеянного естествоиспытателя. Совещание было коротким, но так как оно велось по традиционному способу туземцев, то обе стороны получили нужные им сведения. Когда оба вернулись и остальным, старик счел нужным объяснить часть того, что произошло между ним и молодым индейцем.

— Да, я не ошибся, — сказал ои, — этот красивый молодой воин, — а он и вправду красив и благороден по виду, хотя, может быть, несколько страшен от разрисовки — итак, этот красивый юноша говорит, что ои отправился выслеживать именно этих тетонов. Его отряд был недостаточно силен, чтобы напасть на дьяволов, вышедших в большом количестве из своих селений охотиться на буйволов; пришлось послать в поселение поуни за помощью. По-видимому, этот малый — бесстрашный воин, потому что он все время следил за ними один, пока не принужден был, как и мы, спрятаться в траву. Но он сказал мне кое-что иное, мои милые, и очень грустное. Он сказал, что коварный Матори, не успев уйти со своей добычей, вместо того, чтобы сражаться со скваттером, подружился с ним, и обе шайки — и белых, и краснокожих — преследуют нас по пятам. Они залегли вокруг этой горящей равнины, чтобы погубить нас.

— Как он знает все это? — спросил Миддльтои.

— А почему бы нет?

— Каким образом он узнал о таком положении вещей?

— Каким образом? Вы думаете, что разведчику нужны газеты и городские глашатаи, как это бывает в Штатах, для того, чтобы знать все, что происходит в прериях? Ни одна болтливая женщина, бегающая из дома в дом, не может разнести языком новости так быстро, как распространяют их здешние племена условными знаками и предупреждениями, известными им одним. Это их наука, и, что лучше всего, учатся они ей на открытом воздухе, а не в стенах школы. Говорю вам, капитан, все, что он сказал, сущая правда.

— Что касается меня, — заметил Поль, — то я готов присягнуть в этом. Это разумно и потому верно.

— И ты мог бы смело присягнуть, мой мальчик, да, мог бы присягнуть. Затем он сказал, что мои старые глаза на этот раз изменили мне, и река, действительно, на той стороне, приблизительно в полумиле отсюда. Вы видите, что огонь действовал всего больше в этом направлении, и наш путь окутан облаками дыма. Он также соглашается, что нам следует омыть наш след водой. Да, нам нужно поставить эту реку между нами и глазами сиу, и тогда мы сможем добраться до поселения волков.

— Все слова не подвинут нас ни на шаг, — сказал Миддльтон, — нужно отправляться дальше.

Старик согласился с ним, и отряд снова приготовился в путь. Поуни перекинул через плечо шкуру буйвола и пошел вперед, часто бросая украдкой взгляды на необыкновенную и непостижимую для него красоту Инесы.

Часа езды было достаточно, чтобы привести беглецов к берегу одной из тех сотен рек, которые изливают, посредством могучих артерий Миссури и Миссисипи в океан воды огромной и еще необитаемой области. Река была неглубока, но текла она неровно и быстро. Пламя выжгло землю до самого края воды, и так как потоки теплой жидкости смешались в более прохладном воздухе с дымом бушующего пламени, большая часть поверхности реки была окутана покровом струившихся испарений. Траппер указал с удовольствием на это обстоятельство, помогая Инесе сойти с лошади у края реки.

— Негодяи перехитрили! Я не вполне уверен, что не поджег бы сам прерии с целью воспользоваться этим дымом для того, чтобы скрыть наши достижения, если бы бессердечные дьяволы не избавили меня От этого труда. Ну, леди, поставьте вашу нежную ножку на землю… Страшное это было время для нежной девушки вашего воспитания и ваших свойств. Увы! Мне приходилось в былое время видеть молодых, нежных, добродетельных, скромных девушек среди всех ужасов коварных ухищрений индейской войны! Ну, теперь до того берега не более четверти мили и, по крайней мере, наш след будет утерян.

К этому времени Поль помог Эллен сойти с лошади и стоял теперь, смотря грустным взглядом на голые берега реки. Вдоль них не росло ни деревьев, ни кустарника, за исключением разбросанных в разных местах групп низеньких кустов, из которых с трудом можно было бы выбрать дюжину стволов, пригодных для того, чтобы сделать тросточку.

— Слушайте, старый Траппер, — с угрюмым видом вскрикнул охотник за пчелами, — все эти разговоры о другом береге этой реки или ручья — называйте ее как угодно — очень хороши, но, по моему мнению, нужно отличное ружье для того, чтобы выстрел из него попал в индейца или оленя, стоящего на том берегу.

— Да, да, нужно хорошее ружье; хотя вот это, что я ношу с собой, исполняло, бывало, свое дело на таком же расстоянии.

— И что же вы думаете, перекинуть Эллен и Инесу через реку, или полагаете, что они поплывут, как форели, пряча головы под водой?

— Разве эта река слишком глубока для того, чтобы перейти ее вброд? — спросил Миддльтон. Он, как и Поль, понимал невозможность доставить на другой берег ту, о безопасности которой он заботился более, чем о своей собственной.

— Когда горы питают ее сверху потомками, она становится, как вы видите, быстрой, могучей рекой. В свое время я переходил по ее песчаному ложу, не замочив колен. У нас есть лошади тетонов; я уверен, что брыкающиеся чертенята плавают, как олени.

— Старый Траппер, — сказал Поль, запуская пальцы в свою лохматую голову, что он делал всякий раз, когда какое-нибудь затруднение нарушало его философское спокойствие, — мне случалось плавать как рыбе.

— Я могу сделать это и теперь, если будет нужно. Но я спрашиваю вас, усидит ли Нелли на лошади, если вода будет бурлить перед ее глазами словно у мельничной плотины, как она это делает теперь.

— Ах, он прав. Надо выдумать что-нибудь, а не то нельзя переправиться через реку, — Траппер прервал разговор, обернулся к индейцу и объяснил ему затруднительное положение, в котором очутились женщины. Молодой воин внимательно выслушал его, сбросил с плеч буйволову кожу и немедленно принялся с помощью понимавшего его старика за необходимые приготовления.

С помощью ремней, оказавшихся в достаточном количестве у старика и у дикаря, шкура буйвола скоро приняла вид зонтика или опрокинутого парашюта. Несколько тонких палок было вставлено поперек, чтобы сохранять ее в определенном положении. Когда это простое средство перевозки было окончено и спущено на воду, индеец сделал знак, что судно готово принять свой груз. Инеса и Эллен не решались сесть в лодку такой легкой постройки, да и Миддльтон и Поль не соглашались отпустить их, пока не уверились оба, на личном опыте, что судно может вынести груз гораздо тяжелее предназначенного ему. Они неохотно отказались от своего предубеждения и позволили, чтобы шкура приняла драгоценную ношу.

— Предоставьте поуни быть кормчим, — сказал Траппер, — моя рука не так тверда, как прежде, а у него члены словно выточены из крепкого орехового дерева. Предоставьте все разуму поуни.

Из трех лошадей тетонов поуни выбрал лошадь Матори. Он сделал это с быстротой, доказывавшей, что качества этого благородного животного были далеко не безызвестны ему. Он вскочил ей на спину и въехал в реку. Подталкивая шкуру концом копья, поуни направил легкое судно против течения, отпустил повод лошади и смело спустился в воду. Миддльтон и Поль следовали за ним настолько близко, насколько позволяло благоразумие. Таким образом, молодой воин доставил свой драгоценный груз на противоположный, берег в полной безопасности, без малейшего неудобства для пассажиров и с уверенностью и быстротой, показывавшими, что и лошадь, и всадник не новички в этом деле. Добравшись до берега, молодой индеец разобрал судно, перекинул шкуру через плечо, взял палки под мышку и вернулся, не проронив ни слова, на другой берег, чтобы таким же образом перевезти остальных.

— Ну, друг доктор, — сказал старик, увидев, что индеец во второй раз въехал в воду, — теперь я знаю, что этому краснокожему можно довериться. Он красивый юноша и честный на вид, но ветры небесные не более обманчивы, чем эти дикари. Будь этот поуни тетоном или одним из тех бессердечных мингов, что бродили в лесах Йорка лет шестьдесят тому назад, мы бы увидали его спину, а не лицо. У меня в сердце шевельнулось было подозрение, когда я увидел, что молодец выбрал лучшую из лошадей: на ней покинуть нас было бы так же легко, как проворному голубю улететь от стаи шумных тяжелых воронов. Но, вы видите, малый честен, а раз вы подружитесь с краснокожим, он навсегда ваш, если только вы будете поступать с ним честно.

— Каково может быть расстояние отсюда до источников этого потока? — спросил доктор, глаза которого все время угрюмо, с выражением сомнения были устремлены на водовороты. — На каком расстоянии могут находиться его тайные родники?

— Это зависит от погоды. У вас устали бы ноги, прежде чем вы дошли бы до Скалистых гор вдоль его русла; но бывает время, когда его можно перейти, не замочив ног.

— А в какое именно время года это бывает?

— Тот, кто пройдет здесь через несколько месяцев, найдет вместо пенящегося потока пустыню, занесенную песком.

Естествоиспытатель впал в глубокое раздумье. Как большинство людей, не одаренных избытком физических сил, достойный ученый преувеличивал встречавшиеся на его пути опасности, и страх переплыть через реку таким простым способом все увеличивался в его душе, пока не достиг таких размеров, что в момент, когда предстояло садиться в челнок, Обед раздумывал: не сделать ли отчаянную попытку — пройти вдоль реки, вместо того, чтобы подвергаться опасности при переправе. Незачем говорить о невероятной изворотливости, с которой он изобретал всевозможные аргументы, вызванные страхом. Достойный Обед обдумывал все дело с похвальным усердием и только что пришел к утешительному заключению, что открытие скрытых источников такой значительной реки может принести почти столько же славы, сколько прибавление лишнего растения или насекомого к научному каталогу, как поуни во второй раз добрался до берега. Как только судно из шкуры опять стало подобием лодки, старик с самым решительным видом сел на свое место, осторожно усадил Гектора между ног и сделал знак своему спутнику занять третье место.

Естествоиспытатель поставил ногу в шаткий челнок с таким видом, с каким слон пробует ступить на мост, с каким пугливая лошадь приноравливается, прежде чем доверит себя страшной для нее плоскости, и выпрыгнул назад как раз в ту минуту, когда старик уже думал, что он сядет.

— Достопочтенный охотник, — уныло проговорил доктор, — это самая ненаучная барка. Внутренний голос говорит мне, чтобы я не доверял ее безопасности.

— Что такое? — сказал старик, трепля уши собаки, как сделал бы это отец, играющий со своим любимым ребенком.

— Я не расположен к этому опыту на воде. У этого судна нет ни должной формы, ни пропорций.

— Оно, действительно, не так красиво, как лодка из березовой коры, которую мне довелось видеть, но в вигваме может быть так же удобно, как и во дворце.

— Невозможно, чтобы судно, построенное на принципах, до такой степени противных науке, могло быть безопасным. Эта лохань, достопочтенный охотник, никогда не доберется до противоположного берега.

— Вы свидетель, что ока уже добралась.

— Да, но это счастливая аномалия. Если бы исключения принимались как правила, в мировом порядке, то человеческая раса скоро погрузилась бы в бездну невежества. Эта барка, Траппер, которой вы вверяете свою безопасность, представляет собой в летописях изобретений то же, что можно назвать lusus naturae, a естественно-исторической классификации — чудовище!

Трудно сказать, сколько времени продолжал бы доктор Баттиус этот разговор, так как в добавление к могущественным личным побуждениям, заставлявшим его отказаться от опыта, действительно представлявшего известную опасность, чувство гордости своим умом заставляло его поддерживать начатый разговор. Но, к счастью, едва естествоиспытатель произнес последнее слово своей речи, как в воздухе раздался какой-то звук, нечто вроде сверхъестественного эха только что сказанного слова. Молодой поуни, дожидавшийся окончания непонятного разговора с серьезным, характерным для него терпением, поднял голову и стал прислушиваться к незнакомому крику, словно олень, услышавший вдали шаги охотничьих собак. Но Траппер и доктор не были так невежественны относительно происхождения этих необычайных звуков. Обед узнал хорошо знакомый голос своего осла и только что хотел подняться на небольшую возвышенность над рекой, со всем пылом сильной привязанности, как невдалеке показался сам Азинус, бежавший неестественным галопом, побуждаемый к этому необычайному для него ходу нетерпеливым и грубым Уючей, ехавшим на нем.

Глаза тетона и беглецов встретились. Уюча испустил продолжительный, громкий, пронзительный крик, в котором выражение восторга страшным образом смешивалось со звуками условного сигнала. Этот сигнал решил спор о достоинствах челнока: доктор так поспешно занял место рядом со стариком, словно умственныи туман, заволакивавший его глаза, внезапно рассеялся. В следующее мгновение лошадь молодого поуни уже боролась с течением.

Ей потребовались все силы, чтобы спасти беглецов от стрел, в следующую же минуту замелькавших в воздухе. На крик Уючи появилось около пятидесяти товарищей, но, к счастью, среди них не было ни одного, который имел бы привилегию носить ружье. Однако беглецы не успели еще достичь половины реки, как на берегу показалась фигура самого Матори. Выпущенные им напрасные выстрелы выказывали всю ярость и разочарование вождя. Траппер несколько раз подымал ружье, как будто желая попробовать его действие на врагов, но всякий раз опускал его, так и не выстрелив. Глаза поуни горели, словно глаза кугуара, при виде стольких людей враждебного племени; он отвечал на бесплодные усилия их вождя презрительным жестом — подымал руку в воздух — и боевым кличем своего народа. Вызов слишком отдавал насмешкой, чтобы сиу его не приняли. Они все сразу, бросились в реку, сплошь укрыв ее темными фигурами лошадей и всадников.

Беглецам приходилось напрягать все усилия, чтобы достигнуть гостеприимного берега. Дакоты плыли на лошадях, не утомленных, как лошадь поуни, и не обремененных никакой поклажей; поэтому они стали быстро настигать беглецов. Траппер, ясно сознававший всю опасность положения, спокойно перевел свой взгляд с тетонов на своего молодого индейского товарища, чтобы узнать, не поколебалась ли его решимость при виде того, как убывало расстояние между ними и врагами. Но вместо чувства страха или озабоченности, которое легко могло возбудить рискованное положение, на лице молодого воина появилось выражение сильной, смертельной ненависти.

— Вы очень дорожите жизнью, друг доктор? — спросил старик с философским спокойствием, вдвойне устрашившим его спутника.

— Не ради себя, — ответил естествоиспытатель, хлебнув воды, зачерпнутой рукой из реки, чтобы прочистить охрипшее горло. — Не ради себя, но ради того, что существование мое так важно для естественной истории. Поэтому…

— Да, — заметил старик. Он задумался слишком глубоко, чтобы разбирать идеи доктора со свойственной ему проницательностью, — это действительно естественнее, низкое, подлое чувство? Жизнь так же драгоценна для этого молодого поуни, как и для любого губернатора в Штатах; он мог бы спастись или, но крайней мере, иметь какие-нибудь шансы на спасение, если бы пустил нас по течению. А вот, видите, он мужественно держит свое обещание, как и свойственно воину-индейцу. Что касается меня, я стар и готов подчиниться судьбе, которую угодно ниспослать мне. Вы также, я полагаю, не особенно нужны человечеству, и потому чистый позор, что такой славный юноша потеряет свой скальп из за двух таких никуда негодных существ, как мы с вами. Поэтому, если вы согласны, я скажу малому, чтобы он спасался, как может, и предоставил бы нас милосердию тетонов.

— Я отвергаю это предложение, как противное, природе и как измену науке! — вскрикнул перепуганный естествоиспытатель. — Мы подвигаемся с поразительной быстротой; а так как это удивительное изобретение двигается с замечательной легкостью, то через несколько минут мы будем на берегу.

Старик внимательно посмотрел на него, потом покачал головой и сказал:

— Боже мой, что значит страх! В одно мгновенье он изменяет в наших глазах и людей, и людские изобретения, превращает некрасивое в красивое, прекрасное в невзрачное! Боже мой, боже мой, что значит страх!

Разговор прекратился, благодаря все возраставшему интересу к преследованию. К этому времени лошади тетонов добрались уже до половины реки, и их всадники оглашали воздух криками торжества. В это время Миддльтон и Поль, отведя своих спутниц в маленькую чащу, снова показались на берегу реки, угрожая врагам ружьями.

— Садитесь на лошадей! Садитесь! — крикнул Траппер, завидя их. — Садитесь и скачите, если дорожите теми, кто ищет в вас защиты!

— Опустите голову, старый Траппер, — ответил Поль. — Ложитесь на дно вашего гнезда. Дьявол-тетон на одной линии с вами, опустите голову и дайте дорогу кентуккийской пуле.

Старик обернулся и увидел, что пылкий Матори, обогнав всех своих товарищей, очутился почти на одной линии с челноком и охотником за пчелами, готовым принести в исполнение свою угрозу. Он наклонился. Поль выстрелил, и пуля со свистом, без вреда пролетела мимо Траппера к своей цели. Но зрение вождя тетонов было не менее зорко и верно, чем зрение его врага. За мгновение перед тем, как раздался выстрел, он соскочил с лошади и погрузился в воду. Лошадь зафыркала от ужаса и боли, сделала отчаянный прыжок и высунулась наполовину из воды. Потом ее унесло по течению реки, мутные воды которой окрасились ее кровью.

Вождь тетонов вскоре показался на поверхности. Понимая всю важность своей потери, он несколькими ударами рук подплыл к ближайшему из своих молодых, спутников, который, как и следовало ожидать, уступил свою лошадь такому знаменитому воину. Случай этот вызвал смятение среди дакотов, которые остановились, ожидая, по-видимому, распоряжений вождя, прежде чем куститься в дальнейший путь. Между тем, челнок из буйволовой шкуры пристал к берегу, и беглецы снова соединились.

Дикари плавали в нерешительности из стороны в сторону, словно стая голубей, летающих в смятении после выстрела, попавшего в их передовую колонну. По-видимому, они колебались, не рискуя напасть на так сильно защищенный берег. Осторожность, играющая такую роль в воинах индейцев, одержала верх, и Maторт, наученный только что испытанной им неудачей, отпел своих воинов назад на берег, чтобы дать отдохнуть лошадям, которые уже стали выказывать признаки усталости.

— Ну, теперь садитесь на лошадей и поезжайте к тому холму, — сказал Траппер. — За ним вы увидите другую реку: вы должны въехать в нее и, повернувшись к солнцу, следовать по ее руслу на расстоянии одной мили, пока не доедете до высокой песчаной равнины. Там я вас встречу. Идите, садитесь на лошадей. Юноши-поуни, меня и моего храброго друга доктора — отчаянного воина — достаточно для удержания берега в наших руках, тем более, что здесь, главным образом, нужна показная сторона, а не действительное употребление оружия.

Миддльтон и Поль не сочли нужным терять времени на возражения. Довольные тем, что у их арьергарда есть хоть какое-нибудь прикрытие, они поспешно пустили лошадей в указанном направлении и вскоре исчезли из виду. Прошло минут двадцать, а может, и полчаса, прежде чем находившиеся на противоположном берегу тетоны обнаружили желание предпринять что-нибудь. Среди воинов ясно можно было разглядеть Матери. Он отдавал приказания и по временам обнаруживал желание мести, потрясая рукой в сторону беглецов, но, по-видимому, не предпринимал никаких шагов к дальнейшим враждебным действиям. Наконец, среди дикарей послышался взрыв криков, возвещавший о каком-то новом событии. Вдали показался Измаил со своими неповоротливыми сыновьями, и вскоре все объединенные силы собрались у самого берега реки. Скваттер со своим обычным хладнокровием несколько мгновений наблюдал расположение врагов; потом, как бы для того, чтобы испробовать качество своего ружья, послал пулю, которая могла бы попасть в цель даже с того места, где он стоял.

— Бежим отсюда! — вскрикнул Обед, стараясь искоса взглянуть на пулю, которая, как ему показалось, просвистела над самым его ухом. — Мы храбро защищали берег в продолжение достаточно долгого времени. При отступлении можно показать столько же военного искусства, как и при наступлении.

Старик бросил взгляд назад и, видя, что всадники доехали до холма, не стал противоречить. Оставшаяся лошадь была отдана доктору с наставлениями ехать по той же дороге, по которой только что проехали Ммддльтон и Поль. Когда естествоиспытатель сел на лошадь и отъехал достаточно далеко, Траппер и молодой поуни скрылись так, что враги некоторое время не могли сообразить, в какую сторону они направились. Вместо того, чтобы пройти по равнине к холму, по дороге, где они были бы на виду, они прошли по более короткой тропинке, прикрытые неровностями почвы, и перешли через небольшой ручей как раз в том месте, где должен был переправиться и Миддльтон, и как раз вовремя, чтобы соединиться с остальными. Доктор приложил столько усердия, что уже догнал своих друзей, и беглецы оказались в полном сборе.

Траппер оглядывал всю местность, выбирая, где отряд мог бы остановиться часов на пять-шесть.

— Остановиться? — вскрикнул доктор, когда страшное предложение достигло его слуха. — Доетопочтенный охотник, мне кажется, наоборот — нужно употребить несколько дней на непрерывное бегство.

Миддльтон и Поль разделяли мнение доктора и высказались, сообразно характеру каждого из них.

Старик терпеливо выслушал их и покачал головой, как человек, которого нисколько не убедили аргументы противников. Потом он дал на них общий ответ.

— Зачем нам бежать? — спросил он. — Разве ноги простых смертных могут перегнать бег лошадей? Как вы думаете: тетоны лягут спать? Или перейдут реку и будут отыскивать наш след? Мы хорошо омыли его в этой реке и, если уйдем отсюда умно и осторожно, то еще можем сбить их со следа. Но прерия не лес. Там человек может ходить долго, заботясь только о том, чтобы мокассины его не оставляли следов, тогда как здесь, на этих открытых равнинах, любой юнец, стоя, например, на том холме, может видеть далеко вокруг себя, словно порхающий ястреб, смотрящий вниз на добычу. Нет, нет, пусть наступит ночь и станет темно, тогда только мы можем уйти отсюда. Но выслушайте слова поуни; он малый умный и, ручаюсь, ему часто приходилось вести тяжелую борьбу с сиу. Думает ли брат, что наш след идет достаточно далеко? — спросил он на языке индейца.

— Разве тетон — рыба, что может увидеть его в реке?

— Но мои молодые люди думают, что следует продолжать его по прерии.

— У Матори есть глаза: он увидит их.

— Что посоветует мой брат?

Молодой дикарь посмотрел на небо и, видимо, колебался. Несколько времени он раздумывал и затем проговорил, как человек, принявший окончательное решение:

— Дакоты не спят; нам нужно лечь в траву.

— Ага! Малый разделяет мое мнение, — сказал старик, вкратце передав своим белым товарищам мнение дикаря. Инесу и Эллен быстро спрятали под теплую и довольно удобную защиту буйволовых шкур и прикрыли их высокой травой так, чтобы их нельзя было видеть простым глазом. Поль и поуни связали лошадей и повалили на землю, снабдив их пищей. Покончив с приготовлениями, беглецы, не теряя времени, нашли себе укромные уголки для отдыха, и равнина снова приняла свой пустынный вид.

Старику удалось убедить своих спутников в необходимости скрыться в продолжение нескольких часов. Вся надежда на спасение зависела от удачи этого плана. Если бы им удалось превзойти в хитрости преследователей таким простым и неожиданным, именно благодаря своей простоте, способом, они могли бы с наступлением вечера ехать дальше, изменив направление своего пути. Таким образом, их шансы на окончательный успех увеличились бы значительно.

Глубокое безмолвие царило на равнине в продолжение нескольких часов, как вдруг до чуткого слуха Траппера и поуни донеслось тихое восклицание удивления со стороны Инесы. Они сразу вскочили на ноги, как люди, готовые к борьбе не на жизнь, а на смерть, и увидели, что обширная равнина, волнистые холмы, маленький пригорок и разбросанные в разных местах рощицы покрыты однообразной блестящей пеленой снега.

— Боже, сжалься над нами! — вскрикнул Траппер, осматривая все вокруг печальным взглядом. — Теперь я знаю, поуни, почему ты так пристально смотрел на облака. Только поздно уже, слишком поздно! Белка оставила бы след на этом легком покрове земли. А! Вот, наверно, и эти дьяволы! Ложитесь, ложитесь все; шансов на спасение мало, но все же не следует пренебрегать ими.

Все снова спрятались в траву, кидая по временам украдкой поверх травы тревожные взгляды на врагов. На расстоянии полумили от места, где укрывались беглецы, тетоны стали ездить кругами, постепенно уменьшая их и, очевидно, все приближаясь к убежищу белых. Они надеялись зажать беглецов в кольцо. Нетрудно было разгадать в чем дело. Снег выпал вовремя, чтобы показать им, что те, кого они ищут, находятся позади них, и теперь они окружали место, где скрылись беглецы, с неутомимой настойчивостью и терпением, присущими индейским воинам.

Опасность, грозившая беглецам, увеличивалась с каждой минутой. Поль и Миддльтон решительно подняли ружья и, когда озабоченный Матори приблизился к ним на расстояние пятидесяти футов, не отрывая глаз от травы, по которой он проезжал, молодые люди вместе прицелились и спустили курки. Но вместо выстрелов послышалось только щелканье замков.

— Довольно, — сказал старик, с достоинством подымаясь из травы, — я выбросил кремни, так как верная смерть была бы последствием этого необдуманного поступка. Встретим свою участь, как подобает мужчинам. Смирение и жалобы не тронут индейцев.

Его появление было встречено громкими криками, разнесшимися далеко по равнине, и через мгновение около сотни дикарей бешено неслись к месту, где он стоял. Матори принял своих пленников очень сдержанно; только раз выражение свирепой радости мелькнуло на его нахмуренном лице, и сердце у Миддльтона замерло при взгляде вождя, устремленном на почти лишившуюся чувств, но все же прекрасную Инесу.

Радость дикарей при виде их белых пленников была так велика, что на время заставила их совершенно упустить из виду неподвижную фигуру молодого спутника беглецов, индейца. Он стоял в стороне, пренебрежительно отвернувшись от врагов, неподвижный, словно застывший в своей величественной, спокойной позе. Но когда тетоны обратили внимание и на эту, казавшуюся им второстепенной, личность, то по громким крикам торжества и продолжительным неистовым восклицаниям восторга, вырвавшимся сразу из ста глоток, и по страшному имени, раздавшемуся в воздухе, Траппер впервые узнал, что его молодой друг не кто иной, как страшный и до сих пор непобедимый воин — Твердое Сердце…

Глава XXI

Занавес над нашей несовершенной драмой должен упасть, чтобы подняться над совсем иной сценой. После описанных нами событий прошло несколько дней, в течение которых в положении действующих лиц произошли значительные перемены. Время — полдень; место действия — плоская возвышенность, поднимающаяся невдалеке от реки. Река эта брала свое начало вблизи подошвы Скалистых гор, омывала громадное пространство равнины и, смешав свои воды с водами еще большей реки, терялась окончательно в мутном течении Миссури.

Вид местности изменился здесь значительно к лучшему: растительность не имела тут такого жалкого вида, как на более бесплодных просторах волнистых прерий. Группы деревьев встречались в большем количестве, а в северной части горизонта тянулась длинная линия леса. Там и сям можно было заметить следы несовершенной культуры некоторых местных растений из скороспелых, растущих без возделывания на низких, сырых местах. На самом краю плоскогорья лепились сотни хижин одной из орд бродячих сиу. Эти легкие постройки стояли в полном беспорядке. При расположении их, очевидно, главную роль играла близость воды. Однако и это ужасное условие не всегда соблюдалось. Большинство хижин стояло вдоль равнины, но некоторые виднелись на более значительном расстоянии, занимая места, понравившиеся причудливому взгляду их невежественных владельцев. Поселок не имел вида военного лагеря и не был защищен от неожиданного нападения ни своим положением, ни какими-либо искусственными средствами. Он был открыт со всех сторон и доступен с каждого пункта, как любое место в пустыне, за исключением разве естественных препятствий — и то несовершенных, — созданных рекой. Вообще все поселение имело вид места, обитатели которого остались здесь дольше, чем предполагали; повсюду виднелись указания на готовность к быстрому и даже вынужденному уходу.

Это было временное поселение той части народа, которая под предводительством Матори давно охотилась на землях, отделявших места постоянного пребывания тетонов от тех, где жили воинственные племена поуни. Жили они в высоких, конусообразных палатках из звериных шкур — самой простой, самой примитивной постройке. Перед каждым жилищем на небольшом столбе перед отверстием, или дверью палатки висели щит, колчан, копье и лук хозяина. Различная хозяйственная утварь его одной, двух или трех жен (в зависимости от степени известности храброго владельца палатки) небрежно валялась тут же, У столба. Иногда можно было увидеть здоровое круглое личико ребенка, с терпеливым выражением выглядывавшего из неудобной люльки-мешка, сделанной из древесной коры. Люлька эта раскачивалась на ремне из оленьей кожи и была привязана к тому же столбу. Дети постарше катались друг на друге кучами, причем мальчики, даже в самом юном возрасте выказывали ту властность, которая должна была впоследствии составлять главное различие между полами. Под горой юноши пробовали свои молодые силы, укрощали лошадей своих отцов. То там, то сям можно было увидеть какую-нибудь молодую лентяйку, втихомолку бросившую работу, чтобы полюбоваться их дерзкой, нетерпеливой отвагой.

Вся эта картина представляла собой повседневную жизнь обитателей поселения, уверенных в своей безопасности. Но собрание на площадке перед одной из хижин указывало на события большой важности. Несколько высохших, безжалостных старух свирепого вида собралось в кружок, готовые, если понадобится, возвысить свои голоса, чтобы побудить своих потомков приступить к жестоким казням, на которых они присутствовали с таким же удовольствием, с каким испорченные римские дамы смотрели на борьбу и смерть гладиаторов. Мужчины разделились на группы, в зависимости от степени доблести и известности.

Юноши того сомнительного возраста, который допускал их участие в охоте, но в благоразумии которых еще не было настолько уверенности, чтобы позволить им вступить на военный путь, стояли неподалеку от своих свирепых руководителей, перенимая от них ту серьезную осанку и сдержанность манер, которые должны были со временем так глубоко внедриться в их характер. Несколько молодых людей постарше, слыхавших уже гневный боевой клич, продвинулись ближе к вождям, не смея, однако, вмешиваться в их совещание и чувствуя себя достаточно польщенными уже тем, что им дозволено слушать слова, вылетающие из уст столь уважаемых людей. Простые взрослые воины стеснялись меньше. Они, не задумываясь, подходили к менее известным вождям; однако, и они не присваивали себе права оспаривать мнение какого-нибудь знаменитого вождя или сомневаться в благоразумии мер, предлагаемых наиболее даровитыми советниками племени.

Среди самих вождей можно было заметить большую разницу во внешнем виде и положении. Вожди здесь были двух типов: люди, обязанные своим влиянием исключительно физическим качествам и военным подвигам, и люди, отличившиеся скорее своей мудростью, чем делами на поле сражения. Первый класс был гораздо многочисленнее и имел больше влияния. Это были люди высокого роста, гордой осанки; их суровые лица нередко казались еще значительнее от доказательств их храбрости, которые были грубо начертаны на их лицах руками врагов. Класс людей, достигших влияния, благодаря своим нравственным качествам, был чрезвычайно ограничен. Все они отличались быстрым, живым выражением глаз, подозрительностью, обнаружившейся в каждом их движении, и пылкостью выражений, когда они высказывали свое мнение на совещании.

В самом центре круга, состоявшего из этих избранных советников, виднелась фигура озабоченного, но спокойного на вид Матори. В его лице соединились качества, присущие обоим вышеупомянутым классам людей. Его авторитет опирался как на умственные, так и на физические качества. Шрамы от ран были многочисленны и глубоки, как у самых старых людей его племени; мускулы его тела достигли наивысшего развития, мужество — высшей силы. Взгляд самых проницательных глаз в собрании опускался перед угрожающим взором этого человека, одаренного редкой способностью нравственного и физического влияния. Храбростью и хитростью достиг он власти, которая теперь до некоторой степени была освящена временем. Этот тетон так хорошо умел пользоваться одновременно влиянием разума и силы, что при другом состоянии общества он, по всей вероятности, был бы завоевателем и деспотом.

Немного в стороне от дикарей виднелась группа существ, совершенно иного происхождения. Это были люди высокие и гораздо более мускулистые, чем окружавшие их дикари, их лица сохранили следы своего саксонского и норманского происхождения, хоть их и покрыл густой загар — дар американского солнца. То была семья скваттера. Ленивые, бездеятельные, как всегда, когда ничто не пробуждало их дремлющей энергии, они стояли кучкой перед жилищами из звериных шкур, гостеприимно предложенными им их союзниками-тетонами. Условия, на которых покоился этот неожиданный союз, достаточно объяснялись присутствием лошадей и домашнего скота, спокойно пасшегося под горой под бдительным надзором храброй Гетти. Вокруг жилищ в виде барьера были в беспорядке расставлены фургоны скваттера. Эта мера ясно показывала, что его доверие к союзникам было не безусловно; с другой стороны, политика или леность не позволяли им положительно выразить испытываемого ими недоверия. Странная смесь пассивного удовольствия и любопытства выражалась на лицах всех членов семьи. Опираясь на ружья, они следили за всем, что происходило на совещании сиу, но никто, далее самые молодые, не выказывали признака ожидания или интереса.

