День окончательно снял завесу с бесконечного пространства прерии. Появление Обеда в такой час, а в особенности его шумные выражения страха перед предполагаемой потерей результатов изысканий, произведенных с таким трудом, разбудили семью скваттера. Измаил, его сыновья и брат его жены — человек отталкивающего вида, о котором мы уже говорили, встали. По мере того, как лучи солнца прогоняли тьму, они узнали размеры своей потери.
Измаил, крепко стиснув зубы, взглянул сначала на неподвижные повозки с тяжелой поклажей; оттуда взгляд его перенесся на группу голодных детей, окруживших мать, в мрачном взгляде которой виднелось отчаяние, потом вдруг вышел на равнину — казалось, он был не в состоянии дышать спертым воздухом лагеря. Его спутники, внимательно присматривавшиеся к выражению его озабоченного лица в надежде прочесть его намерения, в угрюмом безмолвии последовали за ним до вершины соседнего холма, откуда открывался почти бесконечный вид на равнину. Но увидели они только одинокого буйвола, щипавшего уже засохшую траву, да осла, который воспользовался свободой, чтобы хорошенько насладиться едой.
— Вот что нам оставили разбойники, — сказал Измаил, увидев это мирное животное; — они еще насмехаются над нами, отсылая самое бесполезное животное из наших стад. Почва здесь слишком тверда для посева, хорошего урожая тут не жди. А между тем, надо добывать что-нибудь для стольких голодных ртов.
— В таких местностях, как здешняя, — ружье значит более, чем кирка, — отозвался старший из сыновей, презрительно топая ногой по бесплодной почве. — Земля тут хороша только для тех, кто любит кушанья из бобов, а не маисовую похлебку. Ворона проливала бы слезы, если бы ей пришлось пролетать здесь.
— Что скажете, Траппер? — сказал отец, указывая на почти незаметный след на твердой почве, оставленный сильным ударом ноги сына. — Та ли это почва, какую должен выбирать человек, который никогда не станет надоедать должностным лицам графства, требуя у них документов на право владения?
— В низинах есть несравненно лучшие места, — спокойно ответил старик. — Для того, чтобы дойти до этой бесплодной местности, вы миновали миллионы акров, на которых человек, любящий обрабатывать землю, наверное, собрал бы столько же мер, сколько он посеял пригоршней зерна — и без особого труда. Если же вы шли ради почвы, то вы прошли на сто миль дальше, чем следовало, или же вам придется пройти еще столько же.
— Значит, в сторону того океана выбора больше? — спросил переселенец, протягивая руку по направлению к Тихому океану.
— Да, я видел все это, — ответил Траппер, ставя ружье на землю и опираясь на его ствол, как человек, с тихой печалью предающийся воспоминаниям юности. — Я видел воды двух морей! Я родился на одном из них и вырос, как и вон тот мальчик. С тех пор, друзья мои, Америка выросла и стала такой большой страной, каким я не считал прежде и всего земного шара. Около семидесяти лет я оставался в Йорке — в одно и то же время провинции и штате… Вы, без сомнения бывали в Йорке?
— Нет, нет, я никогда не посещал городов, но часто слыхал о месте, о котором вы говорите. Там, наверное, много расчищенной земли?
— О да! Много, даже слишком много. Топоры постоянно разоряют землю. Я оставался, пока работа дровосека не заставила молчать моих собак, а жадные, колонисты не оттеснили хозяев страны — краснокожих. Тогда я пошел искать покоя на западе. Трудный и тяжелый это был путь; грустно было видеть, как со всех сторон падали чудесные деревья, и целыми неделями дышать удушливым воздухом горящих прогалин. Отсюда далеко до штата Йорк!
— Он находится, кажется, на окраинах старого Кентукки, но я никогда не знал, на каком расстоянии.
— Чайке пришлось бы разрезать воздух на протяжении тысячи миль, пока она смогла бы добраться до Восточного моря. Но охотнику вовсе уж не так трудно пройти это пространство, если можно найти тень и дичь. Было время, когда в один сезон я успевал охотиться на оленей в горах Делавара и Гудзона и ловить бобров на берегу Верхнего озера. Но тогда у меня был верный глазомер, а ноги были быстры, как ноги оленя. Тогда еще была жива мать Гектора, — прибавил он, кидая любовный взгляд на старую собаку, лежавшую у его ног, — и надо было видеть, как она, напав на след, бежала за дичью. Славная была собака! Много она доставила мне работы!
