1
12 сентября 1941 года Латышской стрелковой дивизии вручали боевые знамена, а стрелки давали воинскую присягу. Полки выстроились на огромном поле. День был прохладный, ветреный, несколько раз принимался моросить дождь.
Вот они вьются на осеннем ветру — красные боевые знамена. С гордостью и любовью глядели на них стрелки. Рейте, милые! Ведите полки в далекий путь к Латвии. Не все увидят Балтийское море, но те, кто дойдут до него, расскажут Родине о великой любви ее сынов и дочерей. Ничто им не будет казаться трудным в этой священной войне, которая решает судьбы будущих поколений. Рейте гордо, алые героические знамена!
Сомкнутыми рядами стояли полки и батальоны, все в новых, только что выданных шинелях и стальных касках. Уже произнесены слова присяги. Друг за другом подходят стрелки к столику, подписываются под ее текстом и снова возвращаются в строй. С этого момента они становятся полноправными воинами Красной Армии, непобедимой армии советского народа, и мысль об этом поднимает в собственных глазах каждого бойца.
Пламенные слова звучат на торжественном митинге. Бойцы вспоминают своих старших братьев, старых латышских стрелков, и дают обещание продолжать их славные боевые традиции.
— Доложите товарищу Сталину, что мы готовы и с нетерпением ждем первого боевого приказа, — говорили они представителям Центрального Комитета Коммунистической партии и правительства Латвии, которые вручали дивизии знамена.
В эти дни, когда гитлеровские полчища рвались к сердцу Советской страны, они хотели быть там, в первых рядах ее защитников. Им казалось, что каждый лишний день, проведенный в лагере, украден у Родины. Высказывали разные предположения об отправке на фронт, называли разные числа, но точно никто ничего не говорил.
— Товарищ Сталин скажет, когда мы понадобимся фронту, — говорили командиры. — Нас не забудут.
Когда заиграл оркестр и роты развернулись для торжественного марша — тогда все присутствующие впервые получили представление о дивизии как о боевой единице. Это была действительно внушительная сила. Полковые колонны растянулись на километры. Головные части дивизии с песнями подходили к лагерю, который отстоял на несколько километров от поля парада, и на нем все еще стоял гул от чеканного шага батальонов и рот, все еще маршировали мимо командования дивизии и гостей стройные шеренги.
Как река из ручейков, собиралась эта большая сила. С заводов и колхозных полей, со всех концов советской земли стекались сюда патриоты Советской Латвии, ставшие сегодня под боевые знамена 201-й Латышской стрелковой дивизии.
2
Надежда на то, что дивизию пошлют на фронт сразу после вручения знамен, не сбывалась. Шли неделя за неделей, а по всем признакам в лагере оставалось пробыть еще немало времени. Каждый день происходили занятия. Артиллеристы и минометчики выезжали на большой полигон. Роты и полки проводили тактические учения, которые иногда походили на настоящие маневры. Снайперы совершенствовались на стрельбищах в своем искусстве, а разведчики упражнялись в разрешении сложных задач и в дневных и в ночных условиях.
Приближалась зима. Саперы и специальные рабочие группы продолжали спешно строить землянки, и, глядя на это, стрелки только головами качали.
— Неужели нам и зиму придется здесь провести? Похоже, мы здесь устраиваемся на постоянное жительство. Что же это такое? Немец рвется к Москве, а мы плесневеем в тылу.
Но у главного командования, очевидно, были свои планы, о которых еще рано было говорить. Не одна латышская дивизия ждала с нетерпением боевого приказа. Люди рассуждали между собой, что это, конечно, не случайно. Товарищ Сталин знает, когда они понадобятся фронту. Выходит, надо подождать. Потерпеть. Но это терпение давалось не легко — жизнь в лагере всем осточертела.
Так подошел канун годовщины Октябрьской революции. На праздник в дивизию приехали гости — и из Москвы и из областей. Вместе с Айей приехала небольшая бригада артистов; среди них была и Мара Павулан.
Мара всю дорогу не спала — так ей хотелось попасть скорее в дивизию. И когда она очутилась на территории лагеря, у нее чуть слезы на глазах не выступили — ей вдруг показалось, что она снова в Латвии.
На каждом шагу звучала латышская речь, и даже в незнакомых лицах угадывались давно знакомые, привычные черты. Ее трогали и заснеженные сосны, и серые фигуры стрелков в зимних шапках, и даже ряды землянок с железными трубами, из которых вились струйки синеватого дыма. Иногда навстречу попадались, девушки в длинных шинелях и ушанках, улыбающиеся, розовые от холода.
Картины лагерной жизни вызывали в ней одно общее ощущение чего-то свежего, как этот чистый морозный воздух.
Под вечер на площадке под открытым небом началось торжественное собрание. Батальонный комиссар Андрей Силениек говорил о значении Великой Октябрьской революции, о величии и мощи социалистического государства, о Великой Отечественной войне. Когда Силениек, заканчивая речь, сказал о боевом приказе, которого вся дивизия ждала с таким нетерпением и которого, очевидно, долго ждать не придется, — далеко по лесу прокатилось единодушное «ура».
С радостным волнением слушала Мара уверенный голос Силениека, а взгляд ее все время бродил по лицам стрелков. «Какие спокойные — ни страха, ни сомнения… Таких людей нельзя победить. А сколько их, — подумала она, с новой силой ощутив все величие советского народа, его армии. — Миллионы…»
Как только кончилось собрание, Мара подошла к Силениеку. Он уже слышал о приезде артистов, но про Мару ему не говорили. И вдруг она стоит перед ним — в сапожках, ладно подогнанной шинели и белом шелковом платке на голове.
— Вот так чудеса! Ведь знал, что вы успели эвакуироваться, а все-таки неожиданно. Знаете, я так радуюсь каждому знакомому, так доволен, что вы не остались там. Жалко, что не смогли эвакуироваться всем театральным коллективом, тогда бы вы не были одиночкой.
— Разве я одиночка? — улыбнулась Мара. — У нас целая бригада артистов. Мечтаем постепенно собрать всех латышских актеров, певцов и музыкантов и сколотить настоящий художественный ансамбль. Публики ведь хватает. А там когда-нибудь вы разрешите навестить стрелков, если у них будет время.
— Не только разрешим — просить об этом будем. Вы сегодня где-нибудь выступаете?
— В вашем полку. Кажется, через час начало. А далеко до полкового клуба?
— Пять минут ходу, но одна вы не найдете. Разве вам не дали провожатого?
— Меня будут ждать в политотделе. Признаться, я нарочно отстала от своих товарищей. Хотелось побродить по лагерю одной — ведь так больше увидишь.
— Это верно, но на сегодня я вам все-таки дам провожатого. Иначе заблудитесь и опоздаете к началу концерта. Мне через полчаса надо быть у дивизионного комиссара, а то бы взял на себя эту роль, хотите вы там или не хотите. Идемте, товарищ Павулан.
Силениек повел Мару по дорожке, между двумя рядами землянок.
— Смотрите, ведь все здесь устраивали сами стрелки. Кто ни приезжает к нам из военного округа или из наркомата, нахвалиться не могут.
Навстречу им молодцевато шагал статный сержант. Когда он поздоровался с Силениеком, тот остановился и спросил:
— Товарищ сержант, что, командир второй роты уже вернулся с собрания?
— Так точно, товарищ батальонный комиссар. Сейчас только в землянку вошел.
Мара взглянула на сержанта, и в памяти ее сразу всплыл путь из Латвии, налеты немецких самолетов, смертельная усталость тех дней…
— Товарищ Пургайлис, вы меня не забыли? — спросила она и протянула сержанту руку. — Помните, как вы мне помогли?
Разглядев Мару, Пургайлис заулыбался, но чувство дисциплины одержало верх: он вопросительно оглянулся на Силениека и, лишь заметив, что батальонный комиссар с удовольствием наблюдает сцену встречи, успокоился.
— Как же не помнить, товарищ Павулан. А вы с тех пор поправились!
— Что вы здесь делаете?
— То же, что и другие. Сам учусь и других учу. Пока меня назначили командиром взвода.
— Хвалить их нельзя — сейчас же загордятся, — сказал Силениек, — но Пургайлис, надо сказать, один из лучших комвзводов во всем полку, он, разбойник, и сам это понимает.
— Пишите Марте письмо, я завтра зайду за ним, — сказала Мара, — или, когда уезжать буду, приходите проводить.
— Если начальство разрешит, — усмехнулся Пургайлис.
— Придется поговорить с командиром роты, — сказал Силениек.
Они пошли дальше, захватив с собой и Пургайлиса. Поровнявшись с одной из землянок, Силениек остановился, помог Маре спуститься вниз и постучался. Изнутри послышалось: «Войдите». Приоткрыв дверь, Силениек, не заходя, просунул в нее голову, для чего ему пришлось изрядно согнуться, и сказал:
— Я тут тебе гостя привел. Через полчаса надо будет отвести его в полковой клуб. Ты уж, пожалуйста, сделай это, а к концу художественной части я тоже подойду.
Он повернулся к Маре:
— Заходите смелей.
