Заглушая тысячные хоры кузнечиков, в Коорди стрекотали жнейки; пришло горячее время жатвы, а за ней и молотьбы. С восхода солнца до позднего вечера под ножами жаток ложились спелые хлеба, звенели косы, вязались снопы.
Заслыша звон кос, натачиваемых поутру, словно древний столетний сигнал, не выдерживали самые глубокие старухи в Коорди: «Rukkilõikusele!»[11] Даже те, чье внимание изредка возбуждал разве только отдаленный грустный звон колокола («А кого это нынче хоронят?»), с кряхтеньем выпрямляли согнутые спины; морщинистыми узловатыми руками потуже завязывали белые платки; озабоченные, собирались и собирались еще с вечера. Поспел ведь хлеб! Вокруг хлеба вращалось все их существование, и долголетие, и каждый миг самой короткой жизни. Любовь и смерть, женитьбы и рождения, ссоры и счастье — все зависело от урожая хлеба. Хлеб был дороже покоя в теплом углу, волновал больше, чем звон колокола на погосте, потому что это была жизнь. Рожь… Золотистая груда зерна, шумящая на миллионах колосьев в поле под солнцем, — то самое счастье, которое так трудно дается в руку.
Умереть человек может и зимой и летом; смерти человек может обмануть, отдалить ее на месяц, на год, а то и на многие годы, а жатва приходит неотвратимо, ее пропустить невозможно; нельзя быть к ней равнодушным, не то польется зерно на землю, погибнет, унося с собой счастье и жизнь.
И тянулись в поле все, и мужчины, и женщины; среди других необычно бледнолицые в Коорди городские родственники, приехавшие помочь на жатве; старухи вслед за рослыми своими внучками шли в поля.
К жатве и обмолоту были прикованы мысли и разговоры крестьян Коорди; в эти дни как-то отдалились и потускнели все другие новости и события в деревне, хотя их было не мало.
Одной из новостей, занимавших Коорди последнее время, был углубляющийся разлад в семье Вао, местного патриарха, главы семьи, отца шести дочерей. Он сам, а за ним и соседи считали, что сумел Йоханнес Вао строгой родительской властью воспитать детей, которые все силы свои отдавали процветанию родного хутора. Теперь же, неожиданно для всех, оказывалось, что какие-то силы разрушили власть Йоханнеса над домом и семьей; похоже было, что дети вовсе не любили родной хутор и что старый Вао не привил дочерям любви к нему. Рассорившись с отцом, ушла Айно на Журавлиный хутор, затем ушла другая из старших дочерей, Вальве, — нашла себе место библиотекаря в соседней волости. А какую штуку выкинула младшая. Линда? Она вдруг твердо решила уйти в Таллин учиться. И не куда-нибудь, а в какой-то физкультурный техникум… Весной она удачно выступала на уездной школьной олимпиаде, у нее оказался талант, Йоханнес обещал ее выпороть ремнем, но это, кажется, не помогло. Она, как стороной узнал Йоханнес, бегала на Журавлиный хутор к сестре, советоваться или жаловаться, и после этого как будто даже утвердилась в своем решении.
Дети расходились по своим дорогам, найденным без помощи и против воли Йоханнеса. На хуторе Вао оставался сам Йоханнес с Лийной и одна из средних дочерей, Вильма. Того и гляди, и та уйдет. Кто же будет боронить и косить, сажать и убирать картофель, возить хворост и работать дома? Разве для этого Йоханнес народил большую семью, чтоб под старость самому работать за девок? Что скажут соседи, которым он всегда благодушно внушал, что порядочному трудолюбивому крестьянину прекрасно можно обойтись в своем хозяйстве без батрацкого труда и достичь крепкого достатка, и при этом ссылался на свой хутор.
Этот Журавлиный хутор, Пауль — вот что казалось теперь Йоханнесу причиной разлада не только в его семье, но и во всей Коорди. И Йоханнес проклинал Пауля, особенно когда напивался, что с ним частенько случалось последнее время. С налитыми кровью глазами ходил по двору, и из басовитого его ворчания можно было понять, что он призывает все беды на голову Рунге.
— Для чего я всю жизнь горб натирал — чтоб под старость все пошло прахом, а? — спрашивал он Лийну. — Я, честный человек, даже греха не боялся — крал… А все зачем? Все чтоб в дом…
Так бичевал он себя, все распаляясь.
Этого жена уже не могла вынести.
— Полоумный, — возвышала она крикливый голос, — что ты крал? Как ты можешь такое сказать? Не лги!
— Как? А бревна в казенном лесу? — ожесточался Йоханнес. — А разве за телегу я заплатил Анне Курвест? Я покойницу обокрал… Вот что вы все меня заставили!
