Как ни странно, но об отъезде Ветрова Катя узнала самой последней. И случилось это совершенно неожиданно. Когда она, пришедшая после вечера к выводу, что Ветров совсем уж не такой сердитый и строгий, как ей все время казалось, явилась в госпиталь на очередное дежурство и принесла ему на подпись рецепты, он улыбнулся и отодвинул ее тетрадку в сторону.
— Неужели опять ошибка? — испугалась она, думая, что снова напутала, переписывая рецепты. С латынью Катя имела частые недоразумения и всегда огорчалась, когда Ветров, качая головой, вставлял в ее писания пропущенные буквы или исправлял дозировки. Сегодня она все трижды проверила сама, и жест его тем более был досаден.
— Нет, Катя, — успокоил ее Ветров, — на этот раз вы превзошли сами себя. Все правильно.
Катя облегченно вздохнула.
— Тогда подпишите.
— Не имею права, Катюша.
— Как не имеете права? — изумилась она.
— Очень просто. С сегодняшнего дня я уже у вас не работаю. Разве вы ничего не знаете?
Ветров, улыбаясь, рассказал ей о том, что переводится. Она выслушала его с упавшим сердцем, а когда узнала, что он уезжает в этот же день, загрустила еще сильнее.
— Как же так, — растерянно замигав, сказала она, — как же так?.. Я буду занята сегодня на дежурстве…
— И хорошо, — ответил Ветров, — дежурьте себе на здоровье.
— Но должна же я вас проводить на станцию?
— Это зачем же?
Для Кати было совершенно ясно, почему она должна была его провожать. Но ей было совершенно ясно также, что Ветров этого не понимает. Объяснять ему истину она не решилась и, слукавив, привела себе в оправдание одно из самых веских доказательств, которыми располагала.
— Мы же с вами вместе работали!
— Если все, с кем я работал, — возразил Ветров, — пойдут меня провожать, то получится целая процессия. Нет, Катя, вам придется остаться…
Несмотря на то, что сказал он это довольно строгим тоном, Катя решила его не послушаться. Раньше она никогда бы себе не позволила этого, но сейчас она посчитала себя вправе преподнести ему небольшой сюрприз. Выбрав свободную минуту, она покинула госпиталь и, как была, в халате и косынке, пробежала через парк до общежития. Она очень обрадовалась, застав Тамару в комнате.
— У меня к тебе просьба, — возбужденно сообщила Катя, хватая ее за руки. — Очень большая просьба. Ты сможешь за меня подежурить?
— Смогу, — согласилась Тамара, — но когда?
— Сегодня вечером.
— Вечером?
— Ну да, вечером!
— Вечером не смогу.
— Почему?
— Буду занята.
— Занята? — разочарованно переспросила Катя. — Чем?
— Поеду на вокзал.
Страшное подозрение заставило Катю насторожиться. Но еще не веря в окончательное вероломство подруги, она задала ей каверзный вопрос:
— Кого–нибудь встречать?
— Нет.
— Тогда зачем же?
— Чтобы проводить одного человека.
Катя побледнела.
— Одного человека? — переспросила она с глубокой укоризной в голосе. — И тебе не совестно? А еще подруга! Теперь я все поняла! Недаром тебе тогда так хотелось его поцеловать… А я‑то тебе поверила!..
Оскорбленная до глубины души, она замолчала и нахмурилась. Потом, вспомнив, что ее могут хватиться в госпитале, она повернулась и, оставив Тамару в недоумении, вышла, сильно хлопнув дверью. Когда она возвратилась к своему столу, к ней подошел Ростовцев.
— Я уезжаю, Катя, — сказал он. — Мне бы нужно взять из кладовки обмундирование.
Только теперь Катя вспомнила, что Ростовцев, действительно, сегодня выписывается из госпиталя. И внезапно ей стало ясно, кого Тамара собиралась провожать. Это открытие сразу рассеяло ее подозрения.
Борису не было надобности спешить. Документы были у него на руках, поезд отходил вечером. Не зная, куда девать оставшееся время, он прошелся по коридору и отворил дверь в палату.
