А. А. Иоффе
Я познакомился с Адольфом Иоффе — первым советским послом в Берлине, бывшим врачом — 11 апреля 1918 г., в гостинице Астория в Петербурге, в то время, когда мне было сделано предложение поехать в Берлин в качестве советника советского посольства. По целому ряду причин я отказался от этого предложения[5]. Вновь назначенное посольство должно было со всем своим персоналом уже через три дня ехать в Берлин, а в составе посольства все еще не доставало несколько необходимых служащих, в особенности секретаря.
Я вспомнил, что в приемной, находящейся перед кабинетом управляющего Государственным банком Пятакова, я видал молодого человека, который принимал посетителей, спрашивал их о цели прихода и направлял их либо к управляющему Государственным банком, либо в соответствующее отделение банда. Этот молодой человек появлялся на службе, правда, без воротника и в шерстяном свитере — что было вполне принято в то время — но у него было очень интеллигентное лицо, что мне сейчас же бросилось в глаза; кроме того все его манеры и обращение наводили меня на мысль, что он видел когда-то лучшие времена. Я обратил внимание Иоффе на него и сказал, что по моему мнению он подходящий человек, если он говорит по-немецки и если он получил приличное общее образование. Иоффе попросил меня с ним поговорить. Я был совершенно поражен, когда услышал, что тов. Якубович говорит на блестящем немецком языке. Он не был, правда, пролетарского происхождения, но он был коммунист и учился не то в Германии, не то в Швейцарии. Якубович, конечно, с радостью согласился переменить свое чрезвычайно скромное место на пост в Берлинском посольстве с его богатыми перспективами. Он сейчас же обратился к Иоффе, который его, действительно, принял на службу в качестве второго секретаря, после того, как Якубович доставил удовлетворительную справку касательно своего партийно-политического прошлого. Якубович отправился со мной в мою петербургскую квартиру, чтобы взять с собой в Берлин мой фрак, который мне в Петербурге был совершенно бесполезен и которого я нигде не мог надеть. Якубович полагал, что члены посольства немедленно по прибытии в Берлин должны будут облечься во фраки, чтобы делать официальные визиты, и опасался, что у него не будет времени шить себе фрак на заказ. Мой фрак, однако, не пришелся ему по фигуре и ему пришлось ехать в Берлин без фрака.
Я опять увиделся с Якубовичем, когда я появился 11 октября 1918 г. в Берлинском посольстве в качестве финансового эксперта с моим секретарем и бухгалтером. Якубович совершенно изменился. Он принял меня с ледяным достоинством в своей служебной комнате в посольстве и, очевидно, забыл о нашем кратком, но для него весьма многозначительном знакомстве в Петербурге.
Иоффе предоставил в мое распоряжение прекрасную служебную комнату, а также соответственную комнату для двух моих сотрудников. Однажды, когда я сидел и работал, ко мне в комнату ворвался, не постучав предварительно, коренастый человек лет 45 с очень темными волосами и глазами; он прямо направился ко мне и сказал:
«Кто Вы такой, по какому праву Вы работаете за моим столом?»
Я в ответ:
«Кто Вы собственно, почему Вы так возбуждены?»
Он ответил:
«Я — генеральный консул в Гамбурге Соломон. Разве Вы не знаете, что это мой стол?»
Л. «Моя фамилия Л. Я финансовый эксперт при после Иоффе и могу Вас уверить, что я не имел ни малейшего представления, что это Ваш письменный стол. Никто мне ничего не говорил об этом. Мне просто-напросто отвели это место. Само собой разумеется, что я сейчас же освобожу Ваш стол. Эта комната велика, здесь стоит еще второй письменный стол».
Соломон сейчас же изменил тон:
«Я, собственно, ничего против Вас не имею. Если Вы не знали, что это мой стол, то все в порядке. Оставайтесь за этим столом, я сяду за другой».
Впоследствии я узнал, что Соломон, который раньше работал в Берлинском посольстве, всячески стремился ввести порядок в бухгалтерию и делопроизводство посольства и этим, конечно, приобрел мало друзей.
