Когда донна Эмилия открыла кассу, чтобы продавать билеты на второе представление, перед кассой стоял уже целый хвост публики; на следующий вечер театр был набит битком, а на третий спектакль съехался народ из Адерно и Патерно поглядеть излюбленную мистерию. Дон Антонио видел, что он может играть ее целый месяц по возвышенным ценам и даже давать по два спектакля в день.
Как были счастливы он и донна Эмилия и с какой благодарностью и радостью опустили они двадцать пять лир в кружку маленького изображения!
В Диаманте это событие вызвало большие толки, и многие приходили к донне Элизе спросить ее, думает ли она, что святые действительно хотят помочь донне Микаэле.
— Слышали вы, донна Элиза, — говорили они, — что Младенец Христос в Сан-Паскале помог дону Антонио Греко, потому что он обещал пожертвовать весь сбор с одного вечера на железную дорогу донны Микаэлы?
Но, когда к донне Элизе обращались с такими вопросами, она крепко сжимала губы и казалась всецело поглощенной своим вышиванием.
Фра Феличе сам пришел к ней и рассказал ей о двух чудесах, уже совершенных изображением.
— Синьорина Тоттенгам, должно быть, очень глупа, если отдала такое чудотворное изображение, — сказала донна Элиза.
Синьорина Тоттенгам в течение многих лет владела изображением и никогда ничего не замечала. Следовательно, оно и не может творить чудес. Это простое совпадение.
Все несчастье было в том, что донна Элиза не хотела в это поверить. Она была последней из Алагона, оставшейся в Диаманте. Народ считался с ее мнением больше, чем сам это сознавал. Если бы донна Элиза поверила, весь город пришел бы на помощь донне Микаэле.
Но на беду донна Элиза ни за что не хотела верить, что Бог и святые помогают ее невестке.
Она наблюдает за ней с самого праздника Сан-Себастиано. Как только кто-нибудь упоминает имя Гаэтано, она бледнеет и теряется. Лицо ее становится похоже на лицо грешника, терзавшегося угрызениями совести.
Однажды утром донна Элиза сидела и думала об этом, и она задумалась так глубоко, что даже выронила из рук иголку.
«Донна Микаэла не уроженка Этны, — думала она, — она стоит заодно с правительством, она радуется, что Гаэтано в тюрьме»,
В эту минуту по улице пронесли большие носилки. Они были доверху нагружены разной церковной утварью. Тут были люстры, алтарные шкафики и ящички с реликвиями. Донна Элиза мельком взглянула на них и снова прогрузилась в свои мысли.
«На праздник Сан-Себастиано она не позволила украсить дом Алагона, — думала она. — Она не хотела, чтобы святой помог Гаэтано».
Тут с шумом проехала тележка, которую везли двое людей. На ней лежала целая гора церковных завес, богато расшитых покровов и образов в широких вызолоченных рамах.
Донна Элиза отмахнулась рукой, как бы желая отогнать последнее сомнение. Нет, история с доном Антонио не была чудом. Святые должны же знать, что в Диаманте нет средств строить железнѵю дорогу.
Тут проехала желтая ломовая телега, нагруженная пюпитрами, молитвенниками, скамьями и другой церковной утварью.
Донна Элиза вскочила с места. Она выглянула из-за четок, которые рядом висели на окне. Проезжала уже третья повозка с церковными вещами. Грабят что ли в Диаманте? Или на город напали сарацины?
Она вышла за дверь, чтобы лучше видеть. В это время мимо нее несли носилки, на которых лежали погребальные венки из жести, доски с длинными надписями и плиты, которые прибывают к стенам церкви в память умерших.
Донна Элиза спросила носильщиков и узнала наконец, что происходит. Все это вывозили из церкви Santa Lucia in Gesu. Синдик и городское управление решили отдать эту церковь под театр.
После восстания в Диаманте был назначен новый синдик. Это был еще молодой человек из Рима. Он не знал города, но ему хотелось чем-нибудь проявить себя. Он заявил на городском совете, что Диаманте следовало бы иметь театр, как в Таормино и других городах. Можно было просто-напросто обратить в театр одну из церквей. Для такого маленького города было слишком достаточно пяти церквей и семи монастырей. Одну церковь свободно можно было упразднить.
