— Ух, устал, — говорил Макарчук, усаживаясь в мягкое кресло и вытирая голубым платочком капельки пота со лба.
— А ты не очень кричи, — советовал ему нищий–старик, улыбаясь в чёрную курчавую бородку.
— Нельзя иначе, товарищ Зайцев, — служба. Служба у меня такая собачья.
— Ну, ладно, служи, — ныл старик притворно. — Хлопцам надо помочь. Помоги!
— Помогаем. На днях ящик с патронами Макею подбросил.
-— Добро. Изох, слышал, растёт?
— Радуюсь за него.
— Передай по отрядам решение подпольного райкома партии: форсировать организацию партгрупп, рост рядов партии. Но принимать лучших.
— Чую, чую. Цемент закладываете, ядро крепите. Без этого нельзя. Эх, товарищ Зайцев, вырваться бы скорее отсюда! — с тоскою в голосе сказал человек в полицейской форме.
— Пора не пришла. Да, я слышал у тебя здесь в плену наша комсомолка?
— Броня, дочь Щепанека.
— Её не знал. Предупреждаю: ей ни о себе, ни о нас ни слова.
— Само собой, товарищ Зайцев.
— Сегодня же разошли по отрядам наше решение и, кстати, вот это донесение Макея о разгроме бацевичской полиции. Оно имеет политическое значение и будет служить средством обмена опытом партизанской борьбы. Ну, выгоняй меня, пора.
— Вон! Чтоб и духу твоего здесь не было! Понятно? — вопил Макарчук, выталкивая старика, тяжело опирающегося на толстую суковатую палку.
Как‑то, печатая проклятые реляции и донесения по службе, Броня в ужасе остановилась, не веря своим глазам: перед нею лежало донесение Макея на имя секретаря Кличевского райкома партии. Пальцы рук её дрогнули, буквы запрыгали в глазах.
— Что там у вас? — сухо спросил Макарчук, заметив, как мучнистая бледность покрыла лицо девушки. За сухим тоном начальника слышалась явно скрытая тревога. Он встал из‑за стола и быстро подошёл к Броне.
— Что вы? А! Не правда ли, удивительно? Этот рябый чёрт перехитрит самого дьявола! Эстмонта прикончил! Этак он, пожалуй, и сюда доберется.
«Рябый?» Не оставалось никакого сомнения — это он. Он жив! Какое счастье! А она в плену. Как дать ему весточку о себе? И в голове созрела смелая мысль: сообщать всё партизанам, быть их связной. Броня почувствовала, что иайдён смысл жизни: бороться за Родину.
— Продолжайте писать! — услышала она над собой голос начальника.
А он, шагая взад и вперёд по комнате, думал: «Почему так взволновалась девушка, увидев донесение Макея?»
— У меня голова болит, — солгала Броня, в тайне надеясь, что Макарчук, часто потворствующий ей, отпустит её домой к бабке Лявонихе.
— Пойдёте не раньше, как закончите печатать, с раздражением сказал он. — И предупреждаю: за разглашение тайны вы несёте суровую ответственность.
Броня поймала на себе холодный и колючий взгляд, синих глаз начальника. Ко ей уже не страшно теперь. Её жизнь безраздельно принадлежит им, людям, вставшим с оружием в руках на защиту поруганной отчизны. Муки, которыми здесь пугал её этот немецкий холуй, не остановят её. Если она и погибнет, то погибнет за свободу Родины. Ради этого стоит жить и бороться!
Всякий раз, когда приходилось писать донесение Макея или другого командира партизанского отряда, лицо девушки преображалось, пальцы бойко выстукивали по клавишам букв. Она радовалась победам партизан. И только один вопрос тревожил её: какой предатель передаёт всё это в полицию? Как дать знать об этом Макею?
Дома Броня поделилась своими тревогами с бабкой Лявонихой. Добрая старушка воскликнула:
— Э, моя голубушка! Есть о чём бядовать! Пиши, что надо — я донесу. Кто меня старую тронет?
И бабка Лявониха на другой же день отправилась на поиски Макея и его хлопцев.