Белье на его кровати было уже сменено, и она стояла заново заправленная, готовая к приему следующего больного. Он не решился садиться на нее, чтобы не измять свежей простыни. Подойдя к тумбочке, он отворил дверцу и, взяв свои вещи, сделал небольшой сверточек. Особенно тщательно он упаковывал патефонную пластинку — подарок воспитанников музыкальной школы.
После обеда он спустился вниз. Вещи его, принесенные из кладовки, были здесь же. Из прежнего обмундирования оказались целыми лишь широкий офицерский ремень и погоны. Остальное было либо пробито осколками, либо перепачкано кровью, либо разрезано ножницами. Одевшись во все новое, он туго затянул ремень и заметил погоны, лежавшие на стуле. Он долго смотрел на их потускневшие звездочки, потом, вздохнув, взял в руки, спрятал в карман брюк и подумал:
«Если не пригодятся — пускай останутся на память».
Когда он совсем собрался, к нему подбежала Катя.
— Вы еще не ушли — вот хорошо! — сказала она и протянула ему конверт. — Только что принесли почту. Оказалось, что и для вас есть.
Борис поблагодарил и взглянул на адрес. Письмо было из Москвы.
«Вероятно, относительно моей музыки», — подумал он и заволновался. Ему захотелось скорее разорвать конверт и узнать, что в нем содержится. Он уже надорвал один уголок, но вдруг остановился и спрятал письмо нераспечатанным в карман.
— Прощайте, Катя, — сказал он вслух, подавая ей руку. — И спасибо, за все спасибо. Это я говорю не только вам, а всем. Передайте всем спасибо.
Катя, улыбаясь, кивнула головой, а когда он, захватив вещевой мешок, и шинель, прихрамывая и опираясь на трость, зашагал к выходу, она проводила его глазами и весело побежала наверх в свое отделение.
С шумом захлопнулись за Борисом тяжелые двери вестибюля. Не оборачиваясь, он пошел через парк к общежитию, где его ждала Тамара.
— Вот и я, — произнес он, входя в комнату, — встречайте гостя. Сейчас пока встречайте, а… — он посмотрел на часы, — а через полчаса будете провожать. Как я ни надоел вам, но уж на это время запасайтесь терпением.
— Не беспокойтесь, моего терпения может хватить на значительно больший срок, — пошутила Тамара.
— Вашего, — может быть, но мое истекло, — сказал Борис, вытаскивая письмо, которое ему передала Катя. — Вот здесь должен содержаться ответ на один очень важный вопрос. Я принес его вам, не читая. Давайте читать вместе.
Он вскрыл уже надорванный конверт. Вытащив сложенный вчетверо лист, он развернул его, быстро пробежал глазами и плотно сжал губы. Дочитав письмо до конца, он протянул его Тамаре.
— Теперь читайте вы. Только не читайте вслух, потому что я уже все понял…, — Он помолчал и раздельно добавил: — Я не композитор. Положение стало еще определеннее…
Он следил за ней и почти раскаивался в том, что не распечатал письмо раньше. Если бы он сделал это, можно было бы ничего не говорить Тамаре. Пусть она не узнала бы, что он не умеет, что он не может писать музыку, и пусть бы он оставался в ее памяти таким, каким был все это время. Ему хотелось быть в ее глазах сильным, настойчивым, упорным в борьбе с жизнью. Ему хотелось, чтобы она уважала его за эти качества. Но ему не хотелось, чтобы она узнавала о его поражениях. А то, что он прочитал, показалось ему именно поражением. Он с тревогой ждал, когда она кончит, и как только она подняла глаза, спросил, кусая губы:
— Как вы находите?
— Там не сказано, что вы не композитор, — возразила она.
— Но там сказано, что я написал «неграмотно»! Этого, по–моему, более чем достаточно, чтобы понять все!
— «Неграмотно» — это не значит — «бездарно». Это значит только, что необходимо учиться грамоте, учиться технике письма… — Тамара сложила лист, спрятала в конверт и продолжала с улыбкой: — Я не вижу в отзыве ничего плохого. Наоборот, Борис Николаевич, там сказано, что отдельные места у вас звучат хорошо и своеобразно. А это значит, что вам нужно работать над собой, нужно учиться и ни в коем случае не бросать начатого. Нужно добиваться того, чтобы зазвучало хорошо все в целом. Это же очень простой и естественный вывод.
