Гондола подвезла венецианку и ее спутницу ко дворцу патриция, которому Сенат поручил опеку над богатой наследницей. Это было старинное здание, отличавшееся богатством и роскошью, как и большинство патрицианских домов того времени.
Так как обе приехавшие дамы были частыми посетительницами дворца синьора Градениго, то они поднялись по массивной лестнице, не обращая внимания на оригинальность архитектуры, которая невольно привлекла бы взор непривычного посетителя. Положение донны Виолетты давало ей право на немедленный прием. Пройдя длинный ряд комнат, она остановилась во внутренней прихожей, опасаясь побеспокоить своего опекуна. Но ей не пришлось долго ждать: синьор Градениго поспешил ей навстречу. Лицо старика выражало неподдельную радость. Он не хотел слушать извинений за поздний приход и, предложив ей руку, повел Виолетту в кабинет.
— Мне всегда приятно видеть тебя, моя дорогая; ведь ты дочка моего старого друга, драгоценное сокровище Венеции. Двери моего дворца всегда открыты для тебя. И я буду счастлив разрешать твои сомнения и исполнять твои капризы.
— Я очень признательна вам, — отвечала Виолетта, — но боюсь, что я беспокою вас своей просьбой в тот самый момент, когда вы очень заняты делами государства.
— К сожалению, мой возраст и мои болезни не позволяют мне заниматься делами республики, как бы я того хотел. Но все обстоит лучше, чем можно было ожидать; договор с императором для нас очень выгоден, неприязнь Рима смягчена. Этим мы обязаны одному молодому неаполитанцу: он имеет хорошие связи при дворе папы через своего дядю…
— Вы так добры ко мне, синьор, и я не скрою от вас, что сегодня, кроме желания видеть вас, меня привело сюда намерение воспользоваться вашей добротой для одного дела, — скромно, но решительно обратилась к старику донна Виолетта.
— Посмотрите, донна Флоринда, наша питомица унаследовала от своих предков и привычку покровительствовать. Я одобряю это от всей души. Я только замечу тебе, что надо быть осторожной и, делая добро одному, не повредить этим другому. Так в чем же дело? За кого ты хлопочешь? За кого-нибудь из твоих служащих, за твою кормилицу?
— Нет, синьор, моя просьба гораздо важнее…
— В наш век, в век новых веяний, нельзя слишком сурово относиться к новшествам, — серьезно и даже сурово сказал синьор Градениго. — Но если бы Сенат не пресекал все сумасбродные теории молодости, то их пагубное влияние проникло бы в народ… Да, я многое согласен исполнить. Если ты нуждаешься в деньгах, проси у меня, сколько хочешь… Но помни, я не пожалею того, кто нарушает покой нашей республики.
Это неожиданное предупреждение смутило Виолетту, но она поборола смущение и сказала твердо:
— Вам известно, синьор Градениго, что я не отблагодарила еще за оказанную мне услугу.
— Дело принимает серьезный оборот. Донна Флоринда, наша Виолетта очень взволнована, и я просил бы вас объяснить мне все подробнее.
— Хотя я не совсем в курсе дела, — отвечала компаньонка, — но, насколько я могла понять, я думаю, что это относится к спасению жизни Виолетты…
Лицо синьора Градениго стало серьезным.
— Теперь я понимаю. Правда, — сказал он, обращаясь к девушке, — дон Камилло прилетел к тебе на помощь как-раз в тот самый момент, когда ты могла пойти ко дну вслед за своим дядей. Но дон Камилло не какой-нибудь гондольер, чтобы ждать за это подачки. Ведь ты его поблагодарила, и этого вполне достаточно.
— О, да! Я вечно останусь ему признательна.
— Я вижу, донна Флоринда, что ваша ученица увлекается романами; ей не мешало бы почитать и молитвенник.
— Синьор, если я не оправдываю достаточно доверия моих наставников, то в этом виновата одна я, — с живостью заметила девушка. Дон Камилло Монфорте давно хлопочет в Сенате о восстановлении его в правах предков. Вы, синьор, пользуетесь там большим доверием, и если бы вы ему оказали поддержку, Венеция потеряла бы в доходах, но зато приобрела бы славу честности, которой она так добивается.
— Ты была бы хорошим адвокатом, милая. Хорошо, я подумаю о твоей просьбе, — сказал дон Градениго, снисходительно улыбаясь.
