Известно, что даже задолго до того, как огромные области Луизианы в последний раз переменили владетелей[14], эта открытая со всех сторон страна не была защищена от набегов белокожих искателей приключений. Полудикие охотники Канады рассеялись между различными индейскими племенами и влачили жалкую жизнь среди пустынных местностей, посещаемых бобрами и бизонами, или буйволами, по обычной терминологии этой страны.
Нисколько не удивительно поэтому, что в обширных пустынях Запада встречались, жители разных стран. Признаки, незаметные для неопытного взгляда, предупреждали авантюристов о близости кого-либо из им подобных, и они избегали, его или приближались к нему — сообразно своим чувствам или интересам. Вообще эти встречи носили мирный характер, так как у белых был один общий враг — прежние, более законные обладатели страны. Но случалось, что из-за алчности и зависти встречи эти заканчивались насилием, жестокостью и изменой. Поэтому встреча двух охотников в американской степи (как мы будем иногда называть эту страну) обычно вызывала с обеих строи благоразумие и осмотрительность, подобные тем, с которыми встречаются два корабля в море, где, как им известно, есть пираты. Ни тот, ни другой не хотят обнаружить своей слабости, оба выказывают опаску, оба всего менее желают скомпрометировать себя каким-нибудь проявлением доверия, после которого им было бы трудно отступить.
Такой же приблизительно характер носила и встреча, о которой мы будем рассказывать. Незнакомец шел осторожно, все время не сводя глаз с тех, к кому подходил. Он наблюдал за каждым их движением, нарочно создавая себе препятствия, чтобы идти медленно. Со своей стороны Поль небрежно проводил рукой по собачке ружья — слишком гордый, чтобы позволить кому-то подумать, что один человек может внушить какие-либо опасения троим, и в то же время слишком осмотрительный для того, чтобы пренебрегать обычными предосторожностями. Главная причина различного приема двух гостей законными владельцами угощения объяснялась полной разницей их наружного вида.
Внешность естествоиспытателя отличалась вполне мирным, чтобы не сказать не от мира сего, характером; наоборот, новый пришелец имел вид крепкого человека, по его осанке и походке нетрудно было узнать военного. На нем была шапка фуражира из прекрасного синего сукна с запачканной золотой кистью, почти исчезавшей в массе вьющихся, черных, как смоль, волос; вокруг шеи был небрежно повязан черный шелковый галстук. Одет гость был в охотничью одежду темно-зеленого цвета, отделанную бахромой и желтыми украшениями, какую носили иногда пограничные войска Соединенных Штатов. Из-под нее виднелись воротник и отвороты куртки такой же материи и того же цвета, как и шапка. На человеке были штиблеты из оленьей кожи, а на ногах индейские мокасины; кинжал с прямым клинком, богато убранный и чрезвычайно грозный, был засунут за пояс из красного шелка; на другом поясе — или, вернее, портупее — висели два крошечных пистолета в ловко пригнанных кобурах; через плечо было перекинуто короткое тяжелое ружье; в довершение всего на спине виднелся ранец с хорошо знакомыми инициалами, благодаря которым правительство Соединенных Штатов получило впоследствии смешное и странное прозвище — «Дядя Сэм»[15].
— Перед вами друг, — сказал незнакомец. Он слишком привык к виду оружия, чтобы испугаться грубо воинственной позы доктора Баттиуса. — Перед вами друг, человек, желания и намерения которого ни в коем случае не столкнутся с вашими.
— Незнакомец, — сказал Поль Говер довольно грубым голосом, — могли бы вы выследить пчелу от этой просеки до леса, который находится, может быть, в двенадцати милях отсюда?
— Пчела — такая птица, за которой мне никогда не приходилось охотиться, — улыбаясь, ответил незнакомец.
— Я так и думал, — крикнул Поль, протягивая ему руку с той свободной, радушной откровенностью, которая составляет характерную черту жителей пограничных провинций Соединенных Штатов. — Дадим руки друг другу: у нас не может быть ссор, так как вы совершенно равнодушны к меду. А теперь, если у вас есть пустой уголок в желудке и если вы умеете ценить каплю небесной росы, когда она попадает в рот, то вылейте-ка туда вот это. Попробуйте и скажите, ели ли вы что-нибудь такое вкусное после того, как… Сколько времени прошло с тех пор, как вы покинули поселения?
