Вечер этого дня прошел так же оживленно и весело, как и его начало. Большая площадь святого Марка была переполнена народом: шуты и плясуны развлекали народ своими прыжками, крики продавцов фруктов и других лакомств смешивались со звуками флейт, гитар и арф; бездельники и занятые люди, заговорщики и полицейские агенты бок-о-бок бродили в толпе… Близился рассвет, когда гондола с легкостью лебедя проскользнула мимо судов, стоявших в порте, и клювом[30] коснулась набережной в том месте, где канал святого Марка вливается в бухту.
— Добро пожаловать, Антонио, — сказал стоявший на набережной человек, подходя к прибывшему, — добро пожаловать, хотя час уже не ранний.
— Я начинаю узнавать твой голос даже через маску, — отвечал рыбак; — друг, ведь я тебе обязан нынешним успехом, и хотя это не кончилось так, как я хотел, но все же я тебе очень благодарен.
— Ничего не поделаешь! Сенат не соглашается на уменьшение числа матросов на галерах. А теперь я надеюсь, что ты примешь из моих рук свою награду; я захватил с собой золотую цепь с веслом, вот они.
Антонио, уступая естественному любопытству, посмотрел на приз, но через минуту сказал решительно:
— Мне будет всегда казаться, что эта драгоценность — цена крови моего внучка. Тебе ее дали, и возьми ее себе: ведь они отказались исполнить мою просьбу, так и этой цепи мне не нужно… По совести говоря, ведь ты ее выиграл. Не уступи ты мне…
— Как это ты, рыбак, не придаешь никакого значения разнице в летах и силе мускулов? Я думаю, что, присуждая награду, на это обратили большое внимание; все же видно было, что ты нас всех побил. И вот тебе мое слово: мне еще ни разу не приходилось гоняться с таким гребцом! Ты чуть касался веслами воды, а между тем твои удары были так сильны, что волны от них катились до Лидо.
— Да, какая-то внутренняя сила толкала меня вперед. Только ни к чему это не послужило!
— Это еще неизвестно, Антонио. Может быть, наши желания исполнятся. Так бывает иногда, когда мы меньше всего надеемся. Иди за мной, ведь меня прислали за тобой.
Рыбак с удивлением посмотрел на своего нового знакомца и, привязав лодку, собрался следовать за ним. Джакопо подождал Антонио. Когда тот подошел, он развернул плащ, который висел у него на руке, и, не спрашивая разрешения, набросил его на плечи рыбака. Затем он покрыл голову Антонио шапкой, какую носил сам.
— Не нужно и маску надевать, — заметил он, осматривая своего спутника, — в этом наряде никто не узнает Антонио.
— Да и это все лишнее, Джакопо. Я тебя очень благодарю за твое доброе намерение; оно сослужило бы большую службу, если бы богатые и сильные были более сострадательны. А что касается маски, то в ней нуждаются только негодяи да ночные воры.
— Ты ведь знаешь венецианские обычаи, а в нашем деле осторожность необходима.
— Но ты забыл, что твои намерения мне неизвестны. Я тебя еще раз искренно благодарю, но, Джакопо, меня печалит то, что ты носишь кличку, такую, что я желал бы, чтобы она не принадлежала тебе. Мне грустно было слышать, когда этой кличкой клеймили в Лидо человека, такого сострадательного к бедным и оскорбленным.
Молчание было нарушено глубоким вздохом Джакопо.
— Я не хотел тебя обидеть, — сказал рыбак.
— Ничего, Антонио, — отозвался Джакопо глухим голосом, — ничего, мы поговорим об этом после, а теперь иди за мной потихоньку.
— Они покинули набережную и, миновав первые ворота, очутились во дворе Дворца Дожей. Здесь, поднявшись по Лестнице Гигантов и пройдя мимо Пасти Льва, они быстро пошли вдоль открытой галлереи, где их встретил алебардщик придворной стражи.
— Кто идет? — спросил гвардеец, выставляя вперед свое длинное и острое оружие.
— Друзья правительства и Венеции.
— Никто не имеет права проходить здесь в этот час.
— Остановись, — сказал Джакопо рыбаку и, подойдя ближе к алебардщику, сказал ему несколько слов на ухо. Алебарда была тотчас же отставлена, и часовой попрежнему зашагал по длинной галлерее.
