Посещение моей прежней квартиры в Петербурге — Жилищные затруднения в Москве — Гостинница Савой — Сыск и надзор — Цензура писем
Посещение моей прежней квартиры в Петербурге
Когда я уехал из Петербурга 2 марта 1919 года, я оставил мою квартиру на попечении моей умершей впоследствии сестры и ее мужа. Квартира моя была скромна и мала, но я коллекционировал предметы искусства в течение многих лет и в моей квартире имелось старинное серебро, фарфор, старинная медь, старинные ткани, слоновая кость, ковры и картины. Предметы эти в большинстве были объектами русского искусства, за исключением серебра, среди которого у меня имелось несколько избранных предметов германского серебра 16 и 17 века. Я тщательно упаковал наиболее ценные мои книги и предметы искусства в два больших ящика, каковые и оставил в квартире. Так как я уехал из России по служебному поручению, то квартира моя получила охранное свидетельство и не подлежала какой бы то ни было конфискации.
Летом 1919 года моя сестра и ее муж однако были вынуждены уехать из моей квартиры и оставить Петербург, так как нужда в жизненных припасах стала совершенно невыносимой. Так как я был в отсутствии, то квартира моя осталась безо всякого попечения. Дворник дома сообщил об этом местному совету, а совет стал на ту точку зрения, что я являюсь буржуем, удравшим за границу, хотя ему официально было известно, что я отправился за границу по служебному поручению. Брат мой, проживавший еще в Петербурге, прилагал все старания, чтобы предотвратить конфискацию квартиры, но ничего добиться не мог. Все без исключения предметы искусства, ковры, картины и названные оба ящика были вынесены из квартиры и предоставлены в распоряжение совета, между тем как мебель осталась в квартире. Сама квартира была предоставлена в пользование трем различным жильцам.
Когда я приехал в Петербурга летом 1923 года, я прекрасно знал, что моя квартира конфискована и что я там более ничего не найду. Все же я не мог подавить в себе желания вновь увидеть квартиру, в которой прожил много лет, и поэтому отправился на автомобиле на Васильевский остров, где находилась моя прежняя квартира. Весь Васильевский остров, в особенности же его более отдаленные улицы, производили еще более печальное впечатление, чем центр города. Я подъехал к дому на автомобиле, что само по себе уже было событием в этой тихой улице.
Перед домом стоял дворник, который был главным подстрекателем конфискации моей квартиры. Я подошел к нему с прямым вопросом:
— Вы узнаете меня?
Дворник, который был глубоко убежден, что я либо удрал, либо просто исчез с лица земли, думал, что перед ним стоит привидение. Он побледнел и сказал:
— Да, конечно, ведь вы же гражданин Л.
За мною мой шоффер, крепкого сложения матрос, сказал:
— Я шоффер с Монетного Двора, а это наш начальник.
Дворник съежился и сказал:
— В вашей квартире живет теперь матрос. Я вовсе не виноват, что вашу квартиру отняли. Я вовсе не говорил, что вы удрали или скрылись.
Я ответил ему сухо:
— Это теперь не важно. С кем мне нужно говорить?
Он указал мне квартиру, в коей помещался домовой комитет и исчез бесследно. В домовом комитете я встретил двух мужчин, которые иронически меня выслушали и только чрезвычайно неохотно согласились проводить меня в мою бывшую квартиру.
Мы вчетвером поднялись по черной лестнице в квартиру и постучали. Нас приняла женщина и я заявил ей, что являюсь бывшим владельцем этой квартиры и желаю говорить с ее мужем. После нескольких минут появился крепкий высокий человек и между нами произошел следующий разговор:
— Чего вы хотите?
— Я бывший владелец этой квартиры.
— А я нынешний владелец этой квартиры. Я прежде был матросом, а теперь изучаю право. Пожалуйте-ка в мою комнату, я вам покажу, кто тут владелец.
Затем он поискал в столе, нашел бумагу и ткнул мне ее в лицо.
