На следующий день, едва успело солнце подняться над Лидо, как на площади святого Марка раздался звук труб и рогов. Из отдаленного арсенала тотчас ответил выстрел пушки. Тысячи гондол понеслись вдоль каналов, и открытое море сразу покрылось бесчисленными судами, направлявшимися от фузины и от островов к столице.
Городские жители в праздничных нарядах раньше обыкновенного стали показываться из домов, и, когда кончился трезвон колоколов древнего храма святого Марка, площадь уже была заполнена густой, оживленной толпой. Масок в этой толпе не было видно, но она была шумлива и весела, как в самый разгар карнавала. Знамена побежденных наций с шумом развевались вверху, на триумфальных мачтах. На башнях и колокольнях были вывешены изображения крылатого льва, и дворцы пестрели богатыми драпировками над окнами и на балконах.
Стоял гул стотысячной толпы, слышалась музыка, раздавались аплодисменты.
Пышные гондолы, богато украшенные золотом и резьбой, сотнями выходили из каналов в залив.
Толпа все увеличивалась. Несколько застенчивых и как бы нерешительных масок смешалось с гуляющими; это были монахи, воспользовавшиеся масками, чтобы внести несколько светлых минут в свою монотонную жизнь. Явились, наконец, богатые гондолы послов разных государств; потом среди всеобщих криков и трубных звуков выплыл из арсенального канала корабль «Буцентавр» и направился к пристани святого Марка.
Алебардщики и другие стражники, состоящие при главе республики, расчистили дорогу через толпу, и в то же время звуки сотни инструментов возвестили выход дожа… Толпа сенаторов в своих пышных одеяниях, в сопровождении бесчисленных лакеев в ливреях, прошла под галлереей дворца и, спустившись по Лестнице Гигантов, вышла на Пьяцетту, и все разместились на крытой палубе «Буцентавра». Посланники, высшие сановники государства и тот старец, который в ту пору, по выбору венецианской аристократии, считался главой государства, оставались еще на берегу, с привычным терпением ожидая момента, когда, по церемониалу, и они должны были вступить на палубу корабля. В это мгновение человек с смуглым лицом и с обнаженными ногами пробрался между стражей и упал к ногам дожа на камни набережной.
— Я прошу справедливости, великий дож! — вскричал смельчак. — Справедливости и сострадания! Выслушайте человека, который пролил свою кровь за Венецию! Эти шрамы могут быть тому доказательством!
— Правосудие и милосердие не всегда идут рука об руку, — заметил спокойным голосом старец в головном уборе дожа, делая знак офицерам, чтобы просителя оставили в покое.
— Великий государь, я к вашей милости.
— Кто ты такой?
— Бедный лагунский рыбак Антонио; я прошу свободы для дорогого мне юноши, которого силой вырвали из моих рук.
— Это, должно быть, не так: в правосудии не должно быть насилия. По всей вероятности, юноша нарушил законы, и он наказан потому, что он этого заслуживал.
— Ваше высочество! Он виновен только в том, что он молод, силен и ловок в морском деле. Он взят без его согласия, без предупреждения на службу в галеры, и я остался одиноким на старости лет.
Жалость, показавшаяся на лице дожа, сменилась сомнением и недоверием. Его взгляд, смягчившийся было состраданием, словно оледенел, и глаза его многозначительно остановились настраже. Дож с достоинством поклонился внимательной и любопытной толпе и дал знак своей свите двинуться вперед.
— Пусть удалят этого человека! — сказал офицер, понявший взгляд своего повелителя. — Нельзя задерживать церемонию подобной просьбой.
Антонио не выказал никакого сопротивления и, уступая напору стражи, отступил назад в толпу.
Вскоре эта сцена была всеми забыта. После того, как дож и его свита разместились на палубе «Буцентавра», адмирал взял в руки руль, и огромный роскошный корабль с золочеными галлереями начал удаляться от набережной. Его отплытие было возвещено звуками труб и рогов. Прежде чем «Буцентавр» достиг середины порта, вся поверхность воды вокруг него оказалась покрытой гондолами.