Выбор пал на церковь иезуитов Santa Lucia in Gesu. Прилегающий к ней монастырь уже давно был переделан в казарму, и церковь посещалась очень мало. Из нее можно было сделать превосходный театр.
Это предложение внес новый синдик, и городское управление выразило свое согласие.
Узнав об этом, донна Элиза набросила на себя мантилию и шарф и поспешно направилась к церкви святой Лючии, словно там ждал ее умирающий.
«Что же будет со слепыми? — думала донна Элиза. — Как они будут жить без церкви святой Лючии?
Когда донна Элиза пришла на маленькую тихую площадь, застроенную длинным безобразным зданием иезуитского монастыря, она увидала на широких каменных ступенях вдоль всего фасада целую кучу оборванных детей и лохматых собак. Это были проводники слепых. И все они плакали и выли как могли громче.
— Что с вами? — спросила донна Элиза.
— Они хотят отнять у нас церковь, — жаловались дети. И при этом собаки завыли еще громче и жалобнее, потому что собаки слепых умны и понятливы, как люди.
В дверях церкви донна Элиза встретила донну Конитту, жену дона Памфилио.
— Ах, донна Элиза, — сказала та, — никогда в жизни вы не увидите ничего более ужасного. Лучше вам и не входить сюда!
Но донна Элиза все-таки вошла.
Сначала она ничего не могла разглядеть за белыми облаками пыли. Она слышала только сильные удары молота, так как в эту минуту рабочие разбивали каменного рыцаря, лежащего в одной из оконных ниш.
— Господи, Боже мой! — воскликнула донна Элиза, сложив руки, — они ломают Сор Арриго! — И она подумала о том, как покойно он лежал в своей нише. Каждый раз, как она его видела, она испытывала желание быть так же далеко от всех забот и превратностей судьбы, как и старый Сор Арриго!
В церкви Лючии был еще один огромный памятник. Он изображал старого иезуита, лежащего на черном мраморном саркофаге с плетью в руках и с низко надвинутым на лоб капюшоном. Его звали патер Суччи, и им пугали детей в Диаманте.
«Неужели они решатся тронуть и патера Суччи?» — подумала донна Элиза. И сквозь пыль и сор она пробралась на хоры, где стоял саркофаг, чтобы посмотреть, осмелились ли они вынести и его.
Но патер Суччи еще лежал на своем каменном ложе. Он лежал мрачный и суровый, каким был при жизни, и можно было подумать, что он еще жив. Возле ложа не хватало только врача и стола с лекарствами и зажженной свечой, чтобы подумать, что патер Суччи лежит больной на хорах своей церкви и ждет своего последнего часа.
Слепые сидели вокруг него, подобно родственникам, собравшимся у постели умирающего, и в тихой печали раскачивались взад и вперед. Тут были и обе старухи со двора гостиницы, донна Пепа и донна Тура, старая тетушка Сарэдда, которой помогал синдик Вольтаро, тут были слепые нищие, слепые певцы, слепые всех возрастов и положений. Все слепые Диаманте сошлись сюда, а в Диаманте их такое множество, как нигде в другом месте.
Все они молча сидели вокруг, и только изредка у кого-нибудь вырывался громкий вопль. Иногда один из них ощупью пробирался к патеру Суччи и с громким плачем бросался перед ним на колени.
И он еще больше был похож на усопшего, потому что настоятель францисканцев и патер Росси ходили среди слепых и старались утешить их.
Донна Элиза была сильно тронута. Ах, как часто видела она всех этих людей такими веселыми на монастырском дворе, а теперь ей приходится быть свидетельницей их горя. Они трогали ее до слез, когда пели похоронные песни над ее мужем, доном Антонелли, и ее братом, доном Ферранте. Ей тяжело было видеть их в таком отчаянии.
Старая тетушка Сарэдда заговорила с донной Элизой.
— Я ничего не знала, когда пришла сюда, донна Элиза, — говорила старуха. — Я оставила собаку на лестнице и хотела войти в церковь. Я протянула руку, чтобы нащупать занавес на двери, но занавеса не было. Я переступила порог, нащупывая ногой ступеньку, но ступеньки не было. Я протянула руку взять святой воды; я опустилась на колени, проходя мимо главного алтаря, и прислушивалась, не звонит ли маленький колокольчик как всегда, когда служит обедню патер Росси. Донна Элиза, не было ни чаши со святой водой, ни алтаря, ни колокольчика, ничего больше не было!
