Другъ мой добрый, мнѣ бы не хотѣлось описывать тебѣ то, что́ мы сдѣлали въ селѣ Джамманда́…
Мнѣ непріятно и стыдно объ этомъ вспоминать… Но пусть тебѣ будетъ извѣстно все обо мнѣ; не только тѣ ошибки моей юности, которыя могутъ пробудить въ тебѣ симпатію и заставятъ тебя снисходительно и весело улыбнуться, но и тѣ поступки мои, которые возбудятъ въ тебѣ отвращеніе и гнѣвъ…
Да! Несториди ошибся!.. Я былъ купецъ, — я былъ «мошенникъ, извергъ», какимъ слѣдуетъ быть мужчинѣ, какъ онъ когда-то шутилъ… Или, сказать иначе, я даже не былъ извергъ, я былъ тѣмъ Понтикопеци, котораго Благовъ такъ безжалостно изгналъ однимъ лишь мановеніемъ руки… и который мнѣ самому казался довольно низкимъ и смѣшнымъ.
Я досталъ для отца тѣ сто двадцать золотыхъ лиръ. Чрезъ два дня послѣ моего пріѣзда съ турками въ село Джамманда́ австрійская почта везла уже на Босфоръ твердый и тяжелый групъ124 зашитаго въ кожаный мѣшочекъ золота… Такой крѣпкій, круглый, плотный былъ этотъ групъ …
И я былъ этимъ гордъ, и всѣ свои меня хвалили… И я считалъ себя правымъ и умнымъ…
Скорѣй, скорѣй!.. Я кончу это безъ подробностей…
Мы пріѣхали въ село Джамманда́ еще до полудня и зашли къ одному селянину не изъ лучшихъ. Я былъ не совсѣмъ спокоенъ и все просилъ Гуссейна быть построже.
— Успокойся! — говорилъ турокъ, — все сдѣлаемъ… Будутъ деньги!
— Они ужасно лукавы, эти люди! — говорилъ я ему о селянахъ.
— Не бѣда! — отвѣчалъ Гуссейнъ.
Гуссейнъ былъ вообще въ духѣ и прежде всего потребовалъ отъ хозяйки поѣсть чего-нибудь…
— Что́ у тебя есть? — спросилъ онъ.
Хозяйка сказала, что ничего нѣтъ кромѣ хлѣба и траханы125.
Какъ не знать арнауту, что́ такое трахана!
Но Гуссейнъ притворился, что не знаетъ, и началъ разспрашивать, какъ она дѣлается. Хозяйка не вѣрила, что онъ не знаетъ, и смѣялась, но Гуссейнъ настаивалъ, и она говорила:
— Беру муки, просѣю…
— А потомъ?
— Потомъ… потомъ что́…
— Да! потомъ что́! говори, баба!
— Потомъ — тру…
— Трешь? Пекъ эи́… А когда протрешь… тогда что́?
— Сушить на солнцѣ буду…
— Въ чемъ терла, въ томъ и сушить понесешь…
— Нѣтъ, ага мой (она начинала хохотать), на полотнѣ.
