Шпик
Когда я в июле 1923 г. в качестве заместителя начальника валютного управления и председателя «Комиссии по реализации государственных ценностей» отправился заграницу, меня сопровождал коммунист Лев Дубровицкий, официально в качестве члена этой комиссии.
На самом же деле, в чем я затем убедился, его главной задачей было наблюдать за моей личностью и деятельностью и доводить обо всем им замеченном самым точным образом до сведения Москвы. Я нисколько не сомневаюсь, что он находился на службе Г. П. У. и что он стремился по мере своих сил выполнять свою задачу. Дубровицкий был молодой человек, в то время лет 23-х, с очень скромным образованием, но с природным умом и хорошими способностями. Так как он во многих отношениях типичен, то я хотел бы здесь передать несколько эпизодов, кроме изложенных мною в другом месте.
Когда мы достигли 11 июля советской границы у станции Себеж, наш поезд, по обыкновению, остановился на долгое время на границе прежде, чем нас пропустили в Латвию. Мы завтракали вместе. Мне бросилось в глаза, что Дубровицкий за столом пишет какую-то бумагу.
«Что это такое?» спросил я.
Д. «Видите того человека, который сидит за разменной кассой Госбанка?»
Л. «Да, вижу».
Д. «Этого человека я знал несколько лет тому назад, когда он служил в Красной Армии. Он дезертировал и перебежал к белым. Вдруг я вижу, он сидит за этой кассой».
Л. «Уверены ли Вы в том, что это тот самый?»
Д «Да, конечно, уверен».
Л. «Ведь с того времени прошло несколько лет, разве Вы можете узнать его с абсолютной уверенностью?»
Д. «Безусловно узнаю».
Л. «Ну, а для чего этот Ваш доклад?»
Д. «Я докладываю об этом здешнему отделу Г. П. У. Они могут делать с ним, что хотят».
Л. «Что ему в таком случае грозит?»
Д. «Ни более ни менее как смерть».
Я должен был, конечно, молчать.
17 окт. 1923 г. я возвращался опять в Москву через эту же пограничную станцию Себеж.
Я опять увидел того же самого человека; он спокойно сидел на том же месте и менял деньги. Очевидно, тов. Дубровицкий все-таки ошибся.
Когда мы рано утром прибыли в Ригу, мы установили, что поезд на Берлин идет только вечером. Мы должны были, следовательно, пробыть целый день в Риге Так как у меня в Риге живут близкие родственники, то я, естественно, хотел избавиться от Дубровицкого. Но это было невозможно, ибо Дубровицкий, очевидно, твердо решил сопровождать меня повсюду. Поэтому я предложил моей жене поехать на взморье, приблизительно на расстоянии одного часа езды по железной дороге от Риги. Дубровицкий, которого я, разумеется, должен был взять с собой, не отходил от нас буквально ни на шаг. Наконец, мне это надоело и я ему сказал просто-напросто, что я иду с женой купаться и что он совершенно свободен. Когда мы с женой вернулись обратно, Дубровицкий показался опять на горизонте и потом уже следовал за нами как тень.
По прибытии в Берлин я устроил его в гостинице и повел его к хорошему портному, у которого он заказал себе модный костюм. Через несколько дней, прекрасно одетый, он вполне производил впечатление европейца. Дубровицкий выразил желание видеть мою квартиру в Берлине. У меня в Берлине была маленькая, но со вкусом обставленная квартира. Я должен был волей-неволей исполнить его желание, дабы не возбуждать ненужных подозрений. Я пригласил его и еще двух членов комиссии к себе. Я провел их в кабинет и предложил им чаю. Кстати, мы обсудили несколько деловых вопросов. Как я потом узнал, Дубровицкий заявил на следующий день:
«Обратите внимание, как Л. хорошо устроился в Берлине. Ну, пускай не беспокоится, одну квартиру со всей его мебелью и произведениями искусства мы уже у него забрали в Петербурге. А скоро, надеюсь, и вторую заберем».
Дубровицкий высказывал при этом только общий взгляд, разделяемый всеми советскими кругами летом 1923 г., а именно, что коммунистический переворот в Германии лишь вопрос дней. Лето 1923 г. было действительно очень тяжелым временем для Германии. Инфляция германской марки и политические затруднения достигли высшей точки. Рурская область была занята, и в средней Германии возникли беспорядки, конечного результата которых нельзя было предвидеть.
Вышеприведенное замечание Дубровицкого в высшей степени типично для него и для его товарищей по ремеслу. Чувство невероятного злорадства и самодовольное сознание своей власти, которые ясно выявлялись в его словах, были движущим фактором целого ряда поступков, без этого необъяснимых.