— Бедные, бедные вы, — сказала донна Элиза.
— Тогда я услыхала, что в одном из окон наверху стучат молотком, точно что-то отбивают. «Что вы там делаете с Сор Арриго», — закричала я, потому что я сразу услыхала, что стук доносится из окна Сор Арриго. — «Мы хотим убрать его отсюда!» — ответили мне. — И в эту же минуту ко мне подошел настоятель, дон Маттео, взял меня за руку и все мне объяснил. И я едва не рассердилась на дона Маттео, когда они мне сказал, что церковь хотят переделать в театр. Им понадобилась наша церковь для театра! — «Где патер Суччи?» — спросила я только. — «Патер Суччи еще здесь?» — И он провел меня наверх к Патеру Суччи. Он должен был отвести меня, потому что одна я не могла бы найти дороги. После того, как убрали все стулья, скамьи, ковры и скамеечки, я ничего не могу здесь найти. А прежде я ходила здесь так же свободно, как и вы.
— Дон Маттео переведет вас в другую церковь, — сказала донна Элиза.
— Донна Элиза, — возразила старуха. — Что вы такое говорите? Скажите уж лучше, что настоятель вернет нам наше зрение! Разве дон Маттео может нам дать церковь, в которой мы видели бы так хорошо, как в этой? Здесь нам не надо и проводников. Там вон, донна Элиза, стоял алтарь, и цветы на нем были такие же красные, как Этна при заходе солнца, в мы видели это. Мы насчитывали шестнадцать свечей на главном алтаре в воскресные дни и тридцать в большие праздники. Мы могли видеть, как патер Росси служить здесь внизу обедню. Что нам делать в другой церкви, донна Элиза? Там мы ничего не будем видеть! Нас еще раз лишили зрения!
Сердце донны Элизы сжалось от сострадания.
Действительно со слепыми поступили страшно несправедливо.
Донна Элиза подошла к дону Маттео.
— Ваше преподобие, — сказала она, — вы говорили с синдиком?
— Ах, ах, донна Элиза, — произнес дон Маттео, — лучше вам самим попробовать поговорить с ним.
— Ваше преподобие, синдик человек новый, может быть, он ничего и не знал о слепых.
— С ним говорили и синьор Вольтаро, и патер Росси, и я сам. А он твердит свое, что не может изменить постановления городского совета. Вы сами знаете, донна Элиза, что нельзя отменять решений городского совета. Если бы даже он решил, что ваша кошка должна служить обедню в соборе, то и тут ничего не поделаешь.
Вдруг в церкви произошло движение. Вошел высокий слепой старик.
— Отец Элиа, — шептали кругом, — отец Элиа!
Отец Элиа был старшина общества слепых певцов, которые по обыкновению собрались здесь. У него были длинные белые волосы и такая же борода, и он был красив, как святой патриарх.
Он, как и остальные, поднялся наверх к патеру Суччи. Он сел около него и прижался лбом к гробнице.
Донна Элвза подошла к отцу Элиа и сказала ему:
— Отец Элиа, вы должны поговорить с синдиком!
Старик узнал голос донны Элизы и ответил ей низким старческим голосом.
— Неужели вы думаете, что я ждал, пока вы мне посоветуете это! Неужели вы думаете, что моей первой мыслью не было пойти к синдику?
Он говорил так резко и отчетливо, что рабочие перестали стучать молотками и начали прислушиваться, думая, что кто-то говорит проповедь.
— Я сказал ему: мы, слепые певцы, образуем общество, и иезуиты уже триста лет тому назад открыли перед нами эту церковь и дали нам право собираться в ней, чтобы выбирать новых членов и разучивать новое пение.
И я сказал ему, что наше общество насчитывает тридцать членов и что святая Лючия наша патронесса, что мы никогда не поем на улицах, а только во дворах домов и в закрытых помещениях, и что мы поем только легенды о святых и погребальные песни, но никогда ни одной легкомысленной песенки, и что иезуит патер Суччи допустил нас в эту церковь, потому что слепые — певцы Господни.
