Джельсомина вела Джакопо по сводчатым галлереям и темным коридорам. Она остановилась на минуту, входя в низкую, узкую галлерею с окнами по обеим сторонам.
— Карло, — спросила она, — ты ожидал меня встретить, как всегда, у входа с канала?
— Я не вошел бы в тюрьму, если бы не встретил тебя, потому что я не хочу, чтобы меня видели. Но я вспомнил о том, что твоя мать может задержать тебя, и переехал через канал.
— Нет, здоровье мамы без перемены. А ты замечаешь, что мы идем по другой дороге? Ты хорошо знаешь расположение дворца и тюрьмы Карло?
— Больше, чем бы я этого желал, милая Джельсомина. Но зачем ты меня об этом расспрашиваешь? Мысли мои заняты совсем другим.
Девушка ничего не ответила, но обычно бледные щеки ее стали еще бледней. Браво, привыкший к ее молчаливости, не обратил на это внимания. Он быстро взглянул в окно: перед его глазами тянулся темный, узкий канал, дальше виднелся выход к набережной и к порту.
— Джельсомина! — воскликнул он, невольно отшатнувшись. — Мы на Мосту Вздохов?
— Да, Карло. Ты никогда не проходил по нем?
— Нет, никогда. Хотя я и часто думал, что мне когда-нибудь придется его перейти, но никогда не предполагал, что пойду я здесь с таким провожатым.
— Ну, со мной этот мост для тебя не страшен, и, хотя здесь ходят только сторожа и осужденные, со мной ты можешь пройти безопасно. Мне доверили от него ключ и указали все закоулки, ведущие к нему.
— А не правда ли, странно, что Совет разрешил мне посещать тюрьму без особого надзора, а только с тобой?
— Я лично не нахожу в этом ничего странного, но на самом деле это не разрешается всем. Даже говорят, будто немногие из ступивших на этот мост возвращаются обратно, а между тем, ты меня не спрашиваешь, почему мы идем через него.
Браво недоверчиво посмотрел на свою спутницу, но ее вид рассеял мгновенно его подозрения.
— Так как ты хочешь, чтобы я полюбопытствовал? — промолвил он. — Скажи мне, почему ты меня привела сюда, и, особенно, почему ты здесь остановилась?
— Не забудь, что теперь дело идет к лету, Карло, — сказала девушка тихо, — и что мы напрасно бы его искали в подземных тюрьмах…
— Я тебя понимаю… Идем!
Джельсомина была попрежнему грустна, разделяя горе своего спутника. Пройдя несколько лестниц и множество коридоров, они остановились у одной двери. В то время, как девушка отыскивала ключ, Джакопо с трудом вдыхал горячий, удушливый воздух.
— Мне обещали, что этого больше не будет, — промолвил он, — но эти воплощенные дьяволы забывают свои обещания.
— Карло! Помни, что мы во Дворце дожей, — сказала ему Джельсомина, оглядываясь назад.
— Я хорошо помню все, что касается республики.
— Будь терпелив, милый Карло, всему бывает конец.
— Ты права, — ответил он, — и, может быть, раньше, чем ты рассчитываешь. Но все равно, отвори дверь.
Джельсомина повиновалась, и они вошли.
— Отец, — воскликнул браво, бросаясь к соломенному тюфяку, разостланному на полу.
Худой и истощенный старик поднялся, услышав это слово, и горящими глазами смотрел на Джакопо и Джельсомину.
— Ты не заболел, отец, от быстрой перемены, и вид у тебя лучше, чем в том сыром подвале.
— Ничего. Мне здесь хорошо, — ответил заключенный, — здесь есть свет, хотя, пожалуй, его слишком много… Ты не можешь представить, дитя мое, как приятно видеть день после такой длинной, длинной ночи. Что ты мне скажешь нового, сынок? Расскажи мне о матери…
Браво опустил голову.
— Она счастлива, насколько это для нее возможно без тебя.
— Вспоминает ли она меня?
— Конечно, отец.
— А что сестра? Ты о ней ничего не говоришь, сынок. Перестала ли она напрасно считать себя причиной моих страданий?
— Ей тоже хорошо, отец. Она перестала страдать… о тебе, — ответил Джакопо, едва удерживаясь от слез.
Последовала большая пауза, в течение которой отец, казалось, вспоминал прошлое, а сын рад был не слышать больше вопросов: мать и сестра, о которых расспрашивал старик, давно уже умерли, став жертвой горя. Старик задумчиво посмотрел на сына.
— Нельзя рассчитывать, чтобы сестра вышла замуж. Никому не охота породниться с семьей находящегося так давно в тюрьме.
— Она об этом не думает. Ей хорошо вместе с матерью.
— Да, этого республика не может ее лишить. Нет ли надежды, что вскоре мы будем все вместе? Как давно я не видел никого из семьи, кроме тебя!
Отец привлек к себе и поцеловал Джакопо.
— Есть ли у тебя хоть маленькая надежда на мое освобождение? — спросил старик. — Обещают ли сенаторы, что я на свободе увижу опять солнце?
— Как же, они обещают. Они много обещают.
— Уже четыре года, должно быть, как я сижу в этих стенах. А я все надеялся, что дож вспомнит своего старого слугу и разрешит ему вернуться к семье.
Джакопо молчал, потому что дож, о котором говорил отец, давно уже умер, и в ослабевшей памяти старика стерся долгий ряд проведенных им в тюрьме лет.
— У меня есть развлечения в неволе.
— Скажи же: каким образом ты смягчаешь свое горе?
— Посмотри сюда, — ответил старик с лихорадочным волнением. — Вот видишь эту щель в доске? От жара она все увеличивается, и мне кажется, что она стала вдвое шире за то время, как я здесь. Я иногда говорю себе: вот, когда она дойдет до этого сучка, то сенаторы сжалятся надо мной и выпустят меня на свободу. Мне доставляет удовольствие следить, как она из года в год увеличивается.
— И только?
— А вот еще: в прошлом году я любил наблюдать за пауком; у него была паутина вот здесь. И я надеюсь, что как появятся мухи, так и он выползет за добычей… Да, сенаторы могут меня безвинно осудить, разлучить с семьей, но они не в силах лишить меня всех удовольствий.
Старик замолчал и смотрел то на щель, свидетельницу долгих лет его заключения, то на сына.
— Ну, пусть они возьмут от меня и паука. Я не буду проклинать их за то, — сказал заключенный, натягивая на себя одеяло.
— Отец!
Старик молчал.
— Отец!
— Джакопо, так ты в самом деле думаешь, что сенаторы не будут так жестоки, они не выгонят паука из моей камеры? — спросил старик выглянув из-под одеяла.
— Они не лишат тебя этого удовольствия, отец, потому что оно не касается ни их власти, ни славы.
— Ну, хорошо, я теперь буду спокоен, а то я все боялся; ведь неприятно лишиться друга в тюрьме.
Джакопо постарался развлечь старика другими мыслями. Он поставил на полу перед постелью отца еду, которую разрешали приносить, и, успокоив старика еще раз словами о близкой свободе, заметил, что приближается момент разлуки. Но раньше, чем уйти, Джакопо привел в порядок камеру, раздвинул, насколько мог, больше щели в кровле, чтобы воздух и свет свободнее проходили в помещение, и вышел, наконец, из этого мрачного, раскаленного чердака.
Джакопо и Джельсомина молча шли по бесконечным коридорам, пока вновь не очутились на Мосту Вздохов. Девушка первая прервала молчание.
— Как ты его нашел? — спросила она.
— Он страшно изменился.
— Но ведь есть надежда, не правда ли? Ты сам ему это сказал.
— Ах, ведь я нарочно это говорил, чтобы не лишать его последней надежды.
— Карло, я в первый раз слышу, что ты так спокойно говоришь о несправедливости правительства республики и о заточении твоего отца.
— А потому, моя дорогая, что его освобождение близко.
— Я тебя не понимаю; то ты говоришь, что нет никакой надежды, то о скором освобождении.
— Я говорю о смерти, Джельсомина. Страданьям отца приближается конец.
— Карло, сегодня отец, говоря с тобой, произнес имя, которое я не хотела бы, чтобы он употреблял. Он назвал тебя Джакопо, — сказала вдруг девушка.
Браво бросил на нее беспокойный взгляд и поспешил отвернуться.
— Иногда люди предугадывают свою судьбу, Джельсомина.
— Неужели ты думаешь, что отец подозревает Сенат в намерении прибегнуть к услугам этого страшного чудовища? Ты сердит на Сенат за его несправедливость к твоей семье, но ты не должен думать, что в этом случае он прибегнет к кинжалу наемного убийцы.
— Я думаю только то, о чем говорят каждый день на каналах.
— Мне бы хотелось, чтобы твой отец не произносил никогда этого ужасного имени.
— Ты права, Джельсомина. Но что ты сама думаешь об отце?
— Это посещение не было похоже на предыдущее. Не знаю почему, но раньше ты мне казался более уверенным, когда внушал отцу спокойствие; сегодня ты как бы находил какое-то страшное удовольствие в словах отчаяния.
— Ты ошибаешься, — сказал браво, задыхаясь. — Ты ошибаешься! Сенаторы хотят оказать нам справедливость, наконец… Это почтенные люди. Нельзя сомневаться в их справедливости.
Но сказав это, браво с горечью улыбнулся.
— Ты смеешься надо мной, Карло. Я знаю, что только немногие не делают никому зла…
— Вот что значит жить в тюремной атмосфере. Нет, девушка, есть люди, которые из поколения в поколение родятся мудрыми, добродетельными, ко всему способными и созданными, чтобы бросать в тюрьмы честных тружеников и бедняков. Ведь это ясно, как день, и очевидно, да, очевидно — как стены этой тюрьмы.
Девушка отодвинулась от него; у ней даже мелькнула мысль о бегстве, потому что она ни разу не видела Джакопо таким страшным и странным.
— Я могу подумать, Карло, что отец умышленно назвал тебя этим именем, — сказала она, с упреком посмотрев на искаженное лицо собеседника.
— Родители знают, как называть своих детей… Но довольно, пора мне итти, и на этот раз я ухожу от тебя, дорогая, с тяжелым сердцем.
— Да, у тебя есть дела, и не надо их забывать. Хорошь ли ты за это время зарабатывал на своей гондоле?
— Нет, золото и я, мы не уживаемся вместе.
— Ты знаешь, Карло, что я не богата, — сказала едва слышно Джельсомина, — но, что у меня есть, можешь считать своим. Мой отец беден, иначе он не жил бы страданием других, будучи сторожем тюрьмы.
— Его служба много лучше дела тех, что возложили на него эту обязанность; она более невинна и гораздо более честна.
— Ты говоришь не так, как большинство, Карло. Я боялась, что ты постыдишься быть мужем дочери тюремщика.
— В таком случае ты не знаешь ни Карло, ни людей. Если бы твой отец был членом Сената или Совета Трех, и если бы это было известно, то тогда ты могла бы горевать… Но уже поздно, Джельсомина, и я должен уйти.
Джельсомина, пропустив молодого человека вперед, заперла дверь крытого моста. Пройдя несколько коридоров и лестницу, они вышли к набережной, где браво, торопливо простившись с девушкой, вскочил в свою гондолу и удалился.