И Йоханнес со злобной радостью смотрел на жену.
А Лийна уже рыдала и махала руками на мужа.
— Не лги, кто тебя заставлял?.. Это все жадность твоя… Почему ж ты не заплатил Анне?
Йоханнес тем временем хватал топор, кричал, что если уж дом валится, так и ему подавно наплевать, и что он хоть сейчас разрубит эту телегу и разнесет все к чертям. Выходил на двор, где поднимался великий шум. Возбужденно скакал на цепи пес, заливаясь радостным лаем, с кудахтаньем разлетались куры, плакала на пороге Лийна. Йоханнес подходил к телеге, но почему-то не рубил ее, а только с громом бил обухом по крепкому днищу.
Новые люди энергично проталкивались в жизнь Коорди, и об этом много говорили здесь. Взять хотя бы Пауля Рунге. Да его когда-то в волости многие вообще плохо или совсем не знали. А теперь он сельский уполномоченный; приходит на двор этот бывший батрак, здоровается — и невольно рука тянется к шляпе. Сказать об этом невысоком молчаливом кряже, что он новоземелец, хозяин Журавлиного хутора — это почти ничего не сказать о Рунге. Он теперь человек государственный. Когда он спрашивает вас, как вы справились с жатвой и как сохнет хлеб, это не просто болтовня соседа. Тут надо ему ответить точно, подробно и деловито, потому что Рунге надо знать, как регулировать маршрут молотилки. За спиной Рунге стоит сельсовет, волость, уезд, республика, наконец все государство… Вот какой человек Рунге…
И он, кажется, полезный человек — Рунге. Вместе с Каарелом Маасалу они как-то сумели снять с трактора этого мальчишку, ставленника Кянда, который никому не внушал доверия ни своим умением, ни добросовестностью. Теперь другой работает — деловой человек. Вот о свете в Коорди заговаривает Рунге, как бы организоваться да провести… Рунге может оказаться полезным человеком. От Вао, правду сказать, для волости пользы немного, только что фигура внушительная; он неповоротлив, при всем том почести любит.
Рунге говорит мало, раздумчиво, углубленно и коротко, словно из дерева слова свои вытесывает и вытачивает, — вложи в нужный паз, и ляжет каждое слово точно, устойчиво, скрепляюще. Недаром говорили, что он ученик великого сельского плотника Йоханнеса Уусталу. Такой человек нам в Коорди нужен…
Были и неприятные новости в Коорди: группа бандитов — «лесных братьев» — появилась в окрестностях. Крестьяне жаловались, что пропадают овцы и телята. Говорили, что якобы некоторые активисты в волости получили подметные письма с изображением черепа и скрещенных костей, говорили, что в парторга Муули на лесной дороге было произведено несколько выстрелов, к счастью неудачных. Связывали все это с именем Роберта Курвеста, бывшего фельдфебеля немецкой армии; его будто бы видели на лесных дорогах с автоматом на боку. Слух этот раздражал и тревожил и мешал спокойному и мирному ходу жатвы.
…Горячую пору переживали и на Журавлином хуторе. Целый день Пауль с Айно возили снопы с поля, укладывали на дворе. Большой получился омет! Уж он стоял готовый, плотно уложенный, ровно оглаженный со всех сторон вилами, а Пауль с Айно все не могли отойти от него. Что ж, тут в этом хлебном смете, было неистощимое упрямство Пауля, преодоленные за полгода жизни в Коорди огорчения и затруднения, и воловья, неутомимая работа их обоих, и будущее Журавлиного хутора.
— Центнеров по двенадцать будет с гектара, как думаешь? — спросил Пауль у Айно после долгого задумчивого созерцания омета.
— Наверное, будет… — уверенно, хотя и наугад, сказала Айно.
— Зерно тяжелое… — помолчав, сказал Пауль. — Может быть, и по четырнадцать будет, как думаешь?
— Очень может быть… — еще охотнее согласилась Айно. — Да и наверное… Зерно ведь тяжелое…
Они говорили о зерне, а думали о возведении нового хлева, о фундаменте под новый дом, о новой теплой жизни в нем. Каждый центнер нового урожая приближал к этой жизни…
С тревогой — сначала Пауль, а потом и Айно — посмотрели на небо. Багровое солнце — теперь на него можно было смотреть невооруженным глазом — садилось. Ущербленное снизу гребнем далекого холма, а сверху лезвием узкого длинного дымчато-голубого облака, багровое солнце в этот час было похоже на кусок раскаленного железного бруса, сплющенного на наковальне. Поднимался ветер.
— Только бы дождь не нагнало, — озабоченно сказал Пауль.