По-видимому, они стремились подражать самым флегматичным из своих диких союзников в отношении терпения. Они мало говорили, а если и говорили, то короткими, презрительными замечаниями об очевидном физическом превосходстве белых над индейцами. Короче говоря, семья Измаила, по-видимому, была чрезвычайно довольна своей бездеятельностью, хотя по временам у нее и появлялись смутные проблески сознания, что в перспективе ее благополучию угрожает некоторая опасность со стороны тетонов, глубокое коварство которых может нарушить это поистине блаженное состояние. Один только Абирам составлял исключение среди этих людей, предававшихся сомнительному покою.

Жизнь, заполненная всевозможными мелкими и крупными подлостями, привела к тому, что негодяй осмелел настолько, что взялся за выполнение отчаянного предприятия, известного уже читателю из предыдущего рассказа.

Его влияние на более смелого, не менее деятельного Измаила было не особенно сильно, и, если бы скваттера не выгнали внезапно с плодоносящей земли, забранной им, Абираму никогда не удалсь бы уговорить мужа сестры принять участие в предприятии, требовавшем так много решительности и предусмотрительности. Мы уже видели и успех его плана, и последовавшее затем разочарование. Теперь Абирам сидел в стороне от остальных, обдумывая, как бы воспользоваться выгодами своего предприятия, становившимися с каждой минутой все более и более сомнительными, благодаря открытому восхищению, которое выказывал Матори невинному предмету низких замыслов Абирама. Мы оставим его, предающимся колебаниям и сомнениям, и перейдем к описанию других действующих лиц нашей драмы.

На изображенной нами картине остается еще один уголок. На маленькой насыпи на краю поселения лежали Миддльтон и Поль, крепко связанные ремнями из кожи бизона. С утонченной жестокостью они были положены так, что каждый из них мог видеть отражение своего страдания на лице другого. Ярдах в двенадцати от них виднелась легкая, похожая на Апполона, фигура Твердого Сердца, привязанного к глубоко врытому в землю столбу. Между ними стоял Траппер. У него отняли ружье, ягдташ и рог с порохом, но из презрения к его бессилию оставили ему известную долю свободы. Стоявшие вблизи пять-шесть молодых воинов с колчанами за спиной и с длинными луками в руках внимательно наблюдали за всей этой группой. Их присутствие ясно указывало, как бесполезна была бы всякая попытка такого слабого старика к бегству. В противоположность участникам важного совещания, пленники были заняты разговором, представлявшим особый интерес только для них.

— Капитан, — проговорил охотник за пчелами с выражением комической озабоченности, доказывавшим, что никакое несчастье не могло заставить его пасть духом, — как вы думаете, действительно ли это проклятый ремень из недубленой кожи режет ваше плечо? Может быть, у меня просто мурашки по руке бегают?

— Когда душа страдает так сильно, то тело становится нечувствительным к боли, — ответил более утонченный, но едва ли такой же бодрый Миддльтон. — Дай бог, чтобы мои верные артиллеристы напали на это проклятое поселение!

— Вы можете с такой же пользой желать, чтобы жилища тетонов превратились в осиные гнезда, и оттуда вылетели бы осы и стали сражаться с этой шайкой полуголых дикарей. — Поль захихикал, забавляясь своей выдумкой, отвернулся от товарища и стал искать минутного отдыха от страданий, представив себе, что эта дикая идея может осуществиться, и воображая, как нападение ос сломит продолжительное терпение индейцев.

Миддльтон был рад помолчать; но старик, прислушивавшийся к их словам, подошел несколько ближе и продолжал разговор:

— Тут затевается безжалостное, дьявольское дело, — сказал он, покачивая головой в знак того, что даже он, при всей своей опытности, теряется, как выйти из затруднительного положения. — Наш друг поуни уже привязан к столбу для пытки; и по глазам, и по всему виду вождя сиу я вижу, что он возбуждает народ для дальнейших ужасных дел.

— Слушайте-ка, старый Траппер, — сказал Поль, извиваясь в туго затянутых ремнях, чтобы взглянуть в грустное лицо старика, — вы мастер говорить на разных индейских языках и несколько знакомы с дьявольскими проделками индейцев. Пойдите на их совещание и скажите их вождям от моего имени, т. е. от имени Поля Говера из штата Кентукки, что если они обеспечат свободное возвращение в Штаты некой Эллен Уэд, они могут взять мой скальп, когда им будет угодно и любым способом, который может доставить им удовольствие; если же они не согласятся на это условие, можете накинуть часа два для пытки, чтобы угодить их проклятым аппетитам.

— Ах, милый! Вряд ли они станут выслушивать такое предложение, так как отлично знают, что ты, словно медведь в западне, не можешь ни сражаться, ни бежать. Но не падай духом, потому что цвет кожи белого человека бывает для него иногда смертным приговором, а иногда щитом. Хоть дикари и не любят нас, но хитрость часто связывает им руки. Если бы красные племена могли осуществить свои желания, вскоре на обработанных полях Америки снова выросли бы леса, и в этих лесах белели бы кости белых. В этом не усомнится никто из тех, кому известно, что краснокожие жалуют бледнолицых. Но они насчитали нас в таком количестве, что уже память изменяет им, да к тому же и у них есть своя политика. Поэтому вопрос о нашей судьбе далеко не решен; а вот у бедного поуни, боюсь, остается мало надежды.

Старик замолчал и медленно подошел к тому, о ком только что говорил. Он остановился неподалеку от столба, к которому был привязан дикарь, и постоял несколько минут в молчании, с выражением лица, подобающим при созерцании знаменитого воина, находящегося в таком состоянии, в каком был его пленный товарищ. Но глаза Твердого Сердца были устремлены вдаль, и весь вид его говорил, что мысли его витают далеко от происходящей вокруг него сцены.

— Сиу собрались на совещание о моем брате, — сказал, наконец, Траппер, убедясь, что он может привлечь внимание молодого воина, только заговорив с ним.

Молодой вождь обернулся со спокойной улыбкой и ответил:

— Они считают скальпы на кровле хижины Твердого Сердца!

— Без сомнения, без сомнения. Они начинают горячиться все больше и больше по мере того, как припоминают число убитых тобой тетонов. В настоящую минуту для тебя было бы лучше, если бы ты провел больше дней на охоте за оленями, чем на пути войны. Тогда какая-нибудь бездетная мать из этого племени взяла бы тебя вместо своего утраченного сына, и ты жил бы спокойно.

— Разве отец мой думает, что воин может умереть? Владыка жизни открывает свою руку не для того, чтобы брать свои дары обратно. Когда ему нужны его юноши, он призывает их, и они идут. Но краснокожий, в которого он вдохнул жизнь, живет вечно.

— Да, это гораздо более утешительная и смиренная вера, чем вера вон того бессердечного тетона. В этих волках есть что-то, что трогает меня до глубины души. По-видимому, они обладают мужеством да и честностью нагорных делаваров. А этот юноша… удивительно, очень удивительно, но возраст, глаза, члены… Как будто бы это были братья! Скажи мне, поуни, не слыхал ли ты когда-нибудь в своих преданиях о могучем народе, жившем некогда на берегах Соленого озера, вблизи восходящего солнца?

— Земля бела от народа одного цвета кожи с моим отцом.

— Нет, нет, я говорю не о тех пришельцах, которые пробрались на землю, чтобы лишить законных владельцев их прав, а о народе, который был и по природе, и по цвету красен, как ягода на кусте.

— Я слыхал, как старики говорили, что были шайки людей, которые укрывались в лесах там, где восходит солнце, потому что не осмеливались выйти на открытые поляны, чтобы сражаться с другими племенами.

— Неужели в ваших преданиях не говорится о величайшем, храбрейшем и мудрейшем народе изо всех краснокожих, которых Уеконда сотворил духом уст своих?

Твердое Сердце поднял голову с величественным полным достоинства видом, несмотря на связывавшие его путы, и ответил:

— Мой отец слеп от старости. Или он видел так много сиу, что полагает, что на свете нет более поуни?

— Ах! Вот тщеславие и гордость смертных! — вскрикнул по-английски разочарованный старик. — Природа так же сильна в индейце, как и в душе белого человека. Делавар считал бы себя гораздо могущественнее поуни, точно так же, как поуни хвалится, что он царь земли. То же было и между французами Канады и англичанами в красных мундирах, которых король присылал в штаты (штатов-то, впрочем, тогда не было, а были беспокойные провинции, подававшие постоянно петиции). Они сражались, сражались, и так уж хвастались на весь мир своей храбростью и победами! А те и другие забывали помянуть смиренного местного солдата, который нес действительную службу, но так как не имел привилегии курить трубку у костра, где собирались на совет воины его народа, то редко слышал впоследствии о совершенных им храбрых подвигах.

Излив таким образом чувства почти заснувшей, но далеко не исчезнувшей, военной гордости, заставившие его бессознательно впасть в ту же ошибку, которую он только что осуждал, старик, в глазах которого сверкнул огонь молодости, смягчился и тревожно взглянул на самоотверженного пленника, на лице которого появилось прежнее холодное, отвлеченное, задумчивое выражение.

— Молодой воин, — продолжал он дрогнувшим голосом, — я никогда не был ни отцом, ни братом. Но я провел много времени среди народа, жившего в лесах. Я имел основание подражать их мужеству и полюбил их за честность. Я никогда не был отцом, но хорошо понимаю любовь отца. Ты похож на юношу, который был дорог мне, и я вообразил даже, что в твоих жилах может течь родственная ему кровь. Но не все ли равно? Ты настоящий муж; я вижу это из того, как ты остаешься верен своему слову, а честность слишком редкое свойство, чтобы позабыть его. Сердце мое стремится к тебе, мой мальчик, и я охотно сделал бы что-нибудь для тебя.

Молодой воин слушал слова, срывавшиеся с уст старика с силой и простотой, не оставлявших сомнений в нх искренности, и склонил голову на обнаженную грудь в знак уважения, с которым принимал выражения сочувствия Траппера. Потом он поднял свои темные глаза и устремил взгляд вперед, словно вглядывался в какие-то нереальные предметы. Траппер, хорошо знавший, как гордость поддерживает воина в минуты, которые он считает последними в своей жизни, ожидал, когда его молодой друг обратит на него внимание, с кротостью и терпением, приобретенными им при сношениях с этой замечательной расой.

— Отец, — проговорил, наконец, храбрый юноша голосом, полным доверия и ласки, — я слышал твои слова. Они вошли в мои уши и находятся теперь во мне. У Длинного Ножа с седой головой нет сына; поуни Твердое Сердне молод, но он уже старший в семье. Он нашел кости своего отца на охотничьем поле озагов. Но смерть скоро призовет нас обоих, и у поуни не будет времени, чтобы выполнить относительно бледнолицего обязанности сына к отцу.

— Как ни стар я, как ни беспомощен в сравнении с тем, чем был некогда, а все же я еще могу дожить до того, что увижу, как садится в прерии солнце. Может ли мой сын рассчитывать на то же?

— Тетоны считают скальпы на кровле моей хижины! — ответил молодой вождь с улыбкой, в которой сквозь грусть сверкнуло торжество.

— И найдут много, слишком много для безопасности воина, находящегося в их мстительных руках. Мой сын — не женщина. Он смотрит твердым взором на предстоящий ему путь, не желает ли он прежде, чем отправиться, щепнуть что-нибудь своему народу? Эти ноги стары, но все же могут донести меня до извилин реки волков.

— Скажи им, что Твердое Солнце завязал по узлу на своем вампуме за каждого тетона! — сорвалось из уст пленника с пылом, с которым внезапный порыв страсти разрушает все преграды искусственной сдержанности. — Скажи им, что если он встретит хоть одного из них в прериях владыки жизни, его сердце станет сиу.

— Ах! Такое чувство было бы опасным спутником для человека с белой кожей на таком печальном, важном пути, — пробормотал старик по-английски. — Не то говорили добрые моравские братья на совещаниях делаваров и не то так часто проповедуют белокожим в их поселениях, хотя они обращают так мало внимания на эти слова. Поуни, я люблю тебя, но как христианин, не могу исполнить твоего поручения,

— Если мой отец боится, что тетоны услышат его, то пусть шепнет мои слова тихонько нашим старикам.

— Что касается страха, молодой воин, то он постыден для бледнолицего не менее, чем для краснокожего. Уеконда учит нас любить жизнь, но так, как мужчины любят свои места для охоты, своих собак, свои карабины, а не с тем обожанием, с каким мать смотрит на своего ребенка. Владыке жизни не придется выкликать меня дважды, когда он назовет мое имя. Я так же готов ответить на его зов сегодня, как и завтра, и когда угодно. Но что значит воин без традиции? Мои же запрещают мне передать твои слова.

Вождь величественно кивнул головой в знак согласия. Чувству доверия, возникшему так внезапно, грозила опасность исчезнуть так же быстро. Но в сердце старика дремлющие, но все еще живые воспоминания восстали слишком сильно, чтобы он мог прервать всякие сношения с пленником. Он задумался ненадолго, потом обратил печальный взгляд на своего молодого товарища и проговорил:

— Всякого воина следует судить по его качествам. Я сказал моему сыну, что не могу исполнить его просьбу, но пусть он выслушает, что я могу сделать. Лось не пробежит по прерии скорее, чем пронесут меня эти старые ноги, если поуни даст поручение, которое может передать белый человек.

— Пусть бледнолицый слушает, — проговорил индеец после некоторого колебания. — Он останется здесь, пока сиу не пересчитают скальпов своих убитых воинов. Он подождет, пока они попробуют покрыть головы восемнадцати тетонов кожей одного поуни. Он будет держать глаза широко открытыми, чтобы видеть место, где они похоронят кости воина.

— Все это я могу сделать и сделаю, благородный юноша.

— Он отметит это место, чтобы потом узнать его.

— Нечего бояться, нечего бояться, что я забуду это место, — прервал его старик.

— Потом я знаю, — продолжал молодой индейский воин, — что мой отец пойдет к моему народу. Голова его седа, и слова его не развеятся вместе с дымом. Пусть он пойдет к моей хижине и громко крикнет имя Твердого Сердца. Ни один поуни не останется глухим к этому звуку. Пусть мой отец попросит дать ему жеребца, на котором еще никто не ездил, но который стройнее оленя и быстрее лося.

— Я понимаю тебя, юноша, понимаю, — снова перебил его внимательно прислушивавшийся старик, — то, что ты говоришь, будет сделано, и хорошо сделано, или я мало что смыслю в желаниях умирающего индейца.

— А когда юноши дадут моему отцу узду для этого жеребца, приведет ли он его обходным путём к могиле Твердого Сердца?

— Приведу ли? Конечно, приведу, храбрый юноша, хотя бы зима покрыла эти равнины снегом, и солнце было бы скрыто днем так же, как ночью. Я приведу животное и поставлю его так, чтобы глаза его видели заходящее солнце.

— И мой отец говорит с ним и скажет ему, что господин, который кормил его с тех пор, как он родился, нуждается в нем…

— Сделаю, и это; хотя я буду разговаривать с лошадью не из тщеславной мысли, будто мои слова могут быть поняты, но только удовлетворяя требованиям суеверия индейцев. Гектор, собачка моя, что думаешь ты насчет разговора с лошадью?

— Пусть седобородый поговорит с лошадью на языке поуни, — перебил его молодой пленник, заметив, что старик проговорил последние слова на незнакомом ему языке.

— Воля моего сына будет исполнена. И вот этими самыми старыми руками, которые, как я надеялся, почти покончили с пролитием крови — все равно человека или животного — я убью эту лошадь на твоей могиле!

— Хорошо, — сказал пленник, и выражение удовольствия мелькнуло на его лице. — Твердое Сердце поедет на своей лошади в благословенные поля и явится перед владыкой жизни, как вождь!

Внезапная, поразительная перемена в выражении лица индейца заставила Траппера взглянуть в другую сторону. Он увидел, что совещание сиу кончилось, и Матори в сопровождении одного или двух из главных воинов решительными шагами приближается к намеченной им жертве.

Глава XXII

На расстоянии футов двадцати от пленников тетоны остановились и предводитель их дал знак старику приблизиться. Траппер повиновался, обменявшись с молодым поуни выразительным взглядом, еще раз подтверждавшим — как и понял пленник, — что старик не забудет своего обещания. Как только он подошел достаточно близко, Матори вытянул руку, положил ее на плечо внимательно наблюдавшего за ним старика и смотрел на него с минуту взглядом, как бы стремившимся проникнуть в самые отдаленные утолки его затаенных мыслей.

— У бледнолицых всегда два языка? — спросил он, убедившись, как всегда, что предмет его наблюдений так же мало смущен его неудовольствием в данную минуту, как и предчувствиями чего-либо ужасного в будущем.

— Честность глубоко скрыта в человеке.

— Это так. Но пусть мой отец выслушает меня. У Матори один язык; у Седой Головы много. Может быть, все они прямы, и между ними нет ни одного раздвоенного. Сиу — не больше, как сиу, ну, а бледнолицый — все! Он может говорить и с поуни, и с конзами, и с омагаусами, может говорить и со своим народом. Седая Голова поступил дурно. Он сказал одно, а думал другое. Он смотрел глазами вперед а умом назад. Он слишком заездил лошадь сиу. Он был другом поуни и врагом моего народа.

— Тетон, я твой пленник. Хотя мои слова — слова белого человека, но ты не услышишь в них жалоб. Поступай, как желаешь.

— Нет, Матори не сделает белых волос красными. Отец мой свободен. Прерия открыта со всех сторон. Но прежде чем Седая Голова повернется спиной к сиу, пусть он хорошенько посмотрит на них, чтобы он мог сказать своему вождю, как может быть велик дакот.

— Я не спешу идти своим путем. Ты видишь мужа с седой головой, а не женщину, тетон. Я не стану бежать изо всех сил, чтобы рассказать народам прерии о том, что делают сиу.

— Хорошо. Мой отец курил трубки с вождями на многих совещаниях, — сказал Матори. Он считал, что сделал достаточно, чтобы приобрести расположение старика, и спешил перейти к главному пункту своей речи. — Матори будет говорить с помощью языка своего дорогого друга и отца. Всякий молодой бледнолицый станет слушать, когда старый человек из его народа откроет рот. Ступай. Мой отец сделает слова бедного индейца пригодными для ушей белого.

— Говори громко! — сказал Траппер, который легко понял метафорические образы, означавшие, что тетон желает, чтобы его слова были переведены на английский язык. — Говори, мои молодые люди слушают, капитан, и вы тоже, друг — охотник за пчелами, приготовьтесь встретить все их дьявольские проделки мужественно, как и подобает белым воинам. Если почувствуете, что готовы поддаться угрозам, обратите свои взгляды на благородного поуни, время которого отмерено рукой, такой же жадной, как рука торговца в городах. Однако взгляда на этого юношу будет достаточно, чтобы поддержать вашу решимость.

— Отец мой ошибся в пути, по которому ему следует идти, — перебил его Матори снисходительным тоном, обнаруживавшим нежелание обидеть своего переводчика.

— Дакот желает говорить с моими молодыми людьми?

— После того, как споет на ухо цветку бледнолицых.

— Господи, прости этому отчаянному негодяю! — вскрикнул старик по-английски. — Нет такого нежного, юного, невинного творения, которое могло бы избегнуть его алчных желаний. Но жесткие слова и холодные взгляды ничем не помогут; поэтому следует разговаривать с ним вежливо. Пусть Матори откроет рот.

— Неужели мой отец станет кричать так, чтобы женщины и дети услышали мудрые слова вождей? Войдем в хижину и будем говорить шепотом?

Тетон многозначительно показал на палатку, украшенную красочным изображением одного из его самых храбрых и знаменитых подвигов. Палатка стояла несколько поодаль от остальных, словно для того, чтобы подчеркнуть, что в ней находится местопребывание привилегированного лица племени. Щит и колчан у входа в палатку были богаче обыкновенного, а присутствие ружья указывало на высокое положение владельца, во всем остальном помещение это отличалось скорее бедностью, чем богатством. Домашней утвари было меньше, да и та, что валялась тут, была проще по форме, чем видневшаяся у самых жалких хижин. Не видно было также никакой обстановки цивилизованной жизни, а ведь дикари ценили ее особенно дорого и покупали у случайных торговцев за плату, слишком тяжелую для бедных индейцев. Все это великодушный вождь отдавал своим подчиненным с целью приобрести влияние над их делами и даже их жизнью. То было богатство в своем роде, конечно, более благородное само по себе и гораздо более дорогое для его честолюбия.

Старик знал, что эта хижина принадлежит Матори, и по закону вождя медленно и неохотно пошел по направлению к ней. Но вблизи были другие люди, не меньше заинтересованные в предстоящем совещании. Их тревогу и страх не так-то легко можно было успокоить. Миддльтон видел и слышал достаточно, чтобы ревность возгорелась в нем и наполнила его душу ужасными предчувствиями. Невероятным усилием он поднялся на ноги и крикнул вслед удалявшемуся Трапперу:

— Умоляю вас, старик, если любовь ваша к моим родным не пустые слова, не произносите ни слова, которое могло бы оскорбить слух этой невинной…

Истощенный духом, связанный, он упал, словно безжизненный чурбан, на землю, и остался лежать, как мертвый.

Поль подхватил его слова и закончил мольбу Миддльтона на свой лад.

— Слушайте, старый Траппер, — кричал он, напрасно стараясь сделать угрожающий жест, — если вы будете изображать переводчика, скажите тетону, что если он сделает или скажет что-нибудь невежливое девушке, по имени Нелли Уэд, то я прокляну его с последним дыханием. Будь он проклят, когда сидит и лежит, ест и пьет, сражается, молится или скачет верхом, в хижине и на воздухе, летом, зимой или в марте месяце. Наконец — да, это факт, нормально верный, — я буду преследовать его, если призрак бледнолицего может подняться из могилы, вырытой руками краснокожего!

Высказав таким образом самую страшную угрозу, которую только мог выдумать, и наиболее пригодную для выполнения, как казалось честному охотнику за пчелами, он успокоился и стал дожидаться результата своих слов с покорностью, какой можно было ожидать он человека в плену, связанного, с перспективой еще больших страданий в будущем. Мы не станем задерживать ход рассказа странной моралью, которой он пробовал оживить упавший дух своего более чувствительного товарища, не будем приводить энергичных необыкновенных благословений, которыми он осыпал все шайки дакотов, начиная с тех, которых обвинял в грабежах и убийствах на отдаленных берегах Миссисипи, и кончая, с приличной случаю энергией, племенем тетонов. Это племя получило из его уст проклятия, такие же сентенциозные и сложные, как и знаменитая церковная анафема, содержание которой большинству неученых протестантов известно, благодаря исследованиям почтенного Тристрама Шэнди. Пришедший в себя Миддльтон еле успокоил расходившегося товарища, указав ему на бесполезность таких угроз и на возможность увеличить то зло, на которое он нападал, вызвав гнев племени, достаточно свирепого и беззаконного даже в мирном состоянии.

Между тем Траппер и вождь сиу продолжали свой путь. Старик тревожно следил за выражением глаз Матори, когда позади них раздавались слова Миддльтона и Поля; но лицо индейца отличалось слишком большой сдержанностью и самообладанием, чтобы позволить хоть самому слабому признаку волнения пробиться наружу одним из тех обыкновенных способов, которыми обнаруживается присутствие вулкана в душе человека. Его глаза были устремлены на маленькое жилище, к которому они подходили, а мысли были, по-видимому, исключительно заняты предстоящим посещением.

Внутренность хижины соответствовала ее наружному виду. Помещение было больше других, законченнее по форме и красивее по материалу; но этим и ограничивалось его превосходство. Ничто не могло быть проще, как тот образ жизни, которым щеголял перед своим народом честолюбивый, могущественный тетон. Коллекция хорошего охотничьего оружия, три-четыре медали, полученные от торговцев и политических агентов Канады, как почетное отличие человеку выдающегося положения или скорее как признание этого положения, и несколько самых необходимых домашних предметов составляли все убранство палатки. В ней не было запасов дичи и мяса: хитрый хозяин отлично сообразил, что его щедрость обильно окупается ежедневными приношениями всех обитателей поселения. В его доме никогда нельзя было увидеть целого оленя или буйвола, несмотря на то, что на охоте он отличался так же, как на войне. Зато редко в поселении появлялось убитое кем-либо животное без того, чтобы оно не предлагалось для поддержания семьи Матори. Политика вождя редко позволяла ему оставить себе больше, чем требовалось для дневного пропитания. Он был вполне уверен, что все остальные согласны сами пострадать от голода — этого бича жизни дикарей — прежде, чем позволить голоду захватить в сбои когти такую важную жертву.

Внизу любимого лука вождя, заключенный как бы в магический круг из копий, щитов и стрел, оказавших хорошие услуги в свое время, висел таинственный, священный мешок с лекарствами. Он был окружен вампумом и обильно украшен самыми искусными девизами из бус и игл дикообраза, какие только могла придумать изобретательность индейцев. Мы уже не раз упоминали о свободных религиозных воззрениях Матори. Между тем, по странному противоречию, он осыпал вниманием эту эмблему сверхъестественной силы в степени, совершенно обратной его вере. Таким образом этот сиу следовал хорошо известной системе фарисеев — «для того, чтобы было видно людям».

Со времени своего возвращения Матори не входил о эту палатку. Как, вероятно, уже угадал читатель, она была местом заключения Инесы и Эллен. Жена Миддльтона сидела на простом ложе из душистых трав, покрытом звериными шкурами. Она так много выстрадала за короткое время своего плена, была свидетельницей таких страшных, неожиданных событий, что каждое новое несчастье падало уже с уменьшенной силой на ее покорно склоненную голову. В лице у нее не было ни кровинки; грустное, тревожное выражение виднелось в ее темных, обыкновенно живых глазах; вся ее фигура как-то сжалась и казалась такой хрупкой, что жизнь в ней, по-видимому, висела на волоске.

Эллен плакала так, что глаза у нее распухли и покраснели. Щеки у нее пылали, выражение лица было полно гнева и негодования, то и дело сменявшегося страхом перед будущим. Вообще, в глазах и походке невесты Поля виднелись задатки — в случае, если бы наступили более счастливые времена и постоянство охотника за пчелами получило бы, наконец, награду, — указывавшие, что спутница его жизни может вполне сравниться с ним по беззаботности и живости темперамента.

В этой маленькой группе женщин видна была еще третья фигура. Это была самая молодая и до сих пор самая любимая из жен тетона. Ее прелести имели большую привлекательность в глазах ее мужа, пока глаза его так неожиданно не открылись для поразительной красоты женщины бледнолицых. После этой несчастной минуты все прелести молодой индианки, вся ее привязанность, верность потеряли для него свою привлекательность. Однако, цвет лица Тачечаны, хоть и не такой ослепительный, как цвет лица ее соперницы, был — для ее племени — чистый и здоровый. Ее карие глаза были кротки и ясны, как у антилопы; голос нежен и весел, как песнь королька, а счастливый смех напоминал мелодию лесов. Тачечана (или лань) была самой веселой, самой достойной зависти изо всех девушек племени сиу. Ее отец был знаменитый вождь, а братья уже сложили свои кости на далеком, страшном поле сражения. Бесчисленное множество воинов присылало подарки в хижину ее родителей, но она не слушала никого из них, пока не явился посол от великого Матори. Правда, она была его третьей женой, по зато признанной любимицей. Связь их продолжалась только два коротких времени года, и ее плод лежал теперь у ног Тачечаны обернутый в древесную кору и связанный кожаными ремнями, заменявшими для детей индейцев пеленки.

В ту минуту, когда Матори и Траппер подошли ко входу в палатку, молодая индианка сидела на простом стуле и смотрела своими кроткими глазами, выражение которых менялось сообразно испытываемым ею чувствам, с любовью и удивлением то на невинного ребенка, то на необыкновенные существа, вызывавшие в ее молодой, неопытной душе восторг и изумление. Хоть она и разглядывала Инесу и Эллен в продолжение целого дня, но любопыство, ее, по-видимому, усиливалось с каждым новым взглядом. Она смотрела на них, как на существа, совершенно отличные и по природе, и по условиям жизни, от женщин прерии. Даже таинственность их сложной одежды имела тайное влияние на ее простой ум. А грация и прелесть пола, которые инстинктивно чувствуются всеми людьми, возбуждали ее восхищение всего более. Но хотя она искренно признавала превосходство незнакомок над менее блестящими прелестями девушек дакотов, она не видела причины беспокоиться. Она ожидала посещения мужа, который должен был в первый раз по возвращении из только что произведенного набега прийти в палатку. Ей он всегда представлялся знаменитым воином, не стыдившимся в минуты бездействия предаваться более нежным чувствам отца и мужа.

Хотя Матори был, по существу, истым воином прерии, он далеко превосходил своих соплеменников в том отношении, что ум его воспринимал некоторые зачатки цивилизации. Ему приходилось вступать в частые сношения с торговцами и войсками в Канаде, и общение с ними разрушило многие из диких понятий, внушенных ему, так сказать, при самом рождении, хотя и не заменило их другими, более определенными. Его суждения отличались скорее хитростью, чем верностью, а философия — скорее смелостью, чем глубиной. Подобно тысячам гораздо более просвещенных людей, воображающих, что они могут пройти через все испытания человеческого существования при помощи одного только своего мужества, он отличался нравственностью, легко приспособляющейся к обстоятельствам; побуждения его были эгоистичны. Таковы были характерные черты индейского вождя. Они становятся понятными, если обратить внимание на условия жизни индейца. Матори был во многом похож на всех людей подобного типа, хотя, конечно, его характер был несколько иной, сообразно обстоятельствам.

Несмотря на присутствие Инесы и Эллен, тетонский воин вошел в хижину своей любимой жены с видом и походкой властелина. Шаги его одетых в мокассины ног не производили никакого шума, но бряцания браслетов и серебряных украшений на ногах было достаточно для того, чтобы возвестить о его приходе. У входа в палатку, Матори откинул завесу из шкур и предстал перед находившимися там женщинами. Тихий крик удовольствия сорвался с уст Тачечаны при этом неожиданном появлении, но она тотчас же подавила волнение и приняла сдержанный вид, характерный для матроны ее племени. Вместо того, чтобы ответить на брошенный на него украдкой взгляд молодой и втайне обрадованной жены, Матори двинулся к ложу, занятому его пленницами, и стал перед ними в гордой, внушительной позе индейского вождя. Старик проскользнул мимо него и принял положение, соответствовавшее возложенному на него поручению.

Женщины замерли от изумления и хранили гробовое молчание. Хотя они уже привыкли видеть воинов-дикарей во всем ужасном уборе их страшной профессии, в манере вошедшего, в его дерзком, непонятном взгляде было что-то, заставившее обеих женщин опустить глаза под влиянием охватившего их чувства ужаса и смущения. Наконец Инеса пришла в себя, и, обратясь к Трапперу, спросила, чему они обязаны таким неожиданным и необыкновенным посещением. Старик колебался; но, прочистив горло, как человек, делающий мало привычное для него усилие, решился ответить.

— Леди, — сказал он, — дикарь всегда дикарь, и вы не можете ожидать привычек и формальностей городов в пустынной и дикой прерии. Как сказали бы индейцы, моды и любезности — такие легкие предметы, что им ничего не стоит улететь. Что касается меня, то хотя я и лесной человек, но в свое время видел обычаи важных господ, и меня нечего учить, чем они отличаются от других обычаев. В молодости я долго был слугой, — не из тех, что бегают по приказаниям по всему дому, — я прошел службу в лесу вместе со своим офицером и отлично знаю, как подойти к жене капитана. Если бы я распоряжался этим визитом, я сначала громко кашлянул бы у двери, чтобы вы знали, что идут чужие, а потом…

— Дело не в том, как делается этот визит, — сказала Инеса, слишком обеспокоенная для того, чтобы выслушивать многоречивые объяснения старика, — а зачем он?

— Об этом скажет сам дикарь. Дочери бледнолицых желают знать, зачем великий тетон пришел в хижину?

Матори взглянул на спрашивавшего с изумлением, показавшим, как необычен этот вопрос для него. Потом он принял снисходительную позу и ответил после некоторого промедления:

— Напой в уши темноволосой. Скажи ей, что хижина Матори очень велика и неполна. Она найдет тут место для себя, и никто не будет выше нее. Скажи светловолосой, что и она может остаться в хижине какого-нибудь храбреца и есть его дичь. Матори — великий вождь. Рука его никогда не закрыта.

— Тетон, — возразил Траппер, покачивая головой в знал полного неодобрения того, что он слышал, — язык краснокожих должен быть окрашен в белое, прежде чем он станет музыкой для ушей бледнолицей. Если бы твои слова были сказаны, мои дочери закрыли бы уши, а Матори оказался бы не воином, а купцом в их глазах. Выслушай, что тебе скажет Седая Голова, и поступи сообразно с этим. Мой народ — могущественный народ. Солнце поднимается на восточном краю его земли, а садится на западном. Земля его наполнена смеющимися девушками с блестящими глазами, такими же, как те, что ты видишь здесь. Да, тетон, я не лгу, — прибавил он, заметив, что тетон вздрогнул с выражением недоверия, — с блестящими глазами, не менее приятными на вид, чем те, что ты видишь перед собой,

— Разве у моего отца сто жен? — прервал его дикарь, дотрагиваясь до плеча Траппера, видимо, заинтересованный его ответом.