В отношении денежных вопросов в посольстве царил, действительно, непростительный беспорядок. Однажды Иоффе нужны были деньги, и он попросил меня разменять ему крупную сумму в царских рублях на германские марки. Германская марка тогда еще высоко стояла. Английский фунт стерлингов стоил тогда, правда в частном обороте, около 35 марок. Я сказал Иоффе, что принятая в посольстве система размена царских рублей с помощью посредников или же в мелких разменных конторах очень нецелесообразна. Обмен крупных сумм таким путем несомненно ведет к потерям. Я бы счел нужным обратиться непосредственно в один из крупных банков и предложить ему деньги для обмена. Иоффе в моем присутствии открыл денежный шкаф, вынул оттуда несколько перевязанных пачек с царскими сторублевками (в каждой пачке было 100 бумажек), передал мне пачки и сказал:
«Хорошо, будьте так любезны, обмените деньги. Поступайте, как Вы находите нужным».
Я конечно, собирался начать обычную процедуру счета денег и выдачи квитанции. Но Иоффе улыбнулся и сказал:
«Оставьте это, от Вас мне не нужно никаких квитанций, Вы в общем взяли 10 пачек, все остальное в порядке».
Когда я ему возразил, что может случиться, что в отдельных пачках не будет доставать бумажек, Иоффе только рукой махнул и сказал:
«Бросьте, все будет, как следует».
Я отправился с деньгами в банк, за мной шел служащий посольства с заряженным револьвером, чтобы защитить меня в случае нападения.
Я обменял деньги в банке по курсу, приблизительно на 25 % более высокому, чем тот, который кассе посольства до сих пор удавалось получить за царские рубли в маленьких разменных конторах и через посредство агентов. Я вместе с тем попросил банк выдать мне расчет, из которого явствовало, сколько марок было получено при размене рублей.
Когда я с деньгами вернулся в посольство и вручил их Иоффе, я захотел также передать ему расчет и пересчитать, как полагается, принесенные мною деньги. Иоффе же мне только сказал:
«Оставьте это, все в порядке, все очень хорошо». На это я ему возразил:
«Но, тов. Иоффе, Вы должны же пересчитать деньги, это ведь крупная сумма, я хочу быть уверенным, что я передал Вам сумму полностью».
Иоффе: «Но я же знаю, с кем я имею дело, все обстоит благополучно».
Иоффе взял у меня всю сумму из рук и положил ее в денежный шкаф. Лишь с трудом удалось мне убедить его положить туда же и расчет.
Вся эта сцена произвела на меня самое удручающее впечатление, ибо Иоффе в моем присутствии ни при выдаче царских рублей, ни при получении суммы в марках не сделал никакой пометки в какую бы то ни было книгу. Было ясно, что деньги, врученные мне Иоффе, не проходили через кассу посольства. Эта касса принимала и выдавала деньги по письменным ордерам, в чем я сам несколько раз имел случай убедиться. Я обратил внимание Иоффе на то, что я обменял деньги по значительно более высокому курсу, чем касса и что в дальнейшем подобные потери на курсе не должны быть допущены. На это Иоффе спокойно мне ответил:
«Ну, хорошо, в таком случае Вы будете всегда менять в дальнейшем деньги».
И, действительно, я несколько раз менял царские деньги для Иоффе в банках, причем вся процедура происходила всегда так же как описано выше.
Когда посольство в конце ноября 1918 г., вследствие своей высылки из Берлина, после семимесячного там пребывания, вернулось обратно в Москву, я посетил Иоффе в роскошном доме, который был предоставлен на Поварской персоналу посольства. Иоффе и весь состав посольства чувствовали себя прекрасно. У них было хорошее помещение и великолепное продовольствие и они только ждали момента, когда опять смогут вернуться в Берлин. Иоффе в то время был убежден, что эта высылка, последовавшая, по слухам, под давлением Антанты, продолжится лишь несколько недель и что посольство в самом непродолжительном времени опять появится в пределах Германии. Эта надежда так быстро не осуществилась. Прошли годы, прежде чем советский посол опять переехал во дворец на Унтер-ден-Линден.
Мы заговорили о финансовых вопросах и Иоффе попросил меня назвать ему достойного абсолютного доверия человека, который смог бы привести в порядок бухгалтерию посольства за прошлые месяцы и свести баланс. Я вспомнил о бывшем директоре Московского машиностроительного завода «Густав Лист», о моем старом друге Германе Якобсоне, честнейшем человеке лет 60-ти, который во время переворота потерял свою должность и состояние и жил в большой нужде.