— Несколько недель, и боюсь, что пройдет еще столько же, прежде чем я вернусь туда. Я охотно принимаю ваше приглашение, потому что ничего не ел со вчерашнего дня, с восхода солнца. К тому же я слишком хорошо знаю достоинства горба бизона, чтобы отказаться от такого счастливого случая.
— А! Вы знакомы с этим блюдом! Ну, в таком случае, вы знаете больше, чем я знал недавно, но теперь, я думаю, можно сказать, что мы квиты. Я был бы счастливейшим малым на всем пространстве между Кентукки и Скалистыми горами, если бы у меня была хорошенькая хижина вблизи старого леса с дуплистыми деревьями, такое блюдо на обед каждый день, полная телега свежей соломы для ульев и маленькая Эл…
— Маленькая, что? — спросил незнакомец, которого, очевидно, заинтересовал откровенный общительный характер охотника за пчелами.
— Нечто, что будет у меня со временем и что касается только меня, — ответил Поль, поправляя кремень ружья, и с удалым видом засвистал песню, хорошо известную на водах Миссисипи.
Во время этого разговора незнакомец подсел к горбу бизона и весьма серьезно принялся за остатки. Доктор Баттиус следил за всеми его движениями с завистью, еще более поразительною, чем откровенность, с которой Поль отнесся к незнакомцу.
Но сомнения, или скорее, опасения естествоиспытателя не имели ничего общего с мотивами, вызвавшими доверие охотника за пчелами. Его поразило, что незнакомец дал животному, мясо которого ел, верное название, вместо того, которое обыкновенно давалось в стране. Он сам одним из первых воспользовался удалением препятствий, которые политика Испании чинила всем, кто хотел познакомиться с ее заморскими владениями как с коммерческой точки зрения, так и с более похвальными — научными намерениями. Обладая достаточной дозой философии, доступной всем людям, он сознавал, что те же мотивы, которые имели такое сильное влияние на него и могли заставить его решиться на известное предприятие, могли иметь такое же действие и на душу другого человека, с таким же пылом занимающегося изучением природы. Перед ним появилась перспектива опасного соперничества, которое грозило лишить его по крайней мере половины справедливой награды за его труды, лишения и опасности. Поэтому нет ничего удивительного — если взглянуть на его характер с этой точки зрения — что к обычной кротости естествоиспытателя примешалось в данное время чувство некоторого недовольства и что он следил за каждым движением незнакомца с бдительностью, которую считал необходимой для раскрытия его зловещих планов.
— Действительно, восхитительное кушанье! — сказал молодой, красивый незнакомец (он имел неотъемлемое право на оба эти эпнтега), не обращая внимание на взгляды доктора. — Или аппетит придает особый вкус этому мясу, или у бизона должно быть самое вкусное мясо из всей семьи быков.
— В обыкновенной речи, сударь, естествоиспытатели делают корове честь, определяя вид по ее имени, — сказал доктор Батткус, полный тайного беспокойства. Он откашлялся, прежде чем заговорил, вроде того, как дуэлянт рассматривает острие шлаги, которую готовится всадить в тело своего противника. — Этот образ вернее, так как bos, или бык в собственном смысле слева, неспособен бесконечно продолжать свой род, a bos в более обширном смысле слова, или vacca, конечно, наиболее благородное животное из этих двух.
Выразив свое мнение, доктор принял вид, долженствовавший выражать, что он готов немедленно вступить в прения о каждом из многочисленных предметов спора, которые, как он предполагал, должны были существовать между ним и незнакомцем, и ожидал ответа противника, чтобы нанести тому еще более сильный удар. Но молодой военный, по-видимому, был более расположен воспользоваться удобным, случаем, чтобы поесть вкусное кушанье, ниспосланное ему, чем поднять перчатку для обсуждения тех спорных точек зрения, которые так часто дают оружие любителям науки для интеллектуальной борьбы.