— Когда не хотят человека обидеть, — сказал Ростовцев, — то неприятную для него правду снабжают легкой похвалой. Так обычно делают во всех рецензиях.
Тамара отрицательно качнула головой:
— Вы не верите в свои силы?
Вопрос был неожиданным. Борис даже сначала обиделся, но потом понял, что она была вправе его задать. Слишком много сомнений одолевало его в последнее время, и слишком часто он ощущал в себе что–то очень похожее на неуверенность. Он знал, что было большой опасностью поддаваться этому чувству, но порой не мог с собой сладить.
«Неужели же я становлюсь слабым безвольным человеком? — спросил он себя. — Неужели начинаю походить на Голубовского, который тоже вздыхал, плакал и в конце концов безнадежно запутался?»
От этой мысли ему стало неприятно. И в эту минуту он вспомнил еще другой вопрос, который был ему задан прежде, когда он жил в маленьком карельском домике. Но тогда его спрашивали не о слабости. Тогда его спросили, в чем он черпает свои силы. Значит, тогда он был сильным, был уверенным и совсем не похожим на то, чем он стал сейчас.
— Нет!
— Что — «нет»? — удивленно спросила Тамара.
— Я хотел сказать, что я верю в свои силы! — ответил он и продолжал уже спокойнее: — Может быть, это последние часы и минуты, которые мы проводим вместе. И мне не хочется, чтобы сейчас вы думали обо мне так. Я сейчас сам не узнаю себя. Я не был таким раньше. Мне всегда все казалось ясным и определенным, но все эти события выбили меня из колеи. И я, действительно, чуть было не потерял веру в себя. Если бы это случилось, я бы погиб. Но, к счастью, я во–время понял, отчего это произошло: я замкнулся в четырех стенах своей палаты, ушел в свой мир, занялся своими ощущениями и не вспомнил, что есть еще один мир, громадный, чудесный мир, живущий полной целеустремленной жизнью. Это — моя страна! А я забыл, что я часть ее, и поэтому покачнулся. Вот в чем была моя слабость! Но сейчас я вспомнил об этом, и чувствую себя так, словно вырвался на вольный воздух. Я знаю, что у меня не может быть интересов, оторванных от интересов моей страны, моего народа. И больше я не забуду об этом, потому что я знаю теперь: забыть об этом — значит, запутаться, потеряться и в конечном итоге — погибнуть! Мне трудно далось это знание. Оно стоило мне дорого, но зато теперь я стал вдвое сильнее оттого, что испытал на самом себе, как опасно оторваться от общей жизни даже на такое время, которое я провел здесь… Нет, нет! Я теперь не слабый, не качающийся человек, я сделался опять тем же, чем был. И вы правы: нужно учиться, нужно работать, настойчиво и упорно, чтобы создать произведение, достойное моей Родины! И я буду работать. Буду, буду, дорогая моя Тамара! Обязательно буду!..
По мере того, как он говорил, у него разгорались глаза, и голос делался тверже. Тамара с радостным удивлением наблюдала эту перемену, и ей казалось, что это говорит она, что он высказывает ее мысли. Она не сумела бы только их выразить так воодушевленно, так страстно, как получилось у него, но она чувствовала в эту минуту то же, что переживал и он. Она не заметила, как случилось, что он взял ее руку. Когда он крепко и благодарно ее пожал, она покраснела и смутилась.
А Борис между тем продолжал:
— Да, Тамара, и мне кажется, что мы будем работать вместе. Мы построим вместе нашу жизнь, мы будем работать так, чтобы наш общий труд был не вдвое, а втрое, вчетверо полезнее нашей замечательной стране. Мы будем помогать друг другу, и если споткнется один, то его поддержит второй! Но я не думаю, все–таки, что нам придется спотыкаться!.. Я не буду спрашивать сейчас, как вы ко мне относитесь. У нас еще есть много времени. Вы обдумайте все и взвесьте каждую мелочь. Вы можете ответить мне не сейчас, можете написать мне письмо, когда я уеду. Но знайте, что вы не должны говорить мне ни в коем случае «да», если это не будет вашим искренним желанием. Вы не должны отвечать мне так из–за одного только участия!.. Помните, я сказал вам однажды, что я одинок, что мне будет тяжело, если мы разойдемся? Теперь я хочу поправиться. Действительно, мне, вероятно, будет тяжело, но одиноким я не буду. Нет, не буду, потому что я понял свою ошибку. И как бы вы мне ни ответили, я найду свое новое место в жизни! Так или иначе, но с вами мы останемся друзьями. Вы разрешаете мне надеяться на это?