— Нет, дакот, Владыка жизни сказал мне: «Живи одиноко: лес будет твоей хижиной; облака — кровлей твоего вигвама». Но никогда не связанный таинством, которое соединяет у людей моего народа одного мужчину с одной женщиной, я часто видел проявления любви, связывающей их. Пойди в области моего народа; ты увидишь дочерей тамошней местности, порхающих по городам, словно разноцветные, веселые птицы во время цветения. Ты встретишь их, поющих, веселых, вдоль больших дорог и услышишь их смех, отдающийся в лесах. Они прелестны на вид, и молодые люди любят смотреть на них.

— Хуг! — вскрикнул Матори, внимательно прислушивавшийся к словам старика.

— Да, и ты вполне можешь доверять тому, что слышишь, потому что это не ложь. Но когда юноша находит девушку, которая нравится ему, он говорит ей это таким нежным, тихим голосом, что никто другой не слышит его слов. Он не говорит ей: «Моя хижина пуста и в ней есть место». Он говорит: «Строить ли мне хижину; и укажет ли мне девушка, вблизи какого источника она желала бы жить?» Голос его слаще меда и проникает в уши, словно песня королька. Поэтому, если мой брат желает, чтобы его слова были выслушаны, он должен говорить языком белых.

Матори глубоко задумался, в изумлении, которого не пробовал скрывать. Унижаться так воину перед женщиной значило перевернуть весь строй, общества, и согласно его установившимся понятиям, подвергнуть унижению достоинство вождя. Но при взгляде на Инесу, сидевшую с таким сдержанным, внушительным видом и нисколько не подозревавшую истинного значения такого необыкновенного посещения, дикарь испытал непривычное для него влияние манер белых девушек. Он наклонил голову в знак того, что признает свою ошибку, отступил немного и, приняв позу, полную небрежного достоинства, начал говорить с уверенностью человека, не менее искусного в ораторстве, чем в военном деле. Не спуская глаз с ничего не подозревавшей жены Миддльтона, он начал:

— Я человек красной кожи, но глаза у меня темные. Они открыты уже в продолжение многих снегов. Они видели многое и умеют отличить храбреца от труса. Мальчиком я видел только бизонов и оленей. Я пошел на охоту и увидел кугуара и медведя. Это сделало Матори мужем. Он больше уже не разговаривал со своей матерью. Его уши открылись для мудрости старых людей. Они рассказали ему все — они рассказали ему про Больших Ножей. Он вышел на путь войны. Тогда он был последний — теперь он первый. Кто из дакотов осмелится сказать, что пойдет впереди Матори на охотничьи поля жизни? Вожди встретили его у своих дверей и сказали: «У моего сына нет дома». Они отдали ему свои хижины, они отдали ему свои богатства, они отдали ему своих дочерей. Тогда Матори стал вождем, как и его отцы. Он поражал воинов всех народов и мог бы выбрать себе жен среди поуни, омагау и конз; но он смотрел на охотничьи поля, а не на свое поселение. Он считал лошадь милее девушек дакотов. Но он нашел цветок в прериях, сорвал его и принес в свою хижину. Он забыл, что довольствовался властью над лошадью. Он отдает их всех чужеземцу, потому что Матори не вор. Он оставит только цветок, который он нашел в прерии. Ее ноги очень нежны. Она не может дойти до дверей своего отца; она навсегда останется в хижине храброго воина.

Закончив это необыкновенное обращение, тетон ожидал перевода с видом ухаживателя, которого не особенно терзает сомнение в успехе. Траппер не пропустил ни одного слова из его речи и теперь приготовился передать ее по-английски так, чтобы затемнить главную ее идею еще более чем в оригинале. Но лишь только он неохотно раскрыл рот, Эллен подняла палец и, бросив проницательный взгляд своих живых глаз на внимательно наблюдавшую за всем Инесу, перебила старика.

— Не трудись напрасно, — проговорила она, — мы поняли все, что говорил дикарь.

Инеса вздрогнула, покраснела и, наклонив голову со сдержанным видом, холодно поблагодарила старика за его намерения и попросила оставить ее одну.

— Мои дочери не нуждаются в ушах, чтобы понять, что говорит великий вождь, — сказал Траппер, обращаясь к Матори. — Для них достаточно взгляда и знаков, сделанных им. Они понимают его. Они хотят подумать о его словах, потому что дети великих храбрецов, какими были их отцы, не делают ничего, не подумав долго.

Тетон остался вполне доволен этим объяснением, таким лестным для силы его красноречия и возбудившим так много надежд на будущее. Он произнес обычное восклицание, выражавшее согласие, и приготовился выйти из хижины. Поклонившись женщинам с холодной, но величественной манерой, свойственной его народу, он закутался в свою одежду и отошел от места, где стоял с видом плохо скрытого торжества.

Но при этой сцене присутствовала одна неподвижная, никем не замеченная свидетельница. Каждое слово, падавшее из уст так давно и тревожно ожидаемого мужа, проникало прямо в сердце пораженной жены. Вот такими же словами он уговорил ее покинуть хижину ее отца. Чтобы слышать подобные же изображения славы и подвигов самого храброго воина ее племени, она закрывала уши для нежных слов многих юношей сиу.

Когда тетон повернулся, чтобы выйти из хижины, неожиданно он увидел перед собой это полузабытое им существо. Она стояла прямо перед ним со смиренным, робким видом, держа на руках залог их былой любви. Вождь вздрогнул, но вскоре придал своему лицу то холодное, равнодушное выражение, которое мог вызвать, когда хотел, и властным жестом приказал ей дать ему пройти.

— Разве Тачечана не дочь вождя? — спросил тихий голос, в котором гордость боролась с отчаянием. — Разве ее братья не были храбрыми людьми?

— Ступай прочь! Мужи зовут своего вождя, у него нет ушей для женщины.

— Ты слышишь не голос Тачечаны, — ответила просительница, — этот мальчик говорит языком своей матери. Он сын вождя, и его слова дойдут до ушей его отца. Послушай, что он говорит. Когда Матори бывал голоден, разве у Тачечаны не было пиши для него? Когда он выходил на дорогу поуни, разве мать моя не плакала о нем? Когда он возвращался со знаками их ударов, разве она не пела? У какой из девушек племени сиу есть такой славный сын, как я? Посмотри на меня хорошенько. Мои глаза — глаза орла. Я смотрю на солнце и смеюсь. Недалеко время, когда дакоты буду. следовать за мной на охотах и по пути войн. Отчего мой отец отворачивает глаза от женщины, которая дает мне молоко? Почему он так скоро забыл дочь одного из могущественных сиу?

Одно мгновение холодный взгляд отца скользнул по смеющемуся личику ребенка и суровое сердце тетона как будто смягчилось. Но он тотчас же стряхнул с себя это естественное чувство, как человек, желающий избавиться от всякого тяжелого волнения, вызываемого упреком совести, спокойно положил руку на руку жены и подвел ее прямо к Инесе. Он показал жене на милое личико Инесы, смотревшей на нее нежным, полным сострадания взглядом, и остановился, чтобы дать ей посмотреть на красоту, которой по простоте души так восхищалась молодая индианка, красоту, оказавшуюся такой опасной для ее неверного мужа. Когда он нашел, что прошло достаточно времени для того, чтобы она поняла контраст между ними, он внезапно взял в руки зеркальце, висевшее у нее на груди — украшение, подаренное им самим в минуту нежности, как комплимент ее красоте — и показал ей ее смуглое лицо. Снова завернувшись в свою одежду, тетон сделал знак Трапперу, чтобы он пошел за ним, и гордо вышел из хижины, бормоча:

— Матори очень мудр! У какого племени есть такой великий вождь, как у дакотов?

Тачечана стояла, словно застывшая статуя смирения. На ее кротком, обыкновенно веселом лице изображалась борьба различных чувств. Разговор индианки с мужем был совершенно непонятен Инесе и Эллен, но быстрый, более опытный ум последней заставлял ее подозревать истину, совершенно недоступную для невинной души Инесы. Обе они только что собрались проявить нежное сочувствие, свойственное их полу, как вдруг заметили, что молодая индианка не нуждается более в нем. Конвульсии, исказившие лицо Тачечаны, исчезли; лицо ее стало холодным, безжизненным, словно изваянным из камня. Только на челе, до тех пор почти не тронутом печалью, появилось выражение затаенного горя. Оно не исчезло, несмотря на все смены времен года, несмотря на все превратности жизни, женской страдальческой жизни дикарки, которые ей пришлось перенести впоследствии. Вот так вот и растение, захваченное ранним морозом: оно может поправиться и ожить, но следы разрушительного прикосновения останутся на нем навсегда.

Тачечана сняла все грубые, но ценные для нее украшения, которыми, бывало, щедро осыпал ее муж, и кротко, безропотно принесла их в жертву превосходству Инесы. Она сорвала с рук браслеты, сняла с обуви сложные украшения из бус, широкий серебряный обруч со лба. Затем настала тяжелая продолжительная пауза. Но, по-видимому, ничто, даже вполне естественное чувство матери, не могло повлиять на раз принятое решение. К ногам предполагаемой соперницы был положен мальчик, и в своем самоунижении жена тетона могла по праву считать, что принесла последнюю жертву.

Инеса и Эллен стояли, удивленно глядя на все непонятные им поступки молодой женщины, когда услышали тихий, нежный, музыкальный голос, говоривший на непонятном языке:

— Чужой язык скажет моему мальчику, как ему стать мужем. Он услышит новые для него звуки, он научится им и забудет голос матери. Говори с ним тихо, потому что уши у него маленькие; когда он станет большим, можешь говорить громче. Не делай из него девочки, потому что жизнь женщины очень печальна, Научи его обращать глаза на мужчин. Научи его наказывать тех, кто делает ему зло, и пусть он никогда не забывает отвечать ударом на удар. Когда он начнет охотиться, пусть цветок бледнолицых, — заключила она свою речь, с горечью употребляя метафору, подсказанную воображением ее неверного мужа, — тихо шепнет ему на ухо, что у его матери была красная кожа и что некогда она была «Ланью» дакотов.

Тачечана поцеловала сына в губы и ушла в самый отдаленный уголок хижины. Тут она заворотила на голову свое легкое коленкоровое платье и села — в знак смирения — на голую землю. Все попытки привлечь ее внимание оказались бесплодными. Она не слушала уговоров, не чувствовала прикосновения. Раза два из-под накинутого на нее дрожащего покрова раздалось нечто вроде жалобной песни, не переходившей в необузданную музыку дикарей. Так она оставалась неподвижной и никем не видимой в продолжение многих часов, между тем, как за пределами хижины происходили события, которые не только существенно изменили ее положение, но и оставили продолжительный, глубокий след на всей дальнейшей жизни бродячих сиу.

Глава XXIII

У входа в свою хижину. Матори встретил Измаила, Абирама и Эстер. Одного взгляда было достаточно для хитрого тетона, чтобы увидеть, что коварному перемирию, заключенному им с этими жертвами его умственного превосходства, грозит опасность насильственного конца.

— Слушайте-ка, старая седая борода, — сказал Измаил, хватая Траппера и вертя его, словно волчок — поймите, что я устал разговаривать пальцами вместо языка, как это следует. Ради бога, изобразите «лингвистера» и переведите мои слова на индейский язык, не разбирая, придутся они по вкусу краснокожему или нет.

— Говорите, друг, — спокойно ответил Траппер, — я передам все, как вы скажете.

— Друг! — повторил скваттер, посмотрев на старика с каким-то странным выражением. — Впрочем, это только одно слово, а звуки не ломают костей н не соблюдают никаких форм. Скажите этому вору-сиу, что я пришел требовать исполнения условий нашего торжественного договора, заключенного у подножия утеса.

Когда Траппер перевел эти слова на язык сиу, Матори спросил с изумленным видом:

— Разве моему брату холодно? Буйволовых шкур очень много. Разве он голоден? Пусть мои юноши снесут дичи в его хижины.

Скваттер поднял кулак с угрожающим видом и с яростью ударил им по ладони другой руки, чтобы подтвердить свою решимость.

— Скажите лукавому красному лжецу, — сказал он, — что я пришел к нему, не как нищий, желающий подбирать его крохи, но как свободный человек, требующий того, что ему принадлежит; и я возьму это. Кроме того, скажите ему, чтобы он выдал мне и вас, жалкого грешника, чтобы предать вас суду. Итак, смотрите, чтобы не вышло ошибки. Моя пленница, моя племянница и вы. Я требую от него всех трех, сообразно условию.

Непоколебимый старик ответил со странной улыбкой:

— Друг скваттер, мало кто согласится отдать то, что ты просишь. Тебе пришлось бы сначала вырезать язык изо рта тетона, а потом сердце из его груди.

— Измаилу Бушу нет дела, кто и что пострадает, когда он требует то, что принадлежит ему. Но предложите ему вопросы на прямом индейском языке и, когда будете говорить о себе, то сделайте знак, понятный белому человеку, чтобы я знал, что тут нет подвоха.

Траппер рассмеялся своим беззвучным смехом и пробормотал несколько слов про себя, прежде чем обратиться к вождю.

— Пусть дакот хорошенько откроет свои уши, — сказал он, — так, чтобы в них могли войти большие слова. Его друг Большой Нож пришел с пустыми руками и говорит, что тетон должен наполнить их.

— Уаг! Матори богатый вождь. Он владелец прерии,

— Он должен отдать темноволосую.

Лоб вождя грозно нахмурился. Казалось, он готов был немедленно уничтожить дерзкого скваттера. Но, внезапно припомнив необходимую политику, он лукаво ответил:

— Девушка слишком легкая ноша для рук такого храброго человека. Я наполню их буйволами.

— Он говорит, что ему нужна и светловолосая, потому что у нее в жилах течет его кровь.

— Она будет женой Матори, тогда Длинный Нож станет отцом вождя.

— И меня, — продолжал Траппер, делая один из тех выразительных жестов, посредством которых туземцы сообщаются между собой почти с такой же легкостью, с какой говорят друг с другом, и в то же время оборачиваясь к скваттеру, чтобы показать, что он держит данное слово, — он требует и жалкого, старого Траппера.

Прежде чем ответить на эту третью, последнюю просьбу, Матори с ласковым видом положил руку на плечо старика.

— Мой друг стар, — сказал он, — и не может путешествовать далеко. Он останется с тетонами, чтобы они могли поучиться у него мудрости. У кого из сиу есть язык, подобный языку моего отца?! Нет, скажи ему очень тихими, но ясными словами. Матори даст шкуры и буйволов. Он даст жен молодым людям бледнолицых, но не может отдать никого из тех, кто живет в его хижине.

Вполне удовлетворенный этим лаконичным ответом, вождь пошел было к ожидавшим его советникам, но вдруг остановился и, прервав Траппера, начавшего переводить скваттеру его слова, прибавил:

— Скажи Большому Буйволу (так уже окрестили Измаила тетоны), что рука у Матори всегда открыта. Взгляни, — прибавил он, указывая на грубое, сморщенное лицо Эстер, внимательно наблюдавшей за всем, — жена его слишком стара для такого великого вождя. Пусть он выгонит ее из своей хижины. Матори любит его, как брата. Он и есть его брат. Он получит самую молодую жену тетона. Тачечана, гордость девушек племени сиу, будет готовить ему дичь, и многие храбрецы будут с завистью смотреть на него. Видишь, дакот великодушен.

Необыкновенное хладнокровие, с каким тетон закончил это дерзкое предложение, поразило даже ко всему привыкшего Траппера. Он смотрел вслед удалявшемуся индейцу с удивлением, которого не старался даже скрыть, и не возобновлял попытки перевода, пока фигура Матори не смешалась с группой воинов, дожидавшихся его возвращения так долго и с таким характерным для них терпением.

— Вождь тетонов говорил, очень ясно, — сказал старик, — он не отдаст леди, на которую, как известно, вы не имеете никаких прав, кроме разве прав волка на овцу. Он не отдаст вам и девушки, которую вы называете своей племянницей. Затем, сосед скваттер, он наотрез отказывается исполнить ваше требование насчет меня, жалкого и никуда не годного; и я не считаю это неразумным с его стороны, так как имею много причин против далекого путешествия в вашем обществе. Но он делает вам предложение, которое вам следует знать; Тетон говорит через меня, который является только его представителем и не отвечает за его грешные слова. Так он говорит, что эта добрая женщина пережила свою красоту, и потому, вполне понятно, что вам надоела такая жена. Поэтому он советует вам выгнать ее из своего жилища, а когда ваша хижина опустеет, чтобы заполнить пустое место, он пришлет туда свою собственную любимицу, вернее, прежнюю любимицу — Прыгающую Лань, как ее называют сиу. Видите, сосед, хотя краснокожий решил удержать вашу собственность, он готов отдать вам кое-что в обмен!

Измаил слушал ответы на его вопросы с тем все возрастающим негодованием, с каким люди самого тупого характера доходят до страшных параксизмов ярости. Он даже попробовал было засмеяться в ответ на выдумку заменить его испытанную спутницу жизни более гибкой поддержкой в лице молодой Тачечаны; но голос его звучал глухо и неестественно. Эстер приняла его предложение далеко не так шутливо. Сначала она как бы задохнулась от гнева, потом, глубоко вздохнув, словно избавясь от этой опасности, закричала на самых высоких нотах:

— Скажите, пожалуйста, кто это позволил индейцу давать права обвенчанным женам и нарушать их? Что он думает, женщина — зверь из прерии, которого можно выгонять из поселения с помощью собаки и ружья? Пусть выйдет-ка их самая лучшая сквау да похвастается своими делами. Может она показать такой выводок, как мой? Злой тиран этот вор-краснокожий, да и ярый мошенник, я полагаю. Он хочет и в доме, как на войне, быть военачальником! Честная женщина в его глазах не лучше какой-нибудь попрыгушки. А ты, Измаил, отец семи сыновей и стольких пригожих дочерей, как мог ты открыть свой грешный рот иначе, как для проклятий ему! Неужели ты опозорил бы свой цвет, семью и народ, смешав свою белую кровь с красной, и захотел бы быть отцом расы мулов! Дьявол часто искушал тебя, муж мой, но никогда еще не ставил такой коварной ловушки, как эта. Иди-ка к своим детям, друг мой, иди да помни, что ты не какой-нибудь рыскающий медведь, а человек, и благодари бога за то, что ты законный муж!

Умный Траппер ожидал бурной вспышки Эстер. Он ясно предвидел, что ее «кроткий» характер покажет себя при таком скандальном предложении, как отречение от нее. Он воспользовался бурей, вызванной его словами, чтобы удалиться туда, где он мог бы быть в безопасности, по крайней мере, от нападения со стороны ее менее возбужденного, по несомненно более опасного мужа. Измаил, предлагавший свои требования с полной решимостью добиться исполнения их, был отвлечен от своего намерения, как многие и более упрямые мужья, бурным потоком слов жены и, чтобы упокоить ревность, походившую на ярость, с какой медведица защищает своих детенышей, поспешил удалиться от хижины, в которой находился невинный объект всего этого неожиданного гнева.

— Пусть только выйдет эта жеманница медного цвета и покажет свою смуглую красоту перед лицом женщины, которая не раз слышала церковный колокол и видела много настоящих знатных людей! — кричала Эстер, с торжеством размахивая рукой и гоня перед собой Измаила и Абирама, словно мальчишек, к месту, где стояли их хижины. — Ручаюсь, что я сумела бы осадить ее! И не воображайте оставаться здесь, мои милые, не думайте закрывать глаз в лагере, где дьявол ходит открыто, словно джентльмен, и уверен в хорошем приеме. Сюда, Абнер, Энох, Джесс! Куда вы запропастились? За дело, за дело! Если этот слабоумный, чувствительный человек — ваш отец — поест или попьет здесь что-нибудь, то коварные краснокожие отравят его. Мне все равно, кто будет на моем месте, когда оно освободится законным образом; но все же я никак не думала, Измаил, что ты, у которого жена с белым цветом лица, будешь с удовольствием смотреть на бесстыдную меднолицую. Да, ведь она, действительно, медно-красная, ты не можешь этого отрицать, и, ручаюсь, меднолобая!

Опытный супруг отвечал на этот взрыв оскорбленной женской гордости только восклицаниями, которые должны были предшествовать клятвенному заверению в невиновности. Но бешенство Эстер не унималось. Она не слушала ничего, кроме своего голоса, а потому в воздухе раздавались только ее приказания приготовиться немедленно к отправлению.

Скваттер заранее собрал своих животных и из предосторожности нагрузил фуры, имея в виду крайние меры, которые намеревался предпринять в случае неудачи переговоров. Поэтому все благоприятствовало желаниям Эстер. Молодые люди, заметив необыкновенное возбуждение матери, переглянулись, но мало заинтересовались событием, далеко не редким в их жизни. По приказанию отца они прихватили и палатки в виде наказания бывшему союзнику за несдержанные обещания. Поезд двинулся своим обычным медленным, беспорядочным ходом.

Так как арьергард удалявшегося поезда оберегался отрядом хорошо вооруженных пограничников, сиу смотрели на него, не выражая никаких признаков удивления или злобы. Дикарь, как тигр, редко нападает на ожидающего его неприятеля. Если бы тетонские воины замышляли что-то, они осуществили бы его так же тихо и терпеливо, как наносят удар животные кошачьей породы, долго поджидающие минуты неосмотрительности врага. Намерения Матори, от которых так сильно зависел образ действий его народа, были скрыты в глубине его души. Может быть, он радовался легкому способу освободиться от таких беспокойных людей с их постоянными требованиями; может быть, он ожидал удобного момента, чтобы показать свою силу; а может быть, ум его был настолько занят более важными делами, что у него не было времени подумать о таком незначительном событии.

Измаил, хотя и сделал уступку пробудившимся чувствам Эстер, но, по-видимому, был далек от мысли отказаться от своих первоначальных намерений. Поезд его двигался по течению реки на протяжении мили, и, наконец, остановился на возвышенности, на месте, удовлетворяющем всем требованиям переселенцев. Тут он раскинул палатки, выпряг лошадей, согнал вниз скот и вообще сделал все обыкновенные приготовления к ночлегу с таким хладнокровием и решимостью, словно не он бросил только что вызов своим опасным соседям.

Между тем, тетоны приступили к делам более важным для них в данную минуту. Свирепая, дикая радость царила в лагере с того мгновения, как дикари узнали, что их вождь возвращается с пленником — вождем врагов, вызывавшим в продолжение долгого времени столько страха и ненависти. Свирепые старухи часами ходили из хижины в хижину, возбуждая воинов до такой степени, которая заставила бы их забыть о милосердии. Одному они говорили о скальпе его сына, высыхающем у очага хижины поуни; другому они перечисляли его собственные раны, неудачи и поражения, с третьим распространялись насчет утраченных им шкур и лошадей; четвертому напоминали о мести многозначительным вопросом о каком-нибудь событии, в котором он оказался пострадавшим.

Благодаря этому, мужчины собрались, как мы уже говорили, на совещание достаточно возбужденными, хотя неизвестно еще было, какой способ мести они решат выбрать. Мнения насчет политичности смертной казни пленников были чрезвычайно различны. Матори приостановил обсуждение этого вопроса, чтобы убедиться, насколько эта мера может послужить его личным целям и не противоречит ли она им. До сих пор шли предварительные совещания для того, чтобы каждый вождь мог узнать число сторонников своего взгляда, когда важный вопрос будет обсуждаться на торжественном совещании всего племени. Теперь наступил момент этого совещания, и приготовления к нему начались с достоинством и торжественностью, приличествующими этому многозначительному случаю.

С утонченной жестокостью, на которую способен только индеец, место для этого важного совещания было выбрано как раз у того столба, у которого было привязано главное действующее лицо этой драмы. Принесли связанных Миддльтона и Поля и положили их у ног поуни; потом все стали рассаживаться, сообразно своему положению. Воины подходили один за другим и со спокойными, задумчивыми лицами садились широким кругом. Отдельное место было оставлено для трех-четырех вождей. Несколько самых старых женщин, иссушенных, как только могут иссушить годы, пребывание на воздухе во всякую погоду, тяготы жизни и дикие страсти, пробрались вперед с дерзостью, вызываемой их ненасытной жаждой жестокости и извиняемой только их возрастом и давно испытанной верностью племени.

Все, кроме вышеупомянутых вождей, были уже на местах. Вожди замешкались в тщетной надежде, что их единодушное мнение может оказать влияние на их приверженцев. Несмотря на огромное влияние Матори, его власть поддерживалась только постоянными обращениями к мнению подчиненных. Наконец, эти важные личности все сразу вошли в круг. По их угрюмым взглядам, нахмуренным бровям ясно было видно, что, несмотря на время, данное на совещание, между ними царило несогласие. Выражение глаз Матори постоянно изменялось. По временам в них внезапно вспыхивали огоньки, как будто зажженные внутренним чувством, и снова угасали, уступая место выражению холодной, сдержанной твердости, считавшейся особенно пригодной для вождя на совещании. Он сел на место с заученной простотой демократа, хотя проницательный огненный взгляд, немедленно брошенный им на безмолвное собрание, выдавал преобладавший в нем элемент деспота.

Когда все собрались, самый старый воин зажег великую трубку его народа и пустил дым из нее на четыре стороны света. Как только было закончено это умиротворительное жертвоприношение, он протянул трубку Матори, который передал ее с притворным смирением сидевшему рядом с ним седому вождю. После того, как все подверглись влиянию успокаивающего растения, наступило многозначительное молчание, словно каждый из присутствующих не только мог обдумать серьезно предложенные вопросы, но и действительно обдумывал их. Затем встал один старый индеец и заговорил:

— Орел у истока Бесконечной реки был еще много зим в яйце после того, как рука моя впервые поразила поуни. То, что говорит мой язык, видели мои глаза. Боречина очень стар. Холмы стоят на своих местах дольше, чем он живет среди своего племени, а реки бывали полны и пусты и прежде, чем он родился, но кто из сиу знает это, кроме него? Что он скажет, они услышат. Если некоторые из его слов упадут на землю, они подберут их и поднесут к своим ушам. Если некоторые из них унесет ветер, мои молодые люди, которые очень проворны, догонят их. Теперь слушайте. С тех пор, как потекла вода и выросли деревья, сиу встречали поуни на пути войны. Как кугуар, любит антилопу, так дакота любит своего врага. Разве волк, найдя косулю, ложится и засыпает? Когда барс видит у источника лань, разве он закрывает глаза? Вы знаете, что он не делает этого. Он пьет — но крозь! Сиу — прыгающий барс; поуни — дрожащая лань. Пусть мои дети слушают меня. Они увидят, что мои слова хороши. Я сказал.

Глубокий, гортанный звук, выражавший одобрение, вылетел из уст всех приверженцев Матори, когда они выслушали этот кровожадный совет одного из старейших людей своего племени. Чувство мстительности, глубоко внедрившееся в их сердце и составлявшее выдающуюся черту их характера, было подхлестнуто метафорическими намеками старика, и сам вождь вывел благоприятное заключение об успехе своих замыслов, судя по числу высказавшихся за совет его друга. Но единогласия все же не было. После слов первого оратора наступило продолжительное молчание, требуемое приличиями для того, чтобы все могли как следует обдумать мудрость этих слов, прежде чем другой вождь возьмет на себя опровергнуть их. Второй оратор хотя и был далеко не в цветущем возрасте, все же казался гораздо моложе предыдущего. Он чувствовал невыгоду своего положения и старался противопоставить ей избыток смирения.

— Я только ребенок, — начал он, украдкой оглядываясь вокруг, чтобы подметить, насколько установившаяся за ним репутация благоразумного, храброго воина противоречит этому заявлению. — Я жил в вигваме женщин тогда, когда мой отец уже стал мужем. Если голова моя седеет, то не потому, что я стар. Часть снега, падавшего на нее, когда, я спал на путях войны, замерзла там, а горячее солнце вблизи деревень озагов было не настолько сильным, чтобы растопить его.

Среди слушателей пробежал тихий шепот одобрения при ловком упоминании оратора о своих подвигах. Воодушевленный этим оратор скромно переждал, пока улеглось волнение, и продолжал с усиленной энергией:

— Но глаза молодого воина хороши. Он может видеть очень далеко. Он — рысь. Посмотрите хорошенько на меня. Что я такое? Дакота внутри, и снаружи. Вы это знаете. Поэтому выслушайте меня. Кровь каждого создания в прерии красна. Кто может отличить место, где был сражен какой-нибудь поуни, от места, где мои юноши убили бизона? Места эти одного и того же цвета. Но разве трава зазеленеет в том месте, где убит бледнолицый? Мои молодые люди не должны думать, что этот народ так многочислен, что не хватится одного из своих воинов. Он часто призывает их и говорит: «Где мои сыны?». Если они хватятся хотя одного воина, то пошлют искать его в прерии. Если они не найдут его, то пошлют гонцов к сиу спросить о нем. Братья мои, Большие Ножи не глупцы. Между нами находится теперь великий медик их народа; кто может сказать, как громок его голос, или как длинна его рука…

Речь оратора, начинавшего увлекаться своим предметом, была прервана нетерпеливым Матори. Вождь внезапно поднялся со своего места и вскрикнул голосом, властность которого смешивалась с презрением, а к концу речи перешла в ядовитую иронию:

— Пусть мои молодые люди приведут на совещание злого духа бледнолицых. Мой брат увидит медика лицом к лицу!

Торжественное, гробовое молчание наступило за этими словами, заключавшими в себе глубокое оскорбление священных обычаев вежливости, соблюдавшихся на совещаниях. К тому же, отданное вождем приказание представляло собой как бы вызов неведомой силе одного из тех непостижимых существ, к которым мало кто из необразованных индейцев того времени относился без благоговения, против кого немногие из них решились бы восстать. Индейцы все же повиновались приказу Матори и вывели Обеда, сидевшего на Азинусе, с торжественностью и церемониями, рассчитанными на то, чтобы выставить его в смешном виде. Однако, страх придал этому появлению совсем иной оттенок. Когда Обед въехал на осле в круг, Матори, предвидевший, какое впечатление произведет доктор на дикарей, и пробовавший уничтожать его влияние, выставив Обеда презренным в глазах зрителей, окинул взглядом всех собравшихся, стараясь прочесть свой успех на их смуглых лицах.

Действительно, природа, и искусство, казалось, соединились, чтобы сделать из естествоиспытателя предмет изумления во всяком обществе. Голова его была старательно выбрита следуя самой почетной моде сиу. Изо всей его роскошной шевелюры (далеко не излишней в такое время года) остался только один пучок волос на черепе — отличие, от которого по всей вероятности доктор отказался бы, если бы спросили его мнения. Толстые слои разрисовки были наложены на его голую голову; фантастические рисунки простирались до глаз и рта. Его лишили верхней одежды; вместо нее на нем красовалось платье из фантастически разрисованной шкуры оленя. Как бы в насмешку над его занятиями, различные жабы, лягушки, ящерицы, бабочки и т. п., приготовленные для того, чтобы занять со временем место в личном кабинете, были привешены к единственному пучку волос на голове, к ушам и другим частям его туловища. Если к эффекту, производимому странными принадлежностями его костюма, прибавить еще взволнованный, смущенный вид, придававший еще более суровое выражение его лицу и выдававший внутренние терзания достойного Обеда при сознании его попранного достоинства и — что было гораздо важнее в его глазах — полной уверенности, что он должен стать объектом какого-нибудь языческого жертвоприношения, то читателю не трудно будет поверить, что своим появлением доктор возбудил ужас среди дикарей, более чем наполовину готовых поклониться ему, как могущественному посланнику лукавого.

Уюча привел Азинуса прямо в центр круга, и, оставив его (ноги естествоиспытателя были привязаны к ослу так, что оба они вместе составляли как бы одно животное нового вида), удалился на свое место, неотрывно глядя на колдуна с изумлением и восхищением, естественным и для его тупого ума.

Удивление зрителей и самого странного предмета их изумления было взаимно. Если тетоны смотрели на таинственные атрибуты медика с ужасом и волнением, то и доктор оглядывался вокруг со смешанными чувствами, из которых страх играл немаловажную роль. Повсюду, куда он ни обращал глаза, обладавшие в данную минуту свойством представлять все в увеличенном виде, они останавливались на темных, диких, угрюмых лицах без проблеска сочувствия или сожаления. Наконец, его блуждающий взор упал на серьезное, задумчивое лицо Траппера. Старик стоял немного в стороне, опираясь на свое ружье, которое ему позволили взять, как признанному другу, и, очевидно, размышлял о событиях, которые должны были последовать за совещанием, обставленным столькими важными церемониями. Гектор лежал у его ног.

— Достопочтенный охотник, или Траппер, — сказал безутешный Обед, — весьма рад снова встретиться с вами. Боюсь, что драгоценное время, данное мне для окончания огромного труда, близится к преждевременному концу. И я охотно открыл бы мою душу и мысли человеку, если не адепту науки, то, по крайней мере, имеющему некоторые знания, даваемые цивилизацией даже последним из ее детей. Без сомнения, ученые общества всего света будут ревностно собирать сведения о моей судьбе. Может быть, в эти местности будут даже посланы экспедиции для разъяснения всяких сомнений насчет такого важного вопроса. Я считаю себя счастливым, что здесь присутствует человек, говорящий на языке моей родины, который может сохранить воспоминания о моем конце. Вы скажите им, что проведя славную жизнь, я умер мучеником науки и жертвой тьмы невежества. Так как я рассчитываю, что буду особенно покоен и предан отвлеченным мыслям в последние минуты моей жизни, то, если вы прибавите несколько подробностей, с которыми я встретил смерть, это может поощрять будущих претендентов на такие же почести, и наверное, никого не обидит. А теперь, друг Траппер, из долга и делая уступку человеческой природе, я закончу вопросом: всякая ли надежда потеряна для меня, или существует какая ни есть возможность вырвать из невежественных рук столько ценных знаний и сохранить их для страниц естественной истории?

