Уездный город, оставшийся по милости «бунта» без начальства, изнывал от нетерпения узнать что нибудь о происшествии в Волчьей волости. Образовались две партии: одни были за крестьян, другие — большинство — были безусловно на стороне посредника. Толки шли по всему городу. В промежутках трезвости Грохотов кричал, что крестьяне должны идти в Сибирь, «потому они все мошенники», и так размахивал своим хлыстом, что случившийся подле него Колобов посоветовал ему быть осторожнее, a на счет мошенников сказал, что он знает таких, которым бы давно пора быть в Сибири.
«Пани маршалкова» беспокоилась «за пана маршалка», потому что накануне шел дождь, и он мог простудиться; исправница лелеяла мысль о предстоящем повышении мужа, и, в виду этого, купила своей дочери новое барежевое платье; Татьяна Николаевна, с величайшей горячностью принимавшая к сердцу участь крестьян, ждала прибытия комиссии с болезненным нетерпением. Она прожила в северо-западном крае шесть лет и все её симпатии легли на сторону белорусского племени, этого смирного, добросовестного, немного ленивого, терпеливого и невзыскательного племени, которое с такой безропотной покорностью несло тяжелое бремя своей жизни. Она знала, что только доведенное до крайности притеснение могло истощить терпение этого терпеливейшего народа настолько, чтобы вызвать его на отпор. С сердечной мукой ждала она исхода борьбы и, взвешивая все шансы за и против, сомневалась, чтобы результат отвечал её желанию. Она ждала комиссию с тем большим нетерпением, что еще накануне слышала от жены исправника: «Мой Кирилл Семенович усмирил бунтовщиков и все устроил». Слово «бунтовщики» произносилось особенно часто и с особенным ударением. Наконец, комиссия вернулась, и город сразу наполнился новостями, рассказами и всякими комментариями. Вести были неутешительные: к губернатору отправлены две эстафеты; бунтовщики, в числе шести человек, привезены в город и водворены в остроге. Одновременно с комиссией вернулся из Киева Гвоздика. Он был вне себя от негодования: он кричал, что разнесет всю волость, что комиссия не имела права распоряжаться в его участке, что ему стоит только съездить в губернию и проч.
«Пан маршалок» собирался с дороги отдохнуть, улегшись на диване с газетой в руках, когда растрепанная, с подоткнутым подолом и засученными рукавами, женщина, просунув в дверь голую рук у произнесла: — «Вам письмо от Орлихи». Он взял письмо, проворчал, взглянув на адрес: «Так и есть, черт возьми!» и стал читать. Прочитав, он сковал почтовый листок и бросил его с досадой под стол. Его оскорбили и тон, и содержание письма, но особенно был неприятен намек на «усмирение бунта» исправником: ему хотелось, чтобы весь успех дела — он называл это успехом — отнесли к нему одному, и вдруг глупая исправница отнимала у него то, что он считал исключительно своим, но праву своей находчивости, своего уменья взяться за дело, наконец, несомненного благородства всех своих поступков. В первую минуту он хотел оставить письмо без ответа; он снова лег на диван, с твердым намерением заснуть и о таких пустяках не думать; но беспокойные мысли одна за другой сменялись в его голове, и даже передовая статья газеты была не в состоянии произвести на него обычное действие определенной дозы морфия. Петр Иванович встал, помянул еще раз черта, посмотрел в зеркало и решительно надел галстук.
«Пойду! — сказал он себе, — ответить письмом было бы неосторожно. He ответить вовсе — неловко».
«Пан маршалок» был пан маршалок; он очень высоко ценил самого себя и свое достоинство; но он был предупредителен с теми, от кого мог ожидать себе неприятности, и имел много причин дорожить своими отношениями к Орловым.
Он пошел с твердым намерением быть искренним и великодушным, и чем ближе подходил к дому Орловых, тем сильнее подступало к нему чувство негодования на порядки в Волчьей волости. Ступив на крыльцо, он окончательно был на стороне крестьян.
— Ну, что, чем кончилось? — встретила его Татьяна Николаевна в зале.
— Кончилось?.. — сказал он с грустной улыбкой. — Только что начинается!
И он рассказал, как было дело, т. е. рассказал, как смотрел в эту минуту на него сам. Он возмущен, оскорблен, но — развел он руками и наклонил голову — закон неумолим: они будут наказаны.
И слезы скорби об участи крестьян показались на его, никогда не смотревших прямо глазах.
— Что же с ними будет? — в волнении спросила Татьяна Николаевна.
Это уже будет зависеть от решения палаты. Я постараюсь всячески смягчить их участь; я сегодня же буду писать Михаилу Дмитриевичу.
— Кто это Михаил Дмитриевич? — спросила Татьяна Николаевна.
— Губернатор, — скромно ответил Петр Иванович, удивляясь такому странному вопросу.
— Я не знала, — сказала она, — и тотчас же прибавила: — Вы говорите: закон неумолим к крестьянам, a каков он к Гвоздике?
Петр Иванович пожал плечами, как бы говоря, что он не в праве даже допустить обсуждение такого легкомысленного вопроса и, прощаясь, повторил, «что сделает все, решительно все, для этих бедняков, виновных по закону и правых по совести». Сказав эту бессмыслицу и нимало не смущаясь таким антагонизмом между законом и совестью, он раскланялся и вышел, мысленно одобрив свое поведение.
Кажется, все идет хорошо, — подумал он и, вернувшись домой, подобно актеру, довольному исполнением своей роли, с удовольствием разделся и с большим аппетитом пообедал.