— Конечно, — прошептала Тамара, отчего–то все сильнее волнуясь. — Конечно…
— Вот и хорошо. А теперь я пойду. Знаете, когда я шел к вам, у меня было прескверное состояние. А теперь я весел, теперь мне хорошо. Не скрою, я был бы доволен, если бы вы меня проводили. Но если у вас нет времени или вам не хочется, я тоже не обижусь.
— Я провожу вас, — возразила Тамара, беря его вещевой мешок.
Они вместе вышли из комнаты, миновали парк и очутились за воротами госпиталя. Борис остановился и протянул ей руку, смотря открыто и дружески.
— Вы не пойдете дальше? — спросил он.
— Я пойду с вами на станцию, — ответила она, намеренно не замечая его протянутой руки.
Вместе они пошли по улице. Борис еще не мог двигаться быстро. Он шел, прихрамывая, опираясь на трость, и испытывал особое чувство радости, ощущая под своими собственными ногами ровную асфальтированную поверхность. Все ему казалось новым и волнующим. Он с удовольствием читал вывески магазинов, провожал глазами обгонявших его прохожих и смотрел, как по широкой прямой улице, шурша резиной, проносились приземистые длинные автомобили.
Свернув за угол, они подошли к трамвайной остановке.
— Нам туда? — спросил Борис, указывая в ту сторону, где, по его мнению, должен был находиться вокзал.
— Да, — кивнула Тамара. — А разве вы не были здесь никогда прежде?
— Мальчишкой, кажется, приезжал. Но это было давно. Правда, перед самой войной мы должны были ехать сюда на гастроли. Однако события развернулись слишком быстро: поездка расстроилась.
Вскоре подошел трамвай. Борис самостоятельно поднялся на подножку и вошел в вагон. Пожилая женщина, обращаясь к девочке, сидевшей в кресле, возле которого он остановился, наставительно сказала ей:
— Ниночка, разве ты не видишь? Уступи место дяде–инвалиду.
Борис невольно оглянулся и, не заметив кроме себя никого еще, похожего на инвалида, понял, что женщина заботится именно о нем. Улыбнувшись, он остановил слезавшую со своего кресла Ниночку и погладил ее по голове:
— Сиди, Ниночка, сиди. Мама ошибается. Я не инвалид и быть им не собираюсь. Мне не нужно уступать места.
Девочка обрадованно снова влезла на кресло и высунулась в окно. Ветер подхватил ленточки ее банта, и они затрепыхались в воздухе. Вскоре она, что–то вспомнив, подняла кверху лицо и пояснила:
— Это не мамочка. Моя мамочка на лаботе. Это бабуска. Мы с бабуской везем мамочке завтлак.
— Очень хорошо, — похвалил ее Борис и рассмеялся.
Когда они приехали на вокзал, уже начиналась посадка. Публика широким потоком устремилась на перрон, и люди, выходя, торопливо бежали в поисках своих вагонов. Вагон, номер которого стоял на билете, оказался в самом начале состава, и Борису с Тамарой пришлось пройти всю платформу, чтобы до него добраться.
— Ну, Тамара, кажется, теперь–то я скоро уеду, — сказал Ростовцев, берясь за железные поручни. — Нам остается пожелать друг другу всего самого хорошего. Будем продолжать наше знакомство в письмах. Простите меня за этот вопрос, но я должен, наконец, узнать вашу фамилию. Как это ни странно, но до сих пор я ее не знаю. Вы всегда были для меня просто Тамарой… — Борис вынул записную книжку и продолжал: — Итак, диктуйте ваш полный адрес, а потом я продиктую вам свой.
Тамара стояла возле него и, не отвечая, смотрела куда–то в сторону. Лицо ее было сосредоточено, и казалось, что она решает в уме какую–то сложную задачу. Потом она неожиданно улыбнулась и спросила:
— Вы что–то сказали? Простите, я не расслышала…
— Мне нужен ваш адрес, — повторил Борис. — Я хочу записать его.