— Вы поздновато пришли. Немного слишком поздно, на целый год опоздали. Я уже в мае 1922 года зарегистрован, как законный владелец этой квартиры и всей находящейся в ней мебели. Вот вам. Что же вы, собственно, хотите? Кто вы такой?
Я вынул из кармана мое удостоверение и показал ему, какую должность я занимаю. Матрос стал мягче.
— Прекрасно. Ну пожалуйста. Вы видите, как дело обстоит. Если хотите, я вам охотно разрешу осмотреть квартиру.
Я смотрел вокруг себя в кабинете, мебель была еще прежняя, но в страшном состоянии. Я бы ее не взял, если бы мне ее подарили. Другой жилец жил в соседней комнате, которая была почти совершенно пустой: в комнате стояла только железная кровать и столь. Мебель, прежде находившуюся в этой комнате, увез с собой прежний жилец. Вдруг взгляд мой упал на высокую полку с книгами. Я видел, что она сплошь заполнена моей юридической библиотекой и спросил его:
— Скажите пожалуйста, а книги. Они тоже вам принадлежат?
— Нет, видите ли, книги еще не регистрованы. Но я как раз составляю опись и дам ее зарегистровать на днях. Должен признаться, ваша библиотека действительно очень хороша и содержательна. Она мне теперь чрезвычайно полезна при моем изучении права.
Я заметил в углу полки монографию известного русского художника Врубеля и сказал ему:
— Видите ли, вот лежит книга Врубеля. Ведь эта книга вас вряд ли интересует. Дайте мне ее пожалуйста на память.
На это он ответил резко:
— По моей доброй воле, вы ничего от меня не получите. Даже ни единой страницы этой книги. Ежели суд решит в вашу пользу, пожалуйте, тогда вы получаете всю квартиру, тогда я съезжаю, но иначе — нет. Но я советую вам подумать — при этом он мне подмигнул — я член Петроградского Совета Рабочих Депутатов. Вам пожалуй трудно будет выиграть в суде против меня дело.
Я ответил ему сухо:
— У меня нет ни малейшего намерения судиться с вами. Оставайтесь спокойно там, где вы находитесь.
Я уже хотел уйти. Вдруг я увидел, что на стене в углу висит маленькая картина. Я вспомнил, что это был итальянский пейзаж Щедрина 1819 года, представлявший небольшую ценность. Я сказал ему:
— Тут висит маленькая картина. Может быть вы согласитесь мне ее продать?
— Да нет, да помилуйте, что ж вы думаете? Ведь вся квартира и все то, что в ней есть, принадлежит мне только пожизненно, ведь это я имею только в пользование. Это вовсе не моя собственность. Я теперь хорошо понимаю, в чем разница. Вы только подумайте: я вам продам картину, а потом придет совет и скажет: А ты куда, товарищ, дел картину? Нет, нет, я вам ее продать не могу.
Я холодно поклонился и повернулся, чтобы уйти.
Вдруг этот человек заградил мне дорогу:
— Скажите пожалуйста. Вы собственно для чего сюда пришли? Чего ж вы от меня хотели? Вы что-ж хотели пощупать пролетарскую душу, что ли?
— Изучение вашей души меня не интересует, для меня вы в данный момент не пролетарий, а гражданин такой то. Я просто хотел осмотреть квартиру. Я просил вас о книге Врубеля и я вправе был это сделать. А ваше дело было мне в книге отказать. Больше нам нечего друг с другом разговаривать. Дайте мне уйти.
Он еще раз всмотрелся в моего коренастого проводника, открыл дверь и дал мне уйти. Когда я спускался с лестницы, мой шоффер возмущенно кричал:
— Ведь это же сволочь. Ведь это же все ваше, ведь это же не евонное. Ведь ежели это было бы мое, то я бы ему всю рожу разворотил. Как же он мог вам отказать в паршивой книжке, когда весь шкаф вам принадлежит?
Я ему сказал:
— Успокойтесь. Эта книга не так важна, в конце концов безразлично — имею я ее или нет.
Все же вся эта сцена и ужасная картина запущения, найденная мной в квартире, подействовали на меня. Я должен был взять себя в руки для того, чтобы внешне сохранить спокойствие.