— Я думаю, что вы правы, сударь, — ответил незнакомец с хладнокровием, которое тем более раздражало доктора, что выражало, как мало этот вопрос занимает его противника, — да, я думаю, что vacca самое подходящее слово.
— Простите, сударь, — возразил доктор, — но зы очень дурно понимаете мои слова, если предполагаете, что я отношу bubulis Americanus к семье vacca без многочисленных особых подразделений; так как вам очень хорошо известно, сударь, — я полагаю, что вернее было бы сказать, доктор, — без сомнения, вы имеете докторский диплом?
— Вы делаете мне больше чести, чем я этого заслуживаю.
— Вы имеете низшую степень? Но, может быть, вы получили ученую степень в какой-нибудь иной отрасли свободных наук?
— Уверяю вас, что вы опять ошибаетесь.
— Наверное, молодой человек, вы не взялись бы за такое важное, смею сказать, чрезвычайно важное дело, не имея накаких свидетельств, что вы можете выполнить его. Вероятно, какая-нибудь комиссия дала вам право действовать в этом направлении, и на авторитет ее вы можете опираться, когда пожелаете войти в сношения с вашими сотоварищами по общественно-полезному делу, смею сказать, по делу милосердия.
— Не знаю, каким образом, с какой целью вы проникли в мои планы, — сказал, краснея, молодой человек. Он встал с живостью, которая доказывала, как легко он мог забывать о грубых телесных потребностях, когда дело шло о чем-либо, что затрагивало его сердце. — То дело, которое занимает меня, может быть, могло бы назваться делом милосердия, если бы относилось к кому-нибудь другому; но для меня это долг — не только дорогой сердцу, но и священный, и, признаюсь, я не понимаю, зачем мне нужно иметь какие-то свидетельства, или зачем их станут спрашивать у меня?
— Обыкновенно так бывает, — важно ответил доктор, — и необходимо следовать этому обычаю при всяком удобном случае для того, чтобы умы, склонные к привязанности и симпатии, могли бы сразу изгнать странные подозрения и, минуя, так сказать, элементы обсуждения, перейти сразу к вопросам, составляющим desideratum обеих сторон.
— Это странное требование! — пробормотал сквозь зубы молодой человек, нахмуривая брови и поглядывая своими черными глазами поочередно на всех присутствующих, как будто желая получить понятие об их характере и оценить их физические силы. Потом он засунул руку за пазуху, вынул оттуда маленький ящичек и подал его с сознанием своего достоинства доктору со словами: — Взгляните, сударь, и вы увидите, что я имею некоторое право на путешествие по стране, которая принадлежит в настоящее время Соединенным Штатам.
— Что это такое? — вскрикнул естествоиспытатель, разворачивая большой лист пергамента. — Как? Государственная печать? Скрепил военный министр! Это патент на чин капитана артиллерии, выданный Дункану Ункасу Миддльтону.
— Кому? Кому? — закричал Траппер. Во все время разговора он сидел молча и не сводил глаз с незнакомца; как будто желая подробно разглядеть все черты его лица. — Как его имя? Вы, кажется, сказали Ункас! Ункас! В самом деле Ункас?
— Это мое имя, — ответил молодой человек, — и имя вождя одного из туземных племен. Мой дядя и я гордимся им, потому что носим его в память об одной важной услуге, оказанной нашей семье одним воином во время прежних войн.
— Ункас! Вы назвали его Ункасом! — повторил, вставая, старик. Он подошел к молодому незнакомцу и откинул со лба падавшие на него черные локоны. Незнакомец, хотя и очень удивленный, не противился.
— Мои глаза стары, — продолжал Траппер, — они не так зорки, как в то время, когда я сам был воином, но я могу узнать черты отца в чертах сына. Я узнал его, лишь только он приблизился. Но с тех пор столько лиц прошло перед моими ослабевшими глазами, что я не мог сказать себе, где я видел того, на кого он похож. Скажите мне, молодой человек, как зовут вашего отца?
— Так же, как меня. Он был офицером на службе Соединенных Штатов во время революционной войны. Брата моей матери звали Дункан Ункас Хейворд.
— Еще один Ункас! Еще Ункас! — проговорил старик, дрожа от волнения. — А его отец.
