Страшное зрелище представилось взорам Луи, когда они вышли в море и приблизились к месту стоянки их эскадры. «Санта-Мария», это прекрасное адмиральское судно, которое он покинул всего четыре дня тому назад, теперь лежало в обломках на прибрежном песке, с пробитым и проломленным бортом и сломанными мачтами. «Ниннья» все еще стояла невредима на якоре в небольшом расстоянии от потерпевшего крушение судна. Но «Ниннья» была, в сущности, просто фелука и получила наименование каравеллы только из приличия. На берегу виднелось множество строительного материала, и испанцы, совместно с подданными великого касика Гуаканагари, работали над сооружением форта, что являлось доказательством, что в планах экспедиции произошли большие перемены.
Оставив Озэму в жилище одного из туземцев, оба испанца поспешили к своим, чтобы узнать от них о происшедшем.
Христофор Колумб встретил своего юного друга по обыкновению ласково и дружелюбно, но был, видимо, сильно удручен. Дон Луи узнал от адмирала, что так как «Ниннья» была слишком мала, чтобы вместить полностью команду обоих судов, то решено было построить здесь на берегу форт и оставить в нем, в качестве гарнизона или колонистов, часть людей.
Гуаканагари проявил много сочувствия и всячески старался помочь испанцам в их несчастии после крушения «Санта-Марии». И последующая за возвращением Луи неделя прошла в горячей работе. Крушение адмиральского судна произошло утром двадцать пятого декабря 1492 года, а четвертого января 1493 года «Ниннья» была готова к отплытию в Испанию. За это время Луи видел Озэму всего только один раз; он нашел ее печальной, молчаливой, как бы поблекшей, но вечером третьего числа, то-есть накануне отплытия «Нинньи», в то время, как дон Луи прохаживался около только что оконченного форта, Санчо пригласил его повидаться с Озэмой. К своему великому удивлению, дон Луи застал ее не одну, а в обществе ее брата.
Несмотря на взаимное незнание языка, они все же прекрасно столковались. Озэма была теперь попрежнему весела и более прекрасна, чем когда-либо; глаза ее блестели, ослепительные зубы сверкали; в наряде ее было больше кокетливости, чем обыкновенно, и вскоре дон Луи узнал и причину этой внезапной перемены. Оказалось, что брат и сестра, обсудив основательно свое положение и зная планы и намерения грозного Каонабо, пришли к заключению, что единственное спасение для Озэмы заключалось в бегстве, и вот брат и сестра, с общего согласия, решили, что всего лучше будет, если Озэма уедет с испанцами в их далекую страну. Что побудило брата к подобному решению, трудно сказать, но что касается Озэмы, то угадать это было нетрудно. Туземцы знали, что адмирал желал увезти с собой в Испанию нескольких туземцев, и три женщины, из которых одна занимала довольно видное общественное положение, будучи женою вождя и родственницей Озэмы, выразили на это свое согласие; под их покровительством и охраной брат считал возможным отпустить сестру, тем более, что самое путешествие в Испанию им представлялось чем-то в роде переезда с одного из их островов на другой.
Это предложение брата и сестры увезти Озэму в Испанию застало дона Луи врасплох. Он был и польщен, и обрадован, и вместе с тем несколько смущен. Хотя Мерседес всецело занимала его воображение, но минутами он сомневался в себе; однако, немного поразмыслив, он нашел этот план все-таки исполнимым и, расставшись с Озэмой и ее братом, отправился к Колумбу, чтобы поговорить с ним об этом деле.
Он застал адмирала в крепости и объяснил, в чем дело. Тот выслушал его внимательно и спросил:
— Так вы говорите, что это — сестра касика? Молодая девушка? Да?
— Да, дон Христофор, и красавица, каких мало!
— В таком случае, Луи, я рад буду привезти в Испанию этот редкий образец местной женской красоты, а так как «Ниннья» очень невелика, то я решил предоставить в распоряжение женщин главную каюту; мы же с вами устроимся как-нибудь в другом месте. Итак, привезите сюда эту девушку и позаботьтесь о ней, чтобы она не терпела ни в чем недостатка!