И я сказал ему, что мы разделяемся на recitatores, которые умеют петь только старые песни, и travatores, которые слагают новые.
Я сказал ему, что мы служим на утешение многих на нашем острове. Я спросил его, за что он хочет отнять у нас жизнь.
Потому что бездомные не могут жить.
Я сказал ему, что мы ходим из города в город по всей Этне, но что дом наш в Диаманте, в церкви Лючия, где для нас каждое утро служат обедню. И вот он хочет лишить нас утешения слушать слово Вожие.
Я сказал ему, что однажды иезуиты хотели прогнать нас из нашей церкви, но это им не удалось. Мы получили от вице-короля письмо, которое упрочивало за нами «на вечные времена» право собираться в Santa Lucia in Gesu. И я показал ему письмо. Что же он ответил? Он засмеялся надо мной!
— И никто из других господ не может помочь вам?
— Я побывал у всех, донна Элиза. Все утро меня гоняли от Понтия к Пилату.
— Отец Элиа, — произнесла донна Элиза, понизив голос, — подумали вы обратиться к святым?
— Я молился черной мадонне и Сан-Себастиано. Я молился всем святым, каких я только знаю.
— А как вы думаете, отец Элиа, — продолжала еще тише донна Элиза, — не потому ли дон Антонио Греко получил помощь, что обещал пожертвовать деньги в пользу железной дороги донны Микаэлы?
— У меня нет денег для пожертвования, — печально произнес старик.
— Вам следует подумать об этом, отец Элиа, — сказала Донна Элиза, — так как вы теперь в большой беде. Попробуйте обещать младенцу Христу, что вы сами и все члены вашего общества будете петь и говорить о железной дороге и уговаривать людей жертвовать на нее, если вам удастся сохранить за собой вашу церковь! Мы не знаем, поможет ли это; но надо все попробовать, отец Элиа. Ведь обещать ничего не стоит!
— Я обещаю все, что хотите, — отвечал старик.
Он снова оперся своей головой на черный мрамор гробницы, и донна Элиза поняла, что он произносит обет, чтобы только утешиться в своем горе.
— Должна ли я передать ваш обет изображению Христа? — спросила она.
— Делайте, что хотите, донна Элиза, — отвечал старик.
* * *
В тот же день фра Феличе встал в пять часов и отправился убирать в церкви. Он чувствовал себя таким свежим и бодрым; но вдруг во время работы ему показалось, что Сан-Паскале, стоявший с мешком камней у входа в церковь, хочет ему что-то сказать. Он вышел наружу, но с Сан-Паскале не произошло ничего дурного; напротив как раз в эту минуту из-за Этны поднялось солнце и разбросало по темным склонам горы многоцветные лучи, подобные струнам арфы. Лучи проникли в старую церковь фра Феличе и залили ее всю розовым светом: розовыми стояли древние колонны поддерживающие балдахин над статуей, розовым стоял Сан-Паскале со своим мешком и сам фра Феличе.
«Мы выглядим совсем молодыми, — подумал старик, — нам осталось прожить еще долгий ряд лет».
Но когда он хотел вернуться в церковь, он почувствовал какую-то тяжесть на сердце и подумал, что Сан-Паскале вызвал его, чтобы проститься с ним. Ноги его так отяжелели, что он едва мог ими двигать. Он не испытывал никакой боли, а только страшную усталость, которая могла предвещать только смерть. У него едва хватило сил поставить щетку за дверь ризницы, потом он с трудом дотащился до возвышения перед главным алтарем и лег там, завернувшись в рясу.
Ему показалось, что изображено Христа кивнуло ему и сказало: «Теперь ты мне нужен, фра Феличе».
Он лежа кивнул ему в ответ: «Я готов, я не изменю тебе». Он лежал и ждал смерти, и это казалось ему прекрасным.
Он в первый раз за всю жизнь почувствовал, как он устал. Теперь наконец он может отдохнуть. Маленькое изображение и без него будет заботиться о церкви и монастыре.
Он лежал и улыбался, думая о том, как Сан-Паскале вызвал его, чтобы в последний раз пожелать ему доброго утра.