— Видишь ты, какой трудъ! Небось полотно надо искать! Пока найдешь… пока принесешь… пока разстелешь… Когда, когда высохнетъ! А тамъ еще варить… Нѣтъ, знаешь что́, баба, мнѣ жаль тебя… Это, бѣдная, для тебя слишкомъ трудно. А ты знаешь что́? Возьми двухъ куръ… разъ-два головки имъ хвати и изжарь… Жарить, пожалуй, мы и сами будемъ. Надо тебѣ помочь…
Я ничего не сказалъ и денегъ за это не обѣщалъ; ибо у меня было ихъ вовсе мало, и я очень былъ радъ и самъ курицу съѣсть…
У хозяйки выраженіе лица измѣнилось, когда она поняла, къ чему клонилась комическая рѣчь Гуссейна… Куръ поймали, скоро изжарили, и мы поѣли…
А между тѣмъ комната наполнялась все больше и больше старшинами села, которые кланялись намъ и садились на полъ на рогожку, привѣтствовали насъ всѣхъ одними и тѣми же словами…
Прежде турокъ, а потомъ меня…
— Что́ дѣлаете? Здоровы ли? Пекъ эи́! Благодарю… Что́ вы дѣлаете, здоровы ли вы… Пекъ эи́…
Но довольно…
Кончилось тѣмъ, что мы поѣвши вышли всѣ подъ платанъ на площадку около церкви, и тутъ начались препирательства. Я, въ твердомъ сознаніи моей и отцовской правоты, показывалъ ихъ расписки и приказаніе паши… Гуссейнъ меня поддерживалъ словомъ, громовымъ голосомъ, угрозами… Просьбы, убѣжденія съ обѣихъ строронъ… укоры… крикъ… Ты знаешь, какъ это бываетъ…
Эти соотечественники мои, эти эпироты сѣдые и молодые, усатые и безбородые, въ толстыхъ поношенныхъ синихъ безрукавникахъ и валеныхъ колпачкахъ… которыхъ я въ другое время такъ любилъ… теперь мнѣ стали ненавистны…
Они были должны… отчего не хотятъ они платить? У нихъ есть крайнія нужды, положимъ; а у насъ развѣ нѣтъ души человѣческой, развѣ нѣтъ и у насъ нуждъ?.. Они должны платить бею, должны платить десятину, должны содержать семейства, должны другъ другу, можетъ быть. Все это такъ! Но развѣ мать моя и бабушка Евге́нка, и Константинъ работникъ, и служанка Елена, и я самъ, и отецъ, развѣ мы хлѣба не ѣдимъ, развѣ насъ не грабятъ турки взятками и тѣмъ, что позволяютъ такимъ людямъ, какъ тульчинскій Петраки-бей взводить на отца небывалыя долговыя обязательства?.. Развѣ не предстоитъ отцу моему въ скоромъ времени переѣздъ въ Янину всею семьей и отдѣлка дома?.. Онъ долженъ разостлать ковры, напримѣръ, не покрыть же ему полы въ столицѣ вилайета, ему, драгоману императора русскаго, простою цыновкой домашней работы, какъ покрыты у нихъ въ хижинахъ полы… Варвары люди! Варвары! Развѣ не понимаютъ они, что я страдаю отчасти оттого, что у отца не достаетъ денегъ, чтобы послать меня въ университетъ въ Аѳины, Москву или Италію?.. Развѣ не долженъ и отецъ мой въ Янинѣ 20.000 піастровъ? Развѣ не долженъ и онъ платить долги, чтобъ его уважали и чтобъ коммерческая честь его не была замарана и уничтожена дотла?..
Боже мой! Боже мой!.. Что́ за варвары, что́ за необразованные люди!.. Какъ еще мало школъ у насъ по дальнимъ селамъ, школъ, въ которыхъ они выучились бы понимать всю разницу между благороднымъ отцомъ моимъ… столь полезнымъ для родины, и ими, людьми простыми и ржавыми, которые кромѣ плуга и топора не знаютъ и не могутъ знать ничего!.. Иные изъ нихъ лгутъ, всѣ кричатъ, взоры ихъ свирѣпы… то одинъ, то другой впередъ выступаетъ…
— Мы сами просить пойдемъ къ пашѣ, — говорятъ они. — Мы только что заплатили то-то и то-то въ казну!.. Что́ твой отецъ лопнулъ что ли?.. Издохъ съ голода онъ что ли…
— Не говори такихъ словъ; я тебѣ говорю, не говори такихъ словъ, — возражалъ я, уже выходя изъ себя.
— Не кричи!.. — говорилъ Гуссейнъ одному…
— Молчи… Тише! — говорилъ я другому…
Но селяне не слушались и почти съ угрозами наступали на меня и на жандармовъ.
Я былъ въ негодованіи и въ страшномъ гнѣвѣ…
— Такъ вы не дадите теперь денегъ… Не дадите?.. — сказалъ я.
— Не можемъ теперь, — отвѣчалъ твердо и сердито одинъ сорокалѣтній суровый мужчина.
