Собираясь в Рапезу, Алкивиад надеялся увидать еще раз отца Парфения; он спрашивал о нем доктора, но тот не встречал его и не слыхал даже его имени.
Перед отъездом доктор свел его еще раз к паше.
Мутесариф в этот день был весел. Он принял их радушно, говорил Алкивиаду ты и много смеялся.
— Мы тебя женим в Эпире! — сказал паша. — Э, доктор, женим его?
— Постараемся, постараемся.
— Я уж для твоего хатыра, сын мой, — сказал паша, — и глаза закрою на то, что ты греческий подданный. Если возьмешь девушку райя, я ничего не скажу! Веди ее со всеми комплиментами по улице и с музыкой, я твоего тестя в тюрьму не посажу. А ведь девицы, я думаю, доктор, ваши на такого красивого паликара все смотрят сквозь щелки; как идет он по улице, теперь все бегут к окнам.
— В Рапезе есть для него невесты, — сказал доктор. — Лишь бы взял.
Паша потрепал по плечу Алкивиада и даже погладил рукой его свежие щеки. Алкивиад краснел, но не сердился. Ему казались эти ласки скорее забавными, чем оскорбительными.
Они просидели у паши долго и не без пользы. Алкивиад узнал многое об албанцах, с духом их еще Астрапи-дес советовал ему познакомиться ближе.
Расхваливая наружность Алкивиада, паша заметил, что маленькие уши издавна считаются признаком хорошего рода.
Доктор, желая польстить хозяину, сказал Алкивиаду:
— Вот и наш паша из большого очага, один из первых домов Албании; он в этих приметах должен быть знаток.
— Что значит, брат, ныньче большой очаг Албании! — воскликнул паша. — Аристократия наша не имеет прежней силы.
— Однако! — сказал доктор.
— Не говори ничего! — возразил паша. — В Стамбуле есть великие головы! Кто думает, что теперь то, что прежде было, тот осел! Послушай меня. Точно, было время, мы, албанские беи, приказывали туркам цареградским, и они боялись их. Хотели беи бунтовать, бунтовал и народ. Молодцов и теперь у нас, друг мой, много, да молодцы эти в царском войске служат. К порядку привыкают... Беев наших тоже разместили хорошо. Говорю я тебе, ты меня послушай, в Стамбуле умные головы есть. Смотри, я мутесариф здесь; в Рапезе каймакам — албанский бей. В Берате мутесариф из нашего большого очага. Жалованье большое; почет большой; власть большая, ты знаешь. Кто же нам скажет: «тревожьтесь, заводите смуты!» А кто и скажет, мы тому ответим: пусть голова твоя, осел, высохнет, мне и так хорошо! А народ без нас, ты сам знаешь, что? Теперь времена такие, что двое заптие, которых начальство пошлет, Целую деревню арнаутов как овец пригонят сюда на расправу. И хорошо, друг мой, думают в Константинополе! Азбуки у нас нет; турецкими буквами хотят ныньче албанские слова писать, чтоб учить нас. Благоразумно это, эффенди мой, очень благоразумно! Веру, ты скажешь, мы прежде не знали хорошо. И я скажу тебе: правда это, друг мой, но погляди!.. Имин-бей своих детей в Стамбуле обучил; Нур-редин-бей ходжу ученого в дом взял; — тот взял ходжу, другой к ходже сына шлет... Веру узнают люди. Вот тебе об Албании мое дружеское слово!
— И у гегов в северной Албании так? — спросил Алкивиад.
— О гегах, сын мой, я мало знаю, — отвечал Изет-паша. — Я говорю про здешних, а там что делается, знает Бог да падишах с Аали-пашой... Нам до этого и дела нет...
— Что ж! — заметил доктор. — Это хорошо; это обеспечивает спокойствие империи. — Надо, чтобы все довольны были, тогда все пойдет к наилучшему.
— Все, друг мой, довольны быть не могут. На недовольных и сила у султана есть...
Алкивиад вынужден был слушать все эти горькие вещи скрепя сердце.
Глаза Изет-паши смотрели на него зорко...
На прощанье паша опять, забыв государственные вопросы, поласкал юношу, пошутил с ним и пожалел, что скоро Байрам, а то бы он дал ему заптие проводить его до Рапезы.
— А то видишь, сын мой, жалко людей для праздника в путь отправлять. Ведь и они люди.
Алкивиад благодарил и сказал, что он и один доедет.
— Разбойников не боишься? — отечески спросил паша. Алкивиад покраснел и сказал:
— По крайней мере, как эллин, я не должен никого, даже больших, чем разбойники, бояться!
— Молодец! Люблю молодцов! — воскликнул паша. — И то сказать: ведь вы там с разбойниками в Элладе хорошо живете. Привыкли — свои люди...
— Свои и для своих, хоть и разбойники, а все лучше чужих, ваше превосходительство, — заметил Алкивиад...
Лицо паши омрачилось, и он угрюмо сказал: — Э! Добрый час! Добрый час вам!
Гости ушли.
За первым же углом доктор осмотрелся и сказал Алкивиаду вполголоса:
— Какова лукавая тварь? С величайшею просто-той-с... А?
— Да, — отвечал, вздыхая, Алкивиад. — Печально это слышать, если только это верно.
— Верно, ясно как свет солнца, — продолжал доктор. — Южные албанцы входят постепенно более и более в поток турецких вод, и одна лишь сила оружия, — удача христиан на поле брани, удача, друг мой, которая могла бы отрезать жителей южной Албании от военных подкреплений из Битолии, Константинополя и т. д. И разве, при этом скажем, верные обещания самобытности могли бы обратить их, дать иное направление их идеям, если можно назвать идеями жалкие подобия мыслей, которые могут пробегать по этим варварским мозгам... Таково мое скромное, посильное мнение, друг мой. Я человек не политический; сужу по мере сил моих и не позволю никогда моим патриотическим чувствам и надеждам ослепить мой разум...
— Это грустно, — сказал Алкивиад, и они оба молча возвратились домой.
На следующий день Алкивиад и Тодори уехали. Доктор достал для Алкивиада хорошую лодку до места, которое зовется Салогоры; от Салогор же до Рапезы они должны были ехать верхом. Докторша припасла им на дорогу пирог, жареного барашка и две бутылки вина.