Я сказал Иоффе, что я разыщу Якобсона и спрошу его, не захочет ли он принять эту работу на себя. Я разыскал Якобсона на его старой квартире, в которой он жил по-прежнему. Из пяти комнат его скромно обставленной квартиры, в которой я прежде часто бывал в гостях, три комнаты были отданы людям, которые были вселены туда по ордеру Московского Жилищного Отдела. В одной комнате жил его сын со своей женой и ребенком, в последней — Якобсон с женой и тещей. Квартиру нельзя было узнать. Та комната, которую занимал Якобсон, походила на мебельный склад. В этой комнате стояли три постели, буфет, обеденный стол, всевозможные шкафы и другие предметы обихода, которых вынесли сюда из других комнат. Это имело невероятный вид, хотя хозяйка дома, видимо, стремилась привести в порядок весь этот хаос, вызванный не по ее вине.
Увидев меня, старик заплакал.
«Конечно, дорогой мой, я возьму на себя эту работу, мне же нечем жить. Я постепенно все продал, что у нас еще осталось из ценных вещей. Я старый опытный, знающий бухгалтер, но я не знаю, смогу ли я удовлетворить требованиям, которые ставит Иоффе».
«Дорогой Герман Матвеевич, этим требованиям Вы наверное сможете удовлетворить. Я только опасаюсь, что Вы найдете там невероятный хаос. Но я советую Вам работу взять, Вы с ней справитесь».
Якобсон отправился к Иоффе и начал свою работу. Через несколько недель Якобсон явился ко мне в очень расстроенном состоянии. Он сказал, что он в совершенном отчаянии, не знает, что ему делать, оправдательные документы имеются лишь для четвертой части всех расходных статей, на остальные же израсходованные суммы не существует никаких ордеров или документов.
Я возразил ему:
«Не принимайте этого так близко к сердцу. Я же предупреждал Вас о том хаосе, который Вы найдете в книгах посольства. Я Вам настоятельно советую, в Ваших же собственных интересах, не создавайте никаких затруднений, и не возбуждайте вопросов, это только может Вам повредить. Изложите все дело Иоффе совершенно спокойно, оно ему и без того хорошо известно, и просто попросите его, — как будто это так и полагается — выставить Вам особые ордера на все те суммы, на которые Вы сейчас оправдательных документов в бумагах посольства не находите. Сложите все расходные статьи, лишенные оправдательных документов, вместе, разбейте их на три или четыре группы, подведите итог для каждой группы, представьте Иоффе уже готовые ордера для каждой из этих групп и попросите Иоффе подписать эти ордера. Он наверное это сделает.
Тогда Вы спокойны, и Вам еще будут благодарны за то, что Вы не возбуждали лишних или неприятных вопросов. Когда Вы получите от Иоффе подписанные им ордера, тогда Вы сможете заключить свои книги и вывести баланс. Я Вас уверяю, что Вами будут довольны».
Г. М. Якобсон поступил по моему совету, и его работа была закончена ко всеобщему удовлетворению. Через четыре с половиной года, в апреле 1923 г., когда я опять был в Москве, я навестил Якобсона в его скромной квартире и нашел его уже дряхлеющим стариком. Рыдая, в нервном возбуждении, он бросился мне на шею:
«Посмотрите, что из меня стало, посмотрите, как я выгляжу! Моей теще уже свыше 80 лет, а мы все еще живем втроем в одной комнате».
Я был весьма удручен и старался, как только мог, успокоить старика. Но он опять все возвращался к своей работе по бухгалтерии посольства и страшно возмущался по поводу «ужасного беспорядка» и «невероятной размазни» в книгах посольства.
«У меня только одно желание», сказал он, «умереть как можно скорее. Я не хочу больше видеть этого ужаса и этой нищеты. Дети мои обойдутся и без меня. В этом совершенно перевороченном мире я ничего больше не понимаю».
Его желание исполнилось очень быстро, он умер от сердечного удара вскоре после этого.
Я видел Иоффе еще только один раз, в сентябре 1924 г. в Лондоне, куда он приехал уже больным. Я навестил его в посольстве и мы долго беседовали, но все больше о мелочах. Иоффе, бывший прежде столь любезен, теперь был замкнут, явно расстроен и видимо избегал серьезных разговоров на темы дня.
Пораженный беспощадным карьеризмом, который он видел вокруг себя, озлобленный гнусным обращением, которому его подвергали в Москве после того, как его отозвали с посольского поста в Токио, в отчаянии от хамства, с которым его бросили, как ненужную щепку — его, больного человека, уже не могущего передвигать ног, — Иоффе покончил с собой в Москве 16 ноября 1927 г.
Его прощальное письмо к Троцкому, которое было сначала взято и спрятано Г.П.У. и опубликовано только значительно позднее, является тяжким обвинением против советских вождей.