На другой день ранним утром Озэма вступила на испанское судно, увозя с собой свои скромные богатства, в том числе и ткань бывшей мавританской чалмы. Девушка нежно и трогательно простилась с братом. У туземцев вообще были сильно развиты семейные чувства; очевидно, и брат, и сестра полагали, что разлука будет непродолжительна, и путем ее Озэма рассчитывала, наконец, избавиться от преследований ненавистного ей Каонабо, женой которого она решила никогда не быть.
Первоначально Колумб хотел, прежде чем вернуться в Европу, продолжать далее свои открытия, но после гибели «Санта-Марии» и ухода «Пинты» принужден был отказаться от этого намерения.
Четвертого января 1493 года судно Колумба, следуя вдоль берегов Гаити, пошло на восток. Теперь единственным желанием адмирала было скорее вернуться в Испанию. Он боялся, чтобы как-нибудь не погибло это единственное маленькое судно, а с ним вместе и его слава и сделанные им открытия.
Шестого января марсовой матрос увидел идущую к ним навстречу «Пинту»; Мартин-Алонзо Пинсон, исполнив задуманное им дело, а именно, желая приобрести большое количество золота, не успел, однако, разыскать какой-либо руды или приисков. Он возвращался под начальство своего адмирала. Колумб встретил его сдержанно и, выслушав его объяснения, приказал готовиться к возвращению в Испанию. Следуя вдоль северного берега Гаити или Испаньолы[45], как назвал этот остров Колумб, оба судна вместе пошли по направлению к востоку.
Только шестнадцатого января испанцы окончательно распростились с берегами прекрасного острова и потеряли из вида земли. Здесь им изменили благоприятные ветры, и они попали в полосу пассатных ветров, но погода стояла хорошая. Эскадра, наконец, расставшись с пассатными ветрами, десятого февраля оказалась на одной параллели с Палосом. Во время этого плавания «Ниннья» все время опережала «Пинту», у которой треснула бизань-мачта, что лишало ее возможности нести много парусов.
Почти все, что поражало экипажи судов на пути к Испаньоле, встречалось и теперь, только на этот раз тунцы и крабы не производили прежнего впечатления, а морские травы не пугали людей, как таинственная, непреодолимая преграда. Очутившись в открытом океане, кормчие обоих судов стали менее уверены в своих расчетах и вычислениях и нередко вступали друг с другом в горячие споры.
— Слышали вы сегодня, дон Луи, пререкания Винцента-Янеса с его братом Мартином-Алонзо по поводу расстояния, отделяющего нас от Европы? Эти переменные ветры совершенно сбили с толка наших моряков! — улыбаясь, заметил Колумб. — Они полагают, что плывут и тут, и там, только не там, где находятся на самом деле… Они думают, что мы близ Мадейры, то-есть ровно на сто пятьдесят миль ближе к Испании, чем в действительности!
— А по вашим расчетам, дон Христофор, где мы сейчас? — спросил дон Луи.
— К югу от острова Ферро, дон Луи, на расстоянии добрых двенадцати градусов на запад от Канарских островов. Но пусть они остаются при своем заблуждении, — добавил адмирал, — до тех пор, как наши права на открытие не будут утверждены за нами. Ведь ни один из них не сомневается теперь, что мог бы без труда сделать то, что я сделал, а ведь никто не в состоянии даже найти теперь дорогу домой!
Несмотря на изменчивость ветров, погода стояла хорошая; иногда налетал небольшой шквал, но ничего серьезного и опасного не встречалось. Но вскоре погода стала ухудшаться, становилось холоднее, ветры усиливались. В ночь на одиннадцатое февраля эскадра прошла свыше ста миль от заката до восхода. Поутру было замечено много птиц, и кормчие полагали, что они находятся близ Мадейры. Колумб же считал, что они неподалеку от Азорских островов.