Пропустив мимо себя озадаченную Мару, Силениек закрыл за ней дверь.
— Пургайлис, придется сегодня тебе быть за хозяина, ничего не поделаешь. Надо приготовить настоящий праздничный ужин… Поговори со старшиной и в военторг зайди. Вина бы не мешало.
— Понятно, товарищ батальонный комиссар. Вы не беспокойтесь, лицом в грязь не ударим. У нас кое-что найдется. А много гостей?
— Да так человек десять.
— Будет выполнено, товарищ комиссар.
Как всякий настоящий хозяин, Пургайлис немедленно взялся за дело, и Силениек отправился к дивизионному комиссару в полной уверенности, что все будет сделано как следует.
Войдя в землянку, такую низкую, что там нельзя было выпрямиться, Мара прищурилась от яркого света электрической лампочки. Освоившись, она увидела так же согнувшегося и так же растерявшегося, как и она сама, человека. Это был командир второй роты — лейтенант Жубур. Он только что повесил шинель на стенку и торопливо затягивал ремень поверх защитной гимнастерки.
— Чего только не бывает на белом свете, — шутливо вздохнул он, сильно пожимая руку Мары. — Все-таки выбралась в дивизию! Великолепно, Мара. Страшно рад, что ты здесь… Да… Присаживайся, пожалуйста. Вот сюда, на топчан. Ты ведь знаешь, мне никогда не удавалось предоставить своим гостям даже элементарные удобства. Что поделаешь, раз человек жить не умеет.
Мара смотрела на Жубура и улыбалась.
— Не умеешь жить? Я всегда завидовала тебе — какая у тебя полная жизнь… как ты находишь в ней настоящее место. А удобства… бог с ними, с удобствами.
Жубур выдвинул из-под топчана круглый чурбачок и сел на него. Он не мог опомниться от радости и не знал, как ее выразить. Они сидели в маленькой землянке, в которой двоим негде было повернуться, глядели друг на друга и улыбались.
— Я очень часто думаю о тебе, Жубур, но когда Силениек повел меня сюда, мне и в голову не пришло, что это к тебе. Ведь вот какой — ни полсловом не обмолвился. Я почему-то была уверена, что не застану тебя.
— Наверно, хотел сделать нам обоим сюрприз. И это ему удалось. Так это неожиданно, что не знаю, с чего начать.
— А я… то же самое и со мной. Вот что значит несколько месяцев не видеть друг друга.
— И каких месяцев! Сколько событий, как все изменилось с тех пор. Мы и сами не те, какими были до войны.
— И уже не будем такими. Но об этом как-то и жалеть не хочется. Правда? Назло войне, а может быть, это из-за нее живешь такой напряженной, полной жизнью, о которой раньше и понятия не имел. Придешь вечером домой и прямо валишься на кровать от усталости, зато совесть спокойна — делаешь, что можешь, и кажется — твоя работа нужна людям. Ты не подумай, что я себя чувствую жертвой какой-то, совсем нет… Я никогда не получала столько от жизни, как сейчас. Каждый день как-то зорче видишь, лучше понимаешь события. Ближе к людям стала — вот в чем дело. Раньше у меня весь мир театром ограничивался, если по-настоящему-то говорить. Ну, пусть шире — искусством. А теперь? Вот мы сейчас шли с сержантом Пургайлисом, ты его, наверно, знаешь. Когда мы из Латвии уходили, ну, был такой тяжелый момент, и они с женой очень помогли мне… Какие это замечательные люди, Жубур!.. У меня получается, пожалуй, что война — это хорошо… Нет, я ведь не это хочу сказать, ты пойми. Но только у нас страна такая особенная — даже самое страшное бедствие и то не уродует людей, а, наоборот, заставляет показать, сколько в них силы, красоты… Видишь, сколько я всего наговорила, наверно не поймешь ничего.
— Нет, Мара, все понял. Я вот вспоминаю, как ты мечтала поехать в Москву, посмотреть, поучиться. По-другому получилось, конечно, но и я чувствую, что в тебе много нового появилось.
— Да, я только теперь начала понимать, что это значит — советский народ. И такое чувство гордости иногда испытываю: все-таки и я частичка этого народа…
— Я рад, Мара, что встретил тебя такой… И ведь заметь — время очень трудное, положение под Москвой угрожающее, а вот уверены все в победе, да и только. И как раз самые трезвые люди лучше всего и сознают, почему мы победим. А в дивизии у всех один разговор — когда же на фронт? Признаться, и самому иной раз невтерпеж…
Мара робко посмотрела на него.
— Послушай, Жубур, а как у тебя со здоровьем? Тебе не тяжело?
Жубур засмеялся.
— Отличное здоровье, Мара. За все время войны ни разу в медсанбате не был. Ты лучше про себя скажи.
— Ты, наверно, смеяться будешь, но, честное слово, никогда я не чувствовала себя такой крепкой и бодрой, как сейчас. А ведь условия жизни нелегкие, не то, что до войны.
— Время, видно, такое, Мара. Время нас закаляет.
Снова между ними установился прежний дружески-непринужденный тон. И по-прежнему не то робость, не то сдержанность не позволяла им открыть друг другу давно уже крепко связавшее их чувство.
Незаметно пролетели полчаса. Жубур надел шинель, проверил, прогорели ли в чугунной печке угли, и вместе с Марой пошел в полковой клуб.
3
Недавно построенное здание полкового клуба представляло собой обыкновенный барак: стены были из сосновых, не очищенных от коры бревен, потолок из таких же жердей. Единственный вход вел в единственное же, служившее залом, помещение с небольшим помостом-эстрадой и рядами наскоро сбитых скамеек. Вдоль стен, украшенных еловыми ветками, висели портреты Ленина, Сталина и маршалов Советского Союза.
Когда Жубур и Мара появились в клубе, там уже было полно народу. Мест для всех не хватило, и многие стояли. Жубур сразу заметил знакомую компанию, расположившуюся поближе к печке. Там был помощник командира батальона по хозяйственной части лейтенант Юрис Рубенис с Айей, там же сидел политрук третьей роты Петер Спаре и командир роты лейтенант Закис. Прижавшись друг к другу, сидели Лидия Аугстрозе и Аустра Закис.
— Не найдется ли и для нас местечка? — спросил Жубур.
Лейтенант Закис вскочил и уступил свое место Маре. Это произошло так быстро, что Лидия подозрительно посмотрела на Аугуста, но, заметив рядом с незнакомой гостьей Жубура, успокоилась и подвинулась в сторону, чтобы хватило места для обоих.
— А Силениека разве не будет? — спросила Айя у Жубура.
— Обещал прийти к концу. — Ему было неловко от любопытных взглядов товарищей: «Первый раз в жизни появился в обществе с дамой, и они, конечно, строят разные предположения».
У Мары таких мыслей не возникало, и она с интересом наблюдала молодых командиров. Они очень заботились о своей выправке, поминутно подтягивали наплечные ремни, проверяли, не сдвинулась ли назад кобура револьвера, проводили ладонями по гладко причесанным волосам. Девушки сидели особняком, и с их стороны часто доносились смех и шепот.
Ждали только командира полка, чтобы начать концерт. Наконец, он появился, но не прошел вперед, а остановился у двери и что-то сказал подошедшему к нему Петеру Спаре. И через несколько секунд клуб облетела весть: Сталин делал доклад на торжественном заседании Моссовета.
Петер, с блестящими глазами, с раскрасневшимся лицом, вернулся на свое место.
— Слышали? Сталин сегодня выступал… Завтра в дивизионной газете напечатают… Ведь это же замечательно, товарищи… Слышишь, Аустра? Он сказал, что немецкие захватчики обрекли себя на неминуемую гибель.
И у всех были такие же блестящие глаза, все с волнением переспрашивали друг друга, что сказал Сталин.
Наконец, начался концерт. Трудно было вообразить более пеструю программу, но Маре еще никогда не случалось выступать перед такой благодарной и восприимчивой аудиторией. Сказывалось, конечно, и приподнятое настроение.
Приехавшая труппа артистов сыграла две-три сценки, потом выступали дивизионные и полковые кружки самодеятельности. Мара прочла несколько стихотворений, один из лучших теноров Латвии пел родившиеся здесь же, в дивизии, песни стрелков, а в заключение выступил хор с музыкальным монтажей. Каждое выступление сопровождалось громом аплодисментов, многие номера пришлось повторить.
— Вы вот приезжайте к нам, когда будем на фронте, — сказал Маре Петер Спаре. — Там у нас, правда, не будет такой сцены, да и аплодировать не придется слишком громко, зато вы найдете столько почитателей вашего таланта, что и уезжать не захотите.
— Я бы и отсюда ни за что не уехала.
Общими усилиями сдвинули скамейки к стенам, и оркестр заиграл вальс. Счастлив был тот, у кого была дама. Аугуст Закис и Лидия сразу вышли на середину зала и весь вечер проявляли непростительное бессердечие к остальным любителям танцев. Оставшиеся без дам лейтенанты и капитаны с завистью глядели на них, но они не расстались друг с другом ни на один танец. И если бы у одного из них не красовался на груди боевой орден, а у другой — медаль «За отвагу», можно было подумать, что в жизни у них только и дела было, что танцевать.