— Ваша собака очень стара, чужеземец, и покончить с этим бедным животным было бы делом сущего милосердия.
— Собака такая же, как и ее господин, — будто не заметив грубого совета, сказал Траппер, — и окончит она свои дни, когда вся дичь, которую она обязана поймать, будет поймана. Все идет, как должно, одно за другим, насколько я могу судить. Не всегда самый проворный олень сбивает с толку собак, и не самая сильная рука дает самый верный выстрел. Оглянитесь вокруг себя, друзья. Что скажут янки, когда они проложат себе путь по водам с востока и увидят, что чья-то рука уже распахала эту местность (а может, и совершенно обнажила почву), как будто для того, чтобы посмеяться над пришельцами? Они возвратятся назад, как возвращается лисица по следам, а запах тления, оставшийся на тех местах, где они проходили, укажет им все безумие их опустошений. Как бы то ни было, подобные мысли приходят на ум тому, кто и продолжение восьмидесяти лет видел превратности судьбы. Что касается вас, то должен вас предупредить, что вы сильно ошибаетесь, если думаете, что отделались от индейцев. Они считают себя законными властителями этой страны и редко оставляют белому что-либо, кроме кожи, которой он так гордится, если только получают возможность (о желании и говорить нечего) сделать ему зло.
— Старик! — громким голосом проговорил скваттер. — К какому народу принадлежите вы? По языку, по цвету кожи вы как будто белый, а сердце ваше, по-видимому, принадлежит краснокожим.
— На мой взгляд, между народами мало разницы; самый мой любимый народ рассеялся, как песок высохшего русла реки, гонимый ураганом, а жизнь слишком коротка для того, чтобы усвоить нравы и обычаи чужестранцев, как это можно сделать, если провести целые годы среди какого-нибудь народа. Но я все же человек, у которого нет ни капли индейской крови в жилах, и, как воин, я принадлежу Штатам, хотя при их милиции и судах они не нуждаются в руке восьмидесятилетнего старика.
— Я предложу вам только один вопрос: где находятся те сиу, которые украли мой скот?
— Где находится стадо буйволов, которых ы видели вчера утром, преследуемыми пантерой? Не легче…
— Друг мой, — прервал его доктор Бат. До сих пор он слушал внимательно, но в настоящую минуту почувствовал непреодолимое желание принять участие в разговоре. — Мне досадно видеть, что venator, или охотник ваших лет и вашей опытности, повторяет вульгарную ошибку. Животное, о котором вы говорите, действительно, принадлежит к виду bos ferus, или bos sylvesrtris, употребляя счастливое выражение поэтов. И хотя между ними много сходства, но все же оно сильно отличается от обыкновенного bubulus. Настоящее его название — бизон, и, я думаю, вам следовало бы употреблять его в будущем, когда вы будете говорить о животных этой породы.
— Бизон или буйвол — не все ли равно? Животное ведь то же, как вы ни называйте его, и…
— Простите, почтенный охотник, классификация — душа естественных наук, и потому необходимо, чтобы животное или растение отличалось характерными признаками своего рода, который всегда обозначается известным именем…
— Друг, — сказал Траппер тоном, показывавшим, что его нельзя запугать эрудицией, — разве хвост, бобра будет менее вкусным блюдом, если его назвать выдрой? Неужели вы съели бы с удовольствием и волка, если бы какой-нибудь педант назвал его дичью?
При энергичной живости, с которой были предложены эти вопросы, вероятно, между двумя людьми, из которых один признавал только практическую сторону жизни, а другой исключительно посвятил себя теории, возник бы горячий спор. Но Измаил положил колец спору, обратив общее внимание на предмет, в данную минуту гораздо более важный.
— Бобровые хвосты и мясо выдры могут служить предметом разговора перед костром, сложенным из клена, да перед мирным очагом, — сказал скваттер, не касаясь мнений обоих противников, — но в настоящую минуту нам не до иностранных слов и не до всякого вздора. Скажите-ка мне, Траппер, где спрятались ваши сиу?
— Так же легко назвать цвет сокола, летящего вон там, над белым облаком. Когда краснокожий наносит удар, он не имеет обыкновения поджидать, пока ему ответят тем же.
— Удовлетворятся ли эти собаки-дикари тем, что забрали все стадо?
— Природа человека одинакова почти у всех, несмотря на разницу кожи. Не тогда ли ваша алчность бывает сильнее, когда вы собираете богатую жатву, а не тогда, когда вы обладаете одной мерой зерна? Если это не так, то, значит, вы не похожи на большинство людей, виденных мною за мою долгую жизнь.