Когда «Буцентавр» остановился, и вокруг его кормы образовалось свободное пространство, дож появился на галлерее, устроенной таким образом, что он был виден всей толпе. Держа в руке блестящее кольцо, усыпанное драгоценными камнями, он произнес слова обручения и бросил кольцо в воду[28]. Раздались громкие аплодисменты, заиграли трубы. Вдруг одна лодка проскользнула под кормовой галлереей «Буцентавра». Ею управляла ловкая и сильная рука, хотя голова гребца была уже покрыта сединою. Маленький рыбацкий буй упал из лодки, которая так быстро исчезла, что это маленькое происшествие прошло почти незамеченным.
«Буцентавр» двинулся обратно к городу.
Венеция разделялась на две почти одинаковые части каналом, который как по ширине, так и по своему значению был назван Большим каналом[29]. Окруженный дворцами главных сенаторов, этот канал представлял все удобства для устройства на нем гонок, которыми должен был закончиться праздник.
Гребцы, явившиеся на состязание, собрались уже на канале; их глаза были устремлены на толпу, ища одобрения в лицах друзей. Наконец, все формальности были соблюдены, и состязавшиеся заняли свои места. В каждой гондоле помещались по три гребца; гондолы управлялись еще четвертым, который, стоя на маленькой палубе кормы, греб рулевым веслом, направляя и в то же время ускоряя ход судна. На носу развевались флаги: одни из них носили отличительные знаки правящих фамилий республики, другие были просто украшены вымышленными девизами их хозяев. По пушечному выстрелу гондолы устремились вперед. Их отъезд сопровождался аплодисментами, которые, пронесясь по всему каналу, перенеслись на галлерею «Буцентавра».
Вначале все гондолы скользили по воде с легкостью ласточек, слегка касающихся воды. Через некоторое время сплошная масса выехавших лодок начала мало-по-малу редеть, и они образовали посередине канала длинную колеблющуюся линию. По мере приближения к цели расстояние между гондолами все увеличивалось, и, наконец, три гондолы друг за другом примчались под корму «Буцентавра». Приз был взят, победители награждены, артиллерия дала сигнал, музыка ответила залпами пушек.
Герольд возвестил начало нового состязания. Для первой, можно сказать национальной, гонки выбраны были, следуя старинному обычаю, гондольеры из коренных венецианцев. Награда была назначена государством, и все это состязание носило в известной степени политический и официальный характер. Во второй гонке могли, как было объявлено, принять участие все желающие, независимо от их происхождения и занятий. Сам дож должен был вручить золотое весло на такой же цепи победителю в этом состязании; точно такое же украшение из серебра должно было быть второй премией, а третья премия состояла из маленькой лодочки, сделанной из менее драгоценного металла. Так как цель этой гонки была — показать особенный талант гребцов Королевы Островов, то в каждой гондоле должен был находиться только один гондольер. Никто из принимавших участие в первой гонке не был допущен ко второй, и все, кто хотел в ней участвовать, должны были собраться под кормой «Буцентавра», где должны были быть удостоверены их личности.
Перерыв между обеими гонками был непродолжителен.
Первый из гондольеров, выступивший из толпы соперников, был хорошо известен всей Венеции своей ловкостью и пением.
— Как тебя зовут, и кому ты вручаешь свою судьбу? — спросил его герольд.
— Меня зовут Бартоломео; я живу между Пьяцеттой и Лидо, и, как верный венецианец, я возлагаю упования мои на святого Феодора.
— Займи место и жди своей судьбы.
Ловкий гондольер коснулся веслом поверхности воды, и легкая гондола, словно лебедь, вынеслась на середину пространства, оставленного свободным посреди Большого канала.
— Кто ты такой? — спросил герольд следующего.
— Энрико, гондольер из Фузины; я вверяюсь покровительству Антония Падуанского.
— Мы одобряем твою смелость. Займи место в ряду состязающихся.