Зато досталось Аустре Закис. Петер Спаре не танцевал — не было настроения; видя, что он добровольно отказался от конкуренции, товарищи один за другим приглашали Аустру и не давали девушке дух перевести. Это продолжалось до прихода Силениека, который с помощью Жубура собрал нескольких друзей и пригласил на ужин. Это были Петер Спаре, Айя, Юрис, Жубур, Мара, Аустра. Не забыл он и Аугуста Закиса с Лидией, но те вздумали прогуляться при луне.
— Ничего, сами еще пожалеют, — сказал Силениек.
У Силениека была довольно большая комната в одном из лагерных домов. Сержант Пургайлис уже ждал гостей.
— С посудой вот только у нас бедновато, — сокрушался он.
Вино пришлось пить из маленьких алюминиевых кружек; тарелок хватило только дамам, — мужчины пользовались мисками, а жаркое Пургайлис подал в алюминиевом котелке. Впрочем, эта простота обстановки только способствовала сближению участников ужина.
Узнав, что командир батальона капитан Соколов уже вернулся, Силениек зашел за ним и через несколько минут привел его.
Соколов недавно кончил военную академию и в полку считался одним из самых образованных командиров. За несколько месяцев он успел так сблизиться с латышами, как будто провел среди них долгие годы.
О чем бы ни заводили разговор в тот вечер, все снова и снова возвращались к одной теме: «А что сказал Сталин? А как сейчас в Москве?» Да и могло ли быть иначе? В этих словах заключалась судьба народная и личная судьба каждого человека, будь то русский или латыш, рабочий или колхозник, генерал или рядовой боец.
— А как он метко о Гитлере, — сказал Силениек. — «Гитлер походит на Наполеона не больше, чем котенок на льва…» Вот он — приговор истории над фашизмом.
Соколов днем разговаривал с товарищем, только что приехавшим из Москвы.
— Москвичи чувствуют себя, как на фронте, на улицах — баррикады, противотанковые надолбы. Фашистские самолеты ни днем, ни ночью не оставляют в покое, — шутка ли, базы-то у них теперь рядом… Но настроение бодрое, боевое. «Сталин с нами, и Москву немцам не отдадим», — это буквально каждый человек говорит.
— Эх, черт! — вырвалось у Жубура. — Когда же наша очередь наступит? А какое бы замечательное начало для дивизии — повоевать за столицу.
— Да, хватит нам здесь сидеть, — сказал Соколов. — Я думаю, что теперь вот-вот будет приказ о выступлении. Я за наших стрелков не боюсь — хорошо будут драться. Скорее надо опасаться, как бы ребята в первых боях сгоряча глупостей не наделали.
— Наше дело следить за тем, чтобы глупостей не делали, — сказал Силениек. — А относительно успехов… Многое, я думаю, зависит от первого боя. Если в первом бою мы добьемся успеха, докажем, что способны бить немца, потом даже отдельные неудачи не поколеблют веры стрелков в свои силы.
— Есть у меня предположение, что командование специально приберегает нас для наступательных боев, — оглядывая всех сидящих за столом, сказал Соколов. — Пусть Гитлер выкидывает любые трюки, Москвы он не получит. Хорошо, если и нам удастся принять участие в той битве, которая должна изменить положение. А такая битва должна произойти, иначе и быть не может. Другой вопрос, какой срок назначил для нее товарищ Сталин. Одно только мне ясно: немцев отгонят от Москвы.
Разошлись только после полуночи. Мару уложили тут же, в комнате Силениека, а сам он перекочевал к Соколову. Лагерь утих.
«Если бы можно было и мне остаться здесь», — думала Мара.
4
7 ноября с трибуны Мавзолея Ленина на Красной площади говорил Сталин. В заснеженных шинелях стояли боевые полки — с Красной площади они шли прямо на передовую. В воздухе гудели моторы самолетов, идущих на боевое задание; по временам порывы ветра доносили гул боя с близкого фронта. Но спокойно звучал голос Сталина. Быть может, это был самый тяжелый момент за всю Отечественную войну, когда миллионы сердец сжимались от боли и тревоги за судьбу своей столицы, за судьбу Родины, но это бесспорно был один из самых благородных и героических моментов истории человечества. Советская страна перед всем миром засвидетельствовала уверенность в своей победе. Она говорила голосом Сталина — спокойно, трезво, как сам разум, как сама совесть, которая смотрит в глаза правде:
«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?»
Метель — светлая, юношески-непокорная — взвивалась над седой Москвой, предвещая близкую перемену.
Голос Сталина долетел и до латышской дивизии.
— Знают командиры, когда выступим, только нам не говорят, — рассуждали стрелки. — Ведь никакого смысла нет держать нас в тылу в такие дни.
Оружие было получено. Летнее обмундирование заменено зимним. Стрелки обулись в валенки, надели овчинные полушубки и ватные брюки. О занятиях как-то не хотелось и думать, все эти маневры в лесах и на полях казались тратой времени.
И вот однажды лагерь облетела взбудоражившая всех весть: один полк уже получил приказ погрузиться со всем своим имуществом. Скоро, впрочем, выяснилось, что приказано было погрузить на платформы только артиллерию полка. Как забегали парни, как засуетились вокруг лафетов и повозок! Где там было подгонять их — не успели оглянуться, а полковая артиллерия уже была на платформах. Но когда погрузка закончилась, командиры посмотрели на часы и… велели сгрузить орудия с платформ и отвезти обратно в лагерь. Оказывается, это была только проверка. С вытянутыми лицами стаскивали артиллеристы орудия и возвращались к своим землянкам. Их не утешало даже то, что при этой погрузке были побиты все рекорды. Бывалые командиры признавались: никогда не видели, чтобы такое задание было выполнено в такой короткий срок.
— Молодцы ребята! — похвалил командир своих артиллеристов. Но молодцы только хмурились. Однако никто не думал над ними смеяться, на их месте каждый бы попал впросак.
Так подошло начало декабря.
Аустра Закис возвращалась из медсанбата — относила Руте письмо от Айи, доставленное кем-то из приезжих. Лагерь жил обыденной жизнью: артиллеристы чистили лошадей и осматривали орудия, по дороге маршировали взводы стрелков, связные бегали по поручениям. Привычная обстановка, давно знакомые звуки. И вдруг все привычное кончилось. Подходя к расположению своего полка, Аустра услышала шум. Сотни людей кричали «ура» так, что в лесу отдавалось. Подойдя ближе, она увидела вовсе странное зрелище. Стрелки обнимались, кидали вверх шапки, некоторые бросались на землю и кубарем прокатывались по снегу, а командиры только улыбались и ничуть не спешили установить порядок.
Аустра начинала догадываться. Сердце сильно забилось в груди, она побежала быстрее. Вся третья рота собралась перед своими землянками. Лейтенант Закис, красный, со сдвинутой на затылок шапкой, что-то быстро говорил командирам взводов, а те, видимо, дождаться не могли, когда он отпустит их. Петер Спаре стоял среди стрелков и с улыбкой наблюдал всеобщее радостное оживление.
— Что случилось? — спросила, задыхаясь, Аустра. — Почему все такие веселые?
— Да ты и правда ничего не знаешь? — повернувшись к ней, спросил Петер. — Мы выступаем, Аустра. Только что получили приказ. На фронт.
Не сказав ни слова, Аустра бегом бросилась к своей землянке.
— Лидия! Лидия! Ты уже готова?
Лидия Аугстрозе только мельком взглянула на Аустру и, опустившись на колени, стала что-то затискивать и уминать в свой вещевой мешок.
— Нет, Аустриня… У меня еще ничего не собрано… — голос ее звучал так жалобно, как будто ее кто-то больно обидел. — Ну и бессовестный этот Аугуст… не мог сказать чуть пораньше.
— Да ну, он всегда такой, — согласилась Аустра. — Правда, а вдруг не успеем?
— Прямо и не знаю, как быть, Аустриня. Но пусть они не думают бросить нас здесь.
Времени на сборы хватало, но все боялись опоздать и от нетерпения готовы были немедленно бежать к вагонам. Стрелки быстро собирали свое имущество и загодя во всей боевой выкладке являлись на место сбора роты. Чистое горе было с теми, у кого что-нибудь оказывалось не в порядке — или по болезни освободили от занятий, или не получили подходящей по размеру обуви. Никто не хотел признать себя больным. Одному стрелку перешивали в сапожной мастерской сапоги. От досады он чуть на стену не лез — боялся, сапожники подведут.
— Я все равно здесь не останусь, и пусть эти шильники хоть повесятся, а сапоги чтобы мне были, — повторял он.
Наконец, все разместились. Скоро затопились печурки, в одном месте запели, и вагон за вагоном подхватили песню стрелков.
Бодро постукивали колеса на стыках рельсов, а ветер бежал впереди эшелона, будто спеша отнести на фронт весть о прибытии новых боевых товарищей.