Дубровицкий пользовался каждым случаем, чтобы хвастать передо мной своей революционной беспощадностью. Помимо того, что он, между прочим, рассказал мне, что из-за какого-то пустяка он в Смоленске выгнал своего тестя из дому и велел его арестовать, он намекнул мне с гордостью о своем личном участии в подавлении Кронштадтского восстания матросов. Он рассказывал мне, с какими трудностями и лишениями Красная Армия достигла Кронштадта со стороны г. Ораниенбаума, лежащего на материке против острова Кронштадта. Солдатам приходилось перебраться через замерзший Финский залив. Лед уже был нетверд, местами таял, так что солдаты должны были брести верстами по ледяной воде, подвергаясь каждую минуту опасности попасть в открытые проруби. Немало людей погибло при этом переходе. Самое ужасное происходило в самом Кронштадте, где восставшие матросы расстреливались массами.
Д. «Я не могу и не должен Вам передавать подробностей, но можете быть уверены, что по сравнению с тем, что происходило в Кронштадте, вся гражданская война, война против белых, весь террор, на который жалуется буржуазия — все это ничто!»
Однажды, в самом начале нашего заграничного путешествия разговор зашел о беспартийных специалистах на советской службе. Дубровицкий заявил, что советское правительство не может обойтись без буржуазных специалистов и готово им много платить, но держать их нужно крепко, на привязи, как цепных собак, так как, мол, никогда не знаешь, чего от них можно ожидать. И между прочим, добавил: «Например, скажем Вы: я знаю, что у Вас блестящие знания и большой коммерческий опыт, но, говоря по правде, я Вам не совсем доверяю».
Л. «Как же это? Несмотря на доверие Сокольникова и Крестинского? Несмотря на то, что Сокольников пригласил меня из заграницы на пост начальника валютного управления? Это во всяком случае весьма лестно!»
Д. «Крестинский Вас уже сколько лет знает, а я Вас знаю только несколько месяцев».
Не без горькой иронии думал я о том, что подобный разговор между начальником и подчиненным может иметь место только при советской системе. Во всяком случае, я предпочитал, чтобы этот молодчик свой недостаток доверия ко мне откровенно высказывал, чем если бы он все это замалчивал.
Во время моего пребывания в Голландии я должен был, между прочим, зондировать вопрос о возможности продажи коронных драгоценностей и коронных регалий.
Я знал, что оценка коронных драгоценностей и регалий была чрезвычайно высока и уже по этой причине они не могли быть проданы. Эти предметы были оценены по их исторической ценности, которая, разумеется, ничего общего не имела с рыночной оценкой. Тем не менее поручение должно было быть выполнено, поэтому я отправился в Амстердам вместе с Дубровицким к г. Т., одному из самых выдающихся и уважаемых местных ювелиров. Едва мы коснулись этого вопроса, как Т. внезапно спросил меня:
«Позвольте, как же это? Коронные драгоценности мне уже раз предлагали. Я уже тогда заявил, что я таких вещей не покупаю, что я являюсь покупателем только на драгоценные камни без оправы».
Л. «Кто же Вам предложил эти предметы?»
Т. «Я это прекрасно помню, у меня даже альбом был, он у меня и теперь еще сохранился. Да и визитная карточка того господина, который вел со мной переговоры, тоже у меня, кажется, есть».
Дубровицкий побледнел от волнения. Я спросил его, не знает ли он что-нибудь по этому поводу. Дубровицкий не успел ответить, как Т. уже явился с фотографическим альбомом. Я его просмотрел. Это были без сомнения снимки предметов, принадлежавших к коронным ценностям. На визитной карточке стояла совершенно мне незнакомая немецкая фамилия, по всей вероятности какого-нибудь посредника.
Я извинился перед Т. и объяснил ему, что мне это предложение совершенно неизвестно и что оно исходит без всякого сомнения от какого-нибудь посредника, а не официального учреждения. Единственным учреждением по продаже русских драгоценностей является валютное управление, представители коего ныне ведут с ним переговоры. Т. еще раз заявил, что он не интересуется покупкой коронных регалий и драгоценностей и на этом мы закончили наш визит.
Когда мы вышли, я спросил Дубровицкого, в чем собственно дело, так как у меня совсем нет охоты попасть еще раз в такое неприятное положение. Тогда, после некоторого колебания, Дубровицкий рассказал мне следующее. Комиссариат финансов получил несколько времени тому назад — еще до моего приезда в Москву — приказ от советского правительства вручить Коминтерну фонд, состоящий из драгоценных камней. Этот фонд и был в свое время изъят из «Гохрана». Для этой же цели были затребованы еще три альбома со снимками коронных драгоценностей и коронных регалий, причем альбомы он, Дубровицкий, сам составил. Тот альбом, который мы сейчас видели у Т., без сомнения один из этих трех альбомов. Дело можно себе представить только так: «Коминтерн», который получил эти альбомы, пытался через своих агентов в Германии или Голландии найти покупателей на эти предметы, и с этой целью обратились и к Т.