Онъ стоялъ прислонясь къ низенькой оградѣ и, скрестя руки на груди, гордо смотрѣлъ на насъ»… Лицомъ онъ былъ широкъ и мужественъ и немного похожъ на герцеговинца Луку Вукаловича, котораго карточки ходили у насъ по городу. Настоящее же его имя было Илья.
Безъ жандармовъ я бы не желалъ съ нимъ спорить…
— Не можете? — переспросилъ я еще разъ…
Илья сказалъ еще разъ, еще тверже, еще сердитѣе.
— Да, не можемъ…
— Паша васъ посадитъ въ тюрьму…
— Пускай… Есть Богъ!
Я утомился, отошелъ съ жандармами въ сторону и спросилъ:
— Гуссейнъ-ага! что́ мы будемъ дѣлать теперь?.. Я васъ прошу, постарайтесь, ага мой добрый… Я и вамъ и Изетъ-агѣ по одному наполеону дамъ съ великою радостью…
(Я хотѣлъ было обѣщать имъ по одной лирѣ турецкой, но моментально сообразилъ, что наполеонъ ходитъ много меньше, а видъ его все такъ же пріятенъ и даже лучше… съ портретомъ императора… Женамъ на серьги и ожерелья годится…)
Тогда Изетъ-ага въ первый разъ вмѣшался въ разговоръ и сказалъ:
— Надо ихъ побить, поучить немного…
Гуссейнъ подумалъ, собрался видимо съ духомъ и, подойдя вдругъ къ двумъ старикамъ, слегка толкнулъ ихъ рукой, приговаривая:
— Айда, айда, капитаны… Довольно словъ пустыхъ… Соглашайтесь деньги сейчасъ собрать, или мы свяжемъ старшихъ и отведемъ въ тюрьму…
— И тамъ будутъ мучить васъ, — прибавилъ Изетъ-ага, обращаясь къ Лукѣ Вукаловичу.
— Мучить можно людей, — сказалъ Лука гордо и не смущаясь…
— Айда! айда! — сказалъ и ему Гуссейнъ-ага, дотрогиваясь до его плеча…
Но этотъ смѣлый человѣкъ дернулъ плечомъ и, отстраняя грубо Гуссейна рукой, воскликнулъ:
— Что́ жъ! э! вяжите! ведите въ тюрьму! Пытайте!.. Яйца горячія подъ мышку кладите!.. Уголья горячіе на голову кладите… Мы собаки… дѣло старое…
Но Изетъ-ага въ эту минуту кинулся на него и началъ бить его кулакомъ въ лицо.
Гуссейнъ обнажилъ саблю и кинулся тоже къ нему.
Кровь потекла у Ильи изъ носа и зубовъ по большимъ усамъ его.
Старики кинулись между Ильей и Изетомъ, умоляя Илью не поднимать рукъ на царскаго человѣка, не защищаться, и Изетъ-агу, умоляя смиренно простить и оставить его.
— Не бей, не бей… не бей, ага нашъ, не бей, — говорили старики. — Оставь его — мы соберемъ деньги… сейчасъ…
— Скорѣй! Сейчасъ! — закричалъ сердитый Изетъ, который вмѣшался поздно, но кончилъ все скорѣе мрачнаго, но, видно, болѣе добраго и осторожнаго Гуссейна.
Я былъ и смущенъ, и радъ, и испуганъ.
Толпа расходилась; Илья уходилъ тоже, молча и вытирая кровь съ лица и съ колючей небритой бороды своей. Изетъ-ага смѣялся.
Гуссейнъ молчалъ и крутилъ себѣ сигарку.
— Кончилось; теперь соберутъ, — сказалъ онъ, садясь на камень около церкви.
— Нѣтъ, — сказалъ Изетъ-ага. — Я пойду потороплю ихъ. Чтобъ они насъ до ночи не промучили здѣсь… Люди они очень хитрые.
Мнѣ кажется, что турки боялись немного, чтобы христіане, одумавшись и собравшись съ духомъ, не вернулись и не произвели сгоряча сами какого-нибудь насилія надъ нами.
Онъ ушелъ; и мы съ Гуссейномъ не слишкомъ долго ждали. Я рѣшился, подумавъ, спросить у Гуссейна:
— Не отомстили бы они мнѣ за это…
— Не бойся, — сказалъ Гуссейнъ такъ твердо и равнодушно, что и мнѣ въ душу влилъ успокоеніе.