— А ты кто? — спросил герольд третьего.
— Меня зовут Джино из Калабрии, гондольер на частной службе.
— У кого ты в услужении?
— У знаменитого и высокочтимого дона Камилло Монфорте, владетельного герцога святой Агаты в Неаполе и по праву — сенатора Венеции.
— По твоей претензии на знание законов ты как-будто из Падуи. Вверяешь ли ты свою судьбу патронессе твоего хозяина?
Когда Джино обдумывал ответ, ему казалось, что среди сенаторов произошло какое-то волнение, и недовольство выразилось на многих лицах. Джино поворачивался во все стороны вокруг и искал глазами помощи того, чьей знатностью он только что хвалился.
— Что же ты не хочешь назвать, кому ты вручаешь твою судьбу?
— Покровительнице моего господина, а также святому Януарию и святому Марку, — прошептал растерявшийся Джино.
— У тебя хорошая защита: если тебе двух последних будет мало, ты всегда можешь рассчитывать на первую.
— Синьор Монфорте — имя знаменитое, и он будет всегда желанным гостем на празднествах в Венеции, — заметил дож, склоняясь в сторону герцога святой Агаты, который находился недалеко от «Буцентавра» в красивой гондоле и с интересом наблюдал эту сцену.
Камилло ответил глубоким поклоном. Церемония продолжалась.
— Займи твое место, Джино, — сказал герольд. — Желаю тебе успеха.
Потом, обернувшись к следующему, он вскричал с удивлением.
— Ты как здесь?
— Я хочу тоже попробовать быстроту моей гондолы.
— Ты слишком стар для такого состязания. Побереги свои силы для ежедневных работ. Не надо поддаваться безнадежному честолюбию.
Новый кандидат пригнал под галлерею «Буцентавра» рыбацкую лодку довольно красивой формы, но со следами ежедневной работы. Он спокойно выслушал насмешку и хотел уже повернуть гондолу назад, когда дож сделал ему знак остаться.
— Расспросите его, как и других, — сказал дож.
— Как твое имя? — спросил пренебрежительно герольд.
— Меня зовут Антонио; рыбак из лагун.
— Ты уже очень не молод.
— Синьор, мне это известно лучше всех. Прошло уже шестьдесят лет с тех пор, как я первый раз забросил сети в море.
— Ты одет слишком бедно, чтобы участвовать в гонках Венеции.
— На мне все, что я имею лучшего.
— Ты даже босой, грудь у тебя открыта; по всему видно, что ты устал. Ступай, напрасно только ты прерываешь развлечение благородных господ…
Антонио опять хотел было скрыться от толпы, но спокойный голос дожа вновь пришел ему на помощь.
— Состязание доступно всем, — сказал дож, — но я все-таки советую старцу подумать. Пусть ему дадут денег; нужда толкает его, вероятно, на эту бесполезную борьбу.
— Слышишь, тебе дают милостыню, уступи место более крепким и одетым более прилично, чем ты.
— Повиноваться должен каждый, рожденный в бедности; но ведь говорили, что доступ сюда открыт для всех. Я извиняюсь перед господами, я не хотел их оскорбить.
— Справедливость должна быть повсюду, — заметил дож. — Если он хочет, он может остаться.
— Слышишь? Его высочество изволил разрешить тебе остаться, но все-таки тебе лучше бы удалиться.
— Если так, то я посмотрю, насколько я еще силен, — ответил Антонио, смотря с грустью на свое изношенное платье, хотя его лицо выражало затаенную гордость.
— Кому ты себя вверяешь?
— Святому Антонио.
— Займи место! А! Вот кто-то не хочет быть узнанным! Интересно, кто это явился, закрыв свое лицо маской?
— Маской просто и назови меня.
— Судя по красивым рукам и ногам, видно, что ты сделал оплошность, спрятав лицо. Угодно ли будет вашему высочеству допустить маску к состязанию?