Фра Феличе долго лежал так, иногда впадая в забытье. С ним никого не было, и ему начало казаться, что нехорошо умирать в одиночестве. Он как будто обманывает кого-то. Эта мысль снова и снова пробуждала его от забытья. Ему хотелось позвать священника; но ему некого было послать за ним.
И пока он так лежал, ему начало казаться, что он все больше и больше съеживается. Каждый раз, как он приходил в себя, ему чудилось, что он стал меньше. Можно было подумать, что он постепенно исчезает. Теперь он наверное в несколько раз может завернуться в свою рясу.
Он вероятно так бы и умер в одиночестве, если бы в церковь не пришла донна Элиза просить младенца Христа о помощи слепым. Она испытывала какое-то странное чувство, она хотела, чтобы святой помог слепым, и в то же время ей не хотелось, чтобы удались планы донны Микаэлы.
Войдя в церковь, она увидала, что фра Феличе лежит на возвышении перед алтарем. Она подошла к нему и опустилась на колени.
Фра Феличе поднял на нее глаза и тихо улыбнулся: «Я умираю», — сказал он хрипло, но сейчас же поправился и сказал: «Мне пора умереть».
Донна Элиза спросила, что с ним, и предложила сходить за помощью.
— Сядьте здесь, — сказал он и сделал слабую попытку отереть концом рукава пыль с возвышения.
Донна Элиза сказала, что она позовет священника и сестру милосердия.
Но он схватил ее за платье и остановил:
— Сначала я хочу поговорить с вами, донна Элиза.
Ему было трудно говорить, и он тяжело дышал после каждого слова. Донна Элиза сидела около него и ждала.
Несколько времени он лежал, тяжело дыша, потом на лице его выступила краска, глаза заблестели, и он заговорил легко и быстро:
— Донна Элиза, — заговорил он, — я оставляю наследство. Это целый день беспокоит меня. Я не знаю, кому завещать его.
— Фра Феличе, — сказала донна Элиза, — вам нечего беспокоиться об этом. От хорошего подарка никто не откажется.
Но фра Феличе, собравшись с силами, хотел прежде чем решить вопрос о наследстве, рассказать, как милостив был к нему Господь.
— Великую милость оказал мне Господь, избрав меня в свои «полакко», — говорил он.
— Да, это великая милость, — поддержала донна Элиза.
— Быть даже самым, самым маленьким «полакко» и то уж большая милость, — сказал фра Феличе, — особенно это стало полезным с тех пор, как монастырь закрыли, а братия разошлась или вымерла. Ведь когда имеешь полный мешок хлеба, не протягиваешь руки за милостыней. Тогда постоянно видишь дружеские лица, и встречают тебя с глубокими поклонами. Я не знаю большей милости для бедного монаха, донна Элиза.
Донна Элиза думала о том, как почитали и любили все фра Феличе, потому что он предсказывал счастливые номера выигрышей в лотерею. И она не могла не согласиться с ним.
— Если я шел по дороге под солнечным зноем, — продолжал фра Феличе, — то ко мне подходил пастух и провожал меня, держа над моей головой зонтик. А когда я спускался к рабочим в прохладные каменоломни, они делили со мной свой хлеб и похлебку. Мне нечего было бояться разбойников или карабинеров. Сторож у городских ворот делал виц, что дремлет, когда я проходил мимо с наполненным мешком. Это счастливый дар, донна Элиза.
— Конечно, конечно! — говорила донна Элиза.
— И это было такое легкое ремесло, — говорил фра Феличе. — Они спрашивали меня, и я отвечал им. Вот и все. Они знали, что каждое слово означает свою цифру, они запоминали мои слова и играли, сообразуясь с ними. Я сам не знаю, как это происходило, донна Элиза, это был дар Божий!
— Все будут очень жалеть о вас, фра Феличе, когда вы умрете, — сказала донна Элиза.
Фра-Феличе усмехнулся:
— Ни в воскресенье, ни в понедельник, после розыгрыша они и не вспоминали обо мне, — говорил он. — Но в четверг, пятницу и субботу утром все сбегались ко мне, потому что каждую субботу разыгрывались лотереи.