Жилищные затруднения в Москве
Вскоре после моего приезда в Москву я просил народного комиссара финансов Сокольникова, предоставить в мое распоряжение маленькую меблированную квартиру в две комнаты. Сокольников отдал соответствующее распоряжение начальнику административного управления тов. Герштейну. Было чрезвычайно трудно найти свободные комнаты и в конце концов нашли следующий выход. Народному комиссариату финансов принадлежал дом в Мертвом переулке, который был населен исключительно сотрудниками этого комиссариата. Во дворе этого дома стоял маленький флигель, вроде дачного дома, в четыре комнаты. Этот маленький дом был частично населен, но находился в таком запущенном и отчаянном состоянии, что о въезде в него вообще не могло быть и речи. Решено было произвести капитальный ремонт домика и меблировать его, а затем из четырех комнат предоставить в мое распоряжение две. Работа плохо подвигалась и я поэтому все время должен был жить в гостиннице. Мои гостиничные счета еженедельно оплачивались комиссариатом финансов. 2-го июня комиссариат уведомил меня письменно, что квартира моя теперь вполне готова для въезда и что комиссариат, начиная с этого дня, прекратит уплату дальнейших гостинничных счетов. Так как я как раз в этот день, 2-го июня, уезжал в служебную поездку в Петербург, то я принял к сведении это сообщение и поручил моему секретарю М. позаботиться о том, чтобы квартира до моего возвращения из Петербурга была омеблирована и приведена в полный порядок.
13-го июня я приехал из Петербурга в Москву. На вокзале меня ждал мой секретарь М. с автомобилем. Я спросил его: — Куда мы теперь поедем? — В новую квартиру, в Мертвый переулок. — А вы уже были в квартире? — Нет — ответил М. Но там, конечно, все в порядке. Ведь квартира, как вам известно, уже две недели как готова.
Я хотя чрезвычайно сомневался в этом, но не выразил вслух своих сомнений. Мы с секретарем отправились непосредственно в квартиру.
Когда я приехал туда и хотел пойти через двор во флигель, ко мне навстречу вышел дворник и, смущенно почесывая затылок, сказал:
— Да, видите ли, сюда несколько дней назад въехал товарищ из «бужетного» отдела и взял ваши две комнаты. Я ему говорил много раз, что комнаты эти назначены для вас, начальника валютного управления, а он мне в ответь: эх чего там, я человек партейный, я просто возьму эти комнаты. Сказал и повесил свой замок на дверь.
Я спросил дворника: — А как же с остальными двумя комнатами?
— Да, видите ли, сказал он смущенно. Эти две комнаты, пожалуй для вас не подойдут.
Чтобы раз навсегда покончить с этим делом, я осмотрел эти две комнаты. Одна комната была прежней дворницкой, узкое помещение, получавшее свет из окна, расположенного почти у самого потолка. Пол комнаты еще совершенно не был готов, и плотник как раз занят был тем, что прибивал половые доски. Другая комната представляла собой маленькое помещение в уровень с землей, с окном на двор. Эта комнатка была закрыта и в ней помещалась кое-какая мебель бывшего жильца.
— А где же моя мебель? — спросил я дворника.
Добродушно улыбаясь, он посмотрел на меня и сказал:
— А мебели и нету-ти.
При этих условиях, конечно, мой въезд в квартиру при всем желании был невозможен.
Я возмущенно обратился к моему секретарю:
— Ведь я вам определенно поручил перед моим отъездом, чтобы вы позаботились о том, чтобы квартира была в порядке. Если бы вы имели малейшее понятие о дисциплине и о чувстве долга, вы бы заранее осмотрели квартиру и увидели бы, в каком состоянии она находится. Вы бы тогда не посмели ехать со мной сюда и отнимать мое время.