…По всем дорогам двигались на запад войска. Люди, машины, орудия, танки — все было в движении, все звучало и спешило. Великое контрнаступление у Москвы началось шестого декабря, и вновь прибывшие полки сегодня шагали по земле, на которой еще несколько дней назад были немцы. Об этом свидетельствовали сожженные села, где под пеплом еще тлели угли, и завязшие вдоль дорог танки. Снег на полях местами совершенно почернел от взрывов мин. На местах недавних боев лежали трупы немецких солдат и офицеров, лошади с вывалившимися внутренностями, брошенные при бегстве орудия и грузовики. В лесу иногда раздавались одиночные выстрелы. Тогда отряжали группу бойцов, и она окружала «кукушку», оставленную убегавшим противником в тылу Красной Армии.
Весь день моросил дождик. Снег на дороге превратился в кашу и налипал на валенки. Шинели промокли, вода просачивалась сквозь гимнастерки и белье, капала за ворот с шапок.
— Вот вам и зима! — смеялся Аугуст Закис. — Рановато мы обулись в валенки. Лидия, ты еще шагаешь?
— Почему ты меня спрашиваешь? — обиделась девушка. — Пусть за мной другие успевают!
— Ничего, ничего, не обижайся!
Весь день шли по слякоти, а к вечеру ветер переменился и стало подмораживать. Валенки превратились в глыбы льда. Полы шинелей залубенели и били по ногам, как листы фанеры. Напрасно стрелки разминали их: сукно несколько минут оставалось мягким, а потом снова затвердевало. Впереди все время была слышна орудийная стрельба. Когда стемнело, над передним краем начали вспыхивать ракеты. Навстречу стали попадаться легко раненные, с забинтованными руками и головами. Сигналили санитарные машины, лязгали гусеницы тягачей, и скоро стал слышен треск пулеметов и отдельные взрывы мин. Где-то недалеко разом занялась красноватым пламенем рощица, и земля вздрогнула от артиллерийского залпа. На перекрестке дорог стояли регулировщики и тихим голосом передавали начальникам колонн, чтобы не сворачивали вправо: там немцы.
Когда до назначенного пункта оставалось километра два, подоспел связной от штаба полка, и первый батальон стал. Во время марша пришел приказ: дивизия получила новую задачу — направиться на другой участок фронта.
Снова по дороге развалины сгоревших деревень… Ночь в лесу. Хлеб промерз, в банках с мясными консервами образовались ледяные кристаллы. Несколько часов чуткой, тревожной дремы, затем снова переход по темным еще дорогам, беспокойное утро и стремительный марш в метель и мороз. И снова вечер, налитое свинцом тело, вспыхивающий от разрывов снарядов горизонт. Стрелки стали в очередь у походных кухонь за горячим супом. Ротные старшины притащили внушительные бидоны водки и выдали каждому законные сто граммов.
Ротных командиров вызвали к капитану Соколову, и минут десять они посовещались в старом сарае, что-то отмечая на картах при свете карманных фонариков.
— В четыре ноль-ноль полк переходит в наступление, — сообщил Соколов. — Первому батальону приказываю форсировать речку, на западном берегу которой укрепились немцы. Их надо отбросить от реки, занять деревню К. и захватить в свои руки важное скрещение дорог. Успех первого батальона развивают второй и третий батальоны, которые расширят прорыв и быстрым броском овладеют юго-западной окраиной города Н. Дальнейшие задачи будут поставлены после выполнения этого приказа. Предупреждаю: все зависит от успеха нашего батальона. На нашей совести лежит ответственность за честь всей дивизии.
Командиры рот один за другим повторили боевую задачу. Затем Соколов и Силениек пожали им руки, пожелали успеха и отпустили. В ночной темноте началось бесшумное движение. Роты заняли исходные рубежи. Белое пространство, ветер и меж облаков на темном небе — звезды, как золотые зерна. Зарывшись в снег, лежали латышские стрелки и ждали сигнала к атаке.
5
Через каждые пять минут где-то позади гремел гулкий орудийный выстрел, над головами стрелков с шелестом, точно невидимая птица в торопливом полете, проносился тяжелый снаряд. Еще несколько мгновений — и по ту сторону реки у перекрестка дорог вспыхивал огонь, раздавался взрыв и во все стороны неслись, свистя, осколки. Через короткие промежутки со стороны противника взвивались вверх ракеты, и заснеженную равнину заливало ярким светом. Стрелки лежали в снегу не двигаясь. Очень хотелось покурить, но командир роты объявил, что каждого, кто позволит себе это, будут судить, как за нарушение боевого приказа.
Аугуст Закис с несколькими лыжниками выдвинулся вперед и наблюдал расположение неприятеля. Двое разведчиков доползли до противоположного берега и обнаружили в излучине три пулеметных гнезда, откуда простреливался значительный сектор. Река находилась ниже линии немецкой обороны, а крутой берег после вчерашней оттепели покрылся коркой льда.
«Нешуточное дело, — подумал Аугуст, выслушав донесение. — Одной храбростью здесь ничего не сделаешь. Пока мы не заставим замолчать пулеметы, у нас ничего не выйдет!»
Он приполз обратно к расположению роты и созвал командиров взводов. От третьего взвода, которым командовал Пургайлис, выделили три группы по четыре бойца. В помощь им придали обоих разведчиков. Закис четко и ясно поставил перед группами Пургайлиса боевую задачу:
— В четыре ноль-ноль по сигналу две красные ракеты врывайтесь в блиндажи и уничтожайте расчеты. Все время ведите наблюдение за западным берегом. Возможно, у них, дьяволов, поблизости есть еще пулеметные гнезда, которых мы не обнаружили. Если начнут стрелять и дадут себя обнаружить, немедленно нападайте с тыла. Пока рота не перейдет на западный берег, дальше не продвигаться. Всё.
На ротных учениях Пургайлису не раз приходилось выполнять подобные задачи. Тогда все казалось просто, даже скучно, и ребята ворчали, что приходится ползать по грязи. Сейчас задача была, возможно, еще проще, но Пургайлису она уже не казалась скучной, он заранее волновался, думая о ней.
Бесшумно, со всеми предосторожностями, ползли они по льду через реку. Когда немцы выпускали ракету, пятнадцать бойцов в белых маскировочных халатах замирали на месте, пока река снова не погружалась во тьму, и тогда ползли дальше. В три часа они уже были на своих местах, в нескольких шагах от пулеметных гнезд, и, затаив дыхание, слушали, как перешептывались немцы.
«Эх, если бы незаметно подползти и ворваться к ним… — думал Пургайлис. — Пикнуть бы им не дали. А потом повернуть пулеметы в другую сторону и всыпать хорошенько. Жалко, что нельзя».
Сознание, что враг, опасный и ненавистный, находится здесь, почти рядом, опьяняло и заставляло испытывать непривычную радость. Они в наших руках, а сами этого не чуют… Мы можем их перебить хоть сейчас, а у Гитлера несколькими головорезами станет меньше. Если бы это была только разведка… Если бы не было приказа ждать двух красных ракет… Нет, надо ждать! Тебе поручено открыть ворота в немецкой линии обороны — и от того, хорошо или плохо ты это сделаешь, будет зависеть судьба сотен людей. Если откроешь эти ворота слишком рано, — а это можно сделать хоть сейчас, — некому будет пройти через них и они снова могут захлопнуть. Если откроешь вовремя — стремительная лавина стрелков хлынет в логово врага, сокрушит его и вернет свободу многим советским людям, сделает изрядный шаг в сторону твоей Родины.
«Старый Вилде, Каупинь… жрите урожай с моей земли — скоро поперхнетесь. Скоро мы с вами поговорим… А усадьбу хорошо бы под колхозный двор… Построить большой коровник, молочно-товарную ферму… А там можно подумать и о клубе. Мы с Мартой работаем на колхозном поле, а Петерит с другими ребятишками будет играть в саду под яблоньками. И никакой кулак не обругает их, не посмеет прогнать. Янов день праздновать всем колхозом… Песни, пиво, сыр с тмином… Эх и житье!..»
Один разведчик вернулся к роте и доложил лейтенанту Закису, что группа Пургайлиса благополучно достигла назначенного места. Тогда рота стала медленно продвигаться вперед и развернулась на реке — под самым носом у неприятеля. Один раз протрещала очередь немецкого автомата. Немцы, очевидно, стреляли наугад, чтобы подбодрить себя и вызвать ответный огонь. Но восточный берег молчал, и, когда в воздух снова взвилась ракета, немецкий наблюдатель не заметил на равнине никаких признаков жизни. Только дальнобойная батарея каждые пять минут посылала тяжелый снаряд и справа ночные бомбардировщики бомбили немецкие позиции.
— Значит, запомни свою задачу, — шептал Аустре Петер Спаре. — Ты в атаке участия не принимаешь, а когда мы займем тот берег, выбирай подходящую позицию и наблюдай за дорогой. Стреляй одиночными выстрелами, целься хорошенько. Бери на мушку офицеров. Грубую работу мы сделаем без тебя.