Антонио, удивленный тем, что видел, следовал быстрым шагом за своим спутником. Он с трудом мог запоминать дорогу, потому что, покинув общий вход, они прошли через потайную дверь в темные коридоры. Наконец, они остановились в мрачной комнате, убранной очень просто.
— Оказывается, ты хорошо знаешь жилище нашего властителя, — заметил Антонио. — Самый опытный гондольер Венеции менее ловок на ее каналах, чем ты в этих коридорах.
— Моя обязанность привести тебя сюда, Антонио, а если я берусь за что-нибудь, то стараюсь сделать это как можно лучше. Ты не боишься сильных, но все-таки будь поосторожнее в своих словах; они любят почтительную речь; собери все свое мужество, потому что решительные минуты наступают.
— Думается мне, — сказал старик, взглянув на товарища с простодушным видом, — что нет большой разницы между сильными и слабыми, если поглядеть на них без их одежд.
— Эту истину нельзя говорить здесь.
— Я сомневаюсь, Джакопо, чтобы я мог добиться у них чего-нибудь.
— Говори с ними так, чтобы ничем не оскорбить их самолюбия; они прощают многое, если ничто не угрожает их власти.
— Я лучше уйду отсюда, потому что я привык говорить то, что мне подсказывает сердце, и я думаю, что мне поздно учиться кривить душою. Скажи им, что я пришел сюда, чтобы почтительно поговорить с ними, но, предвидя бесплодность моих усилий, вернулся к моим сетям.
Антонио пожал руку своего неподвижного товарища и повернулся, чтобы уйти. Две алебарды скрестились у него на груди, и тут рыбак заметил, что два вооруженных гвардейца загородили ему проход, и что он стал, таким образом, пленником. Вместо того, чтобы вступать в бесплодный спор и выказывать испуг, Антонио с терпеливым и покорным видом повернулся к Джакопо.
— Это означает, что знаменитые синьоры желают мне оказать справедливость, — сказал он. — И было бы неприлично скромному рыбаку отказывать им в таком редком случае. Лучше бы, конечно, чтобы в Венеции употребляли меньше силы, решая, кто прав, кто виноват. Но сильные любят показывать силу, а слабые должны ей подчиняться.
— Увидим, — сказал коротко Джакопо, который не выказал ни малейшего волнения, когда его собеседник хотел удалиться.
Наступило глубокое молчание. Алебардщики сохраняли свои угрожающие позы, стоя у входа. Джакопо и его спутник помещались в центре комнаты.
Венецианская «республика» того времени на деле являлась страной слепой и жестокой власти аристократии. Ее правительство обслуживало лишь интересы немногих, пренебрегая нуждами народной массы. Народ был совершенно бесправен. Основанием венецианского управления было чиновничество, совершенно независимое от народной власти. Власть была захвачена исключительно дворянством. Достигнув известного возраста, все сенаторы вступали в число членов одного из государственных советов. Имена лиц знатных фамилий вписывались в так называемую «Золотую книгу», и тот, кто пользовался этим отличием, за малыми исключениями (как, например, положение, в котором находился дон Камилло), мог участвовать в Сенате и добиваться даже власти дожа.
Так как Сенат был учреждением слишком громоздким, то наиболее важные дела были вверены особому совету, составленному из трехсот членов. Наконец, чтобы избежать медлительности, неизбежной все-таки при такой многочисленности, был избран Совет Десяти, облеченный исполнительной властью. Но государство, благосостояние которого было основано, главным образом, на поборах, собираемых с провинций, и существованию которого одинаково грозила столько же ложность его принципов, как усиление соседних государств, нуждалось в еще более действительном орудии правления. Поэтому в Венеции существовал еще безответственный Совет Трех, облеченный неограниченной властью. Этот Совет ведал секретными делами, которые он вершил в совершенной тайне. Выбор его членов происходил по жребию, и имена их были известны только трем его членам да нескольким чиновникам-исполнителям, вполне преданным правительству.
Совет Трех собирался тайно. Он выносил свои приговоры, обыкновенно не советуясь с другими государственными учреждениями, и поспешно и тайно приводил их в исполнение. Сам дож не был застрахован от его приговоров; даже больше того — был случай, когда один из Трех был осужден своими товарищами…