Около вечерень старшины возвратились и отсчитали мнѣ тутъ же на церковной паперти ровно сто двадцать золотыхъ.
Руки и ноги мои дрожали отъ радости, не отъ корыстной радости (ибо я зналъ же, что завтра отправлю все это золото на Босфоръ), но отъ тщеславнаго восторга, отъ яснаго представленія отцовскихъ похвалъ и отцовскаго удовольствія.
Илья не пришелъ съ другими.
Ударили въ било къ вечернѣ, когда мы сѣли на нашихъ коней и выѣхали изъ Джамманды́ въ Загоры съ тріумфомъ.
Я безпрестанно схватывалъ рукой за боковой карманъ мой на груди въ трепетѣ за деньги, которыя такимъ тяжелымъ узломъ затянутыя въ носовой платокъ и обременяли, и восхищали меня въ одно и то же время.
Да, мой другъ, мы выѣхали изъ этого села въ ту минуту, когда ударили въ било и когда священникъ сбирался читать въ церкви тотъ самый девятый часъ, въ которомъ взываютъ люди: «Иже въ девятый часъ насъ ради плотію смерть вкусивый, умертви плоти нашей мудрованіе».
Мы ѣхали подъ гору по узкой и ровной дорогѣ. Съ одной стороны около насъ крутою стѣной поднималась гора вся въ кустахъ, вся въ деревьяхъ, въ свѣтло-зеленой мелкой травочкѣ; по другую руку, въ глубокомъ оврагѣ, черезъ который былъ перекинутъ каменный полуразрушенный мостикъ на небольшой аркѣ, съ шумомъ бѣжалъ по большимъ камнямъ прохладный и чистый ручей. Нѣсколько разъ до тѣхъ поръ, пока мы спустились и переѣхали осторожно мостъ, село исчезало за поворотами дороги и снова показывалось.
И каждый разъ, когда я снова видѣлъ въ зелени его хижины и крыши, покрытыя плитками мѣлового почернѣвшаго отъ ветхости камня, мнѣ становилось не стыдно (нѣтъ! я говорю, что я считалъ себя тогда правымъ по моимъ торговымъ понятіямъ), мнѣ становилось только страшно и жалко, когда я видѣлъ опять мысленными очами моими хозяйку, у которой мы съѣли двухъ куръ… священника въ короткой одеждѣ и шальварахъ, который возглашаетъ теперь: «Иже въ девятый часъ насъ ради плотію смерть вкусивый»… Илью, который утиралъ рукой струи крови, бѣжавшей по его суровымъ усамъ и по бородѣ давно небритой… и всѣхъ этихъ бѣдныхъ соотчичей своихъ.
Но когда я думалъ объ этомъ Ильѣ, о его страшномъ лицѣ, похожемъ на лицо страшнаго герцеговинскаго воеводы, я чувствовалъ еще больше боязни чѣмъ жалости.
Я былъ очень радъ, когда село совсѣмъ скрылось изъ вида и когда Изетъ-ага сказалъ:
— Поѣдемте поскорѣе. До хана еще четыре часа; надо до акшама126 поспѣть. А завтра будемъ у тебя въ домикѣ, Одиссей, въ Загорахъ. Айда, айда!
— Пой пѣсни, — сказалъ ему Гуссейнъ.
Изетъ запѣлъ пронзительнымъ голосомъ, и мы веселой иноходью побѣжали по мелкому камню.
— Айда… айда… а!.. — прерывая пѣсню свою, возбуждалъ насъ Изетъ.
Мы смѣялись и ѣхали еще шибче.
Мы смѣялись и пѣли. И звукъ мелкихъ камешковъ, пересыпавшихся подъ копытами коней нашихъ, веселилъ нась. Ахъ!.. а въ селѣ… въ селѣ этомъ люди, конечно, несравненно болѣе достойные и уваженія, и счастья, чѣмъ я, мальчишка, и чѣмъ эти турки, сообщники мои, — эти люди быть можетъ теперь вздыхали или молились, или плакали… Или проклинали и меня, и отца, и начальство турецкое, которое всегда готово защищать того, у кого больше денегъ или больше силы въ городѣ, больше связей въ консульствахъ, больше голоса въ конакѣ губернатора.