— Объяснитесь яснее, старик, — сказал Измаил, тяжело ударяясь прикладом ружья о землю. Его ограниченный ум не находил никакого удовольствия в разговоре, в котором каждая фраза заключала в себе темные намеки, совершенно непонятные для него, — мой вопрос прост, и я знаю, что вы можете ответить на него.
— Вы говорите верно: да, я могу ответить — я слишком долго жил для того, чтобы не знать намерений моих ближних. Когда сиу соберут все стадо и убедятся, что вы не преследуете их, они вернутся, как голодные волки, и станут бродить кругом; ожидая удобной минуты, чтобы наброситься на то, что они не успели взять в первый раз; а, может быть, они поступят по примеру больших медведей, которых находят у устья Большой реки, и сразу пустят в дело когти, не забавляясь обнюхиванием своей добычи.
— Так вы видели животных, о которых говорите? — вскрикнул доктор Бат. Он удерживался от разговора, насколько позволяло его нетерпение, но теперь заговорил, держа наготове записную книжку, чтобы прибегнуть к ней в случае надобности. — Не можете ли вы сказать мне — не было ли животное, которое вы имели счастье видеть, из породы ursus horribilis? Круглые уши, дугообразный лоб, глаза, лишенные добавочного века — замечательный признак… зубы…
— Продолжайте, Траппер, — сказал Измаил, прерывая описание натуралиста. — Итак, вы думаете, что мы увидим воров?
— Воров? Нет, нет, я не называю их так, потому что это обычай их нации и, так сказать, закон прерии.
— Я прошел пятьсот миль, чтобы найти место, где бы мне не жужжали в уши: закон, закон! — нетерпеливо крикнул Измаил. — И я вовсе не в таком настроении, чтобы явиться в суд, где судьей будет краснокожий! Вот что я скажу вам, Траппер, если хоть один сиу будет бродить вокруг моего лагеря, он познакомится с содержимым этой старой вещи из Кентукки! — сказал он, потрясая оружием так, что нельзя было усомниться в значении этого движения. — Я называю вором всякого, кто берет то, что ему не принадлежит, хоть бы он носил медаль самого Вашингтона[9].
— Тетоны, поуни, конзы и добрая дюжина других племен полагают, что пустынные равнины принадлежат им.
— Сама природа обличает их во лжи. Воздух, земля и вода — дары, общие для всех людей, и никто не смеет разделять их по своему произволу. Почему же каждому человеку не иметь своей доли в них, если он должен ходить, пить, дышать? Если землемеры Штатов проводят повсюду линии под нашими ногами, то отчего бы им в таком случае не провести их и над головами? Отчего они не покроют своих прекрасных пергаментов высокопарными словами об этом? Отчего они не разделят и небо, как землю: одному столько-то аршин неба с такою-то звездой на границе, другому — такое-то облако, чтобы заставлять вертеться его мельницу?
— Это верно, если говорить о тех, кто покупает землю за деньги, награбленные у других, или получает ее в огромных размерах за сомнительные заслуги. Но индейцы — подлинные хозяева прерий.
— Ну, Траппер, — возразил Измаил тоном человека, чувствующего, что он одержал верх, — я полагаю, и вы, и я имели не много дела с судебными чиновниками, с их размежеваниями и правами на владение; поэтому не будем терять времени на пустяки. Вы давно уже скитаетесь по этой прерии, поэтому я спрашиваю вас прямо, без зазрения совести и без боязни: что бы вы сделали на моем месте?
Старик колебался: по-видимому, он чувствовал сильное нежелание дать совет, который у него спрашивали. Но, видя повсюду, куда он ни оборачивал голову, глаза, устремленные на него с выражением вопроса, он ответил, опустив голову, и медленно, как бы с сожалением, произнося каждое слово:
— Я видел слишком много человеческой крови, пролитой из-за пустых споров, чтобы желать видеть еще раз ружье, направленное на людей. В продолжение долгих десяти лет, проведенных мною в этих бесплодных равнинах в ожидании последнего часа, я не стрелял ни в одного более цивилизованного врага, чем бурый медведь…
— Ursus horribilis, — пробормотал доктор.
Траппер остановился при звуке его голоса, но, видя, что это было как бы восклицание в уме, продолжал свою речь.
— Более цивилизованного, чем бурый медведь или пантера Скалистых гор, если не считать бобра — скромного, разумного животного. Что мне сказать вам? Даже самка буйвола будет стараться для своих детенышей.