— Носил те же имена, за исключением имени вождя одного из туземных племен. Услуга, о которой я говорил, была оказана ему и моей бабушке.
— Я так и знал! Я так и знал. — воскликнул Траппер дрожащим голосом, и на его застывшем от старости лице выразилось сильное волнение, как будто услышанные им имена пробудили в нем давно уснувшие представления, относившиеся к событиям прежнего века. — Я знал это! Сын или внук — все равно, та же кровь, те же черты! Скажите мне, тот, кого звали Дунканом и кто не носил имени Ункаса, жив еще?
Молодой человек грустно покачал головой:
— Нет, он умер в глубокой старости.
— В глубокой старости! — повторил Траппер, бросая взгляд на свои худые, иссохшие, но еще мускулистые руки. — Ax! Он учился в поселениях и был умен по-тамошнему. Но вы часто видали его? Вы слышали, что он говорил об Ункасе, о пустынных лесах Америки?
— Очень часто. Прежде он был офицером королевской службы, но когда возгорелась война между Англией и колониями, мой дед не забыл, которая из этих двух стран его родина, и, отбросив верность, состоявшую только в пустых словах, остался верен своей стране и сражался за ее свободу.
— Это было разумно и — что еще лучше — естественно. Ну, садитесь, молодой человек, и расскажите, о чем говорил вам дед, когда рассказывал о чудесах наших пустынь.
Молодой человек улыбнулся любопытству старика: его удивлял интерес, который выказывал Траппер; но, видя, что никто из окружающих не имеет ни малейших враждебных намерений относительно его, он присел, не колеблясь, рядом со стариком.
— Да, да, расскажите все Трапперу с начала до конца, — сказал Поль, хладнокровно подсаживаясь к молодому военному. — Старик всегда любит вспоминать старину, да и я не прочь послушать ваши рассказы.
Миддльтон опять улыбнулся, на этот раз несколько насмешливо, но потом повернулся к старику и с добродущным видом начал свой рассказ.
— Это длинная история. Слушать ее так же, тяжело, как и рассказывать. На каждом шагу тут встречаются кровавые сцены и все ужасы, вся жестокость войны с индейцами.
— Ничего, расскажите нам все, — сказал Поль, — мы в Кентукки привыкли к этому. Я должен сказать, что любая история не покажется мне хуже оттого, что в ней окажется несколько скальпов.
— Но он говорил вам об Ункасе, не правда ли? — спрашивал старик; не обращая внимания на слова охотника за пчелами. — А что он говорил о нем?
— Я не сомневаюсь, что это были те же самые разговоры, которые он вел бы в лесах, если бы встретился со своим другом.
— Разве он назызал дикаря своим другом? Он не был слишком горд, чтобы называть своим другом этого бедного индейца, воина с разрисованным телом?
— Он считал эту дружбу почетной для себя, и как я уже говорил вам, дал имя индейца своему старшему сыну. Это имя по всем вероятиям будет повторяться у всех его потомков, как семейное наследство.
— Он хорошо сделал! Он поступил как человек! Он всегда говорил, что делавар был легок на ногу. Вспоминал ли он это обстоятельство?
— Легок, как антилопа. Он часто называл его быстроногим оленем.
— И у него самого было не менее смелости и отваги, — продолжал Траппер. Его глаза, пристально устремленные на молодого военного, горели от удовольствия при похвалах существу, к которому, очевидно, он был очень привязан.
— Дед говорил, что он был храбр, как лев, и незнаком с чувством страха. Он всегда хвалил Ункаса и его отца, которого прозвали Великим Змеем за его осмотрительность, как образец героизма и постоянства.
— Он отдавал им справедливость. Ни в одном племени, ни в одной нации нельзя было найти двух более храбрых и верных людей, каков бы ни был цвет их кожи. Я вижу, что ваш дед был справедлив и исполнил свой долг, дав имя Ункаса своему сыну. Он пережил опасные минуты на горах и вел себя благородно. А скажите мне, молодой человек, это все, что он говорил вам?
