I.
Тотчасъ по отъѣздѣ консула мы съ отцомъ начали готовить для него тѣ замѣтки, о которыхъ онъ просилъ. Отецъ пригласилъ къ себѣ на помощь одного только отца Евлампія и никому больше довѣриться не хотѣлъ — онъ боялся не только возбудить турецкую подозрительность, но и зависть греческаго консульства въ Эпирѣ.
И онъ, и отецъ Евлампій отъ меня не скрывались. Они совѣщались при мнѣ, припоминали, считали, а я записывалъ. Оба они повторили мнѣ нѣсколько разъ: «смотри, Одиссей, чтобы Несториди не догадался, берегись! Въ досадѣ за нашу чрезвычайную близость съ русскими онъ можетъ довести все это до эллинскаго консульства».
Отецъ старательно изложилъ все, что касалось до древнихъ правъ Загорскаго края; объяснилъ, въ какомъ подчиненіи Загоры находились къ янинскимъ пашамъ; почему въ нашей сторонѣ всѣ села свободныя, а не зависимыя отъ беевъ турецкихъ и отъ другихъ собственниковъ, какъ въ иныхъ округахъ Эