Отыскав поляну и ручей, Скорый Гэрри уже отлично различал далее дорогу и вел своего товарища с уверенностью человека, привыкшего к этим местам. Лес, разумеется, здесь, как и везде, был очень густой, но его не загромождали груды хвороста, и по ровной почве его можно было итти ускоренным шагом. Когда они прошли около мили, Марч остановился и начал с озабоченным видом рассматривать окружающие предметы. Его интересовали даже пни свалившихся деревьев.
— Кажется, мы пришли, куда надо, — заметил он. — Вот бук, здесь дуб, а немного подальше — три сосны и береза с надломленной вершиной. Но все же я не вижу ни утеса, ни сломанных ветвей, о которых говорил тебе.
— Сломанные ветви не совсем еще верный признак, Гэрри Марч. Бывает, и очень часто, ветви переламливаются сами собой. Что же касается буков, сосен и дубов, то около нас сотни этих деревьев.
— Твоя правда, Зверобой, но ты не берешь в расчет этой местности. Я говорю вот об этом буке и дубе…
— А вот, если хочешь, другой бук и другой дуб: видишь, они растут словно братья. Немного подальше опять точно такая же пара деревьев. Ты, без сомнения, отлично ловишь медведей и бобров, но я не думаю, Гэрри, чтобы ты был большой мастер отыскивать скрытые следы. Ну да, так и есть: я вижу теперь, чего ты ищешь.
— Полно городить вздор, хвастливый делавар. Меня хоть сейчас на виселицу, я не вижу ничего в этом лесном лабиринте.
— Смотри вон туда, по прямой линии от этого черного дуба. Видишь ли тот молодой, немножко согнутый бук, прикрепленный ветвями к соседнему дубу? Он не мог так прицепиться сам, и, разумеется, эту услугу оказал ему человек.
— Моя рука оказала ему эту услугу! — вскричал Гэрри. — Это молодое дерево в ту пору пригнулось к земле как бы под бременем несчастий. Я его выпрямил и поставил в это положение. Да, Зверобой, надо сознаться, ты мастерски разгадываешь деревья.
— Мое зрение обостряется, это правда; но все же в этом отношении я не больше, не меньше как ребенок в сравнении с любым из краснокожих. Вот, например, Таменунд[10] уже старик, и никто не помнит его молодым, а между тем ничто не может ускользнуть от его глаз. Ункас, отец Чингачгука, законного вождя могикан, — другой ясновидящий старец, от которого не укроется и пылинка. Да, мое зрение обостряется, — повторил Зверобой, — но еще не скоро наступит время, когда оно сделается совершенным.
— Кто этот Чингачгук, о котором ты так часто говоришь? — спросил Гэрри, продолжая путь по указанному направлению. — Какой-нибудь краснокожий бродяга? Я уверен в этом.
— Это самый честный краснокожий бродяга, если тебе нравится это имя. При благоприятных обстоятельствах он мог бы сделаться великим вождем племени. Теперь, когда его лишили законных прав, он не более, как делавар — честный, благородный, умный делавар, всеми уважаемый и любимый, потомок несчастного рода и представитель почти уничтоженного племени. Ах, Гэрри, твое сердце надорвалось бы от жалости, если бы ты слышал, как эти несчастные в своих вигвамах рассказывают о могуществе и величии могикан.
— Послушай, друг Натаниэль, — сказал Гэрри, остановившись на дороге и пристально всматриваясь в лицо своего товарища, чтобы придать больше важности своим словам, — если верить всем басням, какие распространяют о себе другие люди, то выйдет на поверку, что все другие — славные герои, и только мы с тобой никуда не годимся. Все краснокожие, я знаю, отчаянные хвастуны, и половина их преданий, поверь мне, сущий вздор.
— В этом есть частица правды, я согласен. Краснокожие любят похвастать, и природа дала им к этому особую склонность. Смотри, мы пришли к тому месту, которое ты искал.
Это замечание прервало разговор. Зверобой указал своему товарищу на ствол огромной липы, отжившей свой продолжительный век и свалившейся на землю от собственной тяжести. Это дерево, как миллионы подобных, лежало там, где упало, и под медленным, но верным влиянием окружающей атмосферы подвергалось гниению, которое опустошило его внутренность еще в ту пору, когда оно стояло на корнях во всей своей красоте и гордом величии. Ствол занимал пространство около сотни футов, и опытный глаз охотников сейчас же узнал в нем то самое дерево, о котором говорил Скорый Гэрри.
— Да, здесь у нас все, что нужно! — вскричал Гэрри, осматривая дерево у корня. — Все здесь сохранено в такой же целости, как в сундуке скупой старухи. Давай руку, Зверобой, и через полчаса мы будем на воде.
Охотник подошел к своему товарищу, и оба они принялись за работу, как люди, привыкшие к занятиям этого рода. Сперва Гэрри сбросил большие куски толстой коры, прикрывавшие огромное дупло дерева, потом оба они вытащили оттуда каноэ[11], выделанную из коры и снабженную скамьями, веслами, рыболовными сетями, вообще всем, что нужно для рыбной ловли. Каноэ была довольно велика, но до того легка, что Марч свободно поднял ее с земли и взвалил себе на плечо.
— Ступай вперед, Зверобой, и раздвигай кусты. С остальным управлюсь я один.
Они поспешно тронулись с места. Зверобой пролагал дорогу и брал вправо или влево, как указывал товарищ. Минут через десять они вдруг очутились под палящими лучами солнца, на маленькой песчаной площадке, омываемой с одной стороны водами озера. Отсюда открывался оригинальный, в полном смысле этого слова, вид, и Зверобой не мог удержаться от восклицания, когда перед ним неожиданно открылась великолепная картина. Почти в уровень с площадкой, на которой они стояли, лежало пространство тихой и прозрачной воды, мили на три в длину и на полмили в ширину. К югу от этого места озеро суживалось почти наполовину. Его берега были неправильны и неровны, представляя с одной стороны небольшие мысы, вдававшиеся в озеро, с другой — изгибаясь маленькими бухтами. На севере озеро примыкало к горе, имевшей по обе стороны пологие и ровные скаты. Общий характер местности был гористый.
Кругом царили тишина и какой-то торжественный покой. Везде и со всех сторон виднелись только поверхность озера, гладкого, как стекло, чистое небо и бесконечная перспектива густого леса с богатою растительностью. Вся видимая поверхность земли, от округленных горных вершин до конца озера, была покрыта роскошною зеленью. Ничего не изменила здесь рука человека. Вся картина была делом одной природы.
— Прекрасный вид, очаровательный вид! — воскликнул Натаниэль, опираясь на свой карабин и оглядываясь по всем направлениям направо и налево, на север н на юг. — Краснокожие, как я вижу, не дотронулись здесь ни до одного дерева. Гэрри Марч, твоя Юдифь, должно-быть, умная и рассудительная девушка, если она провела половину своей жизни в этом очаровательном месте.
— Она умна, это правда, но прихотлива и своенравна. Впрочем, она не всегда проживала здесь со своим отцом. Старик Том до моего с ним знакомства обыкновенно переселялся на зимнее время в пограничные области, возле крепостей, откуда можно было слышать пушечную пальбу. Там-то Юдифь и познакомилась с ветренными офицерами.
— Но, во всяком случае, Гэрри, это место может иметь благотворное влияние на ее характер, как бы он ни был испорчен. Но что это прямо перед нами, посреди воды? Это не то остров, не то барка?
— Крепостные офицеры называют это Замком Канадского Бобра, и сам Том Пловучий, не возражает против этого названия. Это его постоянный, оседлый дом, потому что, надо тебе сказать, у него два дома: один никогда не переменяет места — вот он перед тобою; другой, напротив, плавает по воде и появляется попеременно в различных частях озера. Этот последний дом он называет «ковчегом».
— Видишь ты этот «ковчег»?
— Нет. Он теперь, я полагаю, на южной стороне или укрылся на якоре в какой-нибудь бухте. Наша каноэ готова, и минут в пятнадцать мы можем доплыть до Замка Канадского Бобра.
Уложив котомки, оружие и всю свою провизию, они сели в лодку и одним ударом весла оттолкнули ее от берега на несколько саженей. Быстро понесся легкий челнок по ровной поверхности прозрачной воды, и через несколько минут Зверобой уже ясно мог видеть странное здание старика Тома.