Все это она уже знала, но то, что Петер прополз вдоль всей цепи, чтобы поговорить с нею, Аустру сильно взволновало. Она нащупала одетую в варежку руку Петера и пожала ее.
— Я запомню, Петер…
Второй снайпер, Лидия, была на левом фланге роты. Не так давно подобное же наставление прочел ей Аугуст. «Тоже! Других учит беречься, а сам только о том и думает, как бы первым выбраться на берег».
В четыре ноль-ноль взвились в воздух сигнальные ракеты. В тот же миг бойцы Пургайлиса вскочили и рассчитанным прыжком ворвались в блиндажи пулеметчиков. Короткая яростная схватка, удар штыком, удары прикладами, предсмертные крики, умоляющие взгляды, поднятые вверх руки: «Русс, не стреляй! Их бин плен. Гитлер капут…»
Вверх по скату берега уже карабкались атакующие стрелки. Ворота были открыты!
— Вперед, товарищи! — крикнул Аугуст Закис, поднимаясь во весь рост. — За Родину, за Сталина — ура!
…Теперь их не сдержала бы никакая сила. Во весь рост, как на учебном плацу, латышские стрелки неслись вперед. Со второй линии немецкой обороны начали лететь мины. Каждая пядь земли была заранее пристреляна, каждому миномету и орудию был выделен определенный сектор. Мины падали прямо на пути наступления роты. То здесь, то там на бегу валился раненый боец. Те, кого еще не задели осколки, продолжали, не оглядываясь, бежать вперед.
На краю деревни загорелся сарай, и все кругом осветилось, по розовому снегу бежали черные фигуры.
Когда первые группы атакующих уже ворвались в деревню, на перекресток дорог и берег реки стали падать снаряды немецкой артиллерии. Казалось, перед наступавшими цепями выросла стена огня. И безостановочное движение как будто за что-то зацепилось, пустынным и мертвым стало голое поле. Тогда снова поднялся во весь рост лейтенант Закис — одна пола шинели у него висела лохмотом, ободранные о лед пальцы были в крови.
— Вперед, товарищи! Ура! Смерть фашистским гадам!
Снова поднялись они из сугробов и побежали к околице деревни. Теперь ничто уже не могло задержать этот напор — у него была сила морского прибоя. Кучки полуодетых немецких солдат и офицеров бежали к лесу. Оттуда они огрызались на своих преследователей — отстреливались и отбивались ручными гранатами.
Аустра со своей позиции вела меткий огонь, и после каждого выстрела падал то офицер, то солдат.
— Получай, проклятый, — цедил сквозь стиснутые зубы Пургайлис, поворачивая пулемет то вправо, то влево, как дворник, поливающий из шланга мостовую.
Нити трассирующих пуль протянулись от деревни к лесу и обратно, у опушки по временам раздавался треск автоматов, затем перестрелка стала стихать.
Батальон капитана Соколова, прорвав линию обороны противника, нацелился клином в затылок немецкой дивизии. Второй и третий батальоны, перейдя реку, просочились в прорыв и, как весенний поток, понеслись вперед. Клин превратился в развернутый веер, углы которого, выдвинутые далеко вперед, грозили окружением находившимся на флангах стрелкового полка частям противника.
Весь день продолжался бой. Фронт наступления повернули на юго-запад, и полк вгонял глубокий клин в неприятельский тыл. Вечером, когда командиры рот собрали своих людей и проверили состав подразделений, много хороших воинов недостало в строю. Раненых эвакуировали в Москву. Для тех, кто сложил свои головы в первом бою, товарищи вырыли в промерзшей, твердой, как железо, земле могилу, и там они остались навсегда — под старыми огромными березами, в земле, которую сами отвоевали у врага. По шоссе катился поток войск, в воздухе гудели самолеты, а зарево боя отодвигалось все дальше и дальше на запад.
Дивизию облетела печальная весть: в бою погиб комиссар дивизии Бирзит. Командир дивизии полковник Вейкин был тяжело ранен, и его эвакуировали в тыл. Но грозная битва продолжалась дни и ночи.
Дни и ночи… Суровые январские морозы, когда кратковременная потеря сознания при ранении означала верную смерть… С бешенством дикого зверя огрызалась армия Гитлера, не отдавая без боя ни одного селения, ни одной пригодной для обороны позиции. Леса были полны немецкими «кукушками», они укрывались на деревьях и стреляли исподтишка, метя в командиров. Все дороги были минированы. Вместо сел и деревень советские войска часто находили только дымящиеся развалины и печные трубы, вокруг которых, как тени, бродили старики, женщины и дети.
Снежные сугробы в течение многих ночей служили постелью бойцу. Сквозь леса, через реки и голые поля прорубала дорогу на запад Красная Армия, ценой неостываемого геройства и выдержки, ценой крови и жизни своих воинов освобождала каждый клочок родной земли. Русский и украинец, башкир и казах, латыш и литовец, грузин и армянин шли здесь тесным строем, прижимаясь плечом к плечу, творя великое освободительное дело.
Когда по всей стране заговорили о героях битвы за Москву, то вместе с кавалеристами Доватора, героями Панфилова и гвардейскими дивизиями называли и латышских стрелков, которые так достойно начали свой путь под Москвой.
6
В начале декабря Ояр Сникер по поручению нескольких партизанских отрядов перешел линию фронта, чтобы установить связь с руководством республики и договориться о дальнейшем развитии партизанского движения в Латвии.
Практика показала, что без постоянной радиосвязи и технической помощи извне трудно развивать движение вширь. Разрозненные отряды партизан, ведущие несогласованную борьбу, не могли достичь заметных результатов, — их деятельность имела скорее моральное, чем практическое значение.
Больше чем в хлебе, народ нуждался в живом слове правды. Если бы у партизан была портативная типография, они могли бы выпускать воззвания и даже подпольную газету.
На время своего отсутствия Ояр оставил командиром отряда Капейку. За четыре месяца они провели несколько удачных операций. Немецкие жандармы, и местные шуцманы больше не расхаживали по усадьбам с таким самоуверенным видом, как в первые дни оккупации, — не малое число их получило свою долю свинца. Чуть ли не каждую неделю летел под откос эшелон с живой силой или военными материалами. А если за последнее время число железнодорожных катастроф уменьшилось, то отнюдь не потому, что партизаны боялись вооруженных патрулей, которые днем и ночью охраняли железнодорожное полотно. Причина была проста: у них не хватало взрывчатки.
Ояр перешел фронт в районе озера Селигер, недалеко от Осташкова. Его допросил начальник особого отдела дивизии, и затем отправили в штаб фронта. Там снеслись с Москвой и получили о нем нужные сведения. В конце декабря в штаб фронта прибыл представитель Центрального Комитета Коммунистической партии Латвии Крам. Он удостоверил личность Ояра, и только тогда ему выдали командировочное предписание в Москву.
Ояру показалось, что Крам как-то изменился за это время — стал живее, проще, даже помолодел. Дорогой они, не переставая, расспрашивали друг друга, а за разговорами незаметно пролетело время.
В Москву они приехали уже к вечеру. Окна «эмки» замерзли, поэтому Ояр мало что успел разглядеть. Но сразу бросался в глаза суровый военный облик столицы — противотанковые заграждения, караваны несущихся к фронту грузовиков, зенитные батареи на площадях.
Крам завез Ояра в общежитие.
— Ты помойся, отдохни хорошенько, а завтра с утра я за тобой зайду.
На следующее утро Крам прежде всего повел Ояра смотреть город. Сильно забилось у него сердце, когда он увидел Красную площадь. Вот и Мавзолей Ленина… Бывало, в тюрьме, лежа ночью без сна, Ояр старался представить себе эту площадь, стены Кремля, Мавзолей. Почему-то всегда он видел солнечный майский день, марширующие полки и дивизии Красной Армии, нескончаемый поток демонстрации, и на трибуне — Сталин со своими соратниками. И вот Красная площадь въявь перед ним в этот морозный декабрьский день. «Неужели за этими седыми стенами, так близко от меня, работает Сталин?»
И Ояр представлял, как он — спокойный, невозмутимый — стоит у карты, утыканной маленькими красными флажками, на которой ясно видна зигзагообразная линия фронта. И на всех фронтах маршалы и генералы Красной Армии ждут указаний Верховного Главнокомандующего, и там, в тылу врага, его голосу внимают с надеждой советские люди. «И у нас, в Латвии, и там тоже…»
И вот он, Ояр Сникер, командир партизанского отряда, взволнованный и счастливый, бродит по московским улицам, и его, как морские волны, захлестывают новые впечатления. Гостиница «Москва», библиотека Ленина, станции метро, красавцы-мосты через Москву-реку, улица Горького, Садовое кольцо, по которому в несколько рядов непрерывным потоком несутся автомашины.
— Сейчас разве то, что раньше, — рассказывал Крам. — Все, кому здесь нечего делать или у кого нервы не выдержали, — уехали. Сейчас еще на улицах довольно свободно. Ты бы видел Москву до войны!