— Без всякого сомнения. В Венеции маска священна. Наши прекрасные законы разрешают каждому, желающему спрятаться от любопытства посторонних, появляться беспрепятственно везде в маске. Таковы преимущества граждан великодушного государства.
Со всех сторон раздалось одобрение, и из уст в уста начали передавать весть, что под маской скрывается, должно быть, дворянин, желающий попытать счастья в гонках ради каприза какой-нибудь красавицы.
— Такова справедливость! — вскричал герольд громким голосом. — Счастлив тот, кто родился в Венеции! Кому ты вверяешь свою судьбу?
— Собственной руке.
— Но это неблагочестиво. Такой самонадеянный человек не может принимать участия в состязании.
Это восклицание герольда произвело сильное волнение в толпе.
— Для республики все ее дети равны, — сказал дож, — но все же непристойно отказываться от покровительства святых.
— Назови твоего покровителя или уступи свое место другим, — сказал герольд.
Незнакомец подумал минуту, потом ответил:
— Иоанн Пустынник.
— Ты называешь почитаемое имя.
— Может быть, он пожалеет меня: мое сердце — пустыня…
— Тебе лучше судить о состоянии твоей души.
Наконец было объявлено, что список участников гонки заполнен, и гондольеры, как и в первый раз, направились к месту старта, оставляя свободное пространство под кормой «Буцентавра».
На этом празднике было много дам в сопровождении кавалеров; они сидели в собственных гондолах. Особенное внимание обращала на себя одна дама. Грацией и простотой наряда она выделялась среди разряженной толпы. Лодка, гондольеры и дамы, — так как их было две, — отличались строгой простотой внешности. Их сопровождал монах-кармелит. Сотни гондол пытались сопровождать эту лодку, но оставляли ее, чтобы справиться у других об имени юной красавицы. Но вот великолепная лодка поровнялась с этой гондолой. В ней был только один мужчина; он с непринужденностью хорошо знакомого, но с глубоким уважением поклонился маскированным дамам.
— В этой гонке принимает участие мой слуга, на искусство и ловкость которого я очень надеюсь, — сказал он вежливо. — Все это время я напрасно искал даму, за улыбку которой я бы мог пожертвовать успехом своего слуги. Теперь я ее нашел.
— У вас очень проницательный взгляд, синьор, если вы под нашими масками находите то, что искали, — отозвалась старшая из дам в то время, как кармелит ответил вежливым поклоном на комплименты, которые допускались в подобных случаях.
— Бывают случаи, когда узнаешь не только глазами. Закройтесь как вам будет угодно, но вы мне не помешаете утверждать, что около меня самое красивое лицо, самое доброе сердце и самая чистая душа Венеции.
С этими словами кавалер поднес молчаливой красавице букет прекрасных живых цветов, среди которых виднелись цветы, воспетые поэтами, как символ постоянства и любви. Та, которой было сделано это подношение, колебалась — принять ли его — со скромностью девушки, не привыкшей еще к подобным проявлениям галантности.
— Не отказывайся принять эти цветы, моя милая, — сказала ее компаньонка. — Молодой человек предлагает их тебе только ради учтивости.
— Это будет видно позже, — ответил живо дон Камилло. — До свиданья, синьора, мы с вами уже встречались в этих водах, и тогда между нами было меньше принужденности.
Он поклонился и дал знак своему гондольеру. Вскоре его лодка затерялась среди других. Но, прежде чем две гондолы разошлись, маска молодой девушки приподнялась, и неаполитанец был вознагражден за свою любезность, увидев прекрасное лицо Виолетты.
— У твоего опекуна недовольный вид, — заметила донна Флоринда. — Я удивляюсь, каким образом нас могли узнать.
— А я бы больше удивилась обратному. Я бы могла узнать неаполитанца среди тысячи молодых людей. Разве ты забыла, чем я ему обязана?
Донна Флоринда ничего не ответила. Она обменялась быстрым взглядом с монахом. Ни тот, ни другая не нашли нужным заговорить.
Пушечный выстрел, оживление, начавшееся на Большом канале, и военный марш напомнили о начале состязания…