— Тогда никто не скажет, что Измаил любит своих детей меньше, чем животное своих.
— Но все же это слишком открытое место для того, чтобы дюжина людей могла устоять перед пятьюстами.
— Да, это верно, — сказал переселенец, оглядывая свой скромный лагерь, — но можно воспользоваться повозками и хлопчатником.
Траппер с недоверчивым видом покачал головой и, протянув руку по направлению к западу, ответил:
— С вершины этих холмов ружейная пуля попадет в ваши шалаши. Даже стрел, посланных вон из того леска, было бы достаточно, чтобы загнать вас в глубь вашего логовища. В добрых трех милях отсюда есть одно место, проходя мимо которого во время моих странствований по пустыне, я много раз говорил себе, что люди с мужественным сердцем и руками, привыкшими сражаться, могли бы продержаться тут дни и даже недели.
Среди молодых людей произошло движение, явно показывающее, что они готовы даже на более смелое предприятие. Их отец жадно ухватился за мысль, высказанную Траппером с очевидной неохотой. Вероятно, по ходу свойственных ему рассуждений, старик считал, что он должен сохранять полный нейтралитет. Измаил предложил ему несколько прямых вопросов, узнал необходимые для него немногочисленные подробности и со страшной энергией, обнаруживаемой им в исключительных случаях и составлявшей полную противоположность с его обычной апатией, принялся за приготовления к переселению.
Предприятие оказалось довольно трудным, несмотря на усердие и рвение сыновей Измаила. Приходилось тащить по громадному пространству прерии тяжело нагруженные повозки. Причем единственным руководством в пути были объяснения, даваемые Траппером, который старался сделать их насколько возможно понятнее. Мужчинам пришлось употребить все свои силы. Женщины, в свою очередь, не оставались праздными. Пока сыновья Измаила, изогнув туловища, тащили повозки на соседний холм, Эллен и их мать, окруженные толпой детей, медленно шли за ними, сгибаясь под тяжестью ноши, соответствовавшей их возрасту и силам.
Измаил наблюдал за всем и распоряжался сам. Если какая-нибудь из повозок отставала, он немедленно подпирал ее своим могучим плечом. Таким образом он сопровождал процессию до вершины, откуда перед его сыновьями открывался прямой, ровный путь. Он указал им направление, по которому они должны были идти, наказал не останавливаться для отдыха, чтобы не потерять инерции, приобретенной с таким трудом, потом сделал знак шурину, и оба пошли назад, к лагерю.
Во все это время, около часа, Траппер, опираясь на свой карабин, оставался в стороне. Старая собака дремала у его ног. Траппер молча наблюдал за всем, и по временам улыбка разглаживала морщины на его изнуренном лице, словно солнечный луч, проникающий в старые развалины. Это был немой показатель удовольствия, которое испытывал старик при проявлении исполинской силы молодых переселенцев. Но по мере того, как повозки медленно подымались в гору, его оживленное лицо незаметно омрачалось и вскоре приобрело свойственный ему оттенок серьезности. Его внимание, казалось, удваивалось по мере того, как удалялся каждый путешественник, и взгляд теперь перенесся на маленькую палатку, стоявшую в отдалении, и на, казалось, забытую всеми повозку, на которой она была привезена сюда. Вскоре Траппер заметил, что переговоры Измаила с мрачным товарищем касались именно этой таинственной части их имущества.
Измаил и его шурин прежде всего подозрительно оглянулись, затем подошли к повозке и вдвинули ее в палатку таким же способом, каким накануне выдвинули. Затем оба исчезли за драпировками. В продолжение долгих минут ожидания старик, под влиянием затаенного желания узнать причину такой таинственности, незаметно приближался к запретному месту, так что, наконец, очутился в нескольких шагах от него. Легкое движение холста обнаруживало присутствие людей, в глубоком молчании скрывавшихся в палатке. Очевидно, для обоих то, что они делали, было привычным занятием, так как Измаилу не нужно было ни слова, ни жеста, чтобы объяснить своему зловещему товарищу, как приняться за это дело. В меньшее время, чем то, которое потребовалось, чтобы рассказать об этом, все приготовления внутри палатки были закончены, и Измаил и его шурин вышли.