Мой секретарь бормотал какие-то извинения, а я приказал шофферу отправиться непосредственно в гостинницу Савой. Прибыв туда, я предъявил мои мандаты и просил о комнате для меня и моей жены. Швейцар ответил, что у него хотя имеется маленькая комната, но что он не может мне ее дать без прямого разрешения «Бюробина», т. е. «бюро по обслуживанию иностранцев». Это бюро находилось в народном комиссариате иностранных дел, в «Наркоминделе». Я поехал на том же автомобиле со всеми моими вещами непосредственно в Наркоминдел, отправился в Бюробин и объяснил там положение дела, заявив, что квартира предоставленная в мое распоряжение народным комиссариатом финансов, о полной готовности которой мне еще 2-го июня сообщено, фактически еще ныне, 13 июня, находится в таком состоянии, что плотник прибивает половые доски. В виду этого я потребовал свободной комнаты в гостиннице Савой. Бюробин дал мне соответствующий ордер и я действительно получил комнату. Комната в гостиннице Савой была хотя и мала и узка, но во всяком случай это было нечто лучшее, чем полуготовый ремонтирующийся дом. После этого опыта я уже не настаивал больше на получении квартиры в две комнаты. И действительно, она никогда более не была ни предложена, ни предоставлена в мое распоряжение.
Гостиница Савой — Сыск и надзор — Цензура писем
Уже много писалось о системе сыска в советской России, много преувеличенного и выдуманного. Конечно, надзор за политическим настроением населения несомненно чрезвычайно интенсивен, гораздо более интенсивен, чем в государствах, где форма управления существует уже давно. В особенности интенсивен этот политический надзор за красной армией, за составом государственных служащих, за специалистами («спецами») и за приезжающими в Россию иностранцами.
Во время моего последнего пребывания в Москве я проживал более трех месяцев в гостиннице «Савой», одной из немногих гостинниц, предназначенных для приема иностранцев. Все гостинницы, предназначенные для иностранцев, находятся в ведении Бюробина, который представляет собой особый отдел при народном комиссариате иностранных дел. Состав служащих гостинницы Савой, так же как и всех других гостинниц Бюробина, одновременно находится также на службе у ГПУ и, кроме своих прочих служебных функций, должен осуществлять и политический и полицейский надзор за жильцами гостинницы.
Для жильца, проживающего в гостиннице Савой, гостинница представляется просто стеклянной клеткой. Час, когда жилец гостинницы ушел из дому, когда он вернулся, Когда он принял посетителей, как долго посетители у него находились и кто именно были эти посетители, все это точно отмечается. Надзор производится подчас в такой неловкой форме, что он прямо бросается в глаза. Бывает, например, что возвращаешься поздно ночью домой, усталый поднимаешься на лестницу, так как лифт уже не действует, сонный направляешься через полутемный корридор в свою комнату, и вдруг натыкаешься на «парикмахера» в белом кителе, плохо скрывающегося за колоннами. Конечно, невольно вздрагиваешь, потому что никто не ожидает в это время встретить парикмахера в белом кителе. Что же оказывается? Этот милый человек только хотел знать, направляется ли поздно возвращающийся домой жилец в свою собственную комнату или в чужую, а если в чужую, то в какую именно.
Однажды я стоял после обеда в вестибюле гостинницы и разговаривал в течении нескольких минут со знакомым мне господином. Как только он со мной простился и за ним заперлась выходная дверь, швейцар подошел ко мне и осклабившись спросил:
— Скажите пожалуйста, кто собственно тот гражданин, с которым вы только что разговаривали? Какой симпатичный человек! Я его часто здесь вижу, только не знаю, кто он такой.
Я, конечно, в первый момент имел желание соответственно ответить на эту наглость. Но я вспомнил, что нахожусь в гостиннице Савой в Москве и что отказ в ответе на этот вопрос причинил бы как мне, так и моему знакомому бесцельную неприятность. Ибо, в случае моего отказа, немедленно был бы приведен в действие весь сложный аппарат сыска, чтобы установить личность «симпатичного» гражданина. В виду этого я дал швейцару поневоле нужную ему справку.