— Не нагонит, — успокоила Айно, хотя и ей закат не понравился. Но ей хотелось верить, что ветер не нагонит туч, а если и нагонит, что они пройдут стороной. Ведь хлеб на дворе!
Когда они при свете коптилки доужинали, на дворе стало совсем темно. Ветер усиливался, то здесь, то там трогал крышу.
Они хотели уже ложиться, когда послышались шаги; кто-то сильно нажал запертую дверь, а затем постучал.
Айно рванулась и схватила Пауля за руку, когда он медленно встал, собираясь итти к дверям.
— Не открывай… — одними губами прошептала она.
— Кто там? — громко спросил Пауль и тихо сказал Айно: — Иди в комнату… Полагайся на меня…
— Открывай… Из волости… — глухо ответил незнакомый мужской голос.
— Имя скажи… Кто? — Пауль снял со стены ружье.
— Из волости, открывай…
Стук требовательно повторился.
Пауль молча приник к двери, слухом стараясь угадать незнакомого человека, от которого его отделяла только дверь, запертая на засов. Стук у самого его лица — теперь уже кулаком — оглушительно бил в уши, пронизывал все тело и, казалось, сотрясал старые стены ветхого дома, весь Журавлиный хутор…
Стук прекратился, Пауль услышал отрывистый приглушенный говор совещающихся людей, что-то звякнуло, шаги пошли вдоль стены…
Пауль одним прыжком выскочил из сеней на кухню и задул лампу. Он сделал это во-время: ударившие на дворе выстрелы слились со звоном разбитых стекол; ветер ворвался в кухню…
Пауль бросился на пол к стенке. «Высоко взяли… цел…» — мелькнула радостная мысль.
— Ложись, — грозным шопотом приказал он Айно.
Другая очередь из автомата прошила окно в комнате. Потом смолкло. Пауль осторожно поставил дуло ружья на подоконник, усыпанный разбитым стеклом, и, стараясь целиться в сторону бревен, сложенных на дворе, где как будто ощущалось движение, нажал курки. Крупнокалиберный дробовик глуховато рявкнул два раза, выбросив снопы огня. Пауль снова бросился на пол и отполз в сторону. Снова очередь в окно…
— Тебя не тронуло, Айно? — хрипло спросил Пауль в темноту.
— Нет, — прозвучало в комнате.
Заглянув туда, он разглядел Айно, скорчившуюся у другого окна; в руках ее, как ему показалось, тускло блестел топор. Хотя все было очень скверно, он нашел в себе силы одобрительно усмехнуться.
Потекли томительные минуты неизвестности, ожидания, — что же бандиты предпримут дальше? Осторожно выглянул в окно, в тревожную темь, ничего не разглядел. Они были здесь, в этом он не сомневался, но что они замышляют? Только бы не было у них ручных гранат — не стали бы бросать в окна…
Зарядив ружье, он лежал на боку и, не выпуская из виду окна, напряженно думал, как выйти из положения. Уловчиться выскочить в заднее окно комнаты, скрыться в темноте, привести помощь… Но это невозможно, — Айно останется здесь… Может быть, услышат выстрелы в деревне — придут? До дома Кянда было полкилометра, но рискнет ли он притти, услышав выстрелы? Наверняка нет. До других хуторов дальше… Нет, одни, как есть одни… Плохо.
Пауль вздохнул и поднял голову; ему показалось, что в окне посветлело, красноватые квадраты света легли на пол. Так и есть, потянуло дымом…
«Хлеб! — болью пронзила мысль. — Поджигают скирду… Тут еще ветер этот проклятый!»
Зыбкие тени от пожарища заметались на дворе, ржаная груда ясно выступила в черноте ночи, освещенная красным трепетным светом; утоптанная солома разгоралась неохотно, но ветер помогал огню. Весь дым и искры несло на стоявший рядом хлев. Где-то уж затлела его сухая, как хворост, крыша.
Лежать здесь и не сметь не только выйти, но даже поднять голову над окном! Пауль скрипнул зубами.
— Наш скот… — с тоской сказала Айно.
Пауль наугад выстрелил в ночь. Ответные выстрелы не заставили себя ждать. Ждут, не выскочит ли он… Чорт возьми, неужели и пожарище не привлечет внимания деревни?.. Хотя что ж, хутора за лесом…
Из хлева донеслось протяжное, жалобное мычание коровы.
Айно пробежала над головой Пауля, ударилась об дверь; потеряв голову, слепыми руками шарила запор… Пауль, протянув руку, схватил ее за ногу и рывком стащил на пол.
— С ума сошла!.. — рявкнул он бешено.
Айно рыдала, царапала дверь.