Старик внимательно выслушал эту грустную мольбу. По-видимому, он обдумал этот важный вопрос со всех сторон, прежде чем решился ответить на него.

— Я полагаю, друг доктор, — серьезно проговорил он, — что шансы на жизнь и на смерть зависят от степени индейского коварства. Что касается меня, то я не вижу в этом в конце концов разницы, так как, кроме вас самих, никому особенно не важно, живы вы или умерли.

— Неужели вы считаете разрушение краеугольного камня в фундаменте здания науки безразличным для современников или потомства? — прервал его Обед. — К тому же, мой престарелый товарищ, — с упреком прибавил он, — интерес человека к своему существованию далеко не шуточное дело, хоть он и может заслоняться более общими и филантропическими чувствами.

— Я бы сказал, — продолжал Траппер, — что для всех есть только одно рождение и одна смерть, будь это собака или олень, краснокожий или белый. Но я не скажу, что не следует делать кое-что, чтобы отдалить последнюю минуту, по крайней мере, хоть на несколько времени, и поэтому вопрос, который каждый обязан предложить своей собственной мудрости: как далеко он пойдет и сколько страданий согласен он вынести, чтобы удлинить и без того, может быть, слишком долгое время жизни. Много страшных зим и знойных лет прошло с тех пор, как я бросался и вправо, и влево, чтобы прибавить час к жизни, которая и без того перешла за восемьдесят лет. А теперь… Я так же готов ответить на призыв, как солдат на вечерней перекличке. По моему мнению, если ваши дела предоставлены на добрую волю индейцев, то политика великого сиу приведет его народ к тому, что он принесет в жертву всех нас: не очень-то я рассчитываю на выказываемую им любовь ко мне. Поэтому вся суть в том, готовы ли вы к такому путешествию в благословенные прерии владыки жизни, как говорят индейцы?

Обед с отчаянием взглянул на спокойное лицо старика, давшего такой неутешительный ответ на его вопрос. Он откашлялся, стараясь скрыть отчаянный страх, овладевший всем его существом, под гордостью, чувством, редко покидающим бедную человеческую душу даже в самых безвыходных случаях жизни.

— Я думаю, достопочтенный охотник, — ответил он, — что, рассматривая вопрос со всех сторон, нужно заключить: я не готов к такому поспешному отправлению, и поэтому следует прибегнуть к мерам предосторожности.

— В таком случае, — решительно проговорил Траппер, — я буду поступать относительно вас так, как поступил бы относительно самого себя.

С этими словами старик снова стал в круг и застыл, обдумывая дальнейший ход действий.

Глава XXIV

Сиу дожидались окончания описанного диалога в похвальным терпением. Страх, с которым большая часть дикарей смотрела на таинственную личность Обеда, сдерживал их. Некоторые из более умных вождей с радостью воспользовались этим случаем, чтобы приготовиться к борьбе, которую они ясно предвидели. Матори, не побуждаемый ни одним из этих чувств, был доволен, что может показать Трапперу, до чего доходит его снисходительность. Когда же старик кончил разговор, вождь бросил на него выразительный взгляд, чтобы напомнить ему о терпении, с которым он ожидал конца переговоров. Глубокое, угрюмое безмолвие наступило вслед за этим коротким перерывом. Тогда Матори встал, очевидно, собираясь заговорить. Сначала он приинял величественную позу, потом повернулся и строго взглянул на всех собравшихся. Однако, выражение его глаз менялось, сообразно тому, смотрел он на своих приверженцев или же на противников. Взгляд, устремленный на первых, был хотя суровый, но не угрожающий, тогда как последним он говорил, казалось, об опасностях, которые они могут навлечь на себя в случае, если осмелятся возбудить гнев такого могущественного вождя.

Но при всем его высокомерии и уверенности в себе, проницательность и хитрость не покинули тетона. Бросив перчатку своему племени и достаточно доказав свое превосходство, он принял более любезный вид, и в глазах его показалось менее гневное выражение. Тогда он возвысил голос среди гробового молчания, изменяя его тон, сообразно различным образам, вызываемым им, и его красноречию.

— Что такое сиу? — ловко начал вождь. — Это владыка прерий и господин животных. Рыбы в реке с мутными водами знают его и выходят на его зов. Он лисица на совете, орел по зрению, медведь в битве. Дакота — муж! — Подождав немного, пока улегся тихий ропот одобрения, последовавший за лестным изображением его народа, тетон продолжал: — Что такое поуни? Вор, который крадет только у женщин; краснокожий, который не храбр; охотник, выпрашивающий себе дичь. На совете он белка, прыгающая с места на место; он — сова, пробирающаяся ночью по прериям; на войне он — длинноногий олень. Поуни — женщина. — Последовала новая пауза, во время которой дикие крики восторга вырвались из сотни уст; послышались требования, чтобы эти оскорбительные, слова были переведены ничего не подозревавшему объекту язвительного презрения его врагов. Старик понял из взгляда Матори, что должен исполнить это требование и повиновался. Твердое Сердце выслушал слова, переданные ему Траппером с серьезным видом, и затем, как бы решив, что для него еще не настало время говорить, снова устремил взор вдаль. Оратор наблюдал за его лицом с выражением, в котором ясно отражалась та неутомимая ненависть, которую он чувствовал к единственному вождю, слава которого могла сравниться с его собственной. Разочарованный, что ему не удалось задеть гордости того, кого он считал мальчиком, он снова вернулся к делу, которое считал гораздо более важным, и стал разгорячать воображение людей своего племени, готовя их к выполнению всех своих диких замыслов. — Если бы земля была покрыта крысами, — говорил он, — то не было бы места для буйволов, которые дают индейцу пищу и одежду. Если бы прерия была покрыта племенем поуни, не было бы места для ноги дакота. Поуни-волк — крыса; сиу — тяжелый буйвол; пусть буйволы потопчут крыс и освободят место для себя. Братья мои, вам говорил ребенок. Он сказал вам, что волосы его не седы, а белы от мороза, что трава не растет там, где умер бледнолицый! Разве он знает цвет крови какого-нибудь Большого Ножа? Нет, он не знает; он никогда не видел ее. Кто из дакотов, кроме Матори, убивал бледнолицего? Никто. Но Матори должен молчать. Каждый тетон закроет уши, когда он говорит. Скальпы, висящие над его хижиной, были взяты женщинами. Они были сняты Maтори, а он — женщина. Рот его закрыт. Он ждет праздников, чтобы петь среди девушек!

Несмотря на восклицания сожаления и гнева, раздавшиеся после такого унизительного заявления, вождь сел на свое место, как будто он решился не говорить больше. Но ропот становился громче и распространялся все дальше; появились угрожающие признаки, указывающие, что собрание может разойтись. Матори встал и продолжал свою речь, причем сразу перешел к свирепому тону:

— Пусть мои молодые люди отправятся искать Тетао! — крикнул он. — Они найдут его скальп сушащимся в дыму у очага поуни. Где сын Боречины? Его кости белее лиц его убийц. Может быть, Маххах спит в своей хижине? Вы знаете, много лун прошло с тех пор, как он отправился в благословенные прерии. Хорошо было бы, если бы он был здесь, чтобы сказать, какого цвета была рука, снявшая его скальп!

Коварный вождь говорил долго, называл тех воинов, которые, как всем было известно, встретили смерть в битвах с племенем поуни или в тех беспорядочных схватках, которые так часто происходили между шайками сиу и белыми, мало отличавшимися от дикарей по степени цивилизованности. Благодаря быстроте, с которой он называл все эти имена, у присутствующих не было времени припомнить достоинства, или, вернее, недостатки упоминаемых им личностей. Он так ловко группировал события, делал такие красноречивые воззвания, — причем ему много помогал его громкий, глубокий голос, — что каждое его слово задевало ответную сторону в душе кого-нибудь из слушателей.

В момент, когда его красноречивые порывы достигли наибольшей высоты, какой-то старик, с трудом передвигая ноги, вышел в самый центр круга и стал как раз, напротив оратора. Человек с очень тонким слухом мог бы заметить, что голос оратора немного дрогнул, когда его огненный взор упал на так неожиданно появившегося человека; но перемена была так незначительна, что только хорошо знавшие обоих этих людей могли бы подметить ее. Вновь пришедший славился некогда своей красотой и сложением, а орлиные глаза его — своим неотразимым, страшным взглядом. Но теперь кожа его была сморщена, а лицо изборождено шрамами, которые полвека назад заставили французов, живших в Канаде, дать ему прозвище, носимое многими героями Франции и принятое у сиу, как отражение подвигов и храбрости. Произнесенное шепотом слово «Le Balafré»^[27], пробежавшее среди собравшихся, выражало не только глубокое почтение, вызываемое этим человеком, но и изумление при его внезапном появлении. Так как он не говорил и не двигался, то волнение, произведенное его приходом, вскоре улеглось, и глаза всех снова устремились на оратора, а слух снова упивался опьянением его возбуждавших безумие призывов.

Легко можно было бы видеть торжество Матори по выразительным лицам его слушателей. Прошло немного времени, и выражение ярости и жажды мести появилось на большинстве свирепых лиц воинов, а каждый новый коварный намек на уместность истреблений врагов сопровождался все менее сдержанными взрывами одобрения. На вершине успеха Матори закончил свою речь поспешным обращением к гордости и храбрости своего племени и внезапно сел на свое место.

Среди ропота одобрения, последовавшего за таким потоком красноречия, послышался тихий, слабый, глухой голос; казалось, он выходил из самой глубины человеческой груди и приобретал силу и энергию, выбравшись на воздух. Торжественная тишина наступила за этими звуками, и присутствовавшие увидели, что губы старика двигаются.

— Дни «Le Balafré» близятся к концу, — были первые слова, которые можно было расслышать. — Он подобен буйволу, на котором уже не растет шерсть. Он скоро будет готов покинуть свою хижину и идти искать другую — далеко от поселения сиу; поэтому то, что он хочет сказать, касается не его, а тех, кого он оставляет после себя. Его слова похожи на плоды на деревьях: они спелы и готовы для того, чтобы можно было дать их вождям… Много раз выпадал снег с тех пор, как «Le Balafré» можно было встретить на пути войны. Кровь у него была очень горячая, но она уже успела охладиться. Он не видит больше снов о войне; он видит, что лучше жить в мире… Братья мои, одна моя нога повернулась в сторону счастливых охотничьих полей, другая скоро последует за ней, и тогда старого вождя увидят ищущим следы мокассин его отца, чтобы не ошибиться и пройти по тому самому пути, по которому уже прошло столько хороших индейцев. Но кто пойдет вслед за ним? У «Le Balafré» нет сына. Его старший сын заездил слишком много лошадей поуни; собаки конз сгрызли кости младшего. «Le Balafré» вышел поискать молодой руки, на которую он мог бы опереться. Он вышел найти сына, чтобы его хижина не оставалась пустой, когда он уйдет. Тачечана, прыгающая лань тетонов, слишком слаба, чтобы поддерживать старого воина. Она смотрит вперед, а не назад. Душа ее в хижине ее мужа.

Ветеран говорил спокойным, но ясным и решительным тоном. Его заявление было принято в полном молчании. И хотя некоторые из единомышленников Матори взглянули на своего предводителя, никто не осмелился противоречить такому престарелому, уважаемому, храброму воину, тем более, что это решение вполне согласовалось с обычаями племени. Сам Матори вынужден был ожидать результата речи старика с кажущимся спокойствием, хотя бешеный огонь, мелькавший по временам в его глазах, обнаруживал, с каким чувством смотрел он на вмешательство, которое должно было, по всем вероятиям, лишить его самой ненавистной жертвы.

Между тем, «Le Balafré» медленно с трудом подвигался к пленникам. Он остановился перед Твердым Сердцем и долго, с очевидным удовольствием смотрел на его безупречные формы, смелое выражение глаз и высокомерное лицо. Он сделал властный жест и дожидался, чтобы его приказание было исполнено. Юноша одним взмахом ножа был освобожден от столба и привязывавших его ремней. Его подвели ближе к старику, зрение которого сильно ослабело, и тот снова стал рассматривать его чрезвычайно подробно и с тем удовольствием, которое вызывает в груди каждого дикаря вид физического совершенства.

— Это хорошо, — пробормотал ветеран, убедясь, что при всем своем знании он не может найти никаких недостатков в сложении воина, — это прыгающий барс! Говорит мой сын языком тетона?

По умному выражению, засветившемуся в глазах пленника, было ясно, как хорошо понял он этот вопрос, но он был слишком горд, чтобы излагать свои мысли с помощью языка враждебного народа. Некоторые из окруживших старика воинов объяснили вождю, что пленник — поуни-волк.

— Мой сын открыл глаза на водах волков, — сказал «Le Balafré», на языке этого народа, — а закроет их на изгибе реки с мутными водами. Он родился поуни, а умрет дакотом. Взгляните на меня. Я — смоковница, некогда прикрывавшая собою многих. Листья ее опали, а ветви начинают сохнуть. Но из корней моих вышел маленький побег; это виноградная лоза; она обовьется вокруг дерева. Я долго искал побега, который годился бы расти рядом со мною. Теперь я нашел его. «Le Balafré» теперь не одинок; его имя не будет забыто, когда он уйдет! Мужи тетонов, я беру этого юношу в свою хижину.

Никто не осмеливался оспаривать права, которыми так часто пользовались воины, гораздо меньшего значения, чем говоривший; акт усыновления был выслушан в серьезном, почтительном молчании. «Le Balafré» взял за руку своего нареченного сына, ввел его в самый центр круга и с видом торжества остановился в стороне, чтобы зрители могли одобрить его выбор. Матори не обнаруживал своих намерений, но, по-видимому, дожидался более удобного момента для проведения своих коварных замыслов. Более умные и опытные вожди ясно видели полную невозможность предположить, чтобы два знаменитых вождя, так враждебно относившихся друг к другу и так долго соперничавших между собой из-за славы, что окружала их имена, могли ужится в одном племени. Но личность «Le Balafré» была так внушительна, а обычай, к которому он прибегнул, так освящен временем, что никто не осмелился поднять голос против усыновления. Все ожидали результата с все возрастающим интересом, но с холодным видом, за которым скрывалось беспокойство. Из этого состояния замешательства и, можно сказать, дезорганизации они были неожиданно выведены решением человека, наиболее заинтересованного в успехе планов старого вождя.

В продолжение всей предыдущей сцены трудно было подметить признаки какого-либо волнения на лице пленника. Он выслушал слова о своем освобождении с тем же хладнокровием, с каким раньше выслушал приказание привязать его к столбу. Но теперь, когда настало время заявить о своем решении, он заговорил и доказал, что мужество, так прославившее его имя, не покинуло его.

— Отец мой очень стар, но все же он не все видел, — проговорил Твердое Сердце ясным голосом, слышным для всех. — Он никогда не видел, чтобы буйвол превратился в летучую мышь. Он никогда не увидит, чтобы поуни стал сиу.

В манере, с которой он произнес эти слова, было столько одушевления и вместе с тем спокойствия, что большинство слушателей поняло, что он высказывает свое непоколебимое решение. Но сердце «Le Balafré» рвалось к юноше, а привязанность старости нелегко оттолкнуть. Сверкающими глазами старик оглядел всех присутствующих, как бы упрекая их за взрыв восторга и торжества, вызванных смелостью заявления пленника и ожившими надеждами на мщение, и снова обратился к своему приемному сыну. Казалось, он не допускал возможности провала своего плана.

— Это хорошо, — сказал он, — это слова, которые должен употреблять юноша, чтобы воины могли видеть его сердце. Было время, когда голос «Le Balafré» раздавался среди хижин конз громче всех. Но корень седых волос — мудрость. Мое дитя покажет тетонам, что он храбр, поражая их врагов. Мужи дакота, это мой сын!

Поуни колебался одно мгновение, потом подошел к вождю, взял его жесткую, морщинистую руку и с благоговением положил ее себе на голову, как бы выражая свою признательность. Потом он сделал шаг назад, вытянулся во весь свой высокий рост, взглянул высокомерным, презрительным взглядом на окружающих его, враждебно настроенных людей и проговорил громко на языке сиу:

— Твердое Сердце рассмотрел себя и снаружи и внутри. Он подумал обо всем, что он сделал на охотах и войнах. Повсюду он один и тот же. Перемены нет. Он — поуни. Он поразил стольких тетонов, что никогда не может есть в их хижинах. Его стрелы полетели бы назад; острие копья оказалось бы не на том конце, их друзья плакали бы при каждом его боевом кличе, их враги смеялись бы. Знают ли тетоны волка? Пусть они посмотрят на него. Голова его разрисована; рука его из плоти; сердце — скала. Когда тетоны увидят, что солнце встает от Скалистых гор и движется в сторону земли бледнолицых, тогда душа Твердого Сердца смягчится, и дух его станет сиу. До этого дня он будет жить и умрет поуни.

Громкий крик, в котором ярость смешивалась с восхищением, прервал оратора и слишком ясно указал на его будущую судьбу. Пленник подождал немного, пока волнение улеглось, и, обернувшись к «Le Balafré», продолжал более мирным, даже ласковым тоном, словно он чувствовал, что следует смягчить отказ, чтобы не задеть гордости человека, который так охотно желал облагодетельствовать его.

— Пусть мой отец тяжелее обопрется на лань дакотов, — сказал он, — теперь она слаба, но когда хижина ее наполнится детьми, она станет, сильнее. Взгляни, — прибавил он, направляя взор старика на серьезное лицо Траппера, — Твердое Сердце не лишен седой головы, которая укажет ему путь в благословенные прерии. Если у него будет когда-нибудь другой отец, то именно этот справедливый воин.

«Le Balafré» с разочарованием отвернулся от юноши и подошел к чужеземцу, который предупредил его. Взаимный осмотр этих двух престарелых людей продолжался очень долго и с большим любопытством с обеих сторон. Нелегко было разглядеть истинное лицо Траппера через маску, наложенную на него тяжелой жизнью в продолжение стольких лет. Необыкновенная одежда еще увеличивала странность его вида. Прошло немало времени, прежде чем тетон заговорил, и то в сомнении, обращается ли он к себе подобному или какому-нибудь бродяге из той расы, которая, как он слышал, распространялась по земле, подобно голодной саранче.

— Голова моего отца бела, — сказал он, — но глаза у «Le Balafré» уже не орлиные. Какого цвета его кожа?

— Природа создала меня таким, как те, что ожидают суда дакотов, но хорошая и дурная погода окрасила меня темнее, чем шкуру лисы. Что из этого! Хотя кора и растрескалась, сердцевина дерева здорова.

— Мой брат — Большой Нож? Пусть он повернет взор в сторону садящегося солнца и откроет свои глаза. Видит соленое озеро за горами?

— Было время, тетон, когда мало кто мог разглядеть белые перья на голове орла так издалека, как я, но от света восьмидесяти семи зим глаза мои потускнели, и мне в последнее время нечем хвастаться. Разве сиу считает бледнолицего богом, видящим сквозь горы?

— Так пусть мой брат посмотрит на меня. Я стою рядом с ним, и он может видеть, что я глупый краснокожий. Почему люди его племени не могут видеть всего, раз они так стремятся захватить все?

— Я понимаю тебя, вождь, и я не стану оспаривать справедливости твоих слов: они основаны на истине. Но хотя я из той расы, которую вы так не любите, даже лживый минг — мой худший враг — не осмелился бы сказать, что я когда-либо налагал свою руку на чужое добро, кроме того, которое добывал в мужественных схватках на войне, или что я желал иметь больше земли, чем предназначено для каждого человека.

— А между тем мой брат пришел к краснокожим, чтобы найти сына?

Траппер положил руку на обнаженное плечо «Lis Balafré» и, взглянув в его расстроенное лицо, проговорил задушевным, доверчивым тоном:

— Да, но только для блага этого юноши. Если ты думаешь, дакот, что я принял его в сыновья для того, чтобы он поддерживал меня в старости, то оказываешь столько же несправедливости относительно моих добрых намерений, сколько мало знаешь беспощадные намерения своего собственного народа. Я сделал его моим сыном, чтобы он знал, что после него останется кто-нибудь. Тише, Гектор, тише! Ну, разве прилично, пес, вмешиваться с собачьим воем в совет двух седых голов? Собака стара, тетон, и хотя хорошо воспитана, мне кажется, она, вроде нас, начинает забывать манеры юности.

Дальнейший разговор двух ветеранов был прерван дикими криками, вырвавшимися в этот момент из уст дюжины ведьм, пробравшихся на передние в кругу места. Крики эти были вызваны переменой вида Твердого Сердца. Когда старики обернулись в сторону юноши, они увидели, что он стоит в самом центре круга, вытянув вперед ногу и немного подняв руку, как будто весь он обратился в слух. На одно мгновение улыбка осветила его лицо; потом он как бы внезапно придя в себя, снова принял свой обычный холодный, полный достоинства вид. Движение его было принято за выражение презрения, и даже вожди заволновались. Женщины же, не в силах более сдерживать свою ярость, бросились в круг и осыпали пленника самыми обидными ругательствами. Они хвалились подвигами своих сыновей против различных племен поуни. Они насмехались над его знаменитостью и предлагали ему, если он никогда не видел воина, посмотреть на Матори. Они обвиняли его в том, что его вскормила лань и что он впитал в себя трусость вместе с молоком матери. Короче говоря, они излили на равнодушного пленника весь поток той мстительной ругани, которой так отличаются женщины дикарей.

Влияние этого внезапного взрыва было неминуемо. «Le Balafré» в отчаянии повернулся и скрылся в толпе; Траппер, честное лицо которого исказилось от волнения, пробрался поближе к своему молодому другу. Возбуждение вскоре распространилось и на воинов, хотя вожди все еще воздерживались дать знак, отдававший жертву в их власть. Матори, коварно старавшемуся скрыть свою собственную ревнивую ненависть, вскоре надоело это промедление, и он бросил на мучителей выразительный взгляд.

Уюча, горевший нетерпением в ожидании этого знака и все время не сводивший глаз с вождя, выскочил вперед, словно ищейка, которую спустили с цепи. Он пробрался в середину свирепых старух, которые уже начали переходить от бранных слов к жестоким угрозам, выбранил их за нетерпение и приказал им подождать, пока к пытке не приступит воин. Тогда они увидят, как их жертва станет проливать слезы, словно женщина.

Бессердечный дикарь начал, прежде всего, размахивать томагавком над головой пленника. Можно было ждать, что каждый удар топора попадет прямо в тело, тогда как, в действительности, он не должен был касаться и кожи. Твердое Сердце остался совершенно нечувствительным к этому испытанию. Глаза его были по-прежнему устремлены вдаль, все с тем же спокойным выражением, хотя блестящий топор описывал круги вокруг его лица. Потерпев неудачу, жестокий сиу приложил край холодного топора к обнаженной голове своей жертвы и стал описывать различные способы, какими можно содрать кожу с пленника. Женщины сопровождали эту пытку всевозможными оскорблениями, стараясь вызвать проявление какого-либо чувства на безжизненном лице поуни. Но он, очевидно, сберегал себя для вождей и для тех минут крайнего страдания, когда величие его духа могло проявиться способом, более достойным его высокой, незапятнанной репутации.

Глаза Треппера следили за каждым движением томагавка с волнением настоящего отца. Наконец, не в силах более сдержать свое негодование, он воскликнул: — Мой сын забыл свое искусство! Это низкий индеец, которого легко можно заставить свершить глупость. Я не могу сделать этого сам, потому что мои традиции запрещают умирающему воину поносить своих преследователей, но законы краснокожих отличаются от наших. Пусть поуни скажет бранные слова и дождется легкой смерти. Я отвечаю за успех, если только серьезные люди не найдут нужным поддержать безумие этого дурака.

Дикарь-сиу, слышавший эти слова, не поняв их значения, повернулся к Трапперу и пригрозил ему смертью.

— Да делай, что хочешь, — сказал непоколебимый старик, — сегодня я готов так же, как завтра, хоть это и не такая смерть, какой хотелось бы честному человеку! Взгляни на этого благородного поуни, тетон, и скажи, сколько людей из вашего народа он отослал в далекие прерии?! Сколько воинов сиу убил он, как следует воину, в открытом бою, когда стрел летало в воздухе больше, чем хлопьев снега! Полно. Назовет ли Уюча имя хоть одного воина, которого он убил?

— Твердое Сердце! — крякнул в бешенстве сиу, обернулся и занес томагавк над головой пленника, готовя смертельный удар. Но в ту же минуту рука поуни перехватила его руку. Одно мгновение оба оставались в той же позе: один, как бы парализованный таким неожиданным сопротивлением, а другой, склонив голову — не в ожидании смерти, а прислушиваясь к чему-то с величайшим вниманием. Женщины громко и пронзительно закричали от радости: они решили, что нервы, наконец, изменили пленнику. Траппер дрожал за честь своего друга, а Гектор, словно понимая, что происходит вокруг, поднял голову и жалобно завыл.

Но поуни колебался только одно мгновение. С быстротой молнии он поднял другую руку, томагавк сверкнул в воздухе, и Уюча упал к ногам пленника с головой, разрубленной до глаз. Расчищая себе путь окровавленным оружием, поуни бросился между расступившимися, испуганными женщинами и одним прыжком очутился внизу.

Гром с ясного неба не произвел бы большего смятения между тетонами, чем этот отчаянный поступок. Пронзительный, жалобный крик сорвался из уст женщин, и было одно мгновение, когда казалось, что самые старые воины потерялись. Это состояние продолжалось недолго. За ним из сотни глоток вырвались страшные крики мщения, а сотни воинов бросились вперед. Но могучий, властный голос Матори заставил всех остановиться. Вождь, на лице которого отчаяние и бешенство боролись с притворным спокойствием, требуемым его положением, протянул руку по направлению к реке. Тайна объяснилась…

Твердое Сердце пробежал уже большую половину сути между склоном горы и рекой. В этот самый момент отряд вооруженных поуни на лошадях обогнул холм на противоположной стороне реки и галопом подъехал к берегу. Раздался всплеск воды: то бросился пленник. Для его сильных рук было достаточно нескольких взмахов, чтобы проплыть все пространство, и вскоре радостные крики на противоположном берегу известили посрамленных тетонов о полном торжестве их врагов.

Глава XXV

Легко понять, что только что рассказанные события произвели необыкновенное впечатление на сиу. Вождь их, возвращаясь вместе со своим отрядом в лагерь, принял все обычные меры предосторожности, свойственные благоразумию индейцев, чтобы скрыть свой след от глаз врагов. Оказалось, однако, что поуни не только сделали опасное открытие, но и с большим искусством сумели приблизиться к врагам с той именно стороны, которую сиу сочли излишним оберегать и где они не поставили часовых. Часовые, разбросанные по холмам сзади хижин, были из числа последних, узнавших об опасности.

В подобного рода критическом положении не было времени долго раздумывать. Матори приобрел свою власть над народом и удерживал ее именно благодаря силе характера, проявляемой им в такие тяжелые минуты; теперь он, по-видимому, не желал терять ее, выказав нерешительность в таком важном случае. Среди визга детей, криков женщин и диких завываний свирепых старух, он быстро проявил свой авторитет и с хладнокровием ветерана стал отдавать приказания.

Пока воины вооружались, мальчиков послали под гору за лошадьми. Женщины быстро разобрали палатки и все сложили на тех животных, которых считали негодными для сражения. Детей взбросили на спины матерей, а тех, которые могли идти, согнали, как стадо неразумных животных. Хотя все эти приготовления происходили среди криков и шума, напоминавших столпотворение вавилонское, все было выполнено с невероятной быстротой и ловкостью.

В то же время Матори не забывал ни одной обязанности своего ответственного положения. С возвышения, на котором он стоял, ему были отлично видны силы враждебного отряда, каждое его движение. Свирепая улыбка осветила лицо вождя, когда он увидел, что число его воинов превосходило число врагов. Но, несмотря на это преимущество, существовали препятствия, делавшие исход предстоящей схватки сомнительными для Матори. Его племя обитало в более северной, чем враги, и менее гостеприимной области, к тому же оно было далеко не богато той собственностью — лошадьми и оружием, — которая составляет главное, наиболее ценное богатство западного индейца. Отряд, который увидели дакоты, состоял исключительно из всадников; а так как он явился издалека, чтобы освободить своего самого знаменитого вождя или отомстить за него, то нельзя было сомневаться, что он был составлен из храбрых воинов. Наоборот, многие из спутников Матори были люди, которые могли служить для того, чтобы отвлечь внимание врагов, но от которых он вряд ли мог ожидать отчаянной храбрости. Сверкающим взглядом он окинул группу воинов, на которых часто полагался и которые никогда не обманывали его надежд, и хотя он не чувствовал особого желания ускорить начало стычки, при данном положении, наверно, он не отказался бы начать битву, если бы не присутствие женщин и детей, отдававшее решение в руки врагов.

Со своей стороны, поуни, так неожиданно достигшие главной цели своей экспедиции, не выражали желания перейти к делу. Преодолеть лежавшую между ними преграду — реку на виду у врага, готового на все, было опасно, и они, наверное, удалились бы на некоторое время, следуя своей осторожной политике, чтобы напасть во время темноты, когда сиу считали бы себя в безопасности. Но в душе их вождя царило одушевление, заставлявшее его возвыситься над обычными приемами войны дикарей-индейцев. Душа его горела желанием смыть пятно перенесенного им позора, а может быть, он думал, что в лагере сиу хранилось сокровище, которое начало приобретать в его глазах цену, превышавшую пятьдесят скальпов тетонов. Как бы то ни было, но лишь только Твердое Сердце выслушал короткие приветствия своих воинов и сообщил вождям все, что им было необходимо узнать, он сейчас же приготовился к той роли в предстоящей схватке, которая должна была сразу поддержать его заслуженную репутацию и удовдетворить его тайные желания. Воины привели с собой лошадь вождя, давно уже дрессированную для охоты, хотя у них было мало надежды, что она когда-либо понадобится ему в жизни. С нежной деликатностью, показавшей, как сильно действовали благородные черты характера юноши на сердце его народа, лук, копье и колчан были положены на спину лошади, которую уже намеревались убить на могиле молодого воина. Эта предусмотрительность сделала бы излишним долг, который обещался выполнить Траппер.

Хотя Твердое Сердце и был признателен своим воинам за их привязанность и думал, что вождь, снабженный всеми этими принадлежностями, может с честью отправиться в отдаленные «охотничьи поля владыки жизни», но, по-видимому, он понимал, что все это может пригодиться ему и при настоящем положении вещей. Его лицо осветилось суровым удовольствием, когда он попробовал эластичный лук и взвесил в руке копье. На щит он взглянул коротким, равнодушным взглядом; но восторг, с которым он бросился на спину своего любимого коня, был так велик, что перешел границы сдержанности индейца. Твердое Сердце разъезжал взад и вперед среди своих не менее восхищенных воинов с грацией и легкостью, которых не может дать никакое искусство: он то потрясал копьем, как будто желал увериться, что сидит крепко в седле, то критически осматривал ружье, которое также доставили ему. Делал он все это с любовью человека, получившего чудесным образом назад все сокровища, составляющие его гордость и счастье.

Матори, покончив со всеми необходимыми приготовлениями, решился приступить к действиям. Немалого труда стоило ему разместить своих пленников. Палатки скваттера были еще на виду, а инстинкт и знания доказывали дикарю, что необходимо так же оградить себя от нападения с этой стороны, как и наблюдать за движениями более откровенных и деятельных врагов. Первым его побуждением было пустить в дело томагавк против пленников мужчин, а женщин поручить покровительству тех же лиц, которые оберегали женщин его племени; но по тому, как многие из его воинов продолжали смотреть на воображаемого медика Длинных Ножей, он понял опасность такого рискованного предприятия накануне битвы. Это могли счесть за предзнаменование поражения. Он вышел из затруднения, подозвав старого воина, которому поручил команду над теми, кто не мог принять участия в битве, отвел его в сторону, многозначительно положил ему руку на плечо и сказал тоном властным и вместе с тем доверчивым:

— Когда мои люди нападут на поуни, дай женщинам ножи. Ну, а там… Отец мой очень стар, ему нечего выслушивать мудрые слова от юноши.

Суровый старик-дикарь ответил свирепым взглядом, выражавшим согласие, и вождь, по-видимому, успокоился насчет этого важного вопроса. С этой минуты он обратил все свои заботы на выполнение своего мщения и на поддержание своей военной славы. Он вскочил ни лошадь, сделал знак своим воинам, прервав без церемонии военные песни и торжественные обряды, которыми многие из них побуждали свой дух к смелым подвигам. Когда все были на своих местах, отряд молча и организованно двинулся к берегу реки.

Врагов теперь разделяла только река. В этом месте она была слишком широка, чтобы можно было пустить в дело обыкновенное оружие индейцев. Вожди обменялись несколькими бесполезными выстрелами из ружей скорее из удальства, чем в надежде достигнуть цели. Так как несколько времени ушло на эти угрозы и напрасные попытки, то мы оставим на это время сражающихся и вернемся к тем из действующих лиц, которые остались в руках дикарей.

