Как‑то однажды в минуту откровения Макей рассказал Сырцову о том, что у него была любимая девушка. Сырцова немало удивило это. Просто не верилось ему, что этот суровый человек способен любить, как‑то даже не шло это к нему. Сырцов выдал своё удивление невольным восклицанием:
-— Да?!
— Да. Это была хорошая девушка. Броней звали. Хотел жениться, да вот война.
Сказав это, Макей задумался, глядя в единственное оконце, кое‑как прилаженное к щели, за которым теперь умирал, истекая кровью заката, короткий зимний день.
Это открытие озадачило комиссара. Ему казалось, что совсем нецелесообразно растрачивать свои душевные силы на такие никчемные вопросы, как любовь. «Любовь и война, — думал он, — несовместимы. Любовь ослабляет волю человека. Она — фактор, тормозящий совершение ратных подвигов».
— Где она теперь, хочешь знать? — обратился Макей к Сырцову.
Сырцов не задавал этого вопроса, но счёл необходимым сделать это сейчас, чтобы не огорчать друга.
— Да, где она теперь?
— Где она теперь! — воскликнул Макей. — Она там же, где и наша родная Белоруссия, — в немецком плену. Какие пытки, какие муки переносит она теперь?
Макей был бледен. Красные пятна, проступившие на рябых щеках, свидетельствовали о душевных муках этого сильного человека. С горящими глазами и еле сдерживаемой дрожью в голосе Макей что‑то говорил о страданиях, унижении. Но комиссар уже не может понять, о ком он говорит: о любимой девушке или о Белоруссии? В конце концов он совсем перестал верить в существование Брони. Видимо, образ любимой девушки слился у Макея с образом всей его многострадальной Родины, которую он так горячо любит и за которую готов отдать всё, до последней капли крови, до последнего вздоха. И вот тут Сырцов стал менять свое мнение о любви. «Видимо, такая любовь, — думал он, — не уменьшает, а увеличивает силы человека, зовёт его на новые ратные дела, умножающие воинскую честь и боевую славу отряда».
С улицы донеслись удары топоров, громкие суетливые крики:
— Тяни! Тяни! Стоп!
— Ставь!
— Да куда ты, чёрт, прёшь? Окосел!
Заверезжали пилы, раздались глухие удары лопат о промёрзшую землю. Макей заметил, что комиссар давно уже прислушивается к тому, что делается в лагере.
— Город строим, — сказал он, поглаживая небольшие чёрные усики.
В это время вошли Даша и дед Петро. Даша занялась чем‑то по хозяйству, а дед Петро сел на чурбан и сердито уставился на Макея.
— Сколько лесу повалили! — горестно воскликнул он. — .Зачем добро губишь?
— А жить где?
— Да ты что, век хочешь жить в лесу? При Талаше того не было! Тогда немцев живым манером прогнали.
— Не то время, папаша, — вмешался Сырцов.
— Скажи, комиссар, люди не те. Изнежился народ при Советской власти. Избаловала Ъяа вас.
— Так что же, она плохая, выходит? — засмеялся Макей и обнял ласково деда за плечи.
Не зная что сказать, старик только махнул рукой и хотел было выйти, но вспомнил, что у него вышел табак. Он с укоризной сказал:
— По вас деду хоть не будь. И табаком не угостят.
Даша фыркнула в своём углу, а Макей сказал:
— Добро, деду! Закурим‑ка трубочку.