Замок Канадского Бобра красовался на озере в расстоянии, по крайней мере, четверти мили от ближайшего берега. Натаниэль с изумлением заметил, что в этом месте не было ни малейших следов острова: «замок» был построен на сваях, вокруг которых виднелась вода, достигавшая, казалось, значительной глубины. Но Гэрри объяснил, что в этом, и только в этом, месте была длинная и узкая отмель, идущая от севера к югу на несколько сотен ярдов.
— Нужно тебе сказать, Натаниэль, — продолжал Гэрри, — что индейцы и охотники три раза сжигали дом на суше старика Тома, и в одной из перепалок с краснокожими он потерял своего единственного сына. С того времени он должен был перебраться на воду, и, по-моему, сделал отлично. Здесь он совершенно в безопасности и может, если не ошибаюсь, устоять против самого сильного нападения. У него нет недостатка на в порохе, ни в оружии всякого рода, да и замок построен так, что ему нечего бояться свинцовых орехов.
Натаниэль, получивший от колонистов некоторые понятия о военном искусстве, видел ясно, что его товарищ не преувеличивал. В самом деле, замок был построен так, что в случае атаки все выгоды были на стороне осажденных, а все неудобства — на стороне осаждающих, которых буквально можно было засыпать пулями.
— Ты, любезный Гэрри, как я вижу, превосходно знаешь всю историю этого замка, — сказал Натаниэль, когда его товарищ начал описывать все подробности устройства жилья Тома Пловучего. — Неужели любовь так сильна, что мужчина охотно изучает даже историю дома, где живет его возлюбленная?
— Если я знаю все, Натаниэль, мудреного в этом нет ничего. Тут было много народу в то время, когда старик Том сооружал свой замок, и мы усердно помогали ему при достройке. Я вынес на своих плечах значительную часть толстых бревен, и могу тебя уверить, что на этом берегу все лето раздавались дружные удары топоров. Старик не скупился, и каждый день вдоволь угощал нас дичью. Мы в свою очередь не торопились со своими кожами в Альбани и отстроили ему дом на славу. Гэтти глупа, скрыть этого нельзя, но она приготовляла нам отличные обеды, и я в ту пору повеселился на свой пай за гостеприимным столом старого Тома.
Оба охотника подплыли почти к самому замку. На лицевой его стороне была расположена досчатая платформа в двадцать квадратных футов.
— Старик Том называет эту набережную своим двором, — сказал Гэрри, привязывая челнок. — Крепостные офицеры в свою очередь называют ее двором замка. Я не понимаю, впрочем, какой это двор, если в нем нет никаких запоров. Ну, вот, я так и думал: нет ни души. Вероятно, вся семья отправилась на поиски.
В то время как Гэрри рассматривал на площадке багры, снасти, удочки, сети и другие принадлежности рыболовства, Натаниэль поспешил войти в дом и смотрел на все предметы с любопытством, не свойственным человеку, который так давно освоился со всеми привычками индейцев. Все было чисто и опрятно внутри замка, разделенного на несколько маленьких комнат. Самая большая и первая при входе служила в одно и то же время кухней, столовой, гостиной и залой. Мебель была вообще груба, самой простой, незатейливой работы. Впрочем, тут были довольно хорошие стенные часы, стол, два — три стула и прекрасное бюро, взятое, вероятно, из дома, имевшего большие претензии на изящный вкус. Маятник часов качался исправно, и стрелка указывала на одиннадцать, тогда как, судя по солнцу, было гораздо позже. В углу стоял большой кованый сундук. Столовая посуда была незатейлива, но расположена в образцовом порядке.
Осмотрев эту комнату, Натаниэль приподнял деревянную задвижку и вошел в узкий коридор, разделявший заднюю часть дома на две неравные половины. Отворив первую дверь, попавшуюся на глаза, он очутился в спальне, и при одном взгляде на нее убедился, что это была комната двух женщин. Возле постели на вколоченных гвоздях висели различные принадлежности женского туалета. Здесь, между прочим, были хорошенькие башмаки с серебряными пряжками, какие носили лишь зажиточные женщины, и несколько разноцветных вееров. На самом видном месте висели: шляпка, кокетливо убранная лентами, и женские длинные перчатки, которые в ту пору составляли предмет роскоши даже для богатых дам.