На коронные регалии и драгоценности не нашлось покупателей и впоследствии. Были ли за это время отдельные предметы разобраны и содержащиеся в них камни проданы, мне неизвестно.
Когда я в сентябре 1923 г. вернулся из Лондона в Амстердам, где Дубровицкий и другие члены комиссии находились уже несколько месяцев, мне сказал шеф голландской фирмы, купившей весной 1923 г. у валютного управления большую партию драгоценных камней, что Дубровицкий, разыгрывающий в Голландии роль начальника комиссии, сообщил ему обо мне следующее:
«Нам Л. нужен. Его опыт, его юридические и коммерческие знания нам необходимы, но мы ему не доверяем. Он не коммунист, и мы ему доверять не можем. Доверенным лицом являюсь здесь я».
Я возразил голландцу лишь следующее:
«Это замечание явная бестактность, но при существующем положении вещей я не хочу на это реагировать. Для меня решающим является то, что комиссар финансов мне доверяет. Что же касается этого молодого человека, то его мнение для меня безразлично».
Однажды, вскоре после этого, ко мне подошел Дубровицкий весь сияющий: «Тов. Л., теперь я Вам доверяю, теперь я могу спокойно Вам это сказать!»
«Что случилось?» спросил я его.
Д. «Сегодня я встретил одного старого товарища, с которым я говорил о Вас. Он Вас уже 8 лет знает, еще задолго до революции, и он мне заявил, что Вы абсолютно честный человек».
Я сейчас же понял, откуда у него эта новость. Дело шло об одном образованном, интеллигентном человеке, который работал до революции под моим началом в Шуваловском Обществе и теперь состоял советским генеральным консулом в европейском крупном городе. Этот человек мог сказать обо мне только положительное. Это якобы наивное проявление доверия вывело меня, однако, из себя, и я осадил его:
«Пожалуйста, продолжайте Вашу работу, тов. Дубровицкий, и заметьте себе: мне наплевать на то, доверяете ли Вы мне или нет. Я исполню свой долг по мере моих сил и затем отдам отчет о своей деятельности народному комиссару финансов Сокольникову, а не Вам».
Для меня было ясно, что Дубровицкий не будет мне доверять, даже если получит самые лучшие сведения касательно моей личности, и это предположение не замедлило подтвердиться дальнейшими событиями.
В декабре 1923 г. мы вели в Москве переговоры с одной французской фирмой касательно покупки драгоценных камней. По этому случаю «Комиссия по реализации государственных ценностей» собралась на заседание в здании «Государственного хранилища ценностей», т. наз. «Гохране». В заседании принимали участие все четыре члена комиссии: я — в качестве председателя, мой коллега, заместитель начальника валютного управления Карклин — в качестве вице-председателя, Дубровицкий и заместитель начальника Гохрана — в качестве членов. Комиссия состояла из трех коммунистов и меня, председателя, беспартийного.
Французу была предложена крупная партия драгоценных камней, но он хотел пока купить лишь менее значительную партию по своему выбору и зато давал высокие цены. Вопрос обсуждался в ту и в другую сторону, Дубровицкий стоял за то, чтобы продавать французу только всю партию в целом. Я знал, что я в таких случаях должен соблюдать крайнюю осторожность, так как каждое мое предложение могло бы показаться подозрительным. Я, однако, не видел абсолютной необходимости в том, чтобы всю партию продавать непременно сразу и высказался в том смысле, что предложение француза купить небольшую партию по более высокой цене должно быть подвергнуто зрелому обсуждению. Тогда Дубровицкий вскочил и сказал:
«У меня такое ощущение, что у этого француза у нас в комиссии имеются очень глубокие корни».
Я понял большую опасность, в которой я находился. Малейшее подозрение было достаточно, чтобы бесповоротно отдать меня в руки Г. П. У., с которым я уже и так воевал из-за разрешения на выезд заграницу. Поэтому я сейчас же поднялся с места и заявил:
«Я слагаю с себя обязанности председателя Комиссии и прошу Вас, тов. Карклин, принять на себя председательствование. Я ни за что не допущу, чтобы здесь высказывались подобные намеки».
Карклин: «Что Вы, что Вы, тов. Л., как это Вам в голову пришло? Это же не основание для отказа от председательских полномочий. Тов. Дубровицкий сделал это замечание, не отдавая себе ясного отчета в смысле своих слов».