Суровой, даже грозной была в то время Москва; ничто не могло сломить моральную силу людей, которые остались на месте, когда враг уже стоял под городом. Под бомбежкой неприятельской авиации, при свете пожаров, с опасностью для жизни москвич производил бомбы, мины и оружие для фронта; а когда надо было, он брал в руки лопату и винтовку, рыл противотанковые рвы, шел оборонять свой город.
Самое тяжелое время миновало. Москвичи снова могли отдохнуть после работы, — немецкие самолеты больше не тревожили их сна. Они не жаловались на холод и недостатки, не отличали рабочих дней от дней отдыха: их сыновьям и братьям, которые в тридцатиградусный мороз спали под открытым небом, нужна была теплая одежда и обувь, — как можно было думать в такое время о себе? А когда громкоговорители каждый вечер возвещали о новых победах Красной Армии и диктор перечислял названия освобожденных советских городов — вместе с великой радостью сердца москвичей согревала и гордость: и я помог этой победе.
После зловещей, насыщенной запахом крови атмосферы немецкого тыла Ояра пьянил чистейший воздух свободы. Как хорошо знать и чувствовать, что ты среди друзей и товарищей, видеть спокойные лица, встречать уверенные взгляды. Да, вот почему ему так радостно сегодня…
Вечером Крам повел его на концерт в зал Чайковского. Бросался в глаза своеобразный состав публики. Больше половины были военные, в валенках, в полушубках. Многие из этих лейтенантов и капитанов, может быть, утром еще участвовали в боях; многие через несколько часов должны вести свои части в бой. Сейчас, они слушали музыку, и эта музыка утверждала ту же веру в победу света над силами тьмы, что одушевляла их тяжелый боевой труд. И Ояр вдруг подумал о своих партизанах. Вспомнил Акментыня, Капейку, Сашу Смирнова, ребячью улыбку Иманта. «Чистые, верные, бесстрашные».
— Теперь-то хорошо, — рассказывал Крам Ояру, когда они возвращались с концерта по темным улицам, — теперь можно спокойно слушать концерт до конца. А что было осенью! По два, по три раза объявляли воздушную тревогу, спектакли в театрах прерывали, пока не кончится налет. Иногда не удавалось досмотреть и до половины, надо было думать, как попасть домой, особенно тому, кто живет не близко. Но театры, кино все равно работали, и народ ходил, как ни бесновался немец. В октябре одна бомба повредила портал Большого театра с квадригой Аполлона. В ноябре одна бомба упала во двор гостиницы «Москва», в шахту метро. Так фашистам и не удалось ничего поделать с этой гостиницей. Теперь уж и подавно.
На следующий день Ояр докладывал в Центральном Комитете Коммунистической партии Латвии о действиях партизанских отрядов. Он рассказал многое, что еще не было известно, о героической обороне Лиепаи и представил несколько предложений по развертыванию партизанского движения в Латвии.
— Люди есть, но нам нужны организаторы борьбы — командиры и политработники. Нужны радисты и наборщики; тяжело работать без боеприпасов и медикаментов.
Совещание продолжалось несколько часов. Был выработан подробный план. Ояру и одному из членов Центрального Комитета поручили отобрать командиров, которые могли бы отправиться с ним в Латвию.
В Центральном Комитете Ояр расспросил про своих старых товарищей, где они сейчас и что делают. Большинство ушло в латышскую дивизию, некоторые погибли во время боев в Эстонии или под Москвой. Только про Чунду никто ничего не знал. Картотека эвакуированных находилась в Кирове, но и там он не был зарегистрирован. Не Чунда, конечно, интересовал Ояра, но он почему-то постеснялся прямо спросить о Руте.
После совещания Ояр попросил послать его на денек к латышским стрелкам на фронт. С ним поехал и Крам. Им вручили командировки и дали сопровождающего до штаба армии. В первых числах января они выехали.
7
По Калужскому шоссе все двигалось на запад. Один за другим шли на фронт выкрашенные в защитную белую краску грузовики с продовольствием и боеприпасами. Спешили маленькие штабные машины. Звонко скрипя полозьями, тащились конные обозы. По краю шоссе двигались батальоны лыжников в белых халатах, с новенькими автоматами.
Когда Ояр с Крамом отъехали километров на десять от Москвы, навстречу стали попадаться первые партии пленных. Жалкими выглядели «завоеватели мира», замерзавшие в тонких эрзац-брюках и шинелях. Головы повязаны платочками и шалями, ноги обмотаны тряпками… Медленно плелись они по дороге, понурив головы, исподлобья поглядывая по сторонам. Обгорелые и разбитые немецкие танки стояли у обочин дорог, в сугробах.
Через несколько километров машина свернула с шоссе. Теперь дорога то вилась по лесу, то огибала поле, то пряталась в кустарнике. Стали показываться разрушенные и сожженные деревни, покоробленные воздушной волной дома, черные печные остовы. Развалины, развалины… Кое-где крестьяне копались в золе, надеясь найти что-нибудь из своего добра.
Почерневший снег и серые лица, на салазках укутанные дети, старушка, ведущая на поводке козу, одичавшие собаки…
Громыхали колеса орудий на выбоинах изъезженной дороги. На заиндевевших конях качались всадники в черных бурках. Танк въехал в сугроб и взметнул огромное снежное облако.
Все двигалось, все устремлялось вперед. Сурово и угрожающе гудела дорога:
— На запад! Смерть немецким оккупантам!
Маленькая «эмка» пересекала открытое поле. Все оно было усеяно трупами гитлеровцев. Наполовину запорошенные снегом, лежали они, широко раскинув руки. Один, с оскаленными зубами, сидел на мотоцикле и как будто все еще нажимал на педаль. Застрявшие в снегу при поспешном бегстве артиллерийские батареи, опрокинутые повозки со снарядными ящиками, убитые лошади, на полевом аэродроме замерзшие немецкие самолеты, возле которых уже возились наши авиатехники…
— Да, вот и получили Москву! — с довольной улыбкой повторял Крам. — Как ветер несся, и — в землю носом! Оказывается, тягу давать умеют, а?
— Еще как…
Ояр не впервые видел картины разрушения, не впервые испытывал вызванные ими чувства ненависти, боли и жалости. Но то, что открылось ему сейчас, заставило его почувствовать нечто новое, еще не изведанное в Латвии. Там они верили в будущую победу, ждали ее, а здесь, на этих полях, она начала осуществляться, стала действительностью.
При въезде в одну деревню машина остановилась возле заставы. После проверки документов сопровождающий повел Ояра и Крама к большой крестьянской избе. На крыльце стоял часовой. Сопровождающий сказал ему что-то и вошел внутрь. Спустя некоторое время в избу пригласили и Крама с Ояром. Здесь находился оперативный отдел штаба армии. Приехавших угостили горячим завтраком, а час спустя они тронулись дальше в сопровождении офицера связи, который знал дорогу в латышскую дивизию.
Дорога все время шла лесом или кустарником. Она не была обозначена на картах, — ее совсем недавно проложили саперы. Немецкие разведчики, появлявшиеся в воздухе, наблюдали за движением частей Красной Армии по всем главным путям, но они мало что могли фиксировать, так как это движение проходило по хорошо замаскированным, скрытым дорогам. Только у самой передовой, где не было возможности пользоваться кружной дорогой, машина выскочила на шоссе.
В деревне, только утром отбитой у немцев, «эмку» поставили под навес у полуразрушенного дома. Здесь уже звучала латышская речь. Артиллеристы подполковника Кушнера устанавливали в колхозном саду свои орудия. Идти надо было осторожно, выбирая укрытые места.
На минутку Ояр остановился у крайней избы и стал смотреть за реку, где засели немцы.
— Не стойте посреди улицы, зачем храбрость показывать! — крикнул Ояру какой-то лейтенант. — Немецкие «кукушки» вон из того леса наблюдают за деревней.
Он еще не кончил говорить, как у самого уха Ояра просвистела пуля и врезалась в угол избы.
— Гм, да. Здесь шутки плохи.
Пройдя немного дальше, Ояр увидел двух бойцов и бородатого колхозника лет под пятьдесят. Они рассматривали неразорвавшийся артиллерийский снаряд, который упал под самым окном избы.
— Черт его знает, почему он не разорвался, — сказал один из бойцов. — Ты его тронешь, а он и бахнет. Надо будет выставить предупредительные знаки, чтобы никто не подходил…
— А как же изба? — кашлянул колхозник. — Избу на другое место не перетащишь. Если он, окаянный, взорвется, от нее ничего не останется. Нельзя ли его… так сказать, котом… передвинуть куда-нибудь подальше?
— Кто же за это возьмется? — возразил боец. — Взорваться может.
Так они рассуждали минуты две, потом бойцы ушли за жердями, чтобы огородить опасное место.
— Плохо дело, дядя, — сказал Ояр.
Бородач медленно обошел снаряд, что-то соображая, потом зашел во двор. Вернулся он с большими навозными вилами и, став у самого снаряда, еще раз внимательно осмотрел его со всех сторон.
— Дядя, ты чего? — удивленно спросил Ояр.