Все это Натаниэль осматривал с напряженным вниманием. Уже давно не был он в комнатах женщин, и в его душе пробудились воспоминания детства. Он думал о своей матери, отличавшейся в своих нарядах такою же простотою, как Гэтти Гуттер, и о сестре, любившей щеголять туалетом так же, как Юдифь Гуттер. Долго пробыл он в этой комнате, погруженный в размышления о невозвратных временах детства, и медленными шагами вышел на платформу, где оставил своего товарища.
— Старик Том, как я вижу, промышляет нынче и бобрами, — сказал Гэрри, отыскавший на площадке несколько капканов для ловли этих зверей. — Если тебе вздумается здесь погостить, мы можем весело провести время. Том и я будем доказывать бобрам свою злость и хитрость, а ты станешь ловить рыбу и стрелять дичь. Не так ли, Натаниэль?
— Очень рад, любезный друг; но должен сказать, что при случае, пожалуй, и я не прочь от ловли бобров. Правда, делавары прозвали меня Зверобоем и Непромахом исключительно за то, что я метко стреляю в оленей; но я надеюсь, что рука моя не дрогнет, если придется иметь дело и с другими зверями. А кстати: губернатор или королевские агенты дали какое-нибудь имя этому озеру?
— Пока никакого. Последний раз, когда я продавал кожи, один из этих господ вздумал было меня расспрашивать, да только проведал не слишком много. Он слыхал, что есть тут где-то озеро. Я с своей стороны нагородил ему, что вода здесь самая мутная, и что тысячу раз успеешь завязнуть по горло в трясинах, прежде чем доберешься до этого места. Он мне показывал даже карту, и там отмечено, действительно, озеро на таком пункте, который должен отстоять отсюда, по крайней мере, на пятьдесят миль. Разумеется, я не счел нужным выводить его из этого приятного заблуждения.
Рассказывая, Гэрри хохотал от всего сердца и, очевидно, был в восторге, что так мастерски одурачил королевского агента.
— Я очень рад, — сказал Натаниэль, — что бледнолицые не успели еще окрестить никаким именем все эти места, потому что эти крестины у них всегда предшествуют самым беспощадным опустошениям. Краснокожие, однако, должны как-нибудь называть это место, и я уверен, что они приискали характерное имя для этих окрестностей.
— Ну, что касается диких племен, то, вероятно, каждое из них по-своему коверкает на своем языке все предметы на свете. Мы, в свою очередь, называем озеро просто Глиммерглас (сверкающее стекло), так как, ты видишь, на его поверхности чудесно отражаются все эти сосны. Надо думать, что на дне его бьет множество ключей, из которых, пожалуй, могут образоваться целые реки.
— Я хорошо знаю, что отсюда вытекает река, и мне говорили, что утес, возле которого я должен встретиться с Чингачгуком, находится у реки. Не дала ли ей колония какого-нибудь имени?
— Колония в этом отношении имеет преимущество над нами, потому что она владеет самой большой частью этой реки. Имя, которым жители колонии окрестили ее, распространяется до самого истока, потому что названия рек, естественно, всегда распространяются против течения. Я не сомневаюсь, Натаниэль, что ты в стране делаваров непременно должен был видеть Сосквеганну[12].
— Я сотню раз охотился на ее берегах.
— Вот это и есть та самая река, о которой ты говоришь. Мне очень приятно, что для нее сохранили то название, какое первоначально дали ей краснокожие. Будет и того, что у них отбирают земли: имена могут оставаться.
Натаниэль не отвечал и, опершись на карабин, рассматривал очаровательную картину, расстилавшуюся перед его глазами. Вид озера в самом деле был великолепен, и сейчас оно блистало всей своей красотой. Его гладкая, как стекло, поверхность была прозрачна, как самый чистый воздух, и отражала горы, заросшие темными соснами и густой зеленой травой, покрывавшей склоны. Все было полно глубокого покоя, еще не возмущенного властною рукою человека. Здесь было неприкосновенное царство природы, и все способно было наполнить неизъяснимым восторгом человеческую душу, проникнутую сознанием истинной красоты беспредельного мира. Натаниэль, сам того не зная, был душою поэт. Он находил мощное наслаждение в изучении великой книги красот и многообразных форм, сокрытых в непроницаемой глубине лесов, и не мог оставаться равнодушным к великолепию подобного ландшафта. Его душа наполнялась тем поэтическим восторгом, которое может родить лишь безграничное спокойствие природы.