Донна Виолетта, обрадованная этим обещанием, схватила протянутую ей опекуном руку и с жаром поцеловала ее. Это волнение показалось подозрительным старику.
— Ты слишком хороша, и всякий бы на моем месте не устоял против твоей просьбы. Что касается прав дона Камилло… Да, положим, все равно, ты этого хочешь, и дело будет рассмотрено с тем снисхождением, в котором так часто упрекают наше правосудие.
— Вы хотите сказать, что будете тверды, но не бесчувственны к интересам иностранца.
— Я боюсь, как бы подобное толкование не разрушило наших надежд. Но я рассмотрю дело… Ну, а теперь о другом. О моем сыне. Я надеюсь, что, ради любви ко мне, ты считаешь его своим другом.
— Двери моего дворца всегда открыты для синьора Джакомо, — сказала холодно Виолетта. — Сын моего опекуна всегда приятный гость для меня.
— Я очень рад этому и желал бы, чтобы он убедил тебя в своем расположении к тебе… Но в наше время осторожность — высшая добродетель. И если юноша немного робок, то, будь уверена, это из боязни преждевременно внести беспокойство в среду лиц, интересующихся твоей судьбой, моя девочка.
Обе женщины поклонились и запахнули свои мантильи: нетрудно было догадаться, что они собирались уходить. Донна Виолетта подошла к старику, и, простившись с ним, женщины вернулись на гондолу.
Синьор Градениго молча прошелся несколько раз по комнате. В обширных покоях его дворца было тихо; но эта тишина вскоре была нарушена приходом молодого человека. По виду и по манерам в нем сразу можно было распознать кутилу. Он с шумом вошел в кабинет отца.
— Как всегда, тебе не повезло сегодня, Джакомо, — сказал синьор Градениго с отеческой снисходительностью, к которой примешивался и упрек. — Донна Виолетта только-что ушла от меня. А ты, верно, возвращаешься со свидания с дочерью какого-нибудь ювелира.
— На этот раз вы ошибаетесь, отец, — возразил молодой человек, — ни сам ювелир, ни даже банкир, ни его дочь мне теперь не интересны.
— Гм… Это что-то необыкновенное. Я бы хотел, Джакомо, чтобы ты сумел воспользоваться тем случаем, который представляет моя опека над донной Виолеттой, и понял бы всю важность того, что я тебе советую.
— Будьте покойны, батюшка. Я довольно страдал от недостатка того, чего у донны Виолетты имеется с избытком, чтобы пропустить такой лакомый кусок. Отказывая мне в моих нуждах, вы как бы заручились моим согласием на этот счет.
— Теперь не до упреков, Джакомо, пойми: иностранец — твой соперник. После происшествия на Джудекке он победил сердце Виолетты. Она бредит им и совершенно не думает о тебе. Ты не забыл сообщить Совету об опасности, которая угрожает нашей наследнице миллионов?
— Да, я напомнил.
— И каким образом?
— Самым простым, но самым надежным… Львиная Пасть…
— Да, это решительный поступок.
— И, как все рискованные, — наиболее выигрышный. Наконец-то мне повезло, и в доказательство я мог представить кольцо с печатью неаполитанца.
— Ты не понимаешь опасности твоего поступка. Я боюсь, как бы не узнали почерка на твоем сообщении. А каким образом ты достал перстень?
— Будьте покойны! Если я иногда и не слушался ваших советов, то я их помнил. Неаполитанец погиб, и если Совет, в котором и вы, отец, состоите, будет себе верен, то наш враг будет отдан под надзор, если не выслан.
— Совет Трехсот исполнит свой долг, в этом нечего сомневаться; я буду счастлив, если твое усердие не повлечет за собой никаких нежелательных последствий, — многозначительно заметил старый сенатор.
Но молодой человек, привыкший к интригам и доносам, отнесся к предостережению отца с обычной беспечностью и вышел из комнаты, насвистывая что-то. Сенатор остался один. По его походке можно было заметить, что он был сильно озабочен. В это время какая-то фигура скользнула вдоль соседней полутемной комнаты и остановилась в дверях кабинета. Это был пожилой человек с загорелым лицом и седыми волосами. По одежде из грубой и дешевой материи в нем можно было узнать рыбака. Но было что-то благородное в его выразительных глазах; мускулы его голых рук и ног говорили о большой физической силе. Он мял в руках шапку.