Будь покоенъ, такія распри между христіанами — праздникъ для хитрыхъ и опытныхъ турецкихъ чиновниковъ. Или, лучше сказать, самый простой и не умный изъ нихъ по природѣ своей въ подобныхъ дѣлахъ становится ловокъ и догадливъ.
И паша, и Сабри-бей уже однимъ наитіемъ нѣкимъ, вѣроятно, поняли, что «пусть старый Полихроніадесъ платитъ намъ деньги за то, чтобы сельскіе греки говорили потомъ: Вотъ какъ жестоко тѣснитъ насъ проклятый драгоманъ русскаго консульства!..»
А между тѣмъ все въ порядкѣ.
Должны же люди когда-нибудь и платить по своимъ распискамъ.
Кто правъ? скажи мнѣ. Кто неправъ… Мнѣ стыдно было описывать тебѣ этотъ подвигъ мой. Но, разъ дано общее положеніе дѣлъ въ этой порабощенной странѣ, скажи мнѣ, объясни, вразуми… Что́ мнѣ было дѣлать… И не спѣши, ты вольный сынъ свободной Греціи, не спѣши казнить презрѣніемъ твоимъ или ненавистью юношу, воспитаннаго тѣмъ духомъ коммерческой, дѣловой настойчивости, безъ котораго христіанамъ невозможно было бы дышать тамъ, гдѣ для насъ, кромѣ лѣстницы, мощеной золотомъ, невозможенъ иной путь ни къ почету, ни къ независимости, ни даже къ самымъ простымъ правамъ гражданина и человѣка.
Не спѣши ненавидѣть! Не спѣши презирать мою трудовую и трудную юность, ты, аѳинскій дѣятель мой, ты мой деистъ и демагогъ, во фракѣ и тонкомъ бѣльѣ!..
Расцвѣтало и въ моей юности много розъ, и душистыхъ лилій весеннихъ въ ней было не мало, но перевиты были эти розы такими крупными терніями нужды, принужденій и заботъ! благоуханіе этихъ бѣлыхъ криновъ таило нерѣдко въ себѣ такой жесточайшій ядъ страха и раскаянія, унынія, огорченія и скуки!..
Мы подъѣзжали уже къ хану, гдѣ должны были ночевать, когда вдругъ услыхали за собой быстрый стукъ подковъ по камнямъ и увидали, что насъ нагоняетъ сувари127 и за нимъ крупною и смѣлою иноходью спускается съ горы незнакомый намъ европеецъ… Они мигомъ нагнали и обогнали насъ… Сувари сказалъ: «Добрый часъ вамъ!» И европеецъ воскликнулъ тоже: «Добрый часъ! Добрый часъ!»
Онъ былъ не старъ и собой пріятенъ, съ круглою и короткою рыжею бородой. Сидѣлъ на лошади прекрасно и свободно; платье на немъ было модное, короткое, легкое не по времени, какъ у человѣка, который не боится весенняго холода. Сапоги высокіе со шпорами изъ лакированной кожи были въ грязи. На головѣ была у него низкая и круглая шляпа изъ твердаго чернаго войлока, какія только что начинали тогда носить.
Привѣтствуя насъ весело, онъ приложилъ къ полямъ шляпы длинный бичъ свой, намотанный на красивую рукоятку.
— Кто это? — крикнулъ не стѣсняясь тому сувари вослѣдъ нашъ Гуссейнъ.
Но европеецъ, не давъ времени отвѣтить, самъ обратился къ намъ весело и съ улыбкой закричалъ, поднимая прямо кверху бичъ: «Биръ Инглезъ! Айда! Добрый часъ!» И они скрылись быстро со стукомъ и молодецкимъ звономъ подковъ за поворотомъ дороги къ Янинѣ, черезъ небольшое ущелье.
Это былъ новый англійскій консулъ, который ѣхалъ въ Янину на смѣну оригинальному старику Корбетъ де-Леси.