На другой день ветер еще более усилился; море сильно волновалось, и к вечеру разыгралась настоящая буря, какой большинство из находившихся на «Ниннье» еще никогда не переживало. Все, что можно было сделать для спасения судна, было сделано; все меры предосторожности приняты, но, по несчастью, «Ниннья» была слишком легка вследствие истощения запасов пресной воды и всяких иных припасов, и потому судно сидело недостаточно глубоко. Для небольшого судна это могло представлять большую опасность: его могло перевернуть первым сильным налетевшим шквалом, особенно, если оснастка судов слишком тяжела, а мачты слишком велики.
Колумб находился на юте «Нинньи», когда двенадцатого февраля солнце медленно скрылось за горизонтом; море и небо имели угрожающий вид.
— Вот закат, который не предвещает ничего доброго! — сказал Колумб, обращаясь к дону Луи.
— Вы опасаетесь за судьбу судна, дон Христофор? — спросил его собеседник.
— Опасаюсь и тревожусь, да, потому что это судно имеет слишком ценный груз: груз наших открытий, которые погибнут вместе с этим судном! Смотрите, вот новый грозный признак непогоды!
Дон Луи смотрел в другую сторону, стараясь уловить вдали контуры «Пинты», но при последнем возгласе адмирала оглянулся и увидел, что, несмотря на позднее время года, северо-восточный горизонт прорезали две ярких молнии одна за другой.
— Сеньор Винцент, вы здесь? — спросил Колумб, вглядываясь в группу темных фигур на палубе.
— Здесь, дон Христофор! Смотрю на небо и думаю, что это явление предвещает нам сильнейшую бурю!
— Да, и она придет как-раз с этой стороны или же со стороны той, где была молния. Все ли у нас в готовности на судне?
— Все, ваше превосходительство, больше ничего сделать нельзя! Рулевые выбраны самые опытные и надежные, люки закрыты, и сам я всю ночь не сомкну глаз!
— И я тоже, уважаемый Пинсон! Мы будем настороже!
Немного погодя поднялся юго-западный ветер. На судах не оставалось ни малейшего клочка паруса, их гнало вперед ветром, и единственное, о чем теперь заботились рулевые, это чтобы суда эскадры не теряли друг друга из вида, и с этим было немало хлопот.
Так прошла ночь на тринадцатое число; днем ветер стал как-будто стихать, или же при дневном свете и самая опасность казалась не так страшна, как ночью. Оба судна подняли по одному небольшому парусу и понеслись по волнам с быстротою птицы. Но к вечеру буря снова разыгралась; пришлось снова убрать все паруса; еще до наступления ночи Колумб заметил, что «Пинта» совершенно выбивается из сил, что она не может долее бороться с ветром, и приказал, чтобы «Ниннья» подошла ближе к «Пинте» и старалась держаться подле нее, чтобы не разлучаться в продолжение ночи.
Таким образом прошла и ночь четырнадцатого числа. Дон Луи, вообще не склонный к тревоге и опасениям, смутно чувствовал, что положение становится критическим.
— Какая ужасная ночь, сеньор! — сказал он. — Никогда в жизни я еще не видал такого урагана, таких свирепых волн!
Колумб вздохнул и заметил:
— Нам остается еще исполнить одно дело, граф де-Лиерра! Достаньте нам из ящика два листа пергамента и все, что нужно для письма. Надо сделать все, что в нашей власти, чтобы спасти то, что нам удалось совершить!
Взяв поданные ему пергаменты, адмирал, несмотря на страшную качку, принялся писать; написав фразу, он тотчас же диктовал ее дону Луи, который в свою очередь повторял ее на лежащем перед ним листе пергамента. Составленный таким образом документ содержал вкратце отчет о сделанных открытиях и указание градусов долготы и широты Испаньолы и ее положение относительно других островов и еще кое-какие наблюдения, сделанные адмиралом. Документ этот Колумб адресовал на имя короля Фердинанда и королевы Изабеллы, и когда оба экземпляра его были окончены, Колумб, свернув пергамент в трубку, заделал его в воск; дон Луи проделал то же самое, после чего адмирал приказал ему принести два небольших пустых боченка, каких на каждом судне бывает сколько угодно, и, вложив в каждый из них по одному из пергаментных свертков, заделанных в воск, приказал забить боченки так, чтобы их можно было пустить в море.