— Что же, я буду глядеть, как мне избу взорвет? — не глядя, буркнул тот, затем подсунул зубья вил под снаряд и осторожно, как сырое яйцо, поднял с земли. Медленными шагами сошел он по склону берега и, опустив снаряд в прорубь, бегом вернулся обратно, потому что «кукушка» с противоположного берега успела несколько раз выстрелить. Но все пули ударялись в землю.
— Чуть не застрелили… Не от одного, так от другого, — сказал он, вытирая рукавом пот с лица. — Ну, зато изба цела будет.
Ояр покачал головой.
— Храбрый ты, однако, дядя. Тебе бы только в саперы. Без всяких техников справился.
— Каждый как умеет, так и действует…
За рекой внезапно застрекотало несколько пулеметов, затрещали винтовочные выстрелы, но и разрывы мин не могли заглушить громкого «ура» идущей в наступление цепи стрелков. Что-то гулко ухнуло за спиной Ояра. Это начала стрелять через реку артиллерийская батарея, замаскированная в саду.
Целый день Ояр брел по пятам наступающей дивизии. К вечеру фронт продвинулся на десять километров вперед, и бородатый колхозник теперь действительно мог быть спокоен за свою избу. Уже было темно, когда Ояру удалось догнать Силениека в только что освобожденном селе, которое отстояло от немецких позиций на восемьсот метров. Батальон продолжал вести бой, не давая опомниться неприятелю. Вспыхивали разноцветными огнями ракеты, на улицах села взрывались мины. Силениек с час назад прибыл с переднего края в штаб полка и уже собирался обратно в батальон, который готовился в ночь к смелому броску в обход ближнего городка. Городок находился еще в руках немцев, но к утру должен был стать нашим.
Им удалось побеседовать каких-нибудь десять минут, и оба больше задавали вопросы, чем отвечали на них. Ояр смотрел на Силениека, и ему отчетливо вспомнилось лето сорокового года, вечера в райкоме. «Неужели когда-нибудь это вернется?» — подумал он. Силениек лишь похудел немного, а так не изменился, и главное — не изменился дружески-внимательный и серьезный взгляд его голубых глаз.
— Это хорошо, что ты опять направляешься в Латвию, — сказал он. — Помогай, Ояр, народу. Такие, как ты, очень там нужны. А мы с этой стороны будем немцев колотить.
— Эх, Андрей, по правде говоря, не хочется и уезжать от вас, — признался Ояр. — Все старые ребята собрались… в такой компании одно удовольствие воевать.
Силениек в двух словах рассказал про Петера Спаре, про Жубура и Юриса, — хорошими командирами стали, уже представлены к боевым орденам.
— Так передай от меня привет, — повторил несколько раз Ояр. — Жалко, повидаться не удалось. Ну, теперь уж до встречи в Латвии.
Выйдя на крылечко, они пожали друг другу руки, обнялись, крепко, по-мужски, поцеловались и повернули в разные стороны. Силениек уходил из села задами, по узкой, протоптанной в снегу тропинке. Ояр пошел искать шофера.
Ночь… над головой взвиваются красные и зеленые ракеты… и везде тайное, невидимое, но полное жизни движение.
— Не спеши, друг, — сказал Ояр шоферу. — Поезжай потише.
Чем-то напоминали ему и этот мрак, то и дело прорезываемый огнями, и эта тишина, прерываемая грохотом боя, за которым чувствовалась трудная, напряженная работа, огромную кузницу. Кузницу, в которой ковалось будущее человечества.
8
Когда полк выгрузился из эшелона, никто не верил, что Рута Залите выдержит хотя бы один переход, до того она казалась маленькой и хрупкой в тяжелой длинной шинели и валенках. Сразу же нашлось несколько доброхотов, которые вызывались по очереди нести ее вещевой мешок. Обозники предлагали присесть на сани. Но она упрямо мотала головой в ответ и тем и другим.
Глядишь, уже «завяла» какая-нибудь ее подруга, физически куда более крепкая, или вдруг начинал прихрамывать иной здоровенный парень, а маленькая санитарка молодцевато держалась наравне со всей колонной. Рута насквозь промокла и продрогла, обветренные щеки больно горели, а она еще запевала какую-нибудь песенку мирного времени, которую знала каждая девушка, каждый стрелок. Смешно, пародийно звучали здесь наивные строфы, и певцы улыбались чуть ли не на каждом слове, но как раз это и было сейчас нужно. Забывались усталость и холод, даже тающий за воротником снег не казался таким мерзким.
Но настоящий экзамен Рута выдержала на следующий день, одолев переход на новый участок фронта, где дивизия должна была первый раз принять участие в бою. За один день они прошли шестьдесят километров, и каких километров! После вчерашней слякоти дорога покрылась ледяной коркой, обмерзшие валенки скользили на каждом шагу; то и дело кто-нибудь растягивался на дороге. Опять ей предлагали свои услуги, опять приглашали на сани, но Рута, как и вчера, не хотела слышать ни про какие поблажки. Зато вечером, когда эти шестьдесят километров были позади, ноги гудели и ныло все тело, но Рута никому не говорила об этом — боялась, как бы не оставили в резерве. Она непременно должна была участвовать в первом бою, ей казалось, что именно от ее присутствия будет зависеть исход этого боя. Все, что она читала и слышала о подвигах женщин на фронтах Отечественной войны, — ведь все это под силу и ей, девушке из Риги, и, главное, эта возможность так близка. Так неужели она упустит ее?
Когда в медсанбате стали отбирать санитаров в помощь санитарным ротам полков, Рута вызвалась добровольцем, и ей удалось обмануть командиров своим бодрым видом.
— Я не устала, мне никакого отдыха не надо.
Ей поверили. Через несколько часов она вместе с другими санитарами явилась в батальон, который ночью должен был форсировать реку. Несколько часов она пролежала в снегу, ожидая начала наступления. Прижав к боку санитарную сумку, Рута глядела на звезды, тихое мерцанье которых по временам растворялось в свете ракет. Где-то рвались снаряды, слышны были взрывы сброшенных ночными бомбардировщиками бомб, и пламя разбрызгивалось во все стороны — точь-в-точь как на картинах баталистов. Что думают и чувствуют люди, близ которых они взрываются? Если это враги, пусть их разнесет на части, так им и надо. Но если свои — пусть все осколки улетят в воздух, и чтобы никого не задело, никого не тронуло…
Рута смотрела в темноту, и перед ее глазами одна за другой возникали полуреальные, полуфантастические картины. Когда от долгого лежания начал мерзнуть бок, она тихонько перевернулась и стала смотреть на другие звезды и другие огни, которые вспыхивали и гасли на поле боя. Иногда над залегшими в снегу стрелками свистели пули. Вначале странно, не по себе становилось от этого звука. Тело крепче прижималось к земле, голова втягивалась в плечи. Ведь это сама смерть со свистом несется по полю, ищет себе жертву. Но Рута уже знала, что свист пули слышен лишь тогда, когда она пролетает мимо. А если бесшумно вырвется из темноты, найдет тебя — что тогда? О том, что тогда, не хочется думать, ни один человек не может представить свою смерть. Примириться с мыслью, что ты можешь погибнуть в бою, — да, это могут многие… И, наверное, чем решительнее примиряются, тем легче им бороться, тем они хладнокровнее. Но каким надо быть лицемером, чтобы сказать, будто все равно — жить или умереть. Или больным… Разве ради смерти идет в бой советский человек? Нет, он защищает самое жизнь, он хочет, чтобы жил народ, чтобы дети могли радоваться, чтобы жива была правда на земле. Ради этого можно пожертвовать собой, и тогда смысл твоей жизни останется бессмертным навеки. Не умирать ради смерти, а умирать за жизнь — вот в чем великая мудрость героев, она и делает их непобедимыми…
Так думала латышская девушка Рута Залите в ночь перед боем. И еще она думала о том, как хорошо было бы прийти после войны домой, скинуть тяжелую шинель и вместе с самым милым, самым верным другом начать новую жизнь.
— Но это невозможно… нет, Ояр? — спрашивала Рута у ночи. — Этого никогда не будет, если тебя уже нет. Скоро, может быть, не будет и меня. Так и не узнал ты, ничего не узнал…
Стрелки зашевелились, тихо поползли вперед. Река… снежное пространство… леденящий ветер и тревожно бьющееся сердце…
Когда началось наступление, под прикрытием крутого берега реки развернули перевязочный пункт. Потом его перенесли в деревню. В самом начале страшно было Руте, когда еще недавно здоровые и полные жизни озорные парни вдруг становились беспомощными и стонали от боли. Впоследствии она научилась не думать об этом, но в эту ночь вид истекающего кровью тела заставлял ее дрожать. Глотая слезы, вытаскивала она из-под огня молодого капитана, которому оторвало ногу. И когда раненый, все время молча лежавший на плащ-палатке, вдруг приоткрыл глаза, страдальчески улыбнулся и погладил ее руку, она улыбнулась ему сквозь слезы и начала гладить его худые щеки. Внезапная близость возникла между ней и всеми этими людьми, и почти все, кто мог еще говорить, называли ее сестрицей.