Донна Элиза начинала беспокоиться, видя, что умирающий только и говорит о своем даре. Она вдруг вспомнила многих, проигравших в лотереи, и даже таких, которые проиграли все свое состояние. Ей хотелось отвлечь мысли старика от этих греховных помыслов.
— Вы хотели поговорить о завещании, фра Феличе.
— У меня так много друзей, что я не знаю, кому завещать наследство! Отдать его тем, кто пек для меня сладкие пирожные, или тем, кто угощал меня артишоками в свежем масле? Или завещать его сестрам милосердия, которые ухаживали за мной, когда я был болен?
— А у вас большое наследство, фра, Феличе?
— Хватит, донна Элиза, хватит!
Фра Феличе опять ослабел, он лежал неподвижно и тяжело дышал.
— Я думал еще не отдать ли его всем бедным странствующим монахам, монастыри которых закрыли, — прошептал он.
И после некоторого раздумья он прибавил:
— Я с удовольствием передал бы его и тому доброму старику в Риме, который, вы знаете, заботится обо всех нас.
— Разве вы так богаты, фра Феличе? — спросила донна Элиза.
— Хватит, донна Элиза, хватит!
Он закрыл глаза и помолчал, потом произнес:
— Я хотел бы завещать его всем людям, донна Элиза!
Эта мысль придала ему новые силы, на щеках его выступил слабый румянец, и он поднял руку.
— Смотрите, донна Элиза, — продолжал он, вынимая из рясы запечатанный конверт и передавая его ей. — Пойдите к синдику Диаманте и передайте это ему!
— Здесь, донна Элиза, названы пять цифр, которые выиграют в ближайшую субботу. Они были мне открыты и я их записал. Синдик должен вывесить эти номера на римских воротах, где вывешиваются все важные объявления. И он должен оповестить народу, что это мое завещание. Я дарю его всем людям. Целых пять выигрышных номеров, донна Элиза!
Донна Элиза взяла конверт и обещала передать его синдику. Ей не оставалось ничего другого, потому что бедный фра Феличе доживал свои последние минуты.
— Когда наступит суббота, — сказал фра Феличе, — многие вспомнят фра Феличе. Не обманул ли нас старый фра Феличе? — будут говорить они. Может ли быть, чтобы выиграло целых пять номеров.
— В субботу вечером будет разыграна лотерея на балконе ратуши в Катании, донна Элиза. Они вынесут стол с колесом лотереи на балкон, и сюда же выйдут господа, присутствующее при розыгрыше, и маленький ребенок из приюта. Один за другим будут они вкладывать номера в колеса, пока не положат все сто.
А весь народ стоит внизу и дрожит от нетерпения, подобно морю, волнующемуся во время бури.
Все жители Диаманте съедутся туда, они будут стоять бледные, не смея взглянуть друг другу в лицо. Сначала они верили; а теперь они уже больше не верят. Теперь они думают, что старый фра Феличе обманул их! Все теряют последнюю надежду.
Тут вынимают первый номер, он выигрывает. Ах, донна Элиза, они так поражены, что не могут выразить своего восторга. Ведь все ожидали, что они будут обмануты. Когда вынимают второй номер, воцаряется мертвая тишина. Затем следует третий. Господа, ведущие розыгрыш, изумляются, что все так тихо. Сегодня никто не выигрывает! — будут они говорить. Сегодня государство получит хороший доход. Вынимают четвертый номер. Дитя из приюта вынимает свертки из колеса, маркер развертывает его и показывает номер. Внизу в толпе почти зловещая тишина, никто не решается произнести ни слова, пораженные таким счастьем. Наконец вынимают последний номер. — Ах, донна Элиза, все кричат, смеются, обнимаются, рыдают. Все выиграли! Все в Диаманте стали богаты…
Донна Элиза подсунула руку под голову фра Феличе и поддерживала его, пока он говорил. Тело его вдруг тяжело повисло. Старый фра Феличе умер.
* * *
В то время, как донна Элиза сидела с умирающим фра Феличе, многие из жителей Диаманте приняли участие в судьбе слепых. Собственно не мужчины, потому что большинство из них работало в полях, а женщины целыми толпами сходились к святой Лючии, чтобы утешать слепых. И вот когда их собралось около четырехсот, они решили отправиться к синдику и поговорить с ним.