— А, это ты, Антонио, — сказал патриций. — Что тебе надо?
— Синьор, у меня есть кой-что на душе.
— Вероятно, буря опять помешала твоему улову. Возьми вот! Ты — мой молочный брат, и я не хочу, чтобы ты нуждался.
Рыбак отступил с достоинством, не приняв подачки.
— Я не прошу милостыни, синьор; ведь, кроме денег, есть еще другие нужды и страдания.
Сенатор испытующе посмотрел на него и, прежде чем ответить, запер дверь кабинета.
— Как всегда ты всем недоволен, Антонио! Ты привык толковать о вещах, которые выше твоего понимания. Ведь тебе известно, что твои убеждения навлекали уже на тебя недовольство государства. Народ и бедняки должны слушаться, а не критиковать. Чего ты добиваешься на этот раз?
— Вы меня не понимаете, синьор: я привык к бедности и к нужде. Сенат — мой хозяин. Я признаю это. Но при всей бедности меня нельзя лишать человеческих чувств.
— Опять о своих чувствах! Ты о них говоришь при всяком удобном случае, Антонио, как-будто они важнее всего.
— Да, они важны для меня, синьор. Несмотря на то, что я мало придаю значения личным интересам, на этот раз я должен побеспокоить вас просьбой. С раннего моего детства я привык слышать от той женщины, которая была нашей общей кормилицей, что после моих родителей я больше всего должен любить ваше семейство. Я не ставлю себе в заслугу мою природную чуткость, но все же скажу, что правительство не должно легкомысленно относиться к людям, умеющим чувствовать.
— Опять правительство виновато! Ну, говори, чего ты хочешь?
— Вам, синьор, известна история моей скромной жизни. Я не стану вам говорить о моих детях, которых судьба отняла у меня одного за другим. Да, лишиться пяти славных честных сыновей! Но я примирился с этим.
— Можно позавидовать твоей покорности, Антонио. Знаешь ли, иногда легче перенести смерть ребенка, чем его ошибки при жизни.
— Ах, синьор, мои дети только смертью и причинили мне горе. Но и тогда я старался утешить себя тем, что больше им не придется страдать.
Старик отвернулся, чтобы скрыть волнение.
Губы сенатора задрожали, и он быстро прошелся по комнате.
— Теперь я хлопочу за живых, — продолжал рыбак. — Я прошу вашей помощи, чтобы спасти моего внука от галер[23]. Государство посылает его, четырнадцатилетнего мальчика, сражаться с турками, не обращая внимания ни на его годы, ни на мою старость и одиночество: его отец убит в последнем сражении с турками же.
Остановившись, рыбак посмотрел в глаза сенатора, но тот оставался бесстрастным. Расчет старого политика заглушал в нем всякую человечность, особенно когда дело касалось военных дел республики.
— Я бы хотел, чтобы ты обращался ко мне только за материальными нуждами, Антонио. Твой внук не подвергается большим опасностям, чем другие. Ты знаешь, что республика нуждается в службе всех своих подданных.
— Точно так, синьор! А вот я сейчас встретил синьора Джакомо, вашего сынка, — он прогуливается в гондоле…
— Замолчи сейчас же!
— Мои дети меня никогда не огорчали при жизни, — проговорил рыбак тихо, но мрачно.
Синьор Градениго почувствовал резкую ноту этого упрека. Пройдясь несколько раз молча по комнате, он настолько овладел собой, что мог отвечать спокойно.
— Антонио, твоя смелость и твой резкий характер мне давно известны. Если тебе нужны молитвы за умерших и материальная поддержка, я готов помочь тебе; но, прося моего ходатайства перед, командиром галерного флота, ты просишь невозможного в это критическое время даже для дожа, если бы дож был…
— Рыбак! — докончил Антонио, видя, что сенатор прервал его речь. — Прощайте, синьор!
Антонио поклонился и вышел. Он ушел незамеченным, потому что сенатор избегал взгляда рыбака, чувствуя справедливость его слов. Прошло несколько минут. Новый шум заставил старика очнуться: дверь отворилась, и лакей доложил о приходе какого-то человека, который просил аудиенции.
— Пусть войдет! — ответил сенатор, придавая своему лицу обычное выражение.
Лакей удалился, и в комнату быстро вошел человек в маске и в плаще. Он снял маску и плащ. Сенатор узнал страшного браво Джакопо.