В ту ночь Рута вытащила восемь раненых. Ее шинель была прострелена в двух местах, а осколком мины разбило санитарную сумку. Утром она получила новую сумку, а шинель аккуратно заштопала. Серьезная, молчаливая, шла она за батальоном. Теперь она своими глазами увидела войну. На место восторженности пришло трезвое сознание необходимости своей работы. Она была частицей народа, в тяжких, полных опасностей и жертв усилиях творившего великие подвиги, равных которым еще не знал род людской. И когда в ночном марше полк пробивался по сугробам в тыл-городка, который предстояло освободить, Рута снова смотрела на звезды, — они по-прежнему кротко мерцали над нею. Ночь звенела, грохотала, жутко полыхали в темноте зарницы пожаров. И не знала Рута, что за какой-нибудь километр от нее к тем же самым звукам прислушивается возвращающийся с фронта Ояр, что он смотрит на те же звезды, видит те же пожары. Они разминулись, думая друг о друге и не догадываясь о близком присутствии друг друга.
9
По мере того как великая битва разрасталась вширь и все более четко обрисовывались ее окончательные контуры, бойцам латышской дивизии становилось понятным многое из того, над чем они еще недавно ломали головы: и то, почему их так долго не посылали на фронт, и то, почему их продолжали обучать, тогда как им казалось, что они давно уже готовы выполнить свой долг защитников Родины, и многое другое. Теперь это поняли все.
Из «молниеносной» войны у Гитлера ничего не вышло: первые месяцы войны не дали тех успехов, на которые рассчитывал германский генеральный штаб перед вероломным нападением на Советскую страну. Уже минули все назначенные сроки окончания войны, а большая, решающая победа все еще не была достигнута. Близилась зима с морозами и метелями, а война в зимних условиях отнюдь не была предусмотрена Гитлером. Фашистские генералы надеялись, что в начале зимы, после достигнутой победы, немецкая армия сможет спокойно расположиться на зимние квартиры в Москве, Ленинграде, Горьком и других завоеванных ею советских городах. Они стремились любой ценой добиться большой, решающей победы до наступления зимы. На юге — занять Донбасс и прорваться до Кавказа. На северном участке фронта — достичь южного берега Онежского озера и, таким образом, полностью окружить и сжать в тисках голода город великого Ленина. Но главной задачей, поставленной перед немецко-фашистскими войсками, было захватить столицу Советского Союза — Москву.
2 октября тридцать пять отборных немецких дивизий начали генеральное наступление на Москву. Образовались огромные клещи, охватывавшие столицу в направлении Ржев — Калинин на севере и Орел — Тула на юге. Эти клеши угрожали нашим войскам Западного фронта, и окончательно замкнуть их предполагалось где-то восточнее Москвы. В то же время внутри запланированного района окружения немецко-фашистская армия наступала по трем направлениям: Вязьма — Москва, Юхнов — Малоярославец — Москва, Калуга — Серпухов — Москва.
14 октября немецкие войска заняли Калинин, 18 октября — Можайск. На юге ими были захвачены Орел и Мценск; гитлеровские полки уже приближались к Туле. Ценою напряженных боев немцы продвинулись за две недели на двести километров. Над столицей Советского Союза нависла серьезная угроза.
В те трудные дни, когда немецкие бомбовозы, сопровождаемые истребителями, летали с ближайших аэродромов бомбить Москву, когда горячее дыхание близкого боя овевало жителей столицы и каждому из них стала ясна вся опасность момента, — все москвичи как один отозвались на призыв партии и поднялись на борьбу за свой великий город. Было объявлено осадное положение. В городе формировались рабочие коммунистические батальоны — по одному в каждом из двадцати пяти районов Москвы. Десятки тысяч москвичей — и мужчины и женщины — брались за лопаты и кирки и в невероятно короткий срок опоясали свой город мощными оборонительными сооружениями: противотанковыми заграждениями и рвами, артиллерийскими дотами, пулеметными гнездами и баррикадами. Важнейшие учреждения и промышленные предприятия были эвакуированы в глубокий тыл, на восток.
Москва стояла подобно утесу, о могучую грудь которого расшибались одна за другой волны наступавшей фашистской армии. На обширном поле сражения, у самого сердца советской отчизны, плечом к плечу стояли сыны всех ее народов. Крепка была их любовь к Родине, и только безумец мог надеяться, что они отдадут свою столицу врагу. Вся огромная страна помогала Москве, силы ее защитников прибывали с каждым днем, в то время как немецко-фашистские армии и корпуса с каждым днем все заметнее проявляли признаки вялости, медлительности. Темпы наступления спадали, огромная армия грабителей топталась на месте в ожидании теплых московских квартир, богатой военной добычи и давно обещанного дня военного парада на Красной площади, когда отмеченные знаком свастики немецкие полки продефилируют под победный марш перед самим «фюрером».
7 ноября действительно состоялся парад — один из самых прекрасных, самых величавых парадов, которые видела Красная площадь. То военные части проходили перед Мавзолеем Ленина, отправляясь на фронт.
Да, октябрьское наступление немцев провалилось. Хотя фашистская армия и продвинулась вперед, но ни одна из задач, которые возложил на нее Гитлер, предпринимая это наступление, не была разрешена, ни одна из поставленных перед ней целей не была достигнута. Гитлеру было ясно, что теперь любой ценой и немедленно, безотлагательно надо добиться какого-то чрезвычайного успеха, иначе может случиться, что немецкая армия и народ очнутся от победного угара и Германия не сможет держать в повиновении своих вассалов. Этого чрезвычайного успеха нужно было достигнуть в течение ближайших недель, пока не установилась зима.
Фашистское командование стало лихорадочно готовиться к новому наступлению; теперь все силы, все внимание сосредоточились на одном: взять Москву.
16 ноября началось новое немецкое наступление на Москву. Пятьдесят одну дивизию бросил Гитлер в эту грандиозную битву, чтобы осуществить еще до конца года свою бредовую мечту — пройтись по залам Большого Кремлевского дворца и спасти престиж «непобедимой» немецкой армии. Две танковые армии направили главный удар на Клин — Солнечногорск — Рогачев — Яхрому — Дмитров и далее за Москву. Бронетанковая армия Гудериана ломилась к Туле и Кашире, чтобы, заняв эти города, двинуться дальше на Рязань — Коломну — Орехово-Зуево и таким образом замкнуть железное кольцо вокруг Москвы. В центре, непосредственно на Москву, удар направлялся со стороны Истры, Звенигорода и Наро-Фоминска.
Понеся большие потери, гитлеровцы захватили Клин и Солнечногорск. Обойдя Тулу, они достигли Каширы и Серпухова. В это же время на Ленинградском фронте им удалось занять Тихвин, и на юге — Ростов-на-Дону.
Весь мир, затаив дыхание, следил за ходом гигантского сражения. Явные и тайные враги со дня на день ждали сообщения о падении Москвы. Но Москва не пала. Подобно сказочным богатырям, бились советские солдаты. Известие о геройском подвиге 28 гвардейцев Панфиловской дивизии облетело весь фронт. В тылу врага вели самоотверженную борьбу партизаны. В эти дни обессмертили свои имена Зоя Космодемьянская и Александр Чекалин.
И на этот раз истекающая кровью немецкая армия была остановлена на подступах к Москве. В это наступление Гитлер уже бросил все, что было в его распоряжении; он уже был не в состоянии увеличить мощь наступательного движения своей военной машины.
А в это время Красная Армия концентрировала резервы для контрнаступления. Все новые и новые дивизии располагались близ фронта, вдоль стягивающихся вокруг Москвы дуг, угрожая охватом фашистским войскам. По ночам к указанным заранее исходным позициям направлялись дивизионы реактивных минометов и артиллерийские полки особой мощности.
6 декабря Красная Армия перешла под Москвой в наступление. Она сломала немецкие клещи, отбросила от Москвы гитлеровские орды. И впервые после двух с лишним лет военных успехов немецко-фашистская армия потерпела тяжелое, жестокое поражение. Сорок дней непрерывно наступала Красная Армия. Триста тысяч немецких офицеров и солдат остались на снежных полях Подмосковья, поплатившись жизнью за авантюру тирольского шпика. Обочины дорог были покрыты вражескими трупами, брошенными и разбитыми орудиями, танками и автомашинами.
Навеки была развеяна и похоронена легенда о непобедимости немецко-фашистской армии. Красная Армия торжествовала свою первую большую победу в этой войне.
Победа под Москвой изменила положение и на других фронтах. В конце ноября под Ростовом-на-Дону были разбиты войска генерала Клейста. Немцы потерпели поражение под Тихвином и Ельцом. К годовщине Красной Армии — 23 февраля — были полностью освобождены Московская и Тульская области, а также большая часть Калининской и часть Ленинградской областей. Начато было освобождение Крыма и Украины. Одиннадцать тысяч населенных пунктов, более шестидесяти городов было вызволено из-под ига немецких оккупантов. Более миллиона «завоевателей мира» полегло на советской земле.
Победа под Москвой показала всему миру мудрость Коммунистической партии, могущество социалистического государства, великую силу Красной Армии. Она показала всю красоту и благородство героической души советского народа.