Слишком занятый своими делами, чтобы замечать присутствие Траппера, Измаил стал отстегивать складки холста, прикрепленного к земле; затем он расположил их так, что они образовали вокруг повозки нечто вроде развевающейся драпировки. Дугообразный свод палатки, очевидно, вновь скрывшей свою таинственную поклажу; дрожал при самом слабом движении. В ту минуту, как Измаил кончил работу, его мрачный взгляд упал на внимательно наблюдавшего старика. Он бросил дышло повозки, которое уже поднял было с земли, собираясь занять место животного менее разумного и, может быть, менее опасного, чем он, и крикнул грубо:
— Если этот человек не враг, я согласен стать позором моей семьи, назваться индейцем и отправиться охотиться вместе с сиу.
Туча не бывает более мрачной и грозной, чем взгляд, брошенный на старика Измаилом. Он поворачивал голову из стороны в сторону, будто ища оружия, достаточно страшного, чтобы сразу покончить с обидчиком; но, вероятно, вспомнив, что советы старика могут быть еще полезны ему, сдержался настолько, что сказал, по-видимому, спокойно:
— Чужеземец, я думал, что совать нос в чужие дела годится только женщинам, живущим в городах и поселениях, и что так не поступают люди, привыкшие жить на просторе. Было бы по-дружески и по-товарищески помочь вон тем повозкам, вместо того, чтобы бродить там, где никто не нуждается в ваших услугах.
— Я могу употребить остаток сил на то, чтобы везти эту повозку, совершенно так же, как и на другое дело, — возразил Траппер.
— Что вы, принимаете нас за детей, что ли? — воскликнул Измаил со страшной, насмешливой улыбкой. Сильной рукой он потащил маленькую повозку, которая покатилась по траве так же легко, как если бы ее вез обычно запрягавшийся в нее вол.
Траппер остался на том же месте и следил глазами за удалявшейся повозкой до тех пор, пока она не достигла вершины холма и не исчезла, в свою очередь, за спуском… Потом он обернулся и посмотрел туда, где еще вчера был лагерь переселенцев. Отсутствие человеческих лиц вряд ли вызвало бы хотя самое легкое волнение в душе человека, давно привыкшего к одиночеству, если бы на месте не осталось следов, напоминавших о тех, кто был, и разрушений, произведенных ими. Он печально покачал головой, глядя на то место, где так недавно высились деревья. Теперь они лежали у его ног, лишенные листвы — бесплодные стволы, которым, уже не ожить.
— Да, — пробормотал он сквозь зубы, — я должен был предвидеть это. Всегда так бывает, и все же я сам привел их в это место, единственное в этом роде, которое можно найти на много миль в окрестности. Вот они, тщеславные желания человека и его преступная расточительность! Он приручает диких зверей, чтобы удовлетворять свои пустые требования, и, лишив их естественного питания, приучается обнажать землю от деревьев для утоления их голода.
Легкий шум в кустарниках неподалеку от леска, у которого Измаил раскинул свой лагерь, донесся до слуха Траппера. Первым его движением было нацелить карабин, что он и сделал а проворством и ловкостью молодого человека; но обычное спокойствие тут же возвратилось к нему. Он взял ружье под мышку, принял свой обычный задумчивый вид и сказал, возвысив голос:
— Выходите, выходите свободно, кто бы вы ни были; вам нечего опасаться этих иссохших рук. Я поел и выпил; зачем трогать чужую жизнь, когда для меня не нужно этой жертвы? Не много времени пройдет до тех пор, когда птицы станут клевать глаза, которые уже не увидят их, и, может быть, будут отдыхать на моих высохших костях; если такие создания погибают, почему же мне надеяться на вечную жизнь? Выходите, выходите, не бойтесь, вам не угрожает никакая опасность.
— Благодарю вас за эти слова, старик, — сказал Поль Говер, проворно выходя из своего убежища. — Когда вы взводили курок ружья, ваш вид не особенно нравился мне. Черт возьми! Как будто нельзя сделать ни одного движения без вашего позволения, как будто малейшее нарушение ваших приказаний немедленно получает возмездие.
— Вы верно говорите, вы правы! — воскликнул Траппер, невольно улыбаясь при воспоминании о своей былой ловкости. — Было время, когда мало кто умел лучше меня управляться с таким длинным ружьем, как это, и достигать лучших результатов. Вы правы, молодой человек, было время, когда опасно было пошевелить листом невдалеке от меня, или, — прибавил он, понижая голос, — ирокезу показать хоть глаз из своей засады…
Его голос потерялся в лесу, куда он дал увести себя Полю, слишком погруженный в мысли о том, что происходило в стране более чем за полвека назад, чтобы оказать хотя малейшее сопротивление.