— Конечно, нет. Ведь я же говорил вам, что это длинная история, полная интересных случаев, и воспоминание, которое сохранили о ней мой дед и его супруга…
— Ах, ее звали Алисой! — воскликнул старик, размахивая рукой в воздухе; лицо его оживилось при воспоминаниях, вызванных в нем этим именем. — Алиса, или Эльси, так как это одно и то же — живая, веселая девушка, когда она бывала счастлива, и меланхоличная и трогательная в несчастии. У нее были прекрасные белокурые волосы цвета шерсти молодого оленя, а кожа ее была белее самой чистой воды, которая когда-либо низвергалась с вершины утеса. Я хорошо помню ее. Да, очень хорошо помню.
Молодой человек не мог сдержать легкой улыбки и взглянул на старика с выражением, которое ясно говорило, что этот портрет далеко не походит на воспоминание, сохранившееся у него о его почтенной бабушке. Но, по-видимому, он подумал, что всякое возражение будет напрасно.
— Оба они, — сказал он, — сохранили слишком живые впечатления о перенесенных ими опасностях, чтобы забыть кого-либо из тех, кто разделял их с ними.
Траппер отвернулся, казалось, он боролся с каким-то сильно волновавшим его чувством. Потом он снова взглянул на молодого офицера, но взгляд его уже не остановился на нем с прежним интересом.
— Он говорил вам про всех? — спросил он. — Были ли это все краснокожие, за исключением его самого и двух дочерей Мунро?
— Нет. С делаварами был и белый, — разведчик английской армии, но родившийся в Америке.
— Уж, наверное, какой-нибудь пьяница, жалкий бродяга, как всякий, кто живет с дикарями.
— Старик, ваши седые волосы должны были бы приучить вас к большей сдержанности в речах. В человеке, о котором я вам говорю, истинное достоинство соединялось с простосердечием. Он совершенно отличался от большинства пограничных жителей. Он сохранил в себе лучшие их качества без всякой примеси их недостатков. Это был человек, обладавший, может быть, самым драгоценным даром природы — умением различать добро и зло. Его добродетели проявлялись чрезвычайно просто — они вошли у него в привычку. То же можно было сказать и о его предрассудках. По мужеству он был равен своим краснокожим товарищам; в военном искусстве превосходил их, так как был обучен лучше их. Одним словом, это был благородный отпрыск ствола человеческой натуры, не достигший величия и значения, которые он должен был бы приобрести, единственно потому, что вырос в лесу. Вот в каких выражениях мой дед говорил о человеке, к которому вы относитесь с таким неуместным презрением, старик…
Пока Миддльтон говорил с великодушной горячностью, так свойственной молодости, старик сидел, опустив глаза в землю, теребя пальцами то уши собаки, то края одежды; он то открывал, то закрывал полку ружейного курка рукой, дрожавшей так сильно, что можно было подумать, что она не в состоянии справиться с ружьем.
— Значит, ваш дед не совсем забыл этого белого? — спросил Траппер, когда молодой человек замолчал.
— Так мало забыл, что в нашей семье трое носят имя этого человека.
— Носят его имя, говорите вы? — вскрикнул, вздрагивая, старик. — Как? Его настоящее имя?
— Это имя моего брата и двух моих двоюродных братьев.
— Его настоящее имя? Написанное теми же буквами? Начинающееся на H и кончающееся на И?
— Совершенно верно, — улыбаясь, ответил молодой офицер. — Нет, нет, мы не забыли ничего, что касается его. В настоящую минуту у меня здесь вблизи преследует оленя собака, происходящая от собаки, которую этот скиталец прислал моему деду. Он сам выдрессировал ее, и на всем пространстве Соединенных Штатов не найдется собаки пусть даже лучшей породы, которая умела бы так выслеживать дичь и выгонять ее.
— Гектор, — сказал старик своей собаке таким тоном, как будто он говорил ребенку, стараясь победить волнение, от которого он почти задыхался, — слышишь, Гектор? У тебя в прерии есть родственники! Его имя! Удивительно, чрезвычайно удивительно!
Природа не выдержала более. Старик, удрученный множеством сильных ощущений, возбужденный давно заснувшими воспоминаниями, разбуженными так внезапно, таким странным образом, едва мог выговорить глухим голосом, которого почти нельзя было узнать, благодаря усилиям, которые ему приходилось делать, чтобы произносить слова.