То, что все телефонные разговоры подслушиваются, это несомненный факт. Весьма часто слышишь совершенно ясно, как включается в телефон подслушивающий. Поэтому совершенно естественно, что жилец, телефонирующий в город из комнаты гостинницы Савой, начинает свой телефонный разговор словами: — Алло, я говорю из гостинницы Савой! Собеседник тогда знает в чем дело, он знает, что разговор подслушивается и ведет себя соответственно.
Однажды, когда я еще жил в гостиннице «Париж», я заметил, что мой большой сундук открывается и закрывается с большим трудом. Мне пришлось промучиться с ключами почти четверть часа, пока не удалось открыть сундук. Замок был раньше совершенно исправен и поэтому было ясно, что была сделана кем-то попытка открыть сундук другими ключами. Я рассказал об этом знакомому, занимающему довольно важный пост в народном комиссариате внутренних дел (Наркомвнудел). Он ответил мне улыбаясь:
— Бросьте, чего вам волноваться по этому поводу? Ну, конечно, пытались открывать ваш сундук. Но ведь главное то дело в том, что у вас ничего не украдено. Вы что же, установили, что чего-нибудь не хватает?
— Нет.
— Видите ли. Вы и не должны удивляться, если ваш письменный стол и ваши шкафы тоже когда либо начнут плохо закрываться. Ведь при наших условиях совершенно естественно, что переписка и вещи иностранцев обыскиваются незаметным путем. Но вы спокойно можете оставлять лежать деньги в письменном вашем столе. Безусловно ничего не пропадет. Впрочем, я вам советую, вы пожалуйста не уничтожайте всех писем, которые вы получаете, а то знаете, как будто-бы странно, когда ничего не находишь в письменном столе. Ну оставьте там что-ли, как будто бы нечаянно, какое нибудь безвредное письмо от вашего отца, от вашей матери или от вашей жены.
Опытный человек с этим, конечно, считается, избегает по возможности вести записные книжки и дневники, главным же образом воздерживается от записи адресов и телефонных номеров.
Память мало по малу прекрасно привыкает к наиточнейшему удержанию адресов и телефонных номеров. Последнее производится по той весьма понятной причине, чтобы не вовлекать третьих лиц, когда случайно придешь в нежелательное близкое соприкосновение с ГПУ.
Во время моего проживания в Москве мне было конфиденциально сообщено, что во многих комнатах гостинницы «Савой» имеются особые микрофоны, т. е. аппараты для подслушивания разговоров, скрытые в вентиляторах или за шкафами, которые дают возможность слышать каждый ведущийся в данной комнате разговор. Я не мог установить присутствия в моей комнате подобного аппарата, но считаю это сообщение весьма вероятным.
При этих условиях, конечно, не приходится удивляться, что жильцы «Савой» лишь редко принимают посетителей у себя в гостиннице, а предпочитают встречаться у частных лиц или в нейтральном месте, если необходимо видеть кого-либо, не будучи замеченным. Весьма распространенным является способ встречи в театре, где берут места находящиеся рядом.
То, что переписка выдающихся беспартийных лиц перлюстрируется, т. е. открывается и читается соответствующими органами, это не подлежит никакому сомнению. Для меня было ясно, что адресованная мне корреспонденция, а по возможности также и исходящая от меня, прочитывалась. Мои письма были весьма коротки и не содержали никаких личных впечатлений о советской России, о Москве, о том, что меня окружало и т. д. Но, как оказалось впоследствии, и переписка моей жены усердно прочитывалась. Когда я через некоторое время в Берлине имел возможность говорить с полномочным представителем С. С. С. Р. Крестинским и при этом указал ему на то, что мое желание иметь служебное местопребывание в Берлине объясняется отчасти и тем, что жена моя немка и не понимает по-русски, то Крестинский мне ответил:
— Незнание русского языка не является решающим. Если бы ваша жена имела желание принимать участие в нашей немецкой культурной работе (т. е. в социальной работе среди немецких коммунистов в Москве), то ей не приходилось бы писать своей матери в Шарлоттенбург письма полные отчаяния и тоски.
Это было явным доказательством, что и письма моей жены, не содержащие ни малейшей критики о Москве, открывались и читались и что содержание таковых уже попало в то «дело», которое велось обо мне.