СЦЕНА НА НЕВЕ
И труп поглощен был глубокой рекой.
Жуковский
Была глухая полночь. Месяц, насупившись, бросал дремлющий свет на землю. Ни одной живой души но всем улицам Петербурга.
Только на берегу Невы, к Смоляному двору, прорывался конский топот. На дровнях неслись два мужика; один правил бойкою лошадью, другой сидел позади, свеся ноги. Бороды их густо заиневело. Между ними лежал рогожечный куль, порядочно вздутый. Вид этой поклажи в такое время не предвещал ничего доброго.
Начали спускаться на Неву. Правивший лошадью оглянулся, укоротив бег ее, и спросил своего товарища, не видать ли кого.
- Тфу, пропасть! - отвечал другой, - во всю дорогу вертелось перед глазами черное пятно: то росло, то пропадало.
- А теперь?
- Пропало вовсе.
- Тебе померещилось; а может, и нечисть разыгралась за нами. Полночные часы!.. едем с мертвецом!..
- Не впервинку возить; кажись, по нас в ходу и пословица: "В куль, да в воду!" Нет, братец, ныне времена жуткие. Курицы по всем частям поют петухом, петухи несутся; сказывают, и оборотень свиньею бегает по городу: вчера у дворца хотел ее часовой штыком, ан штык у него пополам.
- Уж и кликуши по церквам вызывают нечисть. Да чего доброго ждать? Нашу русскую землю затоптали немцы, и веру-то Христову хотят под пяту. Привезли сюда сотни две монахов и монахинь; собирается набольший их расстригать, дескать не по его крещены. Вытье такое, хоть беги вон из Питера!
- Немец немцу рознь: и из них бывают добрые люди. Вот, недалеко ходить, племянник комиссара, Густа Иванович… даром, что креста не носит. То-то простота, то-то душа ангельская! Не забыть мне вовеки его милости.
- С того, со безвременья, как поласкали тебя кошками, а надглядывать за секуцией было приказано Густу Ивановичу? Помню. Только что ударил тебя раз заплечный, а у него, сердечушки, слезы в два ручья. Видел я сам, сунул он живодеру серебряный…
- И по мне словно мушки стали летать. За то душу свою для него выворочу.
- А мы вот и крещеные, да что делаем! сбываем людей, будто комаров, да и погребаем тела христианские без попа и молитвы.
- Ох, ох, неволя! хоть раз запрег бы в нее самого хаворита…
- И взмылил бы его, как давеча хохла.
- Что, братенька, был ли на обливанце нашем крест?
- Еще и ладонка.
- Так он под ноготь диаволу не попадет!
Один из мужиков, в которых мы узнаем конюхов Бирона, перекрестился и сказал:
- Помяни, господи, раба твоего во царствии своем!
Другой сделал то же. После чего оба вздохнули и замолкли.
Они уж съехали на Неву. Во многих местах по реке сделаны были проруби, которые от колыхания воды казались живыми пастями, движущимися, как бы готовясь поглотить жертвы, к ним привозимые.
- Экой погост! - произнес один из конюхов, стараясь попасть духом на веселый лад. - Не надобно копать могилок! поделали добрые люди про всякой обиход на весь приход! Ну, матушка Нева, кормишь ты нас добрыми сигами, да мы не уреживаем пускать в тебя долгоперых ершей.
Тут правивший лошадью остановил ее у ближнего проруба.
- Некстати тешиться, Агафоныч, - сказал другой, слезая сзади дровней. - Вот этак раз… Да что за чудо?.. посмотри-ка по набережной… Сердце так и упало.
- Словно сани летят!
- Не погоня ли?
- Вот уж спускаются на реку. Эка небывальщина.
- Не послал ли сам приглядеть за нами?
- Поскорей бы концы в воду!
- У меня и руки отнялись.
- Трус! подержи коня, а я спущу мертвеца с дровень да возьмусь за дубинку: нечего зевать!
Между тем как эти слова приводились в исполнение, сани въехали на Неву и стали шагах в пятидесяти от конюхов. Из этих саней выползло что-то маленькое, похожее на человека и обезьяну; но вдруг малютка вырос на несколько аршин. Гигант начал отмеривать реку огромными, саженными шагами. При этом появлении наши конюхи, ни живы ни мертвы, бросились на дровни, взвизгнули и были таковы.
Великан, потеряв их из виду, опять сделался крошкою. К нему присоединялся кто-то, вышедший вслед за ним из саней. Свет месяца осветил лицо араба Волынского. Малютка был Зуда. Ходули помогли ему исполински вырасти в один миг и испугать кого нужно было.
Они во всю ночь караулили похоронный выезд из конюшен бироновских.
Куль распороли, и пред ними засияла ледяная безобразная глыба. Только всемогущая мысль могла проникнуть сквозь эту грубую скорлупу и разобрать под ней человека, некогда сердцевину живого мира. Этот кусок льду, облекший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и саваном, маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть царь в душе своей; волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, - если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
x x x
Осмотрев ледяную статую, Зуда и араб похоронили ее в снежном сугробе на берегу Невы.