Надо было бы сознаться, что мы истратили слишком много чернил и истребили целые дести бумаги, которая могла бы пойти на более полезное дело, совершенно бесплодно, если бы потребовалось объяснять читателю, что только немногое изо всего того, что произошло за это время, укрылось от наблюдательности опытного Траппера. Вместе с остальными он был поражен внезапным поступком Твердого Сердца. Было даже одно мгновение, когда чувство сожаления и огорчения одержало в его душе верх над желанием спасти жизнь юноши. Но когда он увидел, что вместо бессильной, лишенной мужества борьбы за существование, его друг выносил все с обычной для индейца, полной величия покорностью судьбе, пока не представился случай бежать, что он и сделал с решительностью и энергией самого ловкого храбреца, — радость старика была так сильна, что он едва мог скрыть ее. Под крики и шум, последовавшие за смертью Уючи и бегством пленника, он стал рядом со своими белыми товарищами, решившись вмешаться во что бы то ни стало в случае, если ярость дикарей направится в эту сторону. Появление отряда поуни избавило его от такой отчаянной и, по всем вероятиям, бесплодной попытки и дало ему возможность продолжать наблюдения и по свободе обдумать свои планы.

Он заметил, что в то время, как большую часть женщин и всех детей с пожитками поспешно отправили назад, вероятно, с приказанием укрыться в соседних лесах, палатку Матори оставили на месте нетронутой. У ее входа стояли две прекрасные лошади, которых держали двое юношей, слишком молодых, чтобы идти в битву, но уже умеющих управлять лошадьми. Траппер увидел в этом нежелании Матори потерять свои вновь обретенные цветы и вместе с тем благоразумное стремление обеспечить себя на случай несчастья. От внимания старика не укрылись также ни выражение лица, с которым тетон давал приказания старому дикарю, ни свирепое удовольствие, с которым последний принял кровожадное поручение. По этим таинственным признакам старик понял, что близится какой-то кризис. Он призвал на помощь всю свою долголетнюю опытность, чтобы прийти к какому-нибудь заключению. Пока он размышлял о различных способах спасения, доктор снова привлек к себе его внимание жалобной просьбой:

— Достопочтенный Траппер, или, скорее, я должен сказать, освободитель, — уныло начал Обед, — мне кажется, наступил, наконец, удобный момент для того, чтобы нарушить неестественную и совершенно неправильную связь, существующую между моими нижними конечностями и телом Азинуса. Может быть, если освободить ту часть моих членов, которая помогла бы мне овладеть остальными, я мог бы воспользоваться этим удобным случаем и форсированным маршем дойти до поселений. Тогда все надежды на сохранение сокровищ знания, недостойным вместилищем которых я состою, не были бы потеряны. Важность результатов, конечно, стоит того, чтобы сделать эту попытку.

— Не знаю, не знаю, — решительно ответил старик. — Насекомые и гады, которых вы носите на себе, предназначены для прерий, и я не вижу ничего хорошего в том, чтоб отсылать их в местности, природа которых может не годиться для них. И, кроме того, вы можете принести куда большую пользу, именно сидя на осле. Хотя, впрочем, для меня нет ничего удивительного в том, что вы не понимаете этого: ведь, стремление быть полезным незнакомо человеку, всегда погруженному в книги.

— Какую пользу могу я принести в этом ужасном положении, когда животные функции до известной степени приостановлены, а духовные, или интеллектуальные, парализованы? Между теми двумя враждебными ордами язычников, наверное, будет пролита кровь. И хотя это занятие мне мало по вкусу, я все-таки более склонен заняться хирургическими опытами, чем терять драгоценное время на умерщвление души и тела.

— Краснокожий не станет заботиться о том, чтобы доктор перевязывал ему раны, когда в ушах его звучит боевой клич. Посмотрите-ка на этих ведьм, друг-доктор. Если у этих женщин нет кровожадных замыслов и если они, проклятые, не собираются доставить себе удовольствие за наш счет, то значит я плохо знаю характер дикарей. Ну так вот, пока вы сидите на осле со свирепым видом, который, кстати, вовсе не составляет природного вашего свойства, страх перед таким великим медиком может сдержать их. Насколько я понимаю, вы принесете в данную минуту больше пользы своим видом, чем какими-либо иными подвигами.

— Слушайте-ка, старый Траппер, — крикнул Поль, у которого не хватало более терпения выслушивать расчетливые, многоречивые объяснения старика, — что, если бы вы сразу покончили с двумя вещами: с вашими речами, очень приятными, когда сидишь перед хорошо состряпанным горбом буйвола, и с этими проклятыми кожаными ремнями, которые, как я убедился на опыте, никогда не бывают приятны. Один удар вашего ножа был бы в настоящее время полезнее самой длинной речи, когда-либо произнесенной в каком-нибудь из судов Кентукки.

— Да, суды — это «счастливые охотничьи поля», как сказал бы краснокожий, только для тех, кто не получил от природы иных даров, кроме дара языка. Меня самого водили как-то в одну из этих несчастных берлог, из-за чего? Из-за такой пустячной вещи, как оленья шкура.

— Если таково ваше мнение насчет заключения, честный друг мой, то подтвердите его на деле и вы пустите нас на волю как можно скорее, — проговорил Миддльтон, которого, как и его товарища, раздражала чрезвычайная медлительность испытанного спутника.

— Мне бы очень хотелось освободить всех, в особенности вас, капитан: вам, как воину, было бы не только приятно, но и полезно приглядеться на свободе ко всем приемам и хитростям индейского сражения. Что же касается нашего друга, то для него неважно, многое он увидит или ничего, потому что пчелу не победить тем же способом, каким победишь дикаря.

— Старик, такие подшучивания над нашим несчастьем не обдуманны, чтобы не сказать больше…

— Да, да, ваш дедушка был горяч и вспыльчив, и нельзя, ожидать, чтобы детеныш барса ползал по земле, как помет дикообраза. Теперь молчите. Я буду говорить, как будто о том, что делается внизу. Таким образом мы ослабим бдительность и заставим закрыть глаза тех, кто редко закрывает их, чтобы не видеть злых, жестоких дел. Прежде всего вы должны знать, что у меня есть основание полагать, что тот коварный тетон оставил приказание покончить со всеми нами, как только это можно будет сделать тайно и без шуму.

— Неужели же вы допустите, чтобы нас убили, как беззащитных овец?

— Тише, капитан, тише; горячность излишня там, где требуется больше хитрости, чем мужества. Ах! Поуни — благородный малый! Вам, наверное, было бы приятно видеть, как он удаляется от реки, чтобы заставить врагов перебраться через нее; а между тем, если плохое зрение не обманывает меня, у него только один воин на двух врагов! Но, как я уже говорил, торопливость и необдуманность приносят мало добра. Факты так ясны, что бросаются в глаза даже ребенку. Мнения дикарей насчет того, что делать с нами, разделились. Некоторые боятся нас из-за цвета нашей кожи и охотно отпустили бы, а другие оказали бы нам милосердие, какое оказывает оленю голодный волк. Когда на совещании племени появляются разногласия, более человечное мнение редко одерживает верх. Видите вы этих сморщенных, жестокосердных женщин? Нет, вы не можете их видеть оттуда, где лежите, а между тем они здесь и готовы, словно бешеные медведицы, с яростью наброситься на нас, как только наступит нужное время.

— Слушайте, старый джентльмен Траппер, — перебил его Поль с горечью в тоне, — вы рассказываете все это для нашего удовольствия или для своего? Если для нашего, то поберегите себя для следующего раза, так как я со своей стороны уже чуть не задохнулся от смеха.

— Тише, — сказал Траппер, с замечательной ловкостью и быстротой перерезывая ремень, привязывавший одну из рук Поля к туловищу, и в то же мгновение всовывая в нее свой нож. — Тише, мальчик, тише; это был счастливый момент. Крики снизу отвлекли внимание этих кровопийц, и им пока не до нас. Пользуйтесь удобным случаем; но будьте осторожны и делайте так, чтобы вас не видели.

— Благодарю вас за одолжение, старый мямля, — пробормотал охотник за пчелами, — хотя оно, как снег в мае, пришло немного не вовремя.

— Глупый мальчик, — с упреком проговорил старик. Он отошел несколько в сторону и, казалось, внимательно наблюдал за движениями враждебных отрядов. — Неужели вы никогда не поймете всей мудрости терпения? Если бы я побежал, как суетливая женщина, ведьмы сиу сейчас увидели бы это, и где тогда очутились бы вы оба? Под томагавком и ножом, как беспомощные дети, несмотря на свой рост и бороду. Скажи-ка, друг мой, охотник за пчелами, в состоянии ли ты после того, как был связан столько часов, бороться с мальчиком, я уже не говорю с дюжиной безжалостных, кровожадных женщин?

— Что правда, то правда, старый Траппер, — ответил Поль, вытягивая свои освобожденные члены и стараясь восстановить застоявшееся кровообращение, — у вас есть разумные понятия на этот счет. Вот я, Поль Говер, человек, который мало кому уступит в борьбе и в беге, почти так же беспомощен, как в тот день, когда в первый раз появился в доме старого Поля, который уже умер — да простит ему бог все промахи, сделанные им, пока он пребывал в Кентукки! Вот моя нога на земле — если верить глазам — а между тем я почти готов поклясться, что она не доходит до земли на целых шесть дюймов. Знаете, честный друг, уж раз вы сделали так много, то окажите милость; удержите этих проклятых женщин, о которых вы рассказали нам столько интересного, на некотором расстоянии, пока я приведу в движение кровь в одной руке и приготовлюсь принять их.

Траппер кивнул головой в знак того, что понял его, и пошел к старому дикарю, выказывавшему намерение приняться за порученное ему дело, предоставив охотнику за пчелами восстановить силу своих членов и помочь Миддльтону оправиться настолько, чтобы быть в состоянии защищаться.

Матори не ошибся в выборе человека для выполнения своего кровожадного намерения. Он выбрал одного из тех безжалостных дикарей, большее или меньшее количество которых можно найти в каждом племени, людей, приобретших известную репутацию воина, благодаря проявлениям свирепого мужества, источник которого лежит в жестокости. В противоположность высокому рыцарскому чувству, заставлявшему индейца прерий считать, что снять трофеи победы с тела павшего врага достойнее, чем убить его, он предпочитал самый процесс отнятия жизни славе победы. Тогда как более самоотверженные и честолюбивые воины старались покрыть себя славой, его всегда можно было видеть спрятавшимся под каким-нибудь покрытием и лишающим раненых всякой надежды на жизнь. Обычно он доводил до конца дело, начатое более великодушным воином.

С нетерпением, с трудом сдерживаемым долголетней привычкой, он ожидал момента, когда можно было бы приступить к исполнению желаний великого вождя, без одобрения и могущественного покровительства которого, он ни за что не осмелился бы на шаг, встретивший столько противников в племени. Но между враждебными отрядами началась схватка, и, к великому, тайному, злобному, удовольствию дикаря, он мог свободно приступить к делу.

Траппер застал его раздающим ножи свирепым ведьмам, которые принимали подарки с пением тихих, монотонных песен, в которых вспоминались потери племени в различных схватках с белыми и восхвалялись удовольствия и слава мести. Одного вида этой группы было бы достаточно, чтобы заставить человека менее привычного к подобного рода зрелищам, чем старый Траппер, отказаться войти в круг, где они совершали свои дикие обряды.

Каждая из старух, получив нож, начинала вокруг дикаря медленный танец, лишенный всякой грации; так продолжалось, пока все они не образовали нечто вроде магического круга. Движения их сообразовались до некоторой степени со словами песни, точно так же, как жесты соответствовали мыслям. Говоря о своих личных потерях, они вскидывали свои длинные, косматые, седые волосы или распускали их в беспорядке по высохшим плечам. Если одна из старух затрагивала вопрос о сладости ответить ударом на удар, все остальные подымали отчаянный вопль; эти вопли и сопровождавшие их жесты достаточно ясно показывали, каким образом они доводили себя до необходимой степени ярости. Траппер вошел в самый центр этого круга беснующихся дьяволов так же спокойно и серьезно, как пошел бы в сельскую церковь. Его появление послужило поводом к новым угрожающим жестам и, если возможно, еще более яркому проявлению ужасных намерений. Старик сделал старухам знак остановиться.

— Почему матери тетонов поют такими жалобными голосами? — спросил он. — У них в поселении нет еще пленников-поуни; их молодые люди не вернулись еще, обремененные скальпами.

Громкий неистовый крик был ответом на его слова. Некоторые из самых смелых фурий бросились к нему, размахивая ножами в опасной близости к его глазам.

— Вы видите перед собой воина, а не какого-нибудь бродягу из Длинных Ножей, бледнеющего при виде томагавка, — сказал Траппер. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. — Пусть женщины племени подумают немного: если умрет один бледнолицый, сотня их появится на месте, где он падет.

Ведьмы ответили на это только увеличением быстроты своих движений и силы голоса. Внезапно одна из самых старых свирепых женщин вырвалась из круга и бросилась к намеченным ею жертвам, словно хищная птица, долго парившая в воздухе и, наконец решившаяся броситься на добычу. Остальные с криками беспорядочной толпой побежали за ней, боясь опоздать и не получить части кровожадного удовольствия.

— Могучий медик моего народа! — крикнул старик на языке тетонов. — Возвысь свой голос и заговори, чтобы племя сиу могло услышать тебя.

Познал ли Азинус, благодаря недавнему опыту, значения своих голосовых данных или его смутило странное зрелище дюжины страшных старух, пробежавших мимо него, оглашая воздух звуками, режущими ухо даже ослу, как бы то ни было, но он исполнил то, чего требовали от Обеда, и, по всем вероятиям, с гораздо большим эффектом, чем тот, которого мог бы достичь естествоиспытатель. Незнакомое животное заревело в первый раз со времени прибытия его в лагерь. Напуганные его ужасным криком женщины разбежались, словно коршуны, отпугнутые от своей добычи; но они продолжали кричать и, по-видимому, не бросили вполне своего намерения.

Между тем, их внезапное появление и чувство неминуемой опасности восстановили кровообращение в жилах Поля и Миддльтона гораздо действительнее всех растираний и прочих средств, к которым они прибегали. Первый из них даже встал на ноги и принял грозный вид, обещавший, может быть, более того, что мог сделать достойный охотник за пчелами. Второй стал на колени и приготовился дорого отдать жизнь. Непонятное освобождение пленников от уз было приписано чарам медика; и это заблуждение принесло, вероятно, столько же пользы пленникам, сколько и вмешательство осла.

— Теперь нам время выходить из засады, — вскричал старик, поспешно подбегая к товарищам, — и вступить в открытый, мужественный бой. Политика требовала бы удержаться от схватки, пока капитан не оправился настолько, чтобы присоединиться к нам, но, так как мы открыли нашу батарею, то надо удержать ее.

И тут он остановился, почувствовав, что на плечо его легла чья-то огромная рука. Обернулся под влиянием смутного чувства, что происходит, действительно, нечто магическое, и увидел, что находится в руках колдуна. Этот колдун был не кто иной, как Измаил Буш.

Из-за палатки Матори, продолжавшей стоять на своем месте, вышла вереница хорошо вооруженных сыновей скваттера. Таким образом объяснилось, что пленные были обойдены с тыла, покуда все их внимание было устремлено на то, что происходило перед их глазами.

Ни сам Измаил, ни его сыновья не сочли нужным входить в объяснения. Миддльтон и Поль были снова связаны с необычайной быстротой и в полном молчании. Старый Траппер тоже не избежал этой участи. Палатка была снесена, женщины посажены на лошадей, и все направились к месту остановки скваттера с быстротой, которая, действительно, могла показаться волшебной.

Пока происходили короткие и несложные приготовления к отъезду, огорченный дикарь, который должен был исполнить приказание Матори, и его безжалостные сообщницы бежали изо всех сил но равнине. Когда Измаил удалился со своими пленниками и с добычей, место, еще так недавно полное шума и жизни обширного индейского лагеря, было пусто и безмолвно, как всякое другое место в этих обширных пустынях.

Глава XXVI

Во время этих событий, происходивших на возвышенности, всадники внизу не пребывали в бездействии. Враждебные отряды стояли на противоположных берегах реки, причем каждый из них старался вызвать другого на какой-нибудь неосторожный поступок насмешками и бранью. Но вождь поуни сразу понял, что его хитрый противник не имеет ничего против того, чтобы затянуть время мелкими схватками, бесполезными для обеих сторон. Поэтому он изменил свои планы и удалился от берега, чтобы заставить самый большой отряд врага перейти через реку. Вызов не был принят, и волки принуждены были придумать какой-то иной способ для достижения своей цели.

Не желая терять драгоценное время на бесплодные попытки заставить неприятеля переправиться через реку, молодой вождь поуни проскакал галопом со своим отрядом вдоль берега, ища удобного места, где можно было бы быстро и безопасно переправиться на противоположный берег. Лишь только его намерение было понято, сзади каждого из всадников сиу было посажено на лошадь еще по человеку, и Матори мог, таким образом, соединить все свои силы, чтобы воспрепятствовать переправе. Увидев, что его план раскрыт, и не желая утомлять лошадей, которые могли бы оказаться негодными для дальнейшей службы даже в случае, если бы им удалось перегнать более тяжело нагруженных животных сиу, Твердое Сердце привел свой отряд в порядок и остановился у самой реки.

Так как местность была слишком открытая для обыкновенных приемов войны дикарей, а времени было мало, то храбрый поуни решился на один из тех подвигов личной храбрости, которой так отличаются индейские воины и которым они часто бывают обязаны своей самой громкой славой. Выбранное им место благоприятствовало его намерению. Река, глубокая и быстрая в большей части своего течения, в этом месте достигала почти двойной ширины, и рябь воды показывала, что она течет по мелкому дну.

В центре течения находилась большая обнаженная песчаная мель, чуть-чуть подымавшаяся над уровнем реки. Ее цвет и характер показывали опытному глазу, что нога могла твердо и безопасно упереться в нее. Молодой вождь переговорил со своими воинами, сообщил им о своем намерении и бросился в воду. Частью вплавь, но больше, пользуясь своей лошадью, он благополучно добрался до мели.

Опытность Твердого Сердца не обманула его. Когда его лошадь, фыркая, выбралась из воды, она очутилась на колеблющейся, но сырой и плотной песчаной мели, как нельзя лучше приспособленной к тому, чтобы выказать лучшие качества благородного животного. Лошадь, казалось, чувствовала всю выгоду своего положения и несла своего воинственного всадника с эластичностью и величием, которые сделали бы честь самому дрессированному, лучшему боевому коню. У самого вождя кровь быстрее текла по жилам от возбуждения. Он сидел на лошади, очевидно, чувствуя, что глаза воинов двух племен следят за всеми его движениями: насколько зрелище такой природной грации и мужества было приятно и лестно для его товарищей, настолько же оно было тяжело и унизительно для их врагов.

Внезапное появление поуни на песчаной мели вызвало общий взрыв гнева у тетонов. Они бросились к берегу. Сразу полетело пятьдесят стрел, послышалось несколько ружейных выстрелов; многие из воинов намеревались кинуться в воду, чтобы наказать дерзкого врага. Но громкий голос Матори остановил возбуждение толпы, почти готовой нарушить повиновение вождю. Он не только не позволил никому из воинов замочить ноги, не только не допустил повторения бесполезных попыток прогнать неприятеля, но велел всему, отряду удалиться от берега, а сам сообщил свои намерения одному или двум из своих самых приближенных воинов.

Когда поуни заметили, что враги бросились к берегу, двадцать всадников тотчас же въехали в реку. Но лишь только они увидели, что тетоны удалились, они отъехали прочь, предоставив своего молодого вождя его давно испытанному искусству и хорошо известной храбрости. Распоряжения, отданные им, когда он покидал отряд, были вполне достойны его самоотверженности и смелости. Пока на него будут нападать отдельные воины, он должен полагаться на Уеконду и на свою собственную силу; но если сиу атакуют его в большом количестве, товарищи должны поддержать его, если понадобится, до последнего человека. Воины строго повиновались этим великодушным приказаниям; и хотя сердца многих горели желанием разделить славу и опасность их вождя, между всеми ними не было воина, который не сумел бы скрыть свое нетерпение под личиной обычной сдержанности индейцев. Они наблюдали за ходом дела проницательным, ревнивым взглядом, и ни единого восклицания удивления не вырвалось из их уст, когда они увидели, — как и мы скоро увидим, — что попытка их вождя могла повести столько же к миру, сколько и к войне.

Матори недолго объяснял свои планы товарищам. Вскоре он отпустил их, отдав приказание присоединиться к остальным. Сам он вошел в воду, сделал несколько шагов и остановился. Потом он несколько раз поднял руку, обратив ее ладонью к врагу, и сделал еще несколько знаков, считающихся среди обитателей этих местностей доказательством миролюбивых намерений. Затем, как бы в подтверждение своей искренности, он бросил ружье на берег, вошел дальше в воду и снова остановился, чтобы посмотреть, как примет поуни его мирные предложения.

Лукавый сиу не напрасно рассчитывал на благородную, честную натуру своего молодого противника. Пока летели стрелы, и дело, казалось, шло к общей атаке, Твердое Сердце скакал галопом по песку, все с тем же присущим ему гордым, уверенным видом. Увидев хорошо знакомую фигуру вождя тетонов, вошедшего в воду, он с торжеством махнул рукой, и, потрясая копьем, издал пронзительный боевой клич своего народа — это был вызов врагу. Но когда он заметил примирительные жесты Матори, то, хотя и отлично знал все коварные приемы, употребляемые дикарями на войне, все же решил не выказывать более недоверчивости, чем ее выказал его враг. Подъехав к самому краю песчаной отмели, Твердое Сердце отбросил ружье далеко от себя и вернулся на прежнее место.

Оба вождя были теперь одинаково вооружены. У каждого было по копью, луку, колчану и по ножу. У каждого был также щит из шкур, который мог служить защитой против внезапного нападения. Сиу не колебался более: он еще дальше вошел в реку и вскоре вышел на отмель. Если бы кто-нибудь мог наблюдать за выражением лица Матери, когда он переходил через реку, отделявшую его от самого страшного и ненавистного изо всех его соперников, он мог бы подметить проблески тайной радости, прорывавшиеся сквозь дымку хитрости и бессердечного коварства, покрывавшую его смуглое лицо. Но были и другие моменты, когда можно было подумать, что блеск глаз тетона, его раздувающиеся ноздри выражали чувство, происходившее из более благородного источника, более достойного индейского вождя.

Поуни спокойно и с достоинством ожидал своего врага. Тетон заставил свою лошадь сделать два-три круга, чтобы умерить ее нетерпение и самому удобнее усесться в седле после переправы, потом приблизился к поуни. Твердое Сердце тоже подъехал на такое расстояние, с которого ему было одинаково удобно подвинуться вперед или уехать назад, и остановился, не спуская своих сверкающих глаз с врага. Наступила продолжительная, многозначительная пауза, во время которой два знаменитых воина, в первый раз встречавшиеся с глазу на глаз с оружием в руках, смотрели друг на друга, как люди, умеющие оценить достоинства храброго, пусть и ненавистного врага. Но выражение лица Матори было гораздо менее сурово и воинственно, чем лицо вождя волков. Тетон отбросил щит на плечо, как бы желая выказать свое доверие к врагу, сделал приветственный жест и заговорил первым.

— Пусть поуни взойдут на горы, — сказал он, — и взглянут на утреннее и вечернее солнце, на страну, снегов и на страну цветов — и они увидят, что земля очень велика. Почему же они не находят места для своих поселений?

— Слышал ли тетон, чтобы воин-волк когда-нибудь заходил в его поселения просить места для своей хижины? — ответил молодой воин, бросив на врага взгляд, полный гордости и презрения, которого не пробовал скрыть. — Когда поуни охотятся, разве они посылают гонцов спросить Матори, нет ли кого-нибудь из сиу в прериях?

— Когда холод наступает в хижине воина, он ищет буйвола для пищи, — продолжал тетон, стараясь сдержать гнев, вызванный презрительными словами молодого поуни. — Уеконда сотворил больше животных, чем индейцев. Он не сказал: «Этот буйвол будет для поуни, а тот для дакота; этот бобр для конзы, а тот для омагау». Нет, он сказал: «Их достаточно. Я люблю моих красных детей, и я дал им большие богатства. Самая быстрая лошадь не должна дойти из поселения тетонов в поселение волков, пока солнце не взойдет. От городов поуни далеко до реки озагов. Есть место для всех, кого я люблю». Зачем же краснокожему нападать на своего брата?

Твердое Сердце так же вскинул щит на плечо, опустил один конец копья на землю, слегка оперся на другой его конец и ответил с улыбкой, в значении которой нельзя было ошибиться:

— Разве тетоны устали от охоты и войн? Они хотят стряпать дичь, а не убивать ее? Разве они собираются дать волосам покрыть их головы, чтобы враги не знали, где найти их скальпы? Полно, ни один воин-поуни не пойдет искать себе жены среди столь трусливых сиу!

Выражение свирепой ярости мелькнуло на лице тетона при этом ужасном оскорблении; но он быстро подавил это проявление чувства и принял вид, более подходящий для осуществления намеченного.

— Так должен говорить о войне молодой воин, — ответил он с замечательным хладнокровием, — но Maтори больше видел несчастных зим, чем его брат. Когда ночи были длинны и тьма была в его хижине, пока молодые люди спали, он думал о тяжелой жизни своего народа. Он сказал себе: «Тетон, сосчитай скальпы у твоего очага. Они все красные, кроме двух! Разве волк уничтожает волка, или гремучая змея нападает на своего брата? Ты знаешь, что они не делают этого; поэтому, тетон, ты не прав, когда с томагавком в руках идешь по дорожке, ведущей к поселению краснокожих».

— Сиу хотел бы лишить воина его славы? Так он сказал бы своим молодым воинам: «Ступайте собирать коренья в прериях, ищите ям, чтобы спрятать там свой томагавки: вы больше не храбрые люди».

— Если язык Матори когда-либо выговорит это, — возразил хитрый тетон с притворным негодованием, — то пусть его вырежут женщины и сожгут вместе с объедками буйвола. Нет, — прибавил он, приближаясь на несколько футов к неподвижному Твердому Сердцу, как бы желая убедить его в своем искреннем доверии к ному, — у краснокожего никогда не будет недостатка во врагах: они обильнее листьев на деревьях, птиц в небе или буйволов в прериях. Пусть мой брат широко раскроет свой глаза: неужели он нигде не видит врага, которому он мог бы нанести удар?

— Давно ли тетон пересчитывал скальпы воинов, сушащиеся у очага одной из хижин поуни? Рука, которая принесла их туда, и здесь готова добыть еще восемнадцать-двадцать новых.

— Пусть мой брат не идет кривым путем. Если краснокожие будут вечно избивать краснокожих, кто же станет хозяином прерии, когда не останется воинов, которые могли бы сказать: «Она — моя»? Выслушай голоса стариков. Они говорят нам, что в их время много индейцев ушло из лесов под восходящим солнцем; они наполнили прерии своими жалобами на грабежи Длинных Ножей. Там, куда приходит бледнолицый, краснокожий не может оставаться. Земля слишком мала. Бледнолицые всегда голодны. Посмотри: они уже здесь.

Говоря это, тетон указал на палатки Измаила, ясно видные с этого места, и остановился, чтобы видеть впечатление, которое произвели его слова на душу бесхитростного врага. Твердое Солнце слушал, как человек, в уме которого возник целый ряд новых мыслей, вызванных рассуждениями тетона. Он подумал с минуту, прежде чем спросил:

— Что говорят мудрые вожди сиу? Что следует делать?

— Они говорят, что по следам мокассина каждого бледнолицего надо идти, как по следу медведя. Что бледнолицый, раз попавший в прерии, никогда не должен возвращаться оттуда. Что путь должен быть открыт для приходящих и закрыт для уходящих. Вон там их много. У них есть лошади и ружья. Они богаты, а мы бедны. Придут ли поуни на совещание с тетонами? А когда солнце зайдет за Скалистые горы, они скажут: это — волку, а это — сиу.

— Нет, тетон! Твердое Сердце никогда не убивал чужестранцев. Они приходят в его хижину и едят, и уходят без всякого вреда. Когда мой народ призывает моих молодых людей на путь войны, мокассины Твердого Сердца последними вступают на него. Но лишь только его поселение скрывается за деревьями, она оказывается впереди всех. Нет, тетон, рука его никогда не подымается против чужеземца.

— Безумец! Так умри же с пустыми руками! — крикнул Матори, натягивая лук и внезапно посылая смертоносную стрелу прямо в обнаженную грудь своего великодушного, доверчивого врага.

Предательское дело коварного тетона было слишком быстро выполнено и слишком хорошо обдумано для того, чтобы поуни мог принять обычные меры защиты. Щит его по-прежнему висел на плече, и даже стрела выпала из колчана и лежала в руке, державшей лук. Но быстрый взгляд молодого храбреца успел подметить движение врага, и сообразительность не покинула его. Сильным, порывистым движением он натянул повод лошади: она встала на дыбы, всадник низко пригнулся к ней, и лошадь заменила ему щит. Прицел был так верен, и сила, с которой была брошена стрела, так велика, что стрела прошла в шею животного и, пробив шкуру, вышла на противоположной стороне.

Быстрее полета мысли Твердое Сердце послал ответную стрелу. Она пробила щит тетона, но сам он остался невредимым. В продолжение нескольких минут резкий звук натягиваемого лука и свист стрел слышались беспрестанно, несмотря на то, что сражающимся приходилось употреблять много времени на заботу о том, чтобы защищаться. Содержание колчанов быстро истощилось, а крови для того, чтобы утолить ярость битвы, было пролито еще недостаточно.

Тогда начались быстрые, мастерские эволюции на лошадях. Всадники то описывали круги, то бросались друг на друга, то отскакивали назад, подобно летающим над водой ласточкам. Копья наносили страшные удары. Наконец, тетон был принужден соскочить с лошади, чтобы избегнуть удара, который мог оказаться для него смертельным. Поуни проткнул копьем его лошадь, и, пустив в галоп своего коня, с громким криком торжества поскакал. Но вдруг его собственный конь зашатался и упал под бременем ноши, которой он уже не мог нести. Матори ответил на его преждевременный победный крик и с томагавком и ножом в руке бросился на запутавшегося в поводе юношу. Несмотря на всю ловкость Твердого Сердца ему не удалось вовремя выбраться из-под упавшего животного. Он видел всю безнадежность своего положения. Ощупал нож, зажал его лезвие между большим и указательным пальцами и с поразительным хладнокровием бросил его в приближающегося врага. Острый нож перевернулся в воздухе несколько раз, и лезвие его, попав в обнаженную грудь пылкого сиу, ушло в нее по самую рукоятку.

Матори дотронулся рукой до ножа и, по-видимому, колебался, вытащить его или нет. На одно мгновение лицо его потемнело от неумолимой ненависти и ярости, потом словно какой-то внутренний голос подсказал ему, что нельзя терять времени, и он, шатаясь, дошел до края отмели и остановился, поставив ноги в воду. Хитрость и коварство, так долго заслонявшие более светлые и благородные черты его характера, исчезли, уступив место никогда не замиравшему чувству гордости, впитанной им в юности.

— Щенок волков! — сказал он с ужасающей улыбкой, выражавшей удовольствие. — Скальп могущественного дакоты не будет сушиться у очага поуни!

Он вытащил нож из раны, с презрением швырнул его в сторону врага и кинулся туда, где течение было всего сильнее, с торжеством размахивая рукой даже после того, как тело его навеки погрузилось в воду. Твердое Сердце к этому времени освободился. Безмолвие, царившее до тех пор в обоих отрядах, внезапно нарушилось. Около пятидесяти воинов ринулись вниз: одни, чтобы убить победителя, другие, чтобы защитить его. Битва подвигалась ближе к началу, чем к концу. Но молодой победитель оставался нечувствительным к угрожавшим ему опасностям. Он бросился к ножу, пробежал с быстротой антилопы вдоль мели, вглядываясь в воду, которая скрывала его добычу. Темное, кровавое пятно указывало место, где утонул тетон, и молодой вождь, вооружившись ножом, бросился в воду, решившись умереть в реке, или вернуться с желанным трофеем.

Между тем на песках происходили кровавые, жестокие сцены. Поуни, сидевшие на лучших лошадях, и, может быть, более пылкие, подоспели в количестве, достаточном для того, чтобы заставить врагов отступить. Они успешно оттеснили неприятеля к противоположному берегу, и, продолжая битву, вышли на берег. Тут их встретили пешие тетоны, и поуни пришлось, в свою очередь, отступить.

Битва продолжалась, но с большей осторожностью, характерной для дикарей. По мере того, как горячий порыв, заставивший противников броситься в смертельную борьбу, начал остывать, вожди вернули свое влияние и могли благоразумно сдерживать силу нападения. По совету своих вожаков, сиу стали прятаться за различными прикрытиями — в траве, за кустами или небольшими возвышениями. Поэтому и нападение врагов невольно стало более осторожным, и, конечно, менее опасным.

Борьба, таким образом, продолжалась с переменным успехом и без больших потерь. Сиу удалось забраться в густую роскошную траву, куда лошади их врагов не могли зайти; если бы даже это и удалось им, то они оказались бы более чем бесполезными. Необходимо было выгнать тетонов из этого прикрытия или же отказаться от битвы. Несколько отчаяанных атак было отбито, и впавшие в уныние поуни начинали уже подумывать об отступлении, когда вблизи раздался хорошо знакомый боевой клич Твердого Сердца, и в следующее мгновение вождь появился среди них, размахивая скальпом великого сиу, как знаменем, которое должно было вести их к победе.