— Молодой человек, этот разведчик — я. Прежде я был воин, теперь жалкий траппер. — И, точно из двух фонтанов, казалось, навсегда иссякших, из его глаз полились обильные слезы и потекли по его морщинистым щекам. Он опустил голову на колени, покрыл ее полой своей одежды из оленьей шкуры, и до слуха окружающих донеслись его рыдания[16].
Это зрелище произвело почти одинаково сильное впечатление на всех присутствующих. Во время только что закончившегося короткого разговора глаза Поля Говера беспрерывно перебегали с одного собеседника на другого, и волнение его увеличивалось сообразно интересу, возбуждаемому в нем этой сценой. Он не привык к таким волнениям и покачивал головой из стороны в сторону. Казалось, он старался не увидеть что-то — а что, он и сам не мог бы сказать. Но когда он увидел слезы старика, услышал его рыдания, он порывисто встал и, схватив незнакомца за горло, спросил, по какому праву тот заставляет плакать его старого товарища. Однако в ту же минуту он вспомнил все, что произошло, отпустил Миддльтона и, не имея под рукой больше никого, на ком можно было бы излить свое волнение, схватил за волосы доктора, при чем обнаружил искусственную шевелюру его, так как волосы остались в руках Поля Говера, обнажив белый, блестящий череп, прикрытый одной только кожей.
— Ну, господин ученый, — крикнул молодой человек, — что вы думаете насчет всего этого? Не правда ли, это такая странная пчела, которую трудно проследить до ее дупла?
— Это замечательно, поразительно, назидательно! — ответил любитель природы с влажными глазами и изменившимся голосом, добродушно поправляя свой парик. — Это необыкновенно, это похвально, но я не сомневаюсь, что все это не изменяет обычной связи причин и их следствий.
Волнение, похожее на электрический ток, продолжалось лишь одно мгновение и все трое окружили Траппера в безмолвном удивлении, вызванном видом плачущего старика.
— О_н с_к_а_з_а_л п_р_а_в_д_у, — заговорил наконец Миддльтон, — иначе как бы мог он так хорошо знать подробности истории, известной только моей семье? — Говоря это, он отер слезы, не стесняясь выказать свое волнение.
— Да, это правда! — крикнул Поль. — Но если вам нужны доказательства, то я готов подтвердить все это клятвой.
— А мы уже давно считали его мертвым, — продолжал молодой военный. — Мой дед дожил до преклонных лет и считал себя моложе его.
— Не часто молодости случается видеть слабость старости, — сказал Траппер, подымая голову и оглядываясь вокруг со спокойным, полным достоинства видом. — Не сомневайтесь, что я тот, о ком мы говорим. Зачем мне сходить в могилу с такой бесполезной ложью на устах?
— Я верю вам, не колеблясь. Только это поразило меня. Но почему, достойный, почтенный друг моих предков, я нахожу вас в этой степи, вдали от удобств и безопасности обитаемых стран?
— Я пришел на эти равнины, чтобы не слышать звука топора, потому что надеюсь, что дровосеки не последуют сюда за мной. Но я могу предложить вам тот же вопрос: вы не из числа тех, кого Штаты послали на свою новую территорию, чтобы посмотреть, выгодно ли их приобретение?
— Нет, я не из них. Меня привело сюда мое личное дело.
— Нет ничего удивительного, в том, что охотник, чувствующий, что зрение и силы изменяют ему, находится вблизи жилищ бобров и ставит им западни вместо того, чтобы действовать ружьем; но очень странно, что молодой человек, имеющий патент капитана, появляется в прерии, да еще совсем один.
— Вы сочли бы меня правым, если бы узнали причины моих поступков, и вы узнаете их, потому что я считаю вас всех честными людьми, людьми, которые не только не выдадут человека, имеющего честные намерения, но, напротив, помогут ему, насколько это будет в их силах.
— Так расскажите же нам все, — сказал старик, садясь и приглашая сесть молодого человека. Миддльтон сел рядом с ним; Поль и доктор устроились как можно удобнее, и молодой человек рассказал им о мотивах, которые завели его так далеко в степь.