На следующее утро состоялись похороны Антонио. В соборе продолжали служить заупокойные обедни. Монах-кармелит был во главе священников. В ту минуту, когда собирались выносить тело Антонио, он вдруг почувствовал, что кто-то дернул его за рукав; последовав за незнакомцем, он очутился в стороне от толпы, среди темных церковных колонн.
— Вам приходилось давать отпущение умирающим? — сказал незнакомец скорее утвердительным, чем вопросительным тоном.
— Это моя обязанность.
— Сенат не забудет ваших услуг; они понадобятся после похорон этого рыбака.
Отец Ансельм побледнел, но склонил голову, желая этим показать, что он готов исполнить свой долг. В эту минуту подняли тело Антонио, и похоронная процессия направилась к Большой площади. Мальчики соборного хора шли впереди, за ними шли взрослые певчие.
Монах поспешил занять место за ними.
За телом шел загорелый юноша. Это был внук Антонио, освобожденный теперь от работ на галерах. В его наружности можно было различить черты честного, умного и гордого рыбака, останки которого несли в это время к арсеналу.
Он не проронил ни одной слезы до той поры, пока тело не исчезло от его взора. Тогда он вышел из толпы и дал волю слезам. Он плакал, как может плакать человек его возраста, почувствовавший себя совершенно одиноким.
В темной тюремной камере, куда заключили Джакопо после допроса на Совете Трех, он провел ночь. На рассвете браво снова предстал перед судьями, которым заранее были даны предписания. Он не старался оправдаться и наотрез отказался отвечать на вопросы.
— Вы сами знаете, что я делал и чего не совершил, — сказал он надменно. — А потому соблюдайте ваши интересы.
Когда его привели обратно в камеру, он попросил есть. От браво отобрали все вещи, которыми он мог бы причинить себе вред, внимательно осмотрели его цепи и оставили его одного. Вдруг Джакопо услышал, что кто-то подошел к его двери. Отодвинули засовы, и дверь отворилась. На пороге стоял священник. Войдя в комнату, он поставил зажженную лампу на стол, где были хлеб и кружка с водой.
Джакопо спокойно принял монаха.
— Добро пожаловать, — сказал он. — Я вижу, что сенаторы, изгоняя меня с лица земли, заботятся обо мне.
Отец Ансельм вздрогнул.
— Я тебя представлял совсем другим, Джакопо.
Он смолк, потому что услышал рыдания и понял, что они были не одни. Оглянувшись, он увидел Джельсомину, которая, воспользовавшись доверенными ей ключами, тихо вошла в камеру и теперь стояла сзади монаха. Джакопо, заметивши ее, застонал и отвернулся.
— Кто ты, дочь моя, и зачем ты здесь? — спросил ее монах.
— Это дочь тюремного смотрителя, — сказал Джакопо, чувствуя, что девушка была не в силах отвечать. — Я познакомился с ней, благодаря моим частым посещениям этой тюрьмы.
Отец Ансельм посмотрел на обоих. Сначала выражение его глаз было строгое, но мало-по-малу он смягчился.
— Вот следствие страстей! — сказал он таким тоном, в котором слышались одновременно и упрек, и сожаление. — Таковы всегда плоды преступления.
— Отец, — вскричал Джакопо, — я еще заслуживаю этот упрек, но девушка, которую вы сейчас видите, она ни в чем неповинна.
— Мне приятно это слышать.
Грудь заключенного высоко поднималась. Джельсомина рыдала, вся содрогаясь.
— Зачем ты вошла сюда? И знала ли ты, чем занимался тот человек, которого ты любишь? — спросил монах, стараясь придать больше строгости своему голосу.
— Я ничего не знала, нет, нет, нет!
— И теперь, когда ты знаешь правду, ты, конечно, уже перестала быть жертвой своей страсти?
Джельсомина опустила голову, скорее под влиянием горя, чем от стыда, и ничего не ответила.
— Пусть лучше она будет обо мне самого дурного мнения, — сказал Джакопо глухим голосом. — Ей будет легче тогда возненавидеть мою память.
Джельсомина молчала.
— Видно, что ее бедное сердечко сильно страдает, — сказал участливо монах. — Надо как можно бережнее обращаться с этим нежным цветком… Послушайся меня и твоего рассудка, дочь моя, не поддавайся слабости.
— Не расспрашивайте ее, батюшка. Пусть она уйдет! Пусть проклинает меня!
— Карло! — воскликнула Джельсомина.
Последовало продолжительное молчание. Заключенный, казалось, боролся сам с собой. Наконец, он прервал молчание.
— Отец, — сказал он торжественно, — я надеялся, что эта несчастная девушка победит свою слабость, узнав, что тот, кого она любила, оказался… браво; я желал этого, но я не знал тогда величия женского сердца… Скажи мне, Джельсомина: можешь ли теперь без ужаса смотреть на меня?
Джельсомина, дрожа, посмотрела на него и улыбнулась. Джакопо вздрогнул так, что монах услышал бряцание его цепей.
— Довольно, — сказал браво, делая страшное усилие, чтоб успокоиться. — Джельсомина! Ты услышишь мою исповедь. Ты долго была, не подозревая того, хранительницей моей тайны; и теперь я ничего больше не скрою от тебя.
— Но, Антонио! — вскрикнула Джельсомина. — Ах, Карло, Карло! За что ты убил этого бедного рыбака?
— Антонио! — повторил монах. — Разве тебя обвиняют, мой сын, в смерти Антонио?
— За это именно преступление меня приговорили к смерти.
Монах опустился на скамейку и словно замер, между тем как его взгляд, полный ужаса, переходил по очереди с бесстрастного лица Джакопо на дрожавшую Джельсомину. Он начинал видеть правду из-за таинственной занавеси, которой ее скрывала политика Венеции.
— Здесь произошла страшная ошибка, — сказал он, задыхаясь. — Я побегу сейчас к судьям и выведу их из заблуждения.
Заключенный спокойно улыбнулся и протянул руку, чтобы удержать монаха.
— Это ни к чему не приведет, потому что Совет Трех желает осудить меня за смерть Антонио.
— Но ты ведь будешь безвинно казнен! Я был свидетелем его смерти и докажу, что его убили другие.
— Отец, — вскрикнула Джельсомина, — повторите ваши слова, скажите мне еще раз, что Карло не сделал этого ужасного преступления.
— Он меньше всех виновен в этом преступлении.
— Да, Джельсомина, — вскричал Джакопо, протягивая ей руки, — я не виновен в этом преступлении, как и во всех других, которые мне приписывают!
Крик радости вырвался из уст Джельсомины.
— Я вам говорил, что по ложному обвинению в контрабанде моему несчастному отцу пришлось тяжко страдать много лет в проклятой тюрьме, в то время, как мы его считали живущим в ссылке на островах. Наконец, нам удалось представить вниманию Совета несомненные доказательства невинности старика, вполне достаточные, чтобы убедить патрициев в несправедливости прежнего приговора; но эти люди не желали признавать своих ошибок. Совет так долго медлил оказать нам справедливость, что моя бедная мать умерла от горя. Сестра, которая тогда была в годах Джельсомины, не надолго пережила мать… И единственной причиной, на которой основывался Сенат в своей медлительности, было подозрение, что на самом деле в том преступлении, за которое поплатился мой отец, был виновен один молодой человек из патрициев.
— Так неужели Сенат отказался исправить свою ошибку? — спросил монах.
— Исправляя свою ошибку, отец, Сенат должен был открыто сознаться, что он мог ошибиться. Тогда дело коснулось бы чести многих старейшин государства… А мне думается, что их сенаторская нравственность отличается от общепризнанной, человеческой… После долголетних моих просьб с меня была взята торжественная клятва, что я не скажу об этом никому, и мне разрешили, наконец, навещать отца в тюрьме. Я не могу вам описать, какую радость я почувствовал, услыхав его голос. Я, насколько мог, старался облегчить его положение в тюрьме… Джельсомине было поручено сопровождать меня каждый раз. Тогда я еще не знал побудительных причин сенаторов, хотя уже начинал над ними задумываться. Когда, наконец, они убедились, что им удалось заманить меня в свои сети, тогда-то они и вовлекли меня в это роковое заблуждение, которое разрушило все мои надежды и привело туда, где я теперь нахожусь.
— Ты утверждал, что ты не виноват, Джакопо?!
— Да, отец, я не виновен в пролитии крови; но моя вина в том, что я поддался их хитростям. Я дал клятву служить тайно государству в продолжение известного срока. В вознаграждение за мою службу мне обещали отпустить отца на свободу. Им бы не удалось так скоро перехитрить меня, если бы я не страдал так сильно из-за мук моего отца, который в то время был мне единственным близким человеком на земле. Мне рассказывали о казнях, о пытках, показывали картины мучений, чтобы я имел представление о том, как могут, если этого захотят властители, страдать осужденные. Убийства в ту пору были часты, и требовалась особая бдительность полиции… Словом, я им разрешил распускать обо мне в городе слухи, которые должны были обратить на меня внимание народа. Мне нечего говорить больше: вы, конечно, ясно представляете себе то клеймо, которое заслуживает каждый, согласившийся на собственный позор.
— Но какая же цель этой презренной лжи?
— А как же? Ко мне ведь обращались, как к известному наемному убийце, и моими донесениями я был полезен Сенату. Но я спас жизнь нескольких граждан, и мне это служит утешением.
— Я понимаю тебя, Джакопо; мне рассказывали, что Венеция не стеснялась в известных случаях пользоваться услугами людей смелого характера… О, святой Марк! Какое злодейство покрывает твое имя.
— К сожалению, да! Я должен был исполнять и много других гнусных обязанностей ради интересов республики. Граждане изумлялись, что меня оставляли на свободе; некоторые из них объясняли это моей ловкостью. Когда народ возмущался против меня, Совет Трех умел всегда отвлечь его внимание, а когда народ успокаивался больше, чем это было в интересах Совета, он спешил возбудить его недовольство… Одним словом, в продолжение трех долгих лет я вел жизнь проклятого всеми отщепенца, живя только надеждой освободить отца и поддерживаемый его любовью.
— Джакопо! Ты заслуживаешь сочувствия и жалости…
— Джельсомина, — продолжал Джакопо, — ты слышала всю историю моей жизни. Убедилась ли ты, что я не злодей, за которого все меня считают?
Она протянула ему руки и, опустив голову на его грудь, заплакала.
— Да, я вижу, каким искушениям тебя подвергали, бедный мой Карло, — сказала она тихим голосом, — знаю я и то, как ты любил твоего отца.
— Но простишь ли ты мне, что я скрывал от тебя правду?
— Ты меня ничуть не обманывал. Я верила, что ты любил твоего отца так, что был готов отдать за него жизнь. И я вижу теперь тебя таким, каким считала.
Монах глубоко задумался. Он взял за руку Джельсомину и ласково простился с Джакопо.
— Мы тебя не покинем, — сказал он ему. — Не теряй присутствия духа. Мы будем бороться за тебя до последнего вздоха.
Джакопо выслушал это утешение, как человек, привыкший жить среди опасностей. Он с улыбкой недоверия проводил своих посетителей.