Когда все это было сделано, адмирал взял один боченок, а дон Луи другой, и они вышли с ними на палубу. Из людей экипажа в эту ночь никто не думал о сне и все собрались вокруг грот-мачты. Едва только показался Колумб, как все кинулись к нему, желая узнать, что он думает и что намерен предпринять. Сказать им правду — значило уничтожить последнюю, едва теплящуюся искру надежды в сердцах этих людей. Поэтому, заявив, что он исполняет данный им обет, Колумб собственноручно кинул свой боченок в море[46], боченок же дона Луи решено было оставить на юте, в расчете, что он всплывет, если судно пойдет ко дну.
«Ниннья» ныряла, как дельфин, между гигантскими волнами, ежеминутно грозившими поглотить ее. Стараясь сохранить до известной степени направление, на «Ниннье» был поднять один парус, но около полуночи Винцент-Янес донес адмиралу, что маленькое судно не в состоянии нести дольше даже и этот один парус.
— Ну, уберите и бизань[47]! — сказал Колумб. — Действительно, напор волн слишком силен. Но отчего у вас не поднят фонарь на мачте?
— Он тухнет, сеньор! В эту бурю нет возможности сохранять в нем свет. Мы несколько раз зажигали его!
— А давно ли вы видели «Пинту»? — спросил адмирал.
— Каждый раз, когда мы подымали зажженный фонарь, нам отвечали с «Пинты» тем же! — отвечал Винцент Пинсон.
— Пускай сейчас еще раз подымут зажженный фонарь! — приказал Колумб.
Приказание его было тотчас же исполнено, и вскоре вдали среди бушующих волн засветился слабый огонек. После того еще несколько раз подавали товарищам этот сигнал, и те отвечали, но при этом каждый раз на большем от «Нинньи» расстоянии; наконец, этого огонька совсем не стало видно.
— Видно, брата сильнее уносит, чем нас, — сказал Винцент-Янес, — а мачта у него слишком слаба: она не может нести паруса в такую бурю и бороться с волнами и бурей!
Хотя Колумб приказал убрать бизань, но в такую погоду это было дело нелегкое, и взяться за него могли только самые опытные и надежные матросы, как Санчо-Мундо и Пэпэ. Когда им это удалось, маленькое судно оказалось всецело во власти ветра и волн, и его быстро гнало ветром и уносило волнами. Бороться со стихиями можно было только рулем, но и на то нужно было много опыта и искусства, уменья и осторожности.
Тревога и страх росли среди экипажа.
— Наш киль слишком облегчен, Винцент-Янес, — сказал Колумб, — и хотя сделать это весьма трудно, но необходимо наполнить наши боченки хотя бы морской водой, чтобы увеличить балласт «Нинньи» и придать ей больше устойчивости. Но при этом нужно быть очень осторожным, чтобы не допустить воды в трюм, помните это!
Кормчий, выслушав распоряжение адмирала, тотчас же приказал приступить к этой нелегкой операции, которую поручил опытнейшим и надежнейшим людям.
После нескольких часов опасной работы, еще раньше, чем стало рассветать, большое число пустых бочек было наполнено морской водой, и судно стало заметно устойчивее.
Под утро полил проливной дождь и ветер из южного стал западным. На «Ниннье» установили снова бизань, и маленькое суденышко понеслось, как птица, по разъяренным волнам.
После восхода опасность, грозившая «Ниннье», как-будто уменьшилась, но зато «Пинты» нигде не было видно, и большинство полагало, что она пошла ко дну. Облака становились более легкими; волны мало-по-малу делались равномернее, и матросы перестали держаться за снасти, что они делали для того, чтобы не быть смытыми с палубы. Вскоре подняли еще один или два паруса, и каравелла пошла в желаемом направлении.