— Ах, да… Адрес… Но вы его знаете. Пишите на госпиталь.
— А фамилию? Вашу фамилию?..
— Фамилию? — переспросила снова Тамара, и в ее лучистых темных глазах появилась нежность. — И фамилию мою вы знаете… Пусть я буду для вас Тамарой… — она остановилась, подумала еще и тихо прошептала: — Тамарой Ростовцевой.
— Как? — не понял ее Борис, думая, что она оговорилась.
— Ростовцевой, — повторила она. — Разве это не понятно?
Борису показалось, что надвигающиеся сумерки куда–то исчезли.
— Значит, вы, наконец, решили? — воскликнул он, чувствуя, как кровь приливает к его лицу, и оно начинает гореть.
— Да, я, наконец, решила, — кивнула она в ответ. — Я решила, что нет смысла откладывать для писем того, что можно сказать сейчас.
— И это вполне искренне? От чистого сердца?
— Да, — снова кивнула Тамара, смущаясь от его радостного взгляда. — Вполне искренно!..
Вот такой улыбающейся и смущенной, ласковой и доброй видел он ее перед собой, когда через полчаса, пролетевших, как одно мгновение, она стояла на платформе и махала ему рукой в знак большой настоящей дружбы, в знак того, что они расстаются ненадолго. Поезд увеличивал скорость, мелькнули последние стрелки, высунувшиеся из окон пассажиры давно заслоняли от него перрон, а образ ее все стоял перед ним, и ему казалось, что он все еще видит ее улыбку и слышит ее задушевные слова. Ему захотелось петь, ему захотелось сказать всем, что жить — хорошо, что жить — интересно, и что жизнь, как бы временами она ни была трудна, — очень замечательная и чудесная вещь. В его сознании зародился мощный красочный мотив, и зазвучал он вполне отчетливо и ясно. Он понял, что это его собственная тема, что это — начало его новой музыки. Он вынул блокнот и, торопясь, начертил пять поспешных неровных линеек…
А Тамара, переждав, пока последний вагон скрылся из глаз, повернулась и с улыбкой пошла назад по краю опустевшей платформы. У самого ее конца она заметила невысокого пожилого человека в поношенной гимнастерке и зеленой полувоенной фуражке. Он стоял к ней в профиль, и ей было видно, как, приподняв очки, он вытирал глаза большим белым платком. Вглядевшись в его лицо с седой бородкой, она с удивлением заметила, что это был доктор Воронов. Поровнявшись, она назвала его имя.
Иван Иванович отнял платок от лица и обернулся в ее сторону. Увидев ее, он почему–то растерялся, сохраняя ту позу, в которой она его застала. Потом быстро снял с носа очки и трясущимися руками стал их протирать.
— Запылились… стеклышки запылились, — объяснял он прерывающимся голосом, словно боясь, чтобы она не подумала что–нибудь другое: — Я их… протираю… Вы идите, — попросил он неожиданно. — Я потом вас… того… догоню…
Тамара медленно прошла мимо. Через несколько шагов он, действительно, догнал ее, и они пошли вместе.
— Вы кого–нибудь провожали, дорогуша? — спросил он уже спокойнее.
— Да… Знакомого, — ответила она.
— Вот и я… провожал. Доктора вашего провожал. Он ведь тоже сегодня уехал… — Воронов помолчал и добавил, глядя себе под ноги: — Мы с ним видели вас.
Тамара, слегка покраснев, ничего не ответила. Иван Иванович тоже шагал молча. Лишь когда они вышли за пределы вокзала, он заговорил снова:
— Вот, знаете, уехал он, ваш доктор, то–есть. Уехал, а я… я привязался к нему и… и полюбил даже. Именно полюбил… Ну, а вы? — неожиданно спросил он.
— Что — я?
— Вы почему его не полюбили?
Тамара задумчиво взглянула на старика.
— Вы же знаете, Иван Иванович, что… что двоих любить невозможно.
— Да, конечно, — кивнул он, соглашаясь. — Невозможно… Это… это верно… — Он достал из кармана опять свой большой платок и, запинаясь, попросил: — Вы идите… вперед. А у меня… в глаз… что–то… попало. Уж простите старика…