Л. «Во всяком случае, я заявляю следующее: во избежание каких бы то ни было недоразумений, я официально беру назад свое предложение подвергнуть еще раз основательному обсуждению условия, на которых француз хотел купить камни. Я иду еще дальше. Я заявляю, что если Комиссия теперь вся в целом выскажется за предложение француза, я буду голосовать против. Только таким образом я могу свести на нет те намеки, которые позволяет себе делать т. Дубровицкий».
Сделка, таким образом, не состоялась. Вся партия, правда, была продана, но гораздо позже и на менее выгодных условиях.
Когда в мае 1923 г. возникла мысль послать из Москвы в Голландию особую комиссию для наблюдения за правильным проведением сделки по продаже крупной партии драгоценных камней большой голландской фирме, Дубровицкий начал усиленно домогаться своего назначения членом этой комиссии для того, чтобы поехать со мной заграницу. Он обратился к коммунисту И. И. Шлейферу, заместителю начальника валютного управления, от которого зависело его назначение.
Шлейфер, будучи личным другом Дубровицкого и охотно желая ему оказать это одолжение, — тем более, что это гарантировало ему получение самых точных сведений обо мне и моей деятельности заграницей, — тем не менее предостерегал его от этого шага.
Шл.: «Почему ты хочешь ехать с Л.? Ведь это же опасная штука! Кто его знает, какие могут оказаться для тебя последствия, если там дело пойдет не в порядке. Почему ты хочешь лезть как раз в такое дело? Успеешь еще в другой раз попасть заграницу».
Дубровицкий настоял все-таки на своей поездке. О том, какие последствия это путешествие могло бы иметь для меня, «если бы дело пошло не в порядке», над этим, очевидно, тов. Шлейфер не слишком ломал себе голову. Как бы то ни было, дело закончилось хорошо. Вся сделка была проведена в полном порядке. Дубровицкий вернулся уже в конце сентября 1923 г. обратно в Москву.
Когда я сам, 18 окт. 1923 г., приехал в Москву, я узнал, что Дубровицкий был арестован на русской пограничной станции Негорелое, т. е. на русско-польской границе, советскими властями. Он хотел тайком провезти несколько отрезов шелковой материи, шелковое дамское белье и духи, но эта попытка не удалась. Он был задержан, приведен под конвоем в Москву и там наконец освобожден своим влиятельным другом И. И. Шлейфером.
Когда Дубровицкий увиделся со мной в Москве, он сейчас же мне рассказал о той неприятности, которая с ним случилась на русской границе.
Д. «Я, понимаете ли, накупил в Берлине много белогвардейской литературы, чтобы быть в курсе враждебных советской России политических течений. Эту литературу при осмотре багажа нашли и сочли меня, конечно, за белогвардейца. Это недоразумение немедленно разъяснилось в Москве, и я сейчас же был освобожден. Я очень горжусь тем, что наш наблюдательный аппарат так хорошо работает».
Я сделал вид, что поверил этой милой вариации, ибо суть дела я уже прекрасно знал.
Дубровицкий при совершении коммерческих сделок всегда был того мнения, что сделка только в том случае выгодна для советского правительства, если другая сторона, если контрагент определенно при этом «попадался». Для него не было большей радости, чем если он узнавал, что какой-нибудь контрагент валютного управления при покупке им товара потерпел убыток.
Крупная французская фирма купила у голландской фирмы значительную партию прибывающих из России жемчугов in the dark, т. е. не осматривая предварительно товара. Она просто купила эту партию у голландцев по действительной цене фактуры валютного управления с надбавкой известного процента. Жемчуга, которые шли в Голландию, были и без того очень высоко оценены валютным управлением, и цена на них с надбавкою процентов оказалась для французской фирмы при данном положении рынка настолько убыточной, что французы предпочли уплатить голландцам крупнейшую неустойку, лишь бы только избавиться от выполнения этой сделки.
Дубровицкий очень веселился по поводу этого случая и радовался чрезвычайно, что французы понесли громадный убыток.
То обстоятельство, что контрагент, потерявший один раз на советской сделке, никогда больше не станет домогаться других коммерческих дел с советскими учреждениями, Дубровицкого нимало не интересовало. Впрочем, представление Дубровицкого о деловой морали было бы совершенно несущественно, если бы оно было характерным лишь для него, молодого безответственного человека.
К сожалению, стремление «надуть» контрагента при продаже или при покупке является весьма типичным для очень многих коммунистов, занимающих видные и ответственные посты в советском хозяйстве и советской торговле. Эта тенденция проходит красной нитью через всю практическую торговую деятельность советских учреждений. Эти современные «купцы» видят только непосредственную выгоду данного момента. Будущее, органическое созидание торговых отношений с контрагентами их не интересует: «После нас хоть потоп».