Они пришли на площадь и вызвали синдика. Он вышел на балкон ратуши, и они стали просить его за слепых. Синдик был любезный и красивый мужчина. Он ласково говорил с ними, но отказывался исполнить их просьбу. Он не мог изменить постановления совета.
Но женщины решили, что постановление должно быть взято обратно, и не хотели уходить с площади. Синдик вошел в ратушу, и они продолжали стоять на площади, кричать и молить. Они ни за что не хотели уйти, пока просьба их не будет исполнена.
В это время на площади появилась донна Элиза, которая несла синдику завещание фра Феличе.
Все эти беды смертельно огорчали ее, но в то же время она испытывала какое-то горькое удовлетворение при мысли, что младенец Христос не оказал ей никакой помощи. Она всегда была убеждена, что святые не хотят помогать донне Микаэле.
Хороший подарок несет она из церкви Сан Паскале! Он не только не поможет слепым, но пожалуй даже разорить весь город. Теперь последние крохи бедняков пойдут на покупку лотерейных билетов. Теперь все бросятся занимать и закладывать.
Синдик сейчас же принял донну Элизу и был с ней спокоен и любезен по обыкновению, хотя женщины кричали на площади, в приемной плакали слепые и к нему целый день являлись просители.
— Чем я могу служить вам, синьора Антонелли? — спросил он. Донна Элиза сначала изумленно оглянулась, не понимая, с кем это он так говорит. Потом она рассказала ему про завещание.
Синдик не встревожился и не удивился.
— Это очень интересно, — сказал он, протягивая руку за бумагами.
Но донна Элиза крепко держала конверт и спросила его:
— Синьор синдик, что вы намереваетесь делать с этим, вы действительно объявите номера на римских воротах?
— Да, а как же иначе я могу поступить, синьора? Ведь это последняя воля умершего!
Донна Элиза могла бы рассказать ему, как опасно это завещание; но она раздумала и решила лучше замолвить словечко за слепых.
— Патер Суччи, завещавший свою церковь слепым, ведь тоже человек умерший, — начала она.
— Синьора Антонелли, и вы пришли тоже с этим? — сказал дружески синдик — Это была ошибка, но почему же мне никто не сказал, что церковь святой Лючии принадлежит слепым? Ну, а теперь, когда уж это решено, я не могу взять постановления обратно. Я не могу!
— А как же их права и их письмо, синьор синдик?
— Их права не имеют никакого значения. Они касаются монастыря иезуитов, но ведь таковой уже не существует. И скажите, синьора Антонелли, как будут смотреть на меня, если я уступлю?
— Тогда вас все полюбят за ваше великодушие.
— Синьора, тогда все сочтут меня за человека слабовольного, и на площади перед ратушей каждый день будут собираться жены рабочих и клянчить о чем-нибудь. Надо переждать только один день. Завтра все забудется.
— Завтра? — произнесла донна Элиза. — Мы этого никогда не забудем.
Синдик улыбнулся, и донна Элиза увидела, что он думает, будто знает жителей Диаманте лучше, чем она.
— Вы думаете, что они так близко принимают это к сердцу? — спросил он.
— Да, я это думаю, синьор синдик.
Синдик усмехнулся:
— Дайте мне эти бумаги, синьора!
Он взял конверт, вышел с ним на балкон и обратился к женщинам:
— Я должен вам сообщить нечто, — сказал он, — я только что узнал, что старик фра Феличе умер и оставил вам всем завещание. Он указывает пять номеров, которые должны выиграть в субботу в лотерею, и он дарит их вам. Их еще никто не знает. Они в этом конверте, он еще не распечатан.
Он помолчал с минуту, чтобы дать женщинам время обдумать его слова.
Они сейчас же подняли крик:
— Номера! Номера!
Синдик сделал знак, чтобы они замолчали.
— Вы должны рассудить, — сказал он, — что фра Феличе никак не мог знать, какие номера выиграют в следующую субботу! Если вы будете играть на эти номера, вы потеряете все ваши деньги! А нам положительно невозможно стать еще беднее, чем мы сейчас. Я прошу вас позволить мне уничтожить завещание, не вскрывая его.
— Номера! — закричали женщины, — мы хотим знать номера!