Его встретили взрывом восторженных криков, и воины бросились за ним в траву с пылом, который на мгновение опрокинул все препятствия на пути. Но кровавый трофей в руке вождя возбудил как нападающих, так и атакованных. У Матори в отряде осталось много храбрецов, и тот самый оратор, который на совещании выражал такие мирные мысли, выказывал теперь самое великодушное самоотвержение, стараясь вырвать реликвию человека, которого он никогда не любил, из рук неумолимых врагов его народа.

Успех оказался на стороне более многочисленного отряда. После серьезной борьбы, во время которой все вожди выказали много личной неустрашимости, поуни, теснимые сиу, захватывавшими каждый фут земли, который уступали их враги, принуждены были отступить. Если бы тетоны остановились на том месте, где кончилась трава, вероятно их дело было бы выиграно, несмотря на незаменимую потерю, понесенную ими в лице Матори. Но самые отважные из них увлеклись настолько, что сделали ошибку, совершенно изменившую ход сражения и внезапно лишивую их преимуществ, приобретенных с таким трудом.

Один из вождей поуни изнемог от бесчисленных ран, полученных им, и упал в самых последних рядах своего отступавшего отряда, служа мишенью для дюжины стрел. Забыв о необходимости отражать нападение своих врагов, не думая о безрассудстве своего поступка, воины-сиу с громкими криками выскочили вперед. Каждый из них горел желанием прославиться, ударив тело мертвеца. Их встретил Твердое Сердце с кучкой избранных воинов, твердо решившихся спасти честь своего племени от такою позора. Произошла рукопашная схватка. Обильно полилась кровь. Когда поуни стали удаляться с трупом, сиу бросились по их следам, и, наконец, все, сколько их было выскочили с громкими криками, из прикрытия, угрожая сломить всякое сопротивление простым численным превосходством.

Участь Твердого Сердца и его товарищей, которые скорее готовы были умереть, чем отказаться от своего намерения, была бы быстро решена, если бы не неожиданная, могущественная помощь. Из маленького леска налево послышался громкий крик, за которым немедленно последовал залп из страшных западных ружей. Человек пять-шесть сиу подкочили в предсмертной агонии, а руки всех остальных опустились, словно среди, них внезапно упала молния, чтобы помочь волкам. Затем появились Измаил и его сильные сыновья; они напали на своих недавних союзников-изменников, ясно выражая и взглядами, и словами свое отношение к их коварству.

Удар был слишком силен и сломил мужество тетонов. Многие из их храбрейших вождей уже пали, оставшихся их поданные сейчас же покинули. Некоторые из отчаявшихся смельчаков оставались на поле битвы и с достоинством встретили смерть под ударами ободрившихся поуни. Второй залп из ружей отряда скваттера завершил победу поуни.

Сиу бежали теперь к более отдаленным прикрытиям с той же быстротой и отчаянной решимостью, с какой несколько минут тому назад бросились в битву. Торжествующие враги поскакали в атаку, словно чистокровные, хорошо дрессированные, охотничьи собаки. Со всех сторон неслись крики победы, вопли мщения. Некоторые из беглецов пытались было унести тела своих павших воинов, но горячее преследование быстро заставило их покинуть убитых, чтобы сохранить живых. Среди попыток сохранить честь сиу от пятна, налагаемого по мнению сиу нахождением в руках врагов скальпа павшего воина, только одна увенчалась успехом.

Мы уже видели, как один из вождей восставал на утреннем совещании против начала враждебных действий. Но после того, как он напрасно поднял голос в защиту мира, рука его не уставала в исполнении долга во время войны. Мы уже упоминали о его подвигах: благодаря его мужественному примеру, тетоны защищались, как герои, увидев смерть Матори. Этот воин, которого звали на образном языке его племени Хищным Орлом, последним отказался от надежды на победу. Когда он увидел, что страшные ружья подоспевшего подкрепления лишили его отряд выгоды положения, приобретенных с таким трудом, он угрюмо удалился под градом стрел в укромное место, где в лабиринте высокой травы была спрятана его лошадь. Тут он совершенно неожиданно встретился с соперником, готовым оспаривать у него лошадь. Это был Боречина, престарелый друг Матори, тот, который говорил против разумных доводов Хищного Орла. Он лежал, пронзенный стрелами, и был, очевидно, в предсмертных муках.

— Я выступил на последний для меня путь войны, — сказал суровый старый воин, видя, что настоящий владелец лошади пришел за своей собственностью. — Неужели какой-нибудь поуни принесет белые волосы сиу в свое поселение, чтобы их оскорбляли женщины и дети?

Воин схватил его руку и ответил на его слова суровым взглядом, выражавшим непреклонную решимость. Дав безмолвное обещание, он помог старику сесть на лошадь. Лишь только он вывел лошадь из прикрытия, он сейчас же вскочил на ее круп, привязал поясом товарища и выехал на открытую равнину, надеясь на хорошо известную быстроту бега животного. Поуни не замедлили увидеть всадников, и некоторые из них повернули лошадей, чтобы броситься в погоню за ними. Скачка продолжалась на расстоянии мили, и за все это время страдалец не издал ни одного звука, хотя вдобавок к страданиям тела он с огорчением замечал, что враги приближаются к ним с каждым скачком их лошадей.

— Остановись, — сказал он, подымая ослабевшую руку, — орел моего племени должен шире расправить свои крылья. Пусть он отнесет белые волосы старого воина в поселение!

Между людьми, движимыми одинаковым стремлением к славе и так хорошо знакомыми с романтическими принципами чести своего племени, не было необходимости в долгих разговорах Старик, шатаясь, встал на колени и, бросив взгляд на земляка, как бы для того, чтобы проститься с ним, подставил шею для удара, который призвал сам. Нескольких ударов томагавка и кругообразного движения ножа было достаточно, чтобы отделить голову от тела, о котором индейцы менее заботятся. Тетон снова сел на лошадь как раз вовремя, чтобы избегнуть града стрел, посланных вдогонку разочарованными преследователями. Потрясая суровой окровавленной головой, он поскакал с криком торжества и вскоре видно было, как он скакал по равнинам, как будто действительно уносимый могучими крыльями той птицы, от которой получил свое лестное прозвище. Хищный Орел благополучно достиг своего поселения. Он был одним из немногих сиу, спасшихся от резни этого рокового дня; и в продолжение многих лет один он из всех спасенных мог возвышать на совещаниях свой голос, пользуясь неизменным доверием.

Нож и копье преградили отступление большей части побежденных. Даже удалявшиеся женщины и дети были рассеяны победителями. И солнце зашло за волнистую линию западного горизонта, прежде чем закончилось жестокое дело этого злополучного дня.

Глава XXVII

Следующий день начался в более мирной обстановке. Оставшиеся в живых сиу, вместе с женщинами и детьми, поспешили уйти вглубь прерии. Взошедшее солнце осветило своими лучами обширную пустыню, где все было тихо и спокойно. Палатки Измаила все еще стояли на том же месте, где они были в последний раз. Но никаких других признаков присутствия человека нельзя было заметить на всем остальном пространстве пустыни. Кое-где над теми местами, где встретили смерть некоторые тяжелые на ногу тетоны, с криком носились небольшие стаи кровожадных птиц, но ничто не напоминало о недавней битве. Можно было далеко проследить среди бесконечных лугов течение реки — она извивалась гибкой лентой, а над нею курился туман. Маленькие серебристые облачка пара, висевшие над лужами ключами, начали таять, их разгоняла теплота, которая, изливаясь с сияющего неба, распространяла свое кроткое и нежное влияние на все предметы обширной и безмятежной пустыни.

Такова была обстановка, при которой семейство скваттера собралось, чтобы принять окончательное решение относительно различных лиц, попавших в его руки, благодаря изменившимся обстоятельствам, о которых только что было рассказано. Все поднялись с первым проблеском зари. Даже самые юные члены странствующей семьи, казалось, сознавали, что настал момент, когда могут обнаружиться обстоятельства, способные оказать значительное влияние на их полуварварскую жизнь.

Измаил ходил по своему маленькому лагерю с серьезным видом человека, которому неожиданно пришлось иметь дело с событиями большей важности, чем обыкновенные случайности их беспорядочного существования. Однако, его сыновья, имевшие столько случаев убедиться в непреклонном характере своего отца, читали на его неподвижном лице и холодном взоре не признаки колебания и сомнения, а решимость держаться принятых им решений, которые он обыкновенно так же упорно проводил в жизнь, как и задумывал.

Даже Эстер была чувствительно задета важными событиями, которые так близко касались интересов ее семьи. Хотя она не пренебрегала ни одной из тех домашних обязанностей, от исполнения которых, вероятно, не отказалась бы ни при каких обстоятельствах, даже если бы земной шар перевернулся от землетрясений, разрушающих его кору, и вулканических извержений, убивающих все живое; однако, голос ее стал тише и проникновеннее, и во все еще частых ее перебранках с детьми слышалась новая нотка более мягкого выражения родительского авторитета.

Абирам, как всегда, казался более всех озабоченным и встревоженным. В частых взглядах, которые он бросал на непреклонное лицо Измаила, видны были опасения, которые могли дать понятие о том, как мало осталось от их прежнего доверия друг к другу, от их взаимного понимания. Было видно, что и сам Абирам колеблется между надеждой и страхом. Временами, когда взор его падал на палатку, в которой содержалась его вновь обретенная пленница, его лицо освещалось проблесками радости, но всякий раз это выражение непроизвольно уступало место выражению сильного страха. Находясь под вилянием последнего чувства, он всегда искал глазами лицо своего мрачного и непроницаемого родственника. Но эти наблюдения приводили к результатам скорее тревожным, чем успокаивающим, так как общий характер выражения лица скваттера обнаруживал ужасную истину, именно, что он освободил свой медлительный ум от влияния торговца людьми и что мысли его направлены исключительно на выполнение его собственных скрытых намерений.

Так обстояли дела, когда сыновья Измаила, выполняя приказание отца, вывели несколько человек, бывших предметом его раздумья, из мест их заключения на открытый воздух. Ни для кого не было сделано исключения: Миддльтон, Инеса, Поль, Эллен, Обед и Траппер были приведены на суд и расставлены подобающим образом, чтобы выслушать приговор их самовластного суда. Младшие дети собрались вокруг места, где были расставлены пленники, выражая напряженное любопытство, и даже Эстер покинула свои кулинарные труды и подошла ближе, чтобы послушать.

Твердое Сердце один из своего племени присутствовал в качестве свидетеля при этом новом и далеко не лишенном торжественности зрелище. Он стоял, величественно опираясь на свое копье, тогда как его еще дымившийся конь, который пасся поблизости, показывал, что его хозяин приехал издалека и торопился, чтобы в случае надобности стать свидетелем.

Измаил принял своего нового союзника с холодностью, свидетельствовавшей о его полной нечувствительности к деликатности, которая побудила молодого вождя прийти сюда одного, так как присутствие его воинов могло создать неловкость или возбудить недоверие. Скваттер не искал их помощи и не страшился их вражды. Теперь он приступил к делу с таким спокойствием, как будто та патриархальная власть, которой он обладал в данный момент, пользовалась всеобщим признанием.

Есть что-то возвышающее в обладании властью, тем не менее ею можно злоупотреблять. Человеческий ум склонен делать усилия, чтобы доказать соответствие между свойствами власти и положением того, кто ею обладает, хотя при этом легко впасть в ошибку и сделать смешным того, кто ранее был только ненавидим. Что касается Измаила Буша, то в применении к нему эта идея отчасти оправдывалась. Величественный по внешности, мрачный по темпераменту, страшный своею физическою силой и опасный своим безграничным упорством, он возбуждал в качестве самозванного судьи такой сильный страх, что даже умный Миддльтон не мог заставить себя остаться нечувствительным к этому страху. Однако, у него не было времени, чтобы собраться с мыслями, так как скваттер, хотя и не привыкший спешить, уже заранее все обдумал и теперь не был расположен терять понапрасну время. Увидев, что все на своих местах, он обвел своих пленников тяжелым взглядом и обратился к капитану, как главе воображаемых преступников.

— Сегодня мне приходится выполнять обязанность, которую в поселениях вы возлагаете на судей, избранных нарочно для того, чтобы решать споры, возникающие между людьми. Я очень мало разбираюсь в судебных порядках, хотя есть правило, известное всем; оно гласит: око за око, зуб за зуб. Я вовсе не принадлежу к числу сутяг и меньше всего хотел бы жить в колонии, за которой надзирает шериф; однако в этом законе есть смысл, который делает его здравым правилом для руководства, и потому торжественно заявляю, что сегодня я буду руководствоваться им и воздам всем и каждому то, что он заслужил. Не более.

Когда Измаил дошел в своей речи до этого места, он сделал паузу и окинул взором присутствующих, как бы желая по лицам слушателей узнать, какое впечатление она на них произвела. Когда его глаза встретились с глазами Миддльтона, последний ответил ему:

— Если злодей должен быть наказан, а тот, кто не причинил никому вреда, должен быть отпущен на свободу, то вы должны были бы поменяться со мной местами и из судьи превратиться в пленника.

— Вы хотите сказать, что я сделал вам зло, уведя леди из родительского дома и заведя ее против ее воли так далеко, в этот отдаленный округ, — возразил бесстрастный скваттер, в котором обвинение не вызвало никаких признаков раздражения или раскаяния. — Я не буду присоединять лжи к дурному поступку и отрицать ваши слова. С тех пор, как это произошло, у меня было время обдумать все на досуге, и хотя я не принадлежу к числу ваших верхоглядов, которые с одного взгляда проникают или претендуют на то, что проникают в самую суть вещей, тем не менее, я человек, доступный доводам рассудка и несклонный отрицать истину, если только мне дают время. Поэтому я пришел к заключению, что я сделал ошибку, взяв дитя от его родителей. Леди будет возвращена туда, откуда она была взята, со всею возможною нежностью и заботливостью, на которую только способен мужчина.

— Да, да, — прибавила Эстер, — он прав. Бедность и труд тяжело отразились на нем, тем более, что должностные лица графства доставляли ему много неприятностей, и в дурную минуту он сделал дурное дело; но он прислушался к моим словам, и душа его опять вернулась на правый путь. Страшная и опасная вещь приводить дочерей чужого народа в мирное и благоустроенное семейство.

— А кто поблагодарит вас за это после того, что было уже сделано? — пробормотал Абирам с гримасою обманутой жадности, в которой отвратительным образом смешивались выражения злобы и страха. — Раз вы вошли в договор с дьяволом, вы можете рассчитывать получить сполна свой барыш только из его рук!

— Молчать! — сказал Измаил, простирая свою тяжелую руку но направлению к своему родственнику е таким видом, что говоривший тотчас же умолк. — Ваш голос звучит в моих ушах, как крик ворона. Если бы вы не заговорили, я избежал бы этого позора.

— Раз вы начинаете стыдиться своих ошибок и видеть, где правда, — вмешался Миддльтон, — то не делайте дела наполовину. Постарайтесь благородством своего поведения приобрести друзей, которые, могут вам пригодиться, отвратив от вас грозящую вам со стороны представителей закона опасность.

— Молодой человек, — прервал его скваттер, грозно нахмурив брови, — вы также сказали достаточно. Если бы мною руководил страх перед законом, вы не были бы здесь в качестве свидетеля того, что Измаил Буш отправляет правосудие.

— Не портите своих добрых намерений и вспомните, если имеете в виду совершить насилие над одним из нас, что рука закона, к которому вы выказываете такое презрение, хватает далеко и что ее движения, хотя и медленные иногда, не делаются оттого менее верными.

— Да, слишком много правды в его словах, скваттер, — сказал Траппер, чуткое ухо которого редко пропускало хотя бы одно слово из того, что говорилось при нем. — Знаете ли, друзья мои, что есть страны, где закон так деятелен, что даже говорит людям: «Так вы должны жить, так вы должны умирать, а вот этак вы должны расстаться с миром!» Это нечестивое и неуместное вмешательство в дело того, кто создал свои творения не для того, чтобы их пасли, как стада быков, перегоняя их с одного поля на другое, смотря по тому, что их тупые и себялюбивые хозяева считают сообразным с их нуждами и желаниями. Несчастна страна, где сковывают и дух, и тело и где создания божии, родившись детьми, навеки остаются ими, благодаря беззаконным выдумкам людей, взявших на себя исполнять обязанность правления миром.

Во время этой речи Измаил довольствовался молчанием, хотя взгляд, которым он смотрел на говорившего, выражал далеко не дружеские чувства. Когда старик кончил говорить, скваттер повернулся к Миддльтону и возобновил прерванный стариком разговор.

— Что касается нас с вами, молодой капитан, то обиды наши взаимны. Если я оскорбил ваши чувства, уведя вашу жену с честным намерением вернуть ее вам обратно, когда это будет соответствовать планам этого воплощенного дьявола, то вы ворвались в мой лагерь, пособляя и подстрекая к разрушению моей собственности.

— Но я хотел только освободить…

— Дело между нами завершено, — прервал его Измаил с видом человека, составившего свое собственное мнение обо всех сторонах вопроса и мало интересующегося мнением других, — вы и ваша жена свободны и можете уйти, когда и куда вам будет угодно. Абнер, освободи капитана. Если вы согласитесь подождать, пока я буду готов, чтобы двинуться ближе к поселениям, вы оба можете воспользоваться моей повозкой. Если же не хотите, то не говорите, что вы не получили дружеского предложения.

— Пусть же более сильные осуждают меня, пусть мои грехи обрушатся на мою голову, если я забуду ваше справедливое отношение! — воскликнул Миддльтон, бросаясь к плачущей Инесе в тот же момент, как его освободили. — Друг мой, даю вам слово солдата, что ваша доля участия в этом деле будет забыта, что бы я ни нашел нужным предпринять, достигнув места, где рука правительства может заставить почувствовать себя.

Мрачная улыбка, которою скваттер ответил на это обещание, доказывала, как мало ценил он поруку, о которой юноша так откровенно ему заявил.

— Не страх и не сострадание, а то, что я называю чувством справедливости, привели меня к этому решению, — сказал он. — Делайте то, что вы считаете правильным, и поверьте, что мир настолько обширен, что мы можем жить в нем, не встречаясь никогда больше. Если вы довольны — прекрасно; если же вы недовольны, то ищите удовлетворения своим чувствам таким путем, каким вам вздумается. Я не буду просить пощады, если вам удастся когда-нибудь побороть меня. А теперь, доктор, ваша очередь. Настало время свести маленький счет, который я давно имею к вам. Я отнесся к вам с открытым, благородным доверием. Что вы сделали из него?

Необыкновенная легкость, с которой Измаил ухитрялся переложить ответственность за все происшедшее с себя на пленников, отчасти извиняемая обстоятельствами, мало допускавшими возможность исследования спорного вопроса, была довольно тяжела для тех людей, которые так неожиданно были призваны к ответу за поведение, которое они по простоте душевной считали таким похвальным. Обед всегда вращался в области науки; поэтому удивление его было особенно велико, когда он увидел, что дела приняли оборот, который не показался бы ему таким необычным, если бы он был немного более знаком с практической жизнью. Тем не менее, хотя и сильно оскорбленный неожиданным оборотом дела, он был вынужден в свое оправдание привести первый довод, который представился ему.

— Я не расположен отрицать; что между доктором медицины Обедом Батом и Измаилом Бушем, viator'ом, или странствующим хлебопашцем, существовал известный compactum, или договор, — сказал он, стараясь избегать выражений, которые могли бы задеть самолюбие скваттера. — Я допускаю, что между ними было условлено, или договорено, что они совершат известное путешествие совместно, т. е. в компании, в течение известного числа дней. Но так как определенный срок, истек полностью, то я позволю себе вывести из этого заключение, что сделка эта должна быть признана не существующей…

— Измаил, — прервала доктора нетерпеливая Эстер, — не разговаривай ты с этим человеком, который так же легко может сломать кости, как и починить их, и отпусти поскорее этого дьявола-отравителя! Он мошенник — со всеми своими лекарствами! Отдай ему половину прерии, а другую оставь себе! Вот еще сыскался какой «аклиматор»! Да я берусь сама приучить их к климату самых сырых, болотистых местнотей, где водятся лихорадки, и в неделю они у меня привыкнут без долгих разговоров. Буду давать только кору вишневого дерева да прибавлять, может быть, каплю-другую жидкости — утешения жителей запада. Одно только скажу, Измаил, не люблю я спутников, которые могут связать язык честной женщины, не обращая при этом внимания, в порядке ли у нее хозяйство, или нет.

Угрюмое лицо скваттера приняло на мгновение шутливое выражение, когда он ответил:

— Различные люди могут различно судить о достоинствах искусства этого человека, Эстер. Но так как ты желаешь, чтобы я позволил ему уйти, то я не буду распахивать прерии, чтобы сделать дорогу неровною. Друг, бы свободны и можете идти в поселения, и я советовал бы вам остаться там, так как людям, которые, подобно мне, не особенно часто заключают договора, не по душе манера нарушать их с такою легкостью.

— А теперь, Измаил, — продолжала жена-победительница, — чтобы вернуть в семью мир и потушить всякую вражду между нами, покажите вон тому краснокожему и его дочери, — при этом она указала на старого вождя «Le Balafré» и на вдову Тачечану, — дорогу в их поселение.

— Они пленники поуни, согласно правилам индейской войны, и я не могу нарушать права победителей.

— Берегитесь дьявола, милый мой! Он обманщик и искуситель, и никто не может сказать про себя, что он в безопасности, пока опасные обольщения дьявола перед его глазами. Примите совет той, которая чтит ваше имя в своем сердце, и отпустите краснокожую Иезавель.

Скваттер положил свею широкую руку на ее плечо и, твердо глядя ей в глаза, ответил тоном одновременно и строгим, и торжественным:

— Женщина, нам предстоит такая вещь, которая, казалось бы, должна была направить все наши мысли на предметы, ничего не имеющие общего с теми глупостями, которые ты подразумеваешь. Вспомни, что должно произойти, и забудь свою глупую ревность.

— Это правда, это правда, — пробормотала жена, отступая назад и прячась между своими дочерьми. — Боже, прости меня, что я забыла об этом!

— А теперь, молодой человек, — вы, который так часто проходили к моему лагерю под предлогом выслеживания роев пчел, — продолжал Измаил после минутной паузы, которую он сделал как бы для того, чтобы привести в равновесие свой мозг, — с вами мне придется свести более серьезный счет. Не довольствуясь тем, что вы разгромили мой лагерь, вы похитили девушку, которая приходится родственницей моей жене и которую я хотел со временем сделать своею собственной дочерью.

Этот допрос произвел более сильное впечатление, чем какой-либо из предшествовавших. Любопытные взоры всех молодых людей устремились на Поля и Эллен — первый из них, по-видимому, нисколько не смутился, вторая же стыдливо уставилась в землю.

— Слушайте, друг Измаил Буш, — возразил охотник за пчелами, который считал, что он должен дать ответ на обвинение в грабеже, равно как и на обвинение в похищении: — Я и вправду не слишком вежливо обращался с вашими горшками и ведрами — этого я не могу отрицать. Если вы объявите им цену, то возможно, что о вознаграждении за убытки мы с вами сговоримся спокойно, и все враждебные чувства будут забыты. Я не был в ангельском настроении, когда мы взбирались на ваш утес, и, более чем вероятно, что так же усердно бил ваши горшки, как и ругался. Но ведь дыру даже в самой лучшей одежде можно починить с помощью денег. Что касается вопроса о Эллен, то его мы не можем решить с такою же легкостью. Разные люди имеют разные взгляды на брачный вопрос. Некоторые думают, что достаточно ответить да или нет на вопросы муниципального чиновника или пастора, если последний попадается под руку чтобы создать спокойный семейный очаг; но я думаю, что, когда ум молодой женщины склонен идти в известном направлении, благоразумно будет позволить и ее телу следовать в том же направлении. Я не хочу сказать, что Эллен совершила свой поступок без всякого принуждения, следовательно, она так же невинна в этом деле, как вон тот осел, который был вынужден везти ее — тоже совершенно против своего желания; я готов поклясться, что он сам бы сказал об этом, если, бы мог говорить так же громко, как и реветь.

— Нелли, — продолжал скваттер, будто он не заметил того, что Поль считал весьма приличною и остроумною защитительною речью, — Нелли, этот мир, в который вы так поспешно бросились, обширен и зол. Целый год вы питались и спали в моем лагере, и я надеюсь, что вольный воздух прерии достаточно пришелся вам по вкусу, чтобы пожелать остаться с нами.

— Предоставь девушке поступать, как она хочет, — вмешалась Эстер; — тот, кто мог бы посоветовать ей остаться, спит в холодной и обнаженной прерии. К тому же ум женщины своенравен, и, как ты знаешь сам, мой милый, не легко сломить ее упрямство, — или я не мать твоих сыновей и дочерей.

Скваттеру, казалось, не хотелось так легко отказаться от своих видов на смутившуюся девушку. Прежде чем ответить на слова жены, он обвел своим обычным мрачным взглядом ряд любопытных лиц своих сыновей, словно желая убедиться, нет ли между ними такого, что мог бы занять место умершего. Поль следил за выражением его лица и, проникая глубже, чем обыкновенно, в тайные мысли другого, вообразил, что нашел средство устранить всякое затруднение.

— Совершенно ясно, друг Буш, — сказал он, — что существуют два мнения об этом деле: ваше, благоприятное для ваших сыновей, и мое, благоприятное для меня самого. Я вижу только один справедливый способ разрешить этот спор, и заключается он в следующем: выберите любого из ваших сыновей, отошлите нас обоих на несколько миль в прерию. Тот, кто не вернется, уже никогда более не войдет ни в чей дом, и не потревожит никого, а тот, кто вернется, уж постарается заслужить расположение молодой девушки.

— Поль! — слабым голосом с упреком воскликнула Эллен.

— Не бойтесь ничего, Нелли, — прошептал охотник за плечами, в простодушии своем не допускавший другого мотива для волнения своей возлюбленной, кроме страха за него; — я внимательно пригляделся к ним, и вы можете положиться на глаз, который умеет проследить путь многих пчел.

— Я не берусь управлять чужими склонностями, — заметил скваттер. — Если сердце этой девушки действительно влечет ее к поселениям, то пусть она объявит это: с моей стороны не будет никакой помехи, никакого препятствия. Хотите ли вы оставить нас и идти с этим молодым человеком в населенные места или останетесь здесь и разделите с нами то немногое, что мы можем вам предложить, но что мы предлагаем зам от чистого сердца?

Вызванная на ответ, Эллен не могла больше колебаться. Взгляд ее сперва был робок и скрытен. Но потом по краске, вернувшейся на ее щеки, и дыханию, сделавшемуся быстрым и прерывистым, видно было, что врожденная смелость девушки взяла верх над застенчивостью, свойственной ее полу.

— Вы взяли меня, чужую вам, нищую и беспомощную сироту, — сказала она, стараясь овладеть своим волнением, — в то время как другие, жившие сравнительно с вами в роскоши, предпочли забыть обо мне. То немногое, что я делала, не может быть достаточной платой за один этот великодушный поступок. Мне не нравится ваш образ жизни: он не похож на ту жизнь, которую я вела в детстве, и не соответствует моим склонностям; тем не менее, если бы вы не увели эту нежную и безобидную женщину от ее друзей, я никогда не покинула бы вас.

— Поступок мой не был умным. Я раскаялся в нем. Он будет исправлен, насколько это окажется возможным. Теперь говорите откровенно, остаетесь вы или ухолите?

— Я обещала Инесе, — сказала Эллен, опять потупив взор, — не покидать ее. После того, как она столько вытерпела от нас, она имеет право требовать, чтобы я сдержала свое слово.

— Развяжите руки этому молодому человеку, — сказал Измаил.

Когда приказание его было выполнено, он сделал своим сыновьям знак подойти ближе и выстроил их в ряд перед Эллен.

— Ну, теперь бросьте всякие уловки. Будьте откровенны. Вот все, что я могу предложить вам, кроме сердечного приветствия.

Огорченная девушка переводила свой смущенный взгляд с одного молодого человека на другого, пока ее взгляд не упал на взволнованные и искаженные черты лица Поля.

Тогда сердце взяло верх над правилами приличия. Она бросилась в объятия охотника за пчелами и громким рыданием достаточно убедительно дала знать о своем выборе. Измаил знаком велел всем детям отойти назад и, видимо, огорченный, хотя, может быть, и не удивленный этим результатом, не колебался больше.

— Возьмите ее, — сказал он, — и будьте к ней добры и справедливы. У этой девушки такое сердце, что она была бы желанной в доме всякого мужчины, и я не хотел бы услышать, что с нею дурно обращаются, А теперь я покончил со всеми вами на условиях, которые, я надеюсь, вы не находите суровыми, а, напротив, справедливыми и благородными. У меня есть только один вопрос к вам, и именно к капитану: воспользуетесь ли вы моими повозками, возвращаясь в поселения, или нет?

— Я слышал, что несколько солдат моего отряда разыскивают меня около поселения поуни, — сказал Мнддльтон, — и я хотел бы сопровождать этого вождя, чтобы присоединиться к своим людям.

— Значит, чем скорее вы отправитесь, тем лучше. Лошадей множество в степи. Ступайте, делайте выбор и оставьте нас в мире.

— Это невозможно, так как старик, бывший другом моей семьи в течение почти полстолетия, останется пленником. Что он сделал, что вы его не освободили вместе с нами?

— Не задавайте вопросов, которые могут повлечь за собою уклончивые ответы. Я имею с этим траппером свои собственные счеты, в которые не годится вмешиваться офицеру, состоящему на действительной службе. Ступайте, пока дорога открыта перед вами.

— Этот человек дает вам хороший совет, и вам остается только последовать ему, — заметил старик-пленник, который, казалось, не испытывал никакого беспокойства от того необыкновенного положения, в котором он очутился. — Сиу — многочисленное и кровожадное племя, и кто может сказать, сколько еще пройдет времени, прежде чем дакоты снова не почувствуют желания отомстить. Поэтому я также говорю вам: идите и будьте особенно осторожны, переезжая степи, чтобы не подвергнуться опять опасности задохнуться в дыму, так как охотники часто зажигают в это время года траву, чтобы у буйволов весною было более нежное и зеленое пастбище.

— Я проявил бы неблагодарность и нарушил бы долг дружбы, если бы оставил этого пленника в ваших руках, пусть даже и с его согласия. Тем более, что я не знаю характера его преступления, в котором мы могли быть и невольными соучастниками.

— Удовлетворит ли вас, если я скажу, что он получает только то, чего заслуживает?

— Во всяком случае, это изменит мое мнение о его характере.

— Тогда взгляните на это, — сказал Измаил, поднося к лицу капитана пулю, которая была найдена около тела Азы. — С этим кусочком свинца в теле лежал мой мальпик — самый прекрасный изо всех, кто радовал когда-нибудь отцовский взгляд.

— Я не могу поверить, что он сделал это иначе, чем защищаясь или же в законном раздражении. Что он знал о смерти вашего сына, это я признаю, так как он указал кустарник, в котором лежало тело, но тому, что он злодейским образом лишил покойного жизни, я поверю, только услышав его собственное признание.

— Я долго жил на свете, — начал Траппер, который понял по общему молчанию, что от него ждут защиты против такого тяжелого обвинения, — я много дурного видел на своем веку. Много встречал я бродячих медведей и прыгающих пантер, вступающих в драку из-за куска, что валялся на их пути. Я видел и разумных людей, вступавших друг с другом в смертельную борьбу, как будто бы для того, чтобы доказать, что и безумие человеческое может иметь свое место в жизни. Что касается меня, то я могу без хвастовства сказать, что, хотя моей руке приходилось наносить удары в борьбе со злом и притеснениями, но она никогда не сделала удара, о котором ее собственнику было бы стыдно вспомнить.

— Если мой отец лишил жизни человека его племени, — сказал молодой поуни, быстрый взгляд которого уловил значение происходившего перед его глазами по пуле и по выражению лиц присутствующих, — так пусть он отдастся в руки друзей покойного, как подобает воину. Он слишком справедлив, чтобы нужно было приводить его на суд связанным.

— Юноша, я надеюсь, что вы будете справедливы ко мне. Если бы я, действительно, сделал то гнусное дело, в котором меня обвиняют, у меня хватило бы мужества прийти и подставить свою голову под удар, как делают все хорошие и честные краснокожие. — Затем, бросив своему обеспокоенному другу индейцу взгляд, который должен был убедить того в его невиновности, он обратился к остальным своим внимательным и заинтересованным слушателям на английском языке: — Мой рассказ будет короток, и тот, кто поверит ему, поверит правде, тот же, кто не поверит, только введет этим в заблуждение самого себя, а, может быть, также и своего соседа. Как вы теперь, наверное, догадались, друг скваттер, узнав, что в вашем лагере находится обиженная и лишенная свободы женщина, мы все бродили вокруг с намерением — честно оно было или бесчестно, это другой вопрос — вернуть ей свободу, на которую она имела право и по природе вещей, и по законам справедливости. Так как оказалось, что я больше, чем другие, искусен в разведывании, то, пока, мои друзья лежали в укрытии, я отправился на рекогносцировку. Вы нимало не подозревали, что на таком близком расстоянии от вас был человек, который видел все ваши проделки; но я был там, иногда лежа плашмя на земле за кустом или пучком травы, иногда скатываясь с холма в долину. Вам и в голову не приходило, что за вашими движениями наблюдают, как наблюдает пантера за движениями утоляющего жажду оленя. Скваттер, когда я был в расцвете сил, я заглядывал в дверь, палатки врагов, пока они спали и грезили, думая, что они дома и в безопасности! Я хотел бы иметь достаточно времени, чтобы подробнее…

— Продолжайте ваше объяснение, — прервал его Миддльтон.

— Ах, я увидел кровавое и злое дело! Я лежал в густой траве, когда два охотника сошлись друг с другом. Их встреча не была сердечной, она не была такой, какую люди должны оказывать друг другу в пустыне; но я уже думал, однако, что они разошлись в мире, как вдруг увидел, что один приставил свой карабин к спине другого, совсем еще мальчика, и совершил то, что я называю изменническим и гнусным убийством. Он был благородным и мужественным, этот юноша! Хотя порох прожег ему одежду, он простоял более минуты, прежде чем упал. Затем он опустился на колени и с отчаянным усилием мужественно старался пробраться в чащу, подобно раненому медведю, ищущему свое логово.

— Но почему же, во имя небесного правосудия, вы скрыли это? — воскликнул Миддльтон.

— Как! Вы думаете, капитан, что человек, проведший более шестидесяти лет в пустыне, не научился не быть болтливым? Чему подвергается краснокожий воин, рассказавший о том, что он видел, раньше чем настал удобный момент? Я привел доктора на это место, чтобы убедиться, не может ли пригодиться его искусство. Наш друг охотник за пчелами, присоединившийся к нам, знает, что тело было прикрыто ветвями кустарника.

— Да, это правда, — сказал Поль, — но, не зная, какие особые причины заставляют старого Траппера желать замять это дело, я говорил об этом как можно меньше, вернее, в конце концов, ничего не говорил.

— Кто же был виновником этого ужасного дела? — спросил Миддльтон.

— Если под виновником вы подразумеваете того, кто сделал это, — то вот этот человек. И стыд, и позор для всего человеческого рода, что он одной крови с убитым, одного с ним рода.

— Он лжет! Он лжет! — закричал Абирам. — Я не убивал. Я только ответил ударом на удар.

Голос Измаила был глух и даже страшен, когда он произнес:

— Довольно. Отпустите старика. Мальчики, отведите брата вашей матери на его место.

— Не трогайте меня! Не трогайте! — закричал Абирам. — Я прокляну вас, если вы тронете меня!

Устрашенные диким и безумным блеском его глаз, молодые люди сперва не решились тронуться с места; но когда Абнер, бывший старше и решительнее остальных, подступил к нему вплотную, с таким выражением на лице, которое свидетельствовало о его враждебном настроении, преступник испуганно повернулся и, сделав неудачную попытку бежать, упал на землю ничком, словно мертвый. Под звуки тихих восклицаний ужаса, последовавших за этим, Измаил знаком велел своим сыновьям отнести тело в палатку.

— Теперь, — сказал он, обращаясь ко всем посторонним, — остается только каждому идти своей дорогой. Желаю вам всего хорошего!

Миддльтон больше не возражал и стал готовиться к отъезду. Собравшись все вместе, они молча простились со скваттером и его семейством. И долго еще можно было видеть, как весь этот странный отряд медленно и молчаливо движется во главе с поуни по направлению к его отдаленным поселениям.

Глава XXVIII

Измаил долго и терпеливо ждал, пока кучка людей, покинувших его, скрылась из виду. Только тогда, когда его сын, посланный на разведку, вернулся и сказал, что последний отставший индеец, из тех, кто дожидается своего вождя на довольно большом расстоянии от лагеря, чтобы не возбудить своей численностью беспокойства среди семьи скваттера, исчез за самым отдаленным холмом прерии, он отдал приказание снять палатки. Лошади были уже запряжены, и все движимое имущество уложено на свои обычные места в повозках. Когда все эти приготовления были закончены, вывезли маленькую фуру, так долго служившую темницей для Инесы, и поставили ее перед палаткой. Там лежал лишившийся чувств Абирам и сделаны были кое-какие приготовления, очевидно, для помещения другого пленника. Только тогда, когда появился бледный, испуганный Абирам, младшие члены семьи узнали, что он принадлежит еще к числу живых. Он шел, шатаясь под бременем открытого преступления. Между молодыми людьми распространилось суеверное убеждение, что преступление его уже получило страшное возмездие небес. Теперь они смотрели на него уже как на человека с другого света, а не смертного, которому придется, как и им, перенести еще последнюю агонию, прежде чем разорвется звено цепи человеческого существования. Сам преступник находился в состоянии полного ужаса, странным образом соединявшегося с полной физической апатией. Дело в том, что тело его как бы оцепенело от постигшего его удара, а склонная к страху робкая душа держала его в постоянной тревоге. Очутившись на открытом воздухе, он оглянулся вдруг, чтобы угадать, если возможно, ожидавшую его судьбу по выражению лиц всех собравшихся. Жалкий человек ободрился, видя перед собой серьезные, но спокойные лица и не подметив в выражении их глаз намека на немедленное отмщение. К тому времени, как он сел в повозку, в его изворотливом уме уже начали составляться планы того, как успокоить справедливый гнев семьи, или — в случае, если это не удастся — как избежать, наказания, которое, как говорило ему предчувствие, будет ужасным.

Измаил мало говорил во время всех этих приготовлений. Одним жестом, одним взглядом, он передавал сыновьям свою волю, и, казалось, все были довольны этим простым способом общения. Дав сигнал к отправлению, скваттер взял в руку ружье, перебросил через плечо топор и по обыкновению пошел впереди всех. Эстер запряталась в повозку, в которой ехали ее младшие дочери; молодые люди разместились, как всегда, среди стада, или около повозок, и отряд двинулся своим обычным, медленным, но ровным шагом.

В первый раз за многие дни скваттер шел, повернувшись спиной к заходящему солнцу. Дорога, по которой они шли, вела к обитаемым местностям, и дети, научившиеся читать на лице отца принятые им решения, поняли, что их путешествие по прерии близится к концу. Прошло несколько часов, и ничто не показывало, чтобы в намерениях или чувствах Измаила произошла какая-нибудь внезапная, сильная перемена. Все это время он одиноко шел в нескольких сотнях футов впереди своих лошадей, редко выказывая признаки возбуждения. Раза два видна была его громадная фигура на вершине какого-нибудь отдаленного холма. Измаил стоял, опершись на ружье, голова его поникла. Но эти минуты глубокой задумчивости были редки и непродолжительны. Поезд подвинулся далеко к востоку, а в движении его не было никаких заметных перемен. Переходили вброд реки, пересекали равнины, подымались на возвышенности, спускались с них. Чрезвычайно опытный в подобного рода путешествиях скваттер инстинктивно избегал непреодолимых препятствий, вовремя сворачивания то вправо, то влево, если почва, присутствие деревьев или признаки близости реки предупреждали его о необходимости изменить направление.

Наступил, наконец, час, когда сострадание к человеку и животному потребовало отдыха. С обычным своим умением Измаил выбрал подходящее место. Ровная поверхность степи, которую мы описывали на первых страницах нашей книги, уже давно перешла в более неровную и разнообразную. Правда, в общем, тут встречались те же обширные, пустынные пространства, те же громадные долины, с роскошной растительностью и та же дикая странная смесь волнистых полей и обнаженных холмов, которая придает этой области вид издревле населенной страны, непонятным образом лишившейся своего народа и своих жилищ. Но эти отличительные признаки прерии уже давно нарушались пригорками неправильной формы, встречавшимися то там, то здесь массами утесов и широкими поясами леса.

Измаил выбрал место у источника, вытекающего из подножья скалы в сорок-пятьдесят футов высоты, как пригодное для нужд его стад. Вода омывала маленькую долину, лежавшую у подножья горы и дававшую скудную растительность в обмен на этот благотворный дар. Одинокая ива пустила корни вблизи источника. Пользуясь своим исключительным правом на владение всей прилегающей почвой, дерево подняло свой ствол высоко над скалой, на остроконечную вершину которой его густые ветви бросали тень. Но красота его исчезла вместе с таинственным началом жизни. Как бы в насмешку над скудной зеленью этого места, оно оставалось благородным, торжественным памятником бывшего плодородия. Большие, фантастического вида обнаженные ветви еще простирались во все стороны, но белый дуплистый ствол стоял голый, сокрушенный бурями. Ни листа, ни признака растительности не было видно на нем. Всем своим видом он говорил о непрочности существования, о превратностях судьбы.

Измаил дал знак поезду приблизиться, бросился на землю всем своим громадным телом, и, по-видимому, задумался о глубокой ответственности, возложенной на него настоящим положением дела. Сыновья его не замедлили явиться. Лишь только животные почуяли пищу и воду, они сейчас же прибавили шагу. Затем последовали обычные при остановке суматоха и приготовления к ночлегу.

Впечатление утренней сцены на детей Измаила и Эстер было не настолько сильно и продолжительно, чтобы заставить их забыть потребности природы. Зато пока сыновья рылись в запасах, отыскивая что-нибудь существенное для утоления голода, а детвора ссорилась из-за своей простой еды, родители голодной семьи были заняты совсем иным делом.

Когда скваттер увидел, что все, включая и ожившего Абирама, занялись утолением своих аппетитов, он бросил взгляд на свою убитую горем подругу и взошел на отдаленный холм, ограничивавший горизонт с востока. Эстер последовала за ним. Беседа этих двух людей на голой вершине холма походила на разговор над могилой убитого сына. Измаил сделал жене знак, чтобы она села рядом с ним на камень. Затем наступила пауза, нарушить которую, очевидно, не хотелось обоим.

— Долго мы путешествовали вместе, много видели и хорошего, и дурного, — заговорил, наконец, Измаил, — много у нас было испытаний. Не раз приходилось испивать горькую чашу; но ничего похожего на это еще не встречалось на моем пути, старуха.

— Это тяжелый крест для бедной, заблуждающейся, грешной женщины! — сказала Эстер, склоняя голову на колени и пряча лицо в платье. — Тяжелое, трудное время, возложенное на плечи сестры и матери!

— Да, в этом главная трудность дела. Я легко решился наказать бездомного Траппера, потому что этот человек сделал мне мало добра: ведь я несправедливо подозревал его в большом зле! Но теперь надо внести позор в свою собственную хижину, чтобы изгнать его из хижины другого. Да неужто же мой сын должен быть убит, и убийца, его оставлен на свободе? Мальчик никогда не найдет себе покоя.

— О, Измаил, мы слишком далеко завели дело! Если бы мы не говорили так много, кто узнал бы все? Наша совесть была бы спокойна!

— Эстер, — сказал муж, бросая на нее тяжелый, полный упрека взгляд, — было время, женщина, когда ты думала, что другая рука совершила это злое дело.

— Я думала, я думала! Это наказание за мои грехи. Я заглянула в книгу и нашла там слова утешения.

— Нет ли с тобой этой книги, женщина? Она могла бы, может быть, дать нам совет в этом ужасном деле.

Эстер порылась в кармане и скоро вынула разорванную библию, всю захватанную пальцами и пропитанную дымом. Это был единственный предмет, походивший на книгу, который можно было найти в пожитках скваттера. Он сохранялся его женой как грустное воспоминание о более счастливых, и, возможно, более невинных днях. Она давно привыкла прибегать к библии в случаях, выходивших из ряда тех, которым мог помочь ее разум. Но это случалось редко, так как, благодаря свойственной ей решительности и уверенности в своем уме, она не нуждалась в поддержке, когда можно было найти более или менее удачные средства поправить дело. Таким образом Эстер сделала из слова божия нечто вроде удобного союзника. Но она редко беспокоила его просьбами о совете, за исключением тех случаев, когда нельзя было не сознаться в своем бессилии предотвратить зло. Мы предоставляем казуистам решение вопроса, насколько она в этом отношении походила на других верующих, и переходим к делу.

— На этих страницах встречаются страшные места, Измаил, — сказала она, открывая книгу, — есть и такие, которые учат, как надо наказывать.

Муж сделал ей знак отыскать те короткие правила поведения, которые были приняты всеми христианскими нациями. Измаил слушал с серьезным вниманием, пока его подруга читала все те стихи, которые приходили ей на память и которые казались подходящими к их положению. Он заставил жену показать слова. Однако раз приняв какое-нибудь решение, этот человек, которого было так трудно тронуть, оставался непреклонным. Он положил руку на книгу и сам закрыл ее, как будто для того, чтобы показать жене, что он удовлетворен. Эстер, хорошо знавшая его характер, бросила робкий взгляд на суровое выражение его глаз.

— Измаил! Ведь в его жилах течет моя кровь и кровь моих детей. Нельзя ли оказать ему милосердие?

— Женщина, — строго проговорил он, — когда мы думали, что это дело рук жалкого старого Траппера, речи о милосердии не было.

Эстер ничего не ответила; она сложила руки на груди и долго сидела молча, в глубоком раздумье. Потом она снова тревожно взглянула на мужа: кипевшие в нем страсть и тревога скрывались под личиной холодной апатии. Убедившись, что участь ее брата решена, и по всей вероятности сознавая, что наказание вполне заслужено, она перестала думать о вмешательстве. На одно мгновение их глаза встретились, потом оба встали и в глубоком молчании пошли к лагерю.

Скваттер нашел детей ожидающими его возвращения с обычным равнодушием. Стадо было уже согнано к лошади запряжены. Ждали только, когда Измаил даст знак отправиться в путь. Дети были уже посажены в свою повозку — одним словом, все было готово, недоставало только родителей.

— Абнер, — сказал отец решительным тоном, которым отличались все его приказания, — выведи брата твоей матери из фуры и поставь его на землю.

Абирам вышел из своего заточения. Он дрожал, но далеко не потерял надежды умалить справедливый гнев своего родственника. Бросив взгляд на всех присутствующих в тщетной надежде найти признак сочувствия хотя бы на одном из лиц, он попытался заглушить страх, с прежней силой охвативший его, и вступил в дружеский разговор со скваттером.

— Животные измучились, брат мой, — сказал он, — так не пора ли остановиться лагерем? На мой взгляд, можно долго ехать, не найдя лучшего места для ночлега,

— Хорошо, что оно нравится вам. Вам, вероятно, придется надолго остаться здесь. Подойдите, сыновья мои, и слушайте. Абирам Уайт, — Измаил снял шапку, и голос его зазвучал твердо, торжественно, что придало внушительность даже грубым чертам его лица, — вы убили моего первенца и, по законам божьим и человеческим, должны сами умереть.

При этом неожиданном ужасном приговоре Абирам вздрогнул, как человек, неожиданно очутившийся в когтях чудовища, из которых нет возможности вырваться.

— Умереть! — проговорил он голосом, с трудом выходившим из груди. — Неужели человек не в безопасности даже среди своих родственников?

— Так думал и мой мальчик, — качнул головой скваттер, делая знак тронуться повозке, в которой сидела его жена с дочерьми, и хладнокровно осматривая полку ружья. — Ты убил моего сына из ружья и потому справедливо, чтобы ты тоже нашел смерть от ружья.

Абирам пробежал вокруг растерянным, безумным взглядом. Он даже рассмеялся, словно хотел убедить не только себя, но и других, что это простая шутка, сказанная для того, чтобы испытать его нервы. Однако его страшная веселость не нашла отголоска. Вокруг царило торжественное безмолвие. Лица его племянников были возбуждены, но холодны. Лицо его прежнего союзника носило ужасную печать решимости. Твердость, написанная на этом лице, была в тысячу раз тревожнее, чем самый страшный гнев. Она не оставляла никакой надежды. Ярость могла бы подействовать на Абирама, придать ему энергии, но это бесстрастное выражение заставило его понять, что ему не на что надеяться.

— Брат, — проговорил он торопливым, неестественным шепотом, — верно ли я расслышал тебя?

— Мои слова ясны, Абирам Уайт, ты совершил убийство и потому должен умереть.

— Эстер! О, сестра! Слышишь ли ты мой зов?

— Я слышу голос из могилы! — ответила Эстер в ту минуту, как повозка проезжала мимо преступника — Это голос моего первенца, требующий суда!

Повозка медленно проехала дальше, и покинутый Абирам потерял последний проблеск надежды. Но он все еще не мог собраться с силами, чтобы мужественно встретить смерть, и, если бы ноги не отказались служить ему, попробовал бы бежать. Потом с внезапным переходом от надежды к полному отчаянию, он упал на колени и начал молитву, в которой дико и богохульно обращался то к милости божией, то к милости родственника. Сыновья Измаила в ужасе отвернулись от этого отвратительного зрелища, и даже суровая натура скваттера несколько поколебалась при виде такого унизительного отчаяния.

— Да, даст он тебе то, чего ты просишь, — сказал он, — но отец никогда не может забыть своего убитого ребенка.

В ответ он услышал самые униженные мольбы об отсрочке. Неделя, день, час выпрашивались со страстностью, соответствующей ценности, которую они приобретают, когда целая жизнь сосредоточивается в этом коротком сроке. Скваттер стал колебаться и, наконец, уступил до известной степени мольбам преступника. Он не изменил своей конечной цели, но решил изменить способ достижения ее.

— Абнер, — сказал он, — взойди на скалу и посмотри вокруг, чтобы убедиться, что вблизи никого нет.

Пока племянник отправился исполнять это приказание, проблески возрождающейся надежды показались на лице дрожащего Абирама. Принесенные сведений оказались благоприятными: кругом не было ничего видно, за исключением удалявшейся фуры. Но оттуда поспешно бежала одна из дочерей Измаила. Измаил ожидал ее. Он взял из рук удивленной и испуганной девочки несколько листов из книги, которую так берегла Эстер. Скваттер вложил листы в руки преступника.

— Эстер послала тебе это, — сказал он.

— Да благословит ее бог! Да благословит ее! Она была всегда доброй, ласковой сестрой! Но надо дать время, чтобы я мог бы это прочитать. Время, брат мой, время.

— Времени будет достаточно. Ты сам будешь своим палачом, и эта жалкая обязанность минует мои руки.

Измаил принялся приводить в исполнение свое новое решение. Страх Абирама улегся на некоторое время, благодаря уверенности, что он может прожить еще несколько дней, хотя наказание было неизбежно. Отсрочка в приведении приговора произвела на жалкого трусливого Абирама впечатление полного прощения. Он сам первый принимал участие в ужасных приготовлениях, и изо всех действующих лиц этой страшной трагедии только его голос звучал весело.

Из-под обнаженных ветвей ивы виднелся узкий выступ скалы. Этот выступ висел на много футов над землей и был замечательно пригоден для выполнения намерения Измаила, пришедшего ему на ум именно при виде этого выступа. Преступника поставили туда с руками, связанными за спиной так, чтобы он не мог освободиться, на шею ему накинули веревку, которую привязали к ветке дерева. Веревка была такой длины, что повешенный не мог коснуться ногами земли. Листы библии были вложены ему в руку.

— А теперь, Абирам Уайт, — сказал скваттер, — в последний раз торжественно спрашиваю тебя. Перед тобой смерть в двух видах. Это ружье может быстро покончить с твоими страданиями, на этой веревке ты рано или поздно найдешь конец.

— Дай мне пожить еще! О, Измаил, ты не знаешь, как сладка жизнь, когда последняя минута так близка!

— Конец, — сказал скваттер, показав сыновьям, чтобы они шли вслед за стадами и повозками. — А теперь, жалкий человек, чтобы дать тебе утешение перед смертью, я прощаю тебе причиненное мне зло.

Измаил повернулся и пошел по равнине своей обыкновенной, тяжелой походкой. Голова его была немного опущена, но ни разу ему не пришло на ум оглянуться. Один раз ему послышалось его имя, произнесенное задыхающимся голосом, но это не остановило его.

Он дошел до холма, где совещался с Эстер и откуда в последний раз можно было увидеть скалу. Тут он остановился и решился взглянуть по направлению к только что оставленному им месту. Солнце опускалось за отдаленными прериями, и его последние лучи освещали обнаженные ветви ивы. Измаил увидел контуры всего дерева, ярко обрисовавшегося на пылающем небе, и разглядел даже неподвижную, прямую фигуру оставленного им несчастного. Он обогнул пригорок и пошел дальше с чувством человека, внезапно и насильственно расставшегося со старым товарищем.

Пройдя милю, скваттер догнал свои повозки. Сыновья его отыскали удобное место для ночлега и дожидались только его одобрения. В коротких словах, он высказал его. Все приготовления производились при полном общем молчании.

Муж и жена не обменялись ни словом. Только тогда, когда Эстер собралась уйти на ночь к детям, скваттер заметил взгляд, украдкой брошенный на его ружье. Измаил велел сыновьям ложиться, сказав, что намерен сам сторожить лагерь. Когда все кругом умолкло, он вышел в прерию: ему казалось, что он задыхается среди палаток.

Вместе с восходом луны поднялся ветер. По временам он завывал, сметая все с равнины, завывал так сильно, что не было ничего удивительного в том, что в его порывах одинокому человеку чудились какие-то странные, неземные звуки. Подчиняясь необычному влечению, Измаил окинул взглядом всех спавших, и, убедившись, что все в порядке, прошел к уже известному нам холму. Отсюда перед скваттером открывался вид на запад и восток. Легкие, перистые облака быстро пролетали перед луной, холодной и как бы насыщенной парами; но по временам ее спокойные лучи проливали с лазурного неба на землю свой кроткий свет.

В первый раз за всю свою полную приключений жизнь Измаил испытал чувство одиночества. Обнаженные прерии принимали в его глазах вид безграничных, страшных пустынь, и шум ветра звучал, подобно шепоту мертвецов. В пронесшемся страшном порыве ветра скваттеру послышался чей-то пронзительный крик. Крик этот, казалось, шел не с земли, он несся в верхних слоях воздуха, смешиваясь с хриплым аккомпанементом ветра. Скваттер крепко сжал зубы; его громадная рука ухватилась за ружье с такой силой, как будто хотела сокрушить его металлические части. Затем наступила тишина, потом новый порыв ветра и новый крик как бы над самым ухом скваттера. Под влиянием необычного волнения он, как это случается обыкновенно со всеми людьми, невольно ответил криком и, взбросив на плечо ружье, пошел гигантскими шагами к скале.

Не часто кровь в жилах Измаила текла с той быстротой, с которой она течет в жилах обыкновенных людей; но теперь он чувствовал, что она готова брызнуть из всех пор его тела. Все время, пока он шел вперед, он слышал эти крики; иногда они как будто раздавались среди облаков, а то проносились низко над землей. Наконец, раздался крик, в значении которого нельзя было ошибиться и ужас которого не могло увеличить воображенив. Он, казалось, заполнил собой весь воздух так же, как иногда целый огромный горизонт освещается одной ослепительной вспышкой электричества. Ясно послышалось имя «бог», но оно было перемешано с такими ужасными богохульствами, каких нельзя повторить. Скваттер на минуту заткнул уши. Когда он отнял руки, чей-то хриплый голос, задыхаясь, спросил его:

— Измаил, муж мой, ты ничего не слышал?

— Тс! — ответил муж, кладя свою могучую руку на руку Эстер и не выражая ни малейшего удивления при ее неожиданном появлении. — Тс, женщина, молчи!

Наступило глубокое безмолвие. Хотя ветер то стихал, то бушевал с новой силой, ужасные крики уже не примешивались к его порывам.

— Идем, — сказала Эстер, — все смолкло.

— Женщина, что привело тебя сюда? — спросил Измаил. Кровь у него в жилах стала течь спокойнее, и волнение отчасти улеглось.

— Измаил, он убил нашего первенца, но нельзя, чтоб сын матери остался лежать на земле, как падаль!

— Иди за мной! — сказал скваттер, беря ружье и направляясь к скале. Расстояние было значительное, и, по мере того, как они подвигались к месту казни, шаги их замедлялись от ужаса.

— Где ты оставил тело? — шепнула Эстер. — Я принесла лопату, чтобы брат мой мог покоиться в недрах земли.

Луна пробилась сквозь массу облаков, и Эстер могла взглянуть туда, куда указывал палец Измаила. Он указал на человеческую фигуру, раскачивавшуюся на ветру под обнаженными сучьями ивы. Эстер опустила голову и закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого ужасного зрелища. Но Измаил подошел ближе и долго смотрел на дело рук своих с ужасом, но без раскаяния. Листы книги были разбросаны по земле, и даже один из камней скалы был сдвинут с места Абирамом во время агонии. Скваттер поднял ружье, тщательно прицелился и выстрелил. Веревка порвалась, и труп упал на землю тяжелой, неподвижной массой. До сих пор Эстер не двигалась, не говорила ни слова. Теперь она тоже молчала, но руки ее не переставали работать. Вскоре могила была вырыта и готова принять своего жалкого обитателя. Когда безжизненная фигура опустилась вниз, Эстер, поддержавшая ее голову, взглянула с выражением отчаяния на лицо мужа и сказала:

— Измаил, муж мой, это ужасно! Неужели я не могу поцеловать труп сына моего отца?

Скваттер сказал:

— Абирам Уайт, мы не нуждаемся в милосердии! прощаю тебя от всей души!

Эстер наклонила голову и поцеловала бледный лоб брата долгим, горячим поцелуем. Послышались торжественные звуки падающих комьев земли, и могила была засыпана. Эстер стояла еще несколько времени на коленях, и Измаил обнажил голову, пока она шептала молитву. Затем все было кончено.

На следующее утро повозки и стада скваттера продолжили свой путь к поселениям. По мере того, как они приближались к обитаемым местам, их караван смешался с тысячами других. Некоторые из многочисленных потомков этой замечательной пары отказались от полуварварской жизни; о главных же лицах семьи больше никогда ничего не было слышно.

Глава XXIX

Шествие поуни в деревню не прерывалось никакой сценой насилия. Его месть была так же совершенна, как и быстра. Даже ни одного разведчика из племени сиу не осталось на охотничьих полях, по которым он должен был проходить, так что путешествие Миддльтона и его друзей было так же спокойно, как если бы оно совершалось внутри Штатов.

Размеры нашего повествования не позволяют нам вдаваться в подробности триумфального вступления победителей в свои владения. Восторг племени соответствовал предшествовавшему ему унынию. Матери прославляли почетную смерть своих сыновей; жены гордились ранами своих мужей, а девушки-индианки в песнях славили подвиги молодых храбрецов. Трофеи павших врагов были выставлены напоказ так же, как у бледнолицых выставляются отобранные знамена. Старики рассказывали о своих былых подвигах и утверждали, что слава нынешней победы затмила их. Твердое Сердце, как отличившийся своими доблестями с отрочества, был единогласно провозглашен самым достойным вождем и самым отважным храбрецом, какого когда-либо ниспослал Уеконда своим самым любимым детям — поуни-волкам. Миддльтон, несмотря на сравнительную безопасность, в которой находилось его сокровище, вновь возвращенное ему, все же был доволен, увидя при входе в поселение среди толпы своих верных артиллеристов, встретивших его возвращение громкими военными приветствиями. Присутствие военной силы, как бы мала она ни была, изгнало всякую тень беспокойства из его души. Оно делало его господином своих действий, придавало ему достоинство и значение в глазах его новых друзей и могло помочь ему побороть все затруднения, могущие еще встретиться на пути по диким местностям, через которые еще приходилось пройти, чтобы добраться от поселения поуни до ближайшей крепости его соотечественников. Для Инесы и Эллен была отведена отдельная хижина, даже Поль был рад увидеть часового в военной форме Штатов, расхаживавшего перед входом в хижину. Он отправился разгуливать среди жилищ краснокожих, бесцеремонно интересуясь их домашней жизнью, расспрашивая, делая свои замечания, то шутливые, то серьезные и всегда свободные насчет их обычаев, к пытаясь заставить понять удивленных хозяев его странные объяснения обычаев белых, которые он считал лучшими.

Эта надоедливая страсть к расспросам не нашла себе подражателей среди индейцев. Деликатность и сдержанность Твердого Сердца передались его народу. Но песни и ликование племени продолжались до глубокой ночи. И в самые поздние часы слышались голоса воинов, рассказывавших с кровли хижины о подвигах своего народа и о славных триумфах его.

Несмотря на проведенную таким образом ночь, с восходом солнца все живые существа были вне дома. Выражение восторга, заметное прежде на всех лицах, заменилось теперь другим, более свойственным данному моменту. Все понимали, что бледнолицые, так дружески относившиеся к их вождю, должны окончательно проститься с их племенем. В ожидании приезда Миддльтона его солдаты сторговали у одного неудачливого торговца его лодку. Все приготовления к длинному пути были закончены.

Миддльтон ожидал момента дальнейшего отправления с некоторой тревогой. От его ревнивого взгляда не укрылось восхищение, с которым Твердое Сердце смотрел на Инесу, как не укрылись и низкие желания Матори. Он знал, как искусно дикари умели скрывать свои замыслы, и чувствовал, что было бы непростительной слабостью, не приготовиться к самому худшему.

Совесть молодого офицера испытала огромное раскаяние, когда он увидел, что провожать его вышло все племя, вооруженное, с печальными лицами. Поуни собрались вокруг чужеземцев и своего вождя и смотрели на все происходившее перед ними не только спокойно, по и с большим интересом. Так как было очевидно, что Твердое Сердце собирается говорить, отъезжающие остановились и выразили готовность выслушать его, причем Траппер взял на себя обязанность переводчика. Молодой вождь обратился к своему народу на обычном метафорическом языке индейцев. Он начал с напоминания о древности и славе своего племени. Он говорил об успехах поуни на охотничьих полях и на дороге войн, о том, как умели они защищать свои права и наказывать своих врагов. Сказав достаточно для того, чтобы выразить свое уважение к величию волков и удовлетворить гордость своих слушателей, он внезапно перешел к расе, членами которой были чужеземцы. Он сравнил их огромное количество со стаями перелетных птиц в пору цветения или же в конце года. С деликатностью, которой никто не умеет выказать лучше индейского воина, он не намекнул даже на стремление к завоеванию, руководившее чужестранцами в их сношениях с краснокожими и на те бесконечные обиды, которые белые причиняли индейцам. Напротив, зная, что чувство недоверия к бледнолицым глубоко вкоренилось в душах людей его племени, он пробовал смягчить их справедливое негодование косвенными извинениями и оправданиями. Потом он обратил внимание всех на вождя чужеземцев. Он — сын их великого белого отца. Он пришел в прерии не для того, чтобы вспугивать буйволов с их пастбищ или перехватывать дичь индейцев. Злые люди украли одну из его жен. Без сомнения, она была самая послушная, самая кроткая, самая красивая. Нужно только раскрыть глаза, чтобы видеть, что слова Твердого Сердца справедливы. Теперь белый вождь нашел свою жену, и собирается мирно возвратиться к своему народу. Он скажет ему, что поуни справедливы, и между их двумя племенами будет мир.

Он взял за руку каждого воина, не забыв самого простого солдата, но его холодный рассеянный взгляд ни разу не обратился в ту сторону, где находились Инеса и Эллен. Его молодые люди были несколько удивлены расточительностью забот своего вождя об удобствах белых женщин, но ничем другим он не оскорбил их мужской гордости, не обратил чересчур большого внимания на представительниц слабого пола.

Общее прощание носило внушительный характер, и церемония, понятно, заняла достаточно много времени. Единственное исключение — и то не общее — составлял доктор Баттиус. Многие из молодых людей считали ненужным осыпать любезностями человека такой сомнительной профессии; достойный естествоиспытатель нашел, однако, некоторое утешение в более зрелой вежливости стариков, которые полагали, что, если медик Больших Ножей и не особенно полезен в военное время, то, может быть, способен принести какую-нибудь пользу в мирные дни.

Когда весь отряд Миддльтона уселся в лодку, Траппер поднял узелок, лежавший у его ног во все время церемонии прощания, свистнул Гектора и сел последним на свое место. Артиллеристы издали обычные в подобных случаях восклицания, в ответ на которые послышались громкие крики индейцев. Лодку направили по течению, и она быстро поплыла по реке.

Наступило продолжительное, задумчивое молчание. Первым его нарушил Траппер. Сожаление виднелось в его потускневших, печальных глазах.

— Храброе, честное племя, — сказал он, — я смело могу сказать это про них. Я считаю, что они уступают только некогда могучему, а теперь разобщенному народу с гор — делаварам. Ах, капитан, если бы вы видели столько же доброго и злого среди племен краснокожих, сколько видел я, вы познали бы цену храброго, простодушного воина. Я знаю, что есть такие люди, которые думают и говорят, будто индеец немногим лучше зверей из здешних голых равнин Но нужно быть честным самому, чтобы стать судьей другим. Слов нет: они знают своих врагов и не стараются выказывать им любовь или доверие. Но тот, кто знает одного индейца или одно индейское племя, так же мало знаком с характером краснокожих, как мало человек, видевший только ворону, может знать цвет всех птичьих перьев. А теперь, друг кормчий, направьте-ка нос вашего судна вон к тому низкому песчаному мыску. Вы мне окажете огромную услугу, исполнив просьбу, высказанную в коротких словах.

— Зачем? — спросил Миддльтон. — Пристав к берегу, мы потеряем время.

— Остановка будет непродолжительной, — сказал старик, берясь за весло. Прежде чем путешественники успели моргнуть, нос лодки уже коснулся берега.

— Капитан, — сказал Траппер, развязывая свою небольшую котомку, не торопясь и как будто находя удовольствие, в промедлении, — я хочу предложить вам одну безделицу для обмена. Конечно, вещи неважные; но все же это лучшее, из всего, что человек, рука которого перестала управлять ружьем и который стал жалким траппером, может вам предложить, прежде чем мы расстанемся.

— Расстанемся! — в один голос вскрикнули все.

— Что за черт! Неужели, вы, старый Траппер, намереваетесь идти пешком до поселений? Ведь вот эта лодка доплывает туда вдвое скорее, чем мог бы дойти осел, которого доктор подарил этому поуни!

— Поселения, мой мальчик! Давно простился я с роскошью и развратом поселений и городов и никогда больше не стану подвергать себя опасности очутиться в городе.

— Я и не думал о расставании, — ответил Миддльтон. — Напротив, я надеялся и верил, что вы будете сопровождать нас и, даю вам слово, будет сделано все, чтобы доставить вам спокойную жизнь.

— Да, милый, да, вы постарались бы сделать это! Да, если бы предложения и добрые желания были в силах сделать это, я мог бы много лет тому назад сделаться членом конгресса или губернатором. Ваш дед желал этого, а в горах Отсего, надеюсь, и до сих пор живут люди, которые охотно дали бы мне дворец для житья. Но зачем мне богатство, которое я презирал даже в молодости? Во всяком случае, времени у меня остается немного, и я не думаю, чтобы было так уж грешно для человека честного, выполнявшего свой долг в продолжение почти девяти десятков зим и лет, желать провести немногие оставшиеся у него часы в покое. Если вы думаете, капитан, что я был неправ, когда отъехал с вами так далеко, чтобы потом все-таки расстаться, то я, признаюсь вам откровенно, не жалею, что сделал это. Хоть я и провел несколько времени в Диких местах, а все же не могу отрицать, что мои чувства белы, как и моя кожа. Ну, а было бы неподходящим зрелищем для поуни-волков, если бы им довелось увидеть слабость старого воина, которую он обнаружил бы при последнем прощании с теми, кого он любит.

— Послушайте-ка, старый Траппер, — сказал Поль, отчаянно прочищая горло, как будто для того, чтобы дать свободный выход своему голосу. — Раз вы уж заговорили об этом, то я также хочу поторговаться, и вот в чем дело. С моей стороны, я предлагаю вам половину моей хижины — будь то хоть самая большая половина, — самый сладкий и чистый мед, какой только можно получить от диких пчел, достаточно еды, иногда и кусочек дичи, а может быть, и горба буйвола, так как я намереваюсь продолжить знакомство с этим животным; и все это так хорошо и опрятно приготовленное, как только могут это сделать руки вот этой самой Эллен Уэд, которая скоро будет называться иначе. И вообще обещаю такое обращение, с каким человек может относиться к своему отцу. Взамен этого, вы должны рассказывать нам иногда ваши старые предания, давать, может быть, при случае полезные советы в небольшом количестве, и дарить нас своим присутствием столько времени, сколько пожелаете.

— Это хорошо, это хорошо, мой мальчик, — возразил старик, роясь в своей котомке, — но этого никогда не может быть.

— Достопочтенный охотник, — сказал доктор Баттиус, — у всякого человека есть обязанности по отношению к человечеству. Пора вам вернуться к своим соотечественникам, чтобы поделиться теми запасами, экспериментальных знаний, которые вы несомненно приобрели за такое долгое пребывание в диких местностях. Хотя знания эти и могут быть испорчены предвзятыми понятиями, они все же могут быть хорошим наследством для тех, кого вы, по вашим словам, собираетесь скоро повидать.

— Друг доктор, — отвечал Траппер, пристально глядя, в лицо естествоиспытателя, — как нелегко было бы судить о гремучей змее по наблюдениям над образом жизни оленя, так же трудно было бы говорить о пользе, приносимой одним человеком, думая слишком много о поступках другого. Я полагаю, что у вас есть свои способности, и нисколько не думаю осуждать их. Что же касается меня, то бог сотворил меня для дела, а не для разговоров, и поэтому я не считаю дурным закрыть мои уши для вашего приглашения.

— Довольно, — прервал его Миддльтон, — я столько видел и слышал об этом человеке, что знаю, что никакие уговоры не заставят его изменить свое решение. Мы сначала выслушаем ваше желание, а потом посмотрим, что можно будет сделать для вас.

— Это пустяк, капитан, — сказал старик. Ему, наконец, удалось открыть свою котомку. — Пустяк в сравнении с тем, что я некогда предлагал для покупки; но это лучшее, что у меня есть, и потому не следует пренебрегать им. Вот шкуры четырех бобров, которых я поймал за месяц до того, как встретился с вами, а вот и еще шкура, не такая дорогая, но все-таки такая, что может пригодиться.

— Что же вы намерены сделать с ними?

— Я предлагаю честную мену. Мошенники-сиу украли мои лучшие западни и принудили меня прибегнуть к собственным изобретениям. Это обещает мне плохую зиму, если я доживу до тех пор. Поэтому я хочу, чтобы вы взяли эти шкуры и предложили их кому-нибудь из трапперов, которых вы, наверное, встретите внизу, в обмен на западни. Пошлите их тогда на мое имя в поселение поуни. Обратите внимание на то, чтобы была нарисована моя марка — буква N, собачье ухо и замок ружья. Тогда ни один краснокожий не станет оспаривать моего права. За все эти хлопоты я могу предложить только благодарность да еще разве только мой друг охотник за пчелами примет от меня шкуру.

— Если я сделаю это, то пусть я… — Рука Эллен, положенная на рот Поля, заставила его проглотить окончание фразы.

— Хорошо, хорошо, — кротко проговорил старик, — надеюсь, в этом предложении не было ничего оскорбительного. Я знаю, что шкура эта дешева…

— Вы совершенно не поняли смысла слов нашего друга, — перебил его Миддльтон, заметивший, что охотник за пчелами смотрит во все стороны, кроме той, в которую следовало смотреть, и никак не может найти слов для своего оправдания. — Он не хотел сказать, что отказывается от вашего поручения; он только не желает никакого вознаграждения.

— Что такое? — сказал старик, вопросительно глядя на молодого офицера и как бы ожидая объяснений.

— Все будет исполнено, как вы желаете. Положите ваши шкуры к моему багажу. Мы будем торговаться, как будто они наши собственные.

— Благодарю, благодарю, капитан. Ваш дед был человеком щедрой, великодушной души. Справедливый народ, делавары, так и называли его — Щедрой Рукой. Мне бы хотелось быть тем, чем я был прежде, чтобы послать вашей супруге несколько куниц на воротники и шубы и показать, что я умею платить любезностью за любезность. Но не ждите этого: я слишком стар и не могу обещать ничего!

— Слушайте, старый Траппер, — крикнул охотник за пчелами, ударяя рукой по протянутой ладони старик с треском, почти не уступавшим треску ружья. — Я скажу только две вещи: во-первых, что капитан передал смысл моих слов лучше, чем это сделал бы я сам, а, во-вторых, если вам понадобится шкура — у меня найдется такая — это шкура Поля Говера.

Старик ответил пожатием руки и широко раздвинул рот в припадке своего обычного беззвучного смеха.

— А ведь ты, мой мальчик, не мог бы дать такого пожатия, когда тебя окружали тетонские женщины со своими ножами! Ах, ты в расцвете лет, в полной силе, тебя ждет счастье, если ты останешься на честном пути. — Выражение его лица внезапно изменилось и приняло серьезный, задумчивый вид. — Поди-ка сюда, милый, — сказал он, взяв охотника за пчелами за пуговицу и сводя его на берег. Потом заговорил внушительным, доверчивым тоном: — Мы много говорим об удовольствиях и удобствах жизни в лесах и на границах. Я не могу сказать, что все слышанное тобой — неправда; но различные характеры требуют различных занятий. Ты взял себе в жены хорошее, доброе дитя, и теперь твоя обязанность в устройстве своей жизни иметь в виду не только себя, но и ее. У тебя есть склонность избегать поселений, но по моему простому разуму, эта девушка будет цвести скорее под солнцем в поселении, чем на ветрах прерии. Поэтому забудь все, что мог слышать от меня (хотя это и правда) и обрати свое внимание на обычаи внутренних мест страны.

Поль мог ответить только пожатием, которое вызвало бы слезы на глазах большинства людей, но не оказало никакого действия на закаленные мускулы старика. Тот только рассмеялся и кивнул головой, как будто принял это пожатие как залог того, что охотник за пчелами будет помнить его совет. Потом Траппер отвернулся от своего грубого, но великодушного товарища и кликнул из лодки Гектора.

— Капитан, — наконец, проговорил он, — я знаю, что когда бедный человек говорит о кредите, он ступает на шаткую почву, а когда старик говорит о жизни, он говорит о том, чего, может быть, никогда не увидит. Но все же я хочу сказать одну вещь, и не столько ради себя, сколько ради другого. Вот Гектор, добрый верный пес, давно уже переживший обыкновенную жизнь собаки. Как и его господин, он больше думает теперь о покое, чем о подвигах. Последнее время он жил в обществе своего родственника и находил большое удовольствие в этом. Признаюсь, что мне грустно заставить эту пару расстаться так скоро. Если вы согласитесь назначить какую-нибудь плату за вашу собаку, я постараюсь выслать вам ее весной, в особенности если западни дойдут до моих рук в целости. А если вам не хочется совсем расстаться с собакой, то я прошу вас одолжить ее мне на зиму.

— Возьмите ее, возьмите, — крикнул Миддльтон.

Старик свистнул молодую собаку. Она сошла на землю, а он приступил к последнему прощанию. С обеих сторон было произнесено немало хороших слов. Траппер брал каждого за руку и говорил что-нибудь дружеское, ласковое. Миддльтон был не в состоянии говорить и вынужден был сделать вид, что очень занят размещением багажа. Поль свистел изо всех сил, и даже Обед простился со стариком с усилием, похожим на отчаянную философскую решимость. Обойдя всех, старик собственными руками толкнул лодку по течению. Не было сказано ни слова, не сделано ни одного удара весел, пока путники не доплыли до холма, скрывшего Траппера из их глаз. В последний раз они увидели его стоящим на низком мыске. Он опирался на дуло ружья; Гектор лежал у его ног, а молодая собака бегала по песку в избытке молодости и силы.

Глава XXX

Вода в реке стояла на высшей точке уровня, и лодка летела по быстрому течению, словно птица. Переезд был совершен быстро и удачно. Благодаря быстроте течения, он занял только треть того времени, которое потребовалось бы для такого же путешествия по суше. Переходя из одной реки в другую, в которую она втекала, как жилы человеческого тела соединяются с главными жизненными артериями, путники вскоре достигли главной артерии западных вод и благополучно сошли на берег у самых дверей дома отца Инесы.

Можно себе представить радость дона Августина и смущение достойного отца Игнатия. Первый плакал и благодарил бога; второй благодарил и не плакал. Тихие провинциалы были слишком счастливы, чтобы подымать какие-либо вопросы относительно такого счастливого возвращения; по общему соглашению вскоре установилось мнение, что жена Миддльтона была похищена каким-то негодяем и возвращена своим друзьям с помощью человеческого вмешательства. Конечно, нашлись скептики, но они наслаждались своими предположениями втихомолку с тем возвышенным, одиноким удовлетворением, которое испытывает скупец при виде своих все возрастающих, хотя бесполезных сокровищ.

Чтобы дать достойному священнику какое-нибудь занятие для души, Миддльтон предложил ему быть орудием союза Поля с Эллен. Поль согласился на эту церемонию, так как все его друзья настаивали на этом, но вскоре после того увез свою жену в равнины Кентукки под предлогом необходимых визитов к различным членам семейства Говер. Там он воспользовался случаем, чтобы совершить обряд бракосочетания, как следует, перед лицом своего знакомого мирового судьи, в уменье которого выковать свадебную цепь он верил более, чем в уменье всех служителей Рима. Эллен, которая, по-видимому, сознавала, что для человека с такой наклонностью к бродяжничеству, как у ее мужа, могут быть необходимы какие-нибудь особенные предупредительные меры, чтобы удержать его в надлежащих матриманиальных границах, не противилась этим двойным узам, и все стороны остались вполне довольны.

Значение, приобретенное Миддльтоном, благодаря союзу с дочерью такого богатого собственника, как дон Августин, в соединении с его личными достоинствами, привлекло внимание правительства. Ему скоро стали давать различные ответственные должности, которые, подымали его значение в мнении общества и давали ему возможность оказывать покровительство. Охотник за пчелами был одним из первых, кому он счел нужным оказать милость. При состоянии общества в этих областях двадцать три года тому назад было вовсе нетрудно найти место, подходившее к способностям Поля. Эллен горячо и умно поддержала усилия Миддльтона и Инесы относительно своего мужа и через известное время им всем удалось произвести большую перемену в его характере. Он вскоре сделался землевладельцем, стал богат и, наконец, был выбран членом муниципалитета. Благодаря все возраставшему улучшению благосостояния, которое так странно сопровождается соответствующим улучшением знаний и самоуважением, он подымался шаг за шагом все выше и выше, пока его жена не испытала материнского восторга видеть своих детей вне опасности возвращения в то состояние, из которого вышли их родители. Поль в настоящее время — член нижней палаты законодательного учреждения штата, в котором он долго жил. Он даже прославился своими речами, умеющими приводить в хорошее настроение членов этого совещательного собрания. Речи эти, основанные на большом практическом знании состояния страны, имеют достоинство, которого часто лишены более утонченные, изысканные теории, какие можно ежедневно слышать в подобного рода собраниях из уст некоторых политиков, действующих по инстинкту. Но все эти счастливые плоды явились результатом больших забот и потребовали длинного периода времени. Миддльтон явился источником, из которого мы почерпнули большинство сведений, необходимых для нашего рассказа. В добавление к тому, что он рассказал о Поле и о своем личном счастье, которое не изменило ему, Миддльтон прибавил короткий рассказ о том, что произошло при его вторичном посещении прерии. Этим рассказом мы считаем нужным закончить наш труд.

Осенью следующего года после того, как произошли рассказанные нами раньше события, Миддльтон, находившийся еще на военной службе, очутился на водах Миссури, неподалеку от поселения поуни. Освободившись на время от дел, он согласился на усиленные просьбы Поля, бывшего с ним, взял лошадь и поехал навестить вождя поуни, чтобы узнать что-нибудь о своем друге — Траппере. Так как с ним был отряд, то путешествие его хоть и было сопряжено с лишениями и тяготами, какие обычно встречаются в пустыне, а все же обошлось без опасностей и тревог, какие осаждали капитана при первом его посещении этих мест. Приблизившись на достаточное расстояние, Миддльтон послал гонца — индейца из дружественного племени — предупредить о своем прибытии, а сам продолжал ехать, не торопясь, чтобы известие о нем могло, как и следовало, предшествовать ему. К удивлению путешественников, они не получили ответа на свое извещение. Час проходил за часом, миля следовала за милей, и не было видно ни признаков почетной встречи, ни более простых выражений сердечного приема. Наконец, кавалькада, во главе которой ехали Миддльтон и Поль, спустилась с плоскогорья, по которому они продолжительное время двигались, в покрытую роскошной растительностью ложбину, находившуюся на одном уровне с поселением волков. Солнце начинало садиться, и полоса золотого света лилась по мирной равнине, украшая ее ровную поверхность чудными тенями и оттенками. Трава еще сохранилась, и стада лошадей и мулов спокойно паслись на огромном природном пастбище под надзором бдительных мальчиков.

Поль указал на знакомую фигуру Азинуса. Гладкий, толстый, полный довольства, он стоял, словно раздумывая о прелестях своего теперешнего положения.

Отряд проходил неподалеку от одного из тех внимательных юношей, на которых была возложена забота об одном из главных богатств его племени. Он услышал топот лошадей и искоса взглянул на всадников, но вместо того, чтобы выразить любопытство или беспокойство, его взгляд снова сейчас же обратился в ту сторону, где находилось поселение.

— Во всем этом есть что-то странное, — пробормотал Миддльтон, несколько оскорбленный тем, что считал неуважением не только к своему положению, но и к себе лично, — этот мальчик знал о нашем приближении, иначе он не замедлил бы сообщить об этом своему племени, а, между тем, он еле удостаивает нас взгляда. Осмотрите свои ружья; может быть, окажется необходимым дать этим дикарям почувствовать нашу силу.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, капитан, — заметил Поль, — если в прериях можно встретить верность, то вы найдете ее в нашем старом друге Твердое Сердце; да индейца и нельзя судить по обычаям белых. Взгляните! Вот наконец, нас едет встречать отряд, хоть и несколько жалкий по виду и по количеству.

Поль был прав в обоих отношениях. Путники увидели маленькую группу всадников, обогнавшую молодой лесок и направляющуюся прямо к ним. Подъезжала эта группа медленно и с достоинством. Когда она приблизилась, путешественники увидели во главе ее вождя волков; его сопровождали двенадцать молодых воинов его племени. Они были безоружны, и на них не было ни украшений, ни перьев.

Встреча была дружеская, хотя несколько сдержанная с обеих сторон. Миддльтон, ревниво относившийся к ограждению как своего достоинства, так и авторитета правительства, заподозрил дурное влияние агентов Канады. Так как он решил поддержать авторитет власти, представителем которой являлся, то принужден был выказывать высокомерие, чуждое его истинному настроению. Не так легко было понять мотивы сдержанности дикарей. Спокойные, полные достоинства, они представляли собой пример вежливости, соединенной со сдержанностью, которой напрасно старались бы подражать многие дипломаты самых утонченных дворов.

Таким образом оба отряда продолжали свой путь. Во время поездки Миддльтон успел обсудить все возможные причины такого странного приема, какие только мог представить себе его изобретательный ум. Хотя с ним был настоящий переводчик, приветствия вождя не потребовали его услуг. Раз двадцать капитан обращал взгляд на своего бывшего друга, стараясь понять выражение его сурового лица. Но все усилия, все умозаключения оказывались одинаково напрасными. Взгляд Твердого Сердца был неподвижен, сосредоточен и несколько тревожен, но совершенно непроницаем во всяком другом отношении. Вождь ничего не говорил сам, и, по-видимому, не желал вызывать на разговор гостей.

Когда путники въехали в поселение, они увидели, что жители собрались на окрытом месте и расположились, как всегда, сообразно возрасту и положению. Все присутствующие составили большой круг, в центре которого находилось около дюжины вождей. Твердое Сердце, подъезжая, махнул рукой; толпа расступилась, и кавалькада въехала в круг. Все сошли с лошадей, которых сейчас же увели, и чужеземцы очутились среди тысячи дикарей, с серьезными, сосредоточенными, но вместе с тем озабоченными лицами, стоявшими вокруг.

Миддльтон оглянулся со все возрастающим чувством тревоги: среди народа, с которым он так недавно расставался с сожалением, не раздалось ни приветственного крика, ни песни. Его спутники разделяли его беспокойство, чтобы не сказать опасения. Выражение тревоги в глазах всех сменилось суровой решимостью; каждый молча ощупал свое ружье, проверил, все ли в порядке. Но со стороны хозяев нельзя было заметить никаких признаков враждебности. Твердое Сердце сделал Миддльтону и Полю знак и повел их в центр крута.

На грубом сидении, тщательно устроенном так, чтобы поддерживать тело в прямом удобном положении, сидел Траппер. Первый же взгляд, брошенный на него его друзьями, сказал им, что старик, наконец, призван отдать последний долг природе. Глаза его стали как бы стеклянными и, по-видимому, лишились зрения так же, как и выражения. Лицо несколько осунулось, и черты стали резче; но этим, можно сказать, ограничивалась вся перемена во внешнем виде старика. Нельзя было приписать приближавшийся конец какой-нибудь болезни: то было постепенное, спокойное угасание физических сил. Жизнь еще теплилась в теле; по временам она, казалось, готова была покинуть его, а затем снова оживляла ослабевавшее тело, неохотно отказываясь от своего вместилища.

Траппер был посажен так, чтобы свет заходившего солнца падал прямо на его серьезное лицо. Голова его была обнажена; жидкие длинные седые волосы слегка развевались от вечернего ветерка. На коленях у него лежало ружье; другие принадлежности охоты были помещены так, что он мог взять их, протянув руку. У ног, прижавшись головой к земле, лежала собака. Она как бы спала. Ее поза была так естественна, что Миддльтон только со второго взгляда заметил, что это было чучело Гектора, с нежностью, и уменьем индейцев набитое так, что казалось живым существом. Собака Миддльтона играла на некотором расстоянии с ребенком Тачечаны и Матори. Мать стояла тут же, держа на руках другого ребенка, который мог похвастаться не менее почетным родством: это был сын Твердого Сердца. Рядом с умирающим Траппером сидел «Le Balafré», вид которого ясно говорил, что недалеко время, когда и он покинет землю. Остальные дикари, находившиеся в центре круга, были престарелые люди, которые собрались тут. чтобы посмотреть, как отправится бесстрашный воин в свое самое длинное путешествие.

Старик пожинал награду за жизнь, полную умеренности и деятельности, в спокойной, мирной смерти. Силы его оставались при нем до последнего времени. Упадок наступил быстро и безболезненно. Весной и даже часть лета он охотился вместе с племенем, пока вдруг ноги не отказались служить ему. Потом ослабели и все его способности, Поуни думали, что они скоро и неожиданно потеряют мудреца и советника, которого они научились любить и почитать. Лампада его жизни слабо меркла, но и не потухала. В утро того дня, когда приехал Миддльтон, силы старика как бы воскресли. Но это было только короткое, последнее сношение с миром человека, мысленно уже расставшегося с ним навсегда.

Твердое Сердце повел своих гостей к умирающему. После некоторого молчания, вызванного как чувством печали, так и требованиями приличия, он спросил:

— Слышит ли мой отец слова своего сына?

— Говори, — ответил Траппер голосом, с трудом вылетавшим из груди, но слышным вполне отчетливо, благодаря царившей вокруг тишине. — Я скоро буду там, куда не долетит твой голос.

— Пусть мудрый вождь не беспокоится о своем путешествии, — продолжал Твердое Сердце с горячей заботливостью, заставившей его забыть, что другие ожидают своей очереди, чтобы подойти к его приемному отцу, — сотня волков чистит от терний его путь.

— Поуни, я умираю, как жил, христианином, — сказал Траппер сильным голосом, произведшим на слушателей такое же впечатление, какое вызывает внезапный звук трубы, словно раздающийся в воздухе после того, как звук этот, заглушённый, доносился издали, — каким пришел в жизнь, таким и оставляю ее. Для того, чтобы явиться перед Великим Духом моего народа, не нужно ни лошадей, ни оружия. Он знает мой цвет и будет судить меня по моим делам.

— Отец мой расскажет моим молодым людям, сколько мингов он поразил, расскажет все свои мужественные и справедливые поступки, чтобы они знали, как подражать ему.

— В небесах белого человека не слушают хвастливого языка! — торжественно возразил старик. — Он видел все, сделанное мною. То, что было хорошо, он вспомнит; за неправые мои поступки накажет, хотя и милостиво. Нет, сын мой, бледнолицый не может сам воспевать себе хвалы и надеяться, что бог примет их.

Молодой вождь отступил. Миддльтон взял худую руку Траппера и, с усилием овладев голосом, сообщил ему о своем присутствии. Старик сначала слушал его, как человек, думающий совсем о другом, но когда Миддльтону удалось внушить ему, кто находится перед ним, выражение радости появилось на его истощенном лице.

— Надеюсь, что вы не забыли так скоро людей, которым оказали столько услуг! — закончил Миддльтон. — Мне было бы грустно думать, что я мог так легко исчезнуть из вашей памяти.

— Я мало забыл из того, что видел когда-либо, — ответил Траппер, — я подхожу к концу многих тяжелых дней, но между ними нет ни одного дня, который я хотел бы пропустить. Я помню вас и всю вашу компанию; помню и вашего дедушку. Я рад, что вы вернулись на эти равнины, потому что мне нужен кто-нибудь, с кем я мог бы поговорить по-английски, а торговцам в этих местностях я не особенно доверяю. Сделаете вы одолжение старому умирающему человеку?

— Все, что вы желаете, будет исполнено.

— Далеко посылать такие пустяки, — сказал старик. Он говорил прерывисто, так как силы и дыхание изменяли ему, — путь далекий и тяжелый, но не следует забывать добро и дружбу. Среди гор Отсего есть поселение…

— Я знаю это место, — перебил его Миддльтон, заметив, что старику становится все труднее говорить, — скажите мне, что вы желаете?

— Возьмите это ружье, сумку и рог и отошлите их тому, чье имя выгравировано на дощечках; я давно уже хотел послать ему этот знак моей любви!^[28]

— Но не желаете ли вы еще чего-нибудь?

— У меня мало есть, что завещать. Западни я даю моему сыну-индейцу, потому что он честно и ласково сдержал свое обещание. Пусть он придет ко мне.

Миддльтон уступил свое место вождю.

— Поуни, — сказал старик, изменяя по обыкновению язык в зависимости от того, к кому обращался, а нередко и сообразно высказываемым им мыслям, — у моего народа есть обычаи, чтобы отец оставлял свое благословение сыну, прежде чем закроет глаза навеки. Это благословение я даю тебе; прими его, потому что оно никогда не делает путь справедливого воина к благословенным прериям длиннее или запутаннее. Да взглянет бог белых людей дружеским взором на твои поступки, и да не сотворишь ты никогда проступка, который мог бы омрачить его лицо. Не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь. Существует много преданий на счет местонахождения Великих Духов. Не мне, несмотря на всю мою старость и опытность, выставлять мои мнения против мнений какой-нибудь нации. Ты веришь в благословенные прерии, а я верю в слово моих отцов. Если мы оба правы, то наше прощание будет окончательным; но если окажется, что под разными словами скрывается одинаковый смысл, мы еще будем поуни, стоять вместе перед лицом твоего Уеконды, который будет не кто иной, как мой бог. Боюсь, что я не обладал в достаточной мере свойствами людей моего цвета, так как мне несколько тяжело навсегда отказаться от употребления ружья и удовольствий охоты. Но это уже моя ошибка. Да, Гектор, — продолжал он наклонясь немного и ища ушей собаки, приходится нам, наконец, проститься, мой пес; разлука будет долгая. Ты был честной, смелой, верной собакой. Поуни, ты не можешь убить его на моей могиле, потому что христианская собака где умирает, там и остается лежать навеки; но ты можешь быть добр к ней после того, как я уйду, ради ее любви к ее хозяину.

— Слова моего отца в моих ушах, — ответил молодой вождь с торжественным, почтительным жестом согласия.

— Слышишь, пес, что обещал вождь? — спросил Траппер, делая попытку обратить на себя внимание бесчувственного изображения своей собаки. Не получив ответного взгляда, не слыша дружелюбного голоса, старик стал ощупывать рот собаки, попробовал вложить руку между холодными губами. Истина внезапно открылась перед ним, хотя он не заметил обмана во всей его полноте. Он откинулся назад на сидение и опустил голову, как человек, получивший сильный, неожиданный удар. Два молодых индейца воспользовались этим минутным забытьём и унесли чучело.

— Собака умерла! — забормотал Траппер после продолжительной паузы. — Собаке дано свое время, как и человеку, а Гектор хорошо употребил данное ему время! Капитан, — прибавил он, с усилием махнув рукой Миддльтону, — я рад, что вы пришли. Хотя эти индейцы и добры и намерения у них, сообразно свойствам людей их цвета, хорошие, все же они не те люди, которые могли бы опустить голову белого человека в могилу. Я думал также и о собаке, что лежит у моих ног; нет ничего дурного в том, чтобы положить останки такого верного слуги рядом с его любимым хозяином.

— Будет сделано, как вы желаете.

— Я рад, что вы думаете одинаково со мной насчет этого. Чтобы избежать лишнего труда, положите его у меня в ногах или рядом со мной.

— Я беру на себя исполнение вашего желания.

Старик замолчал надолго и, видимо, погрузился в раздумье. По временам он устремлял пристальный взгляд на Миддльтона, как будто желал что-то сказать ему, но какое-то внутреннее чувство удерживало его. Молодой человек заметил его нерешительность и спросил, нет ли у него еще какого-нибудь желания.

— У меня нет родни на всем белом свете, — ответил Траппер, — когда я умру, род наш окончится. Мы никогда не были вождями, но, надеюсь, нельзя отрицать, что мы всегда были честными и по-своему полезными. Отец мой похоронен вблизи моря, а кости его сына побелеют в прериях.

— Назовите место, и ваши останки будут положены рядом с останками вашего отца.

— Нет, нет, капитан. Оставьте меня спать там, где я жил, вдали от шума поселений! Но я не вижу необходимости, чтобы могила честного человека была скрыта, словно индеец в засаде. Я заплатил одному человеку за то, чтоб он обтесал камень и высек на нем надпись в изголовье места упокоения моего отца. Это стоило двенадцать бобровых шкур. Но как искусно и оригинально был выточен этот камень! Он говорил всем проходившим, что тут лежит тело человека, рассказывал, как он жил, сколько ему было лет, напоминал о его честности. Когда мы покончили с французами в старой войне, я отправился посмотреть, все ли исполнено как следует… Рабочий сдержал свое слово.

— И вам хотелось бы иметь такой же камень на своей могиле?

— Мне? Нет, нет, у меня нет другого сына, кроме Твердого Сердца, а индеец мало знаком с нравами и обычаями белых. К тому же я должник, так как сделал так мало с тех пор, как живу в его племени. Ружье могло бы окупить такой расход, но я знаю, что мальчику будет приятно повесить его в своем зале, так как он видел, сколько оленей и птиц убито выстрелами из этого ружья. Нет, нет, ружье должно быть послано тому, чье имя выгравировано на замке.

— Но есть человек, который охотно доказал бы свою привязанность к вам, исполнив то, что вам хочется. Человек, который не только обязан вам избавлением от различного рода опасностей, он и унаследовал еще долг благодарности от своих предков. Камень будет поставлен в головах вашей могилы.

Старик слабо пожал руку Миддльтона.

— Я знаю, что вы охотно сделаете это, но мне было совестно попросить вас, — сказал он, — потому что вы не родня мне. Не ставьте на камне хвастливых слов, — только имя, год и число, когда умер, ничего больше. Мне ничего больше не нужно.

Миддльтон изъявил свое согласие. Наступило молчание, лишь изредка прерываемое отрывистыми словами умирающего. Миддльтон и Твердое Сердце расположились по сторонам его, грустно и озабоченно следя за изменениями его лица. Изменения были не особенно заметны в продолжение двух часов. На поблекшем, старческом лице лежало выражение покоя, полного достоинства. Время от времени Траппер произносил несколько коротких слов в форме совета или предлагал простые вопросы о тех, судьба кого еще продолжала интересовать его. Во все время этого торжественного, тревожного расставания все племя с поразительным терпением и сдержанностью оставалось на своих местах.

По мере того, как пламя приближалось к угасанию, голос старика стихал. Были мгновения, когда находившиеся вблизи него сомневались, жив ли он еще. Миддльтон, наблюдавший за каждым мимолетным движением его изнуренного лица, с интересом проницательного наблюдателя человеческой природы, смягченным нежной привязанностью, воображал, что может прочесть все движения души старика в его строгих чертах. Может быть, то, что просвещенный воин считал самообманом, вытекавшим из заблуждений, действительно, имело место; ведь никто никогда не возвращался из неведомого мира, чтобы объяснить, как и каким образом он впервые проник в его страшные пределы. Не претендуя на объяснения того, что навсегда останется тайной, мы просто передадим все факты.

Почти целый час Траппер оставался неподвижным. Он только иногда закрывал и открывал глаза. Когда он открывал их, взор его устремлялся, словно прикованный, к облакам, заволакивавшим западную часть горизонта и отражавшим в красивых очертаниях всю прелесть великолепного заката. Час заката, мирная тишина летнего вечера, событие, совершавшееся в этот час, — все наполняло души зрителей торжественной грустью. Миддльтон, погруженный в раздумье о странном положении, в котором он находится в данную минуту, внезапно почувствовал, что рука, которую он держал, сжала ему руку с необычайной силой, и старик, поддерживаемый с обеих сторон друзьями, встал во весь рост. Он обвел взглядом всех присутствующих, как бы приглашая их прислушаться (последний остаток человеческой слабости), потом красиво поднял голову по-военному и проговорил:

— Здесь!

Неожиданное движение, величественное и смиренное выражение, так странно смешавшиеся на лице Траппера, вместе с ясным и необыкновенно сильным тоном его голоса вызвали короткое замешательство среди присутствующих. Когда Миддльтон и Твердое Сердце, невольно протянувшие руки, чтобы поддержать старика, повернулись к нему, они увидели, что предмет их заботливости уже не нуждается в ней. Они печально опустили на сиденье труп старика…

«Le Balafré» встал, чтобы сообщить племени о кончине старика. Голос старого индейца казался чем-то вроде отголоска из того невидимого мира, в который только что отлетела смиренная душа Траппера.

— Храбрый, справедливый и мудрый воин ушел по пути, который приведет его в благословенные земли его народа! — сказал он. — Когда голос Уеконды призвал его, он был готов к ответу. Идите, дети мои: помните справедливого вождя бледнолицых и очищайте от терний ваши пути!

Могила его вырыта в тени благородных дубов. До сих пор поуни-волки тщательно оберегают ее. Часто показывают они путешественникам место, где спит справедливый белый человек. У его изголовья стоит камень с простой надписью, какой желал сам Траппер, Миддльтон решился только прибавить — «Пусть никогда нескромная рука не потревожит его останков».

1827