— Если вы позволите уничтожить завещание, — сказал синдик, — я обещаю вам вернуть слепым их церковь.
На площади все стихло. Донна Элиза, сидевшая в зале ратуши, поднялась с места и схватилась руками за спинку стула.
— Я предлагаю вам выбор между церковью и выигрышными номерами, — сказал синдик.
— Боже небесный, — простонала донна Элиза, — или он сам дьявол, что искушает так бедных людей!
— Мы всегда были нищими, — закричала одна женщина, — пусть мы и останемся такими!
— Мы не выберем Варравы вместо Христа, — закричала другая.
Синдик вынул из кармана коробку спичек, зажег спичку и медленно поднес ее к завещанию.
Женщины стояли и смотрели, как горели пять выигрышных номеров фра Феличе. Церковь слепых была спасена.
— Это чудо, — прошептала старая донна Элиза. — Все они верят в фра Феличе и позволяют сжечь его номера. Это чудо!
* * *
На следующий день донна Элиза снова сидела в лавке за вышиваньем. Она выглядела такой старой и разбитой. Это была не прежняя донна Элиза, это была старая, бедная, покинутая женщина. Она делала неверные, косые стежки и едва удерживала слезы, которые могли закапать вышиванье и испортить его.
Донна Элиза переживала такое тяжелое горе! Сегодня она навсегда потеряла Гаэтано. Она потеряла всякую надежду когда-либо увидеть его.
Святые перешли на сторону врагов. Они творили чудеса, чтобы помочь донне Микаэле. Никто не может сомневаться, что то, что произошло сегодня, было чудом. Бедные женщины Диаманте не могли бы спокойно стоять и глядеть, как горят номера фра Феличе, если бы их не сковало чудо.
То, что добрые святые помогают донне Микаэле, которая не любила Гаэтано, повергало бедную женщину в скорбь и уныние.
Дверной колокольчик резко позвонил, и донна Элиза поднялась с места по старой привычке. Вошла донна Микаэла. Она была такая веселая и ласково протягивала руку. Но донна Элиза отвернулась. Она не может пожать ее руки.
Донна Микаэла была в восторге.
— Ах, донна Элиза, ты помогла моей железной дороге! Что мне еще сказать? Как мне отблагодарить тебя?
— Оставь свои благодарности, невестка!
— Донна Элиза!
— Если святые согласны даровать нам железную дорогу, то это потому, что она нужна для Диаманте, а не потому, что они любят тебя!
Донна Микаэла вздрогнула. Теперь только она начинала понимать, за что донна Элиза сердится на нее.
— Если бы Гаэтано был дома, — сказала она, прижав руку к сердцу и сдерживая рыдание, — если бы Гаэтано был дома, он не потерпел бы, чтобы ты так жестоко обошлась со мной.
— Гаэтано, Гаэтано не потерпел бы?…
— Нет, он не позволил бы этого! Если ты даже сердишься на меня за то, что я любила его еще при жизни мужа, ты все-таки не решилась бы упрекать меня, если бы он был дома!
Донна Элнза слегка подняла брови.
— Ты думаешь, он бы заставил меня молчать о такой вещи? — сказала она, и голос ее прозвучал как-то странно.
— Но, донна Элиза, — прошептала донна Микаэла, подходя к ней ближе. — Ведь это же невозможно, совершенно невозможно не любить его! Ведь он так прекрасен! Он покорил меня своей властью, и я боюсь его. Ты должна позволить мне любить его!
— Я должна? — донна Элиза смотрела вниз и говорила отрывисто и сурово.
Донна Микаэла воскликнула вне себя:
— Он любит меня! Не Джианниту, а меня! И ты должна обращаться со мной как с дочерью, ты должна помогать мне и быть добра ко мне! А вместо этого ты всюду становишься на моем пути. Ты так жестока со мной! Я не решаюсь приходить к тебе и говорить о нем. И я не смею сказать тебе, как я тоскую и как я работаю для него.
Донна Элиза не могла этого слушать дальше. Донна Микаэла была совершенное дитя; юное, глупое и дрожащее, как сердце птички. Дитя, о котором нужно позаботиться. Она должна обнять ее.
— Ведь я не знала этого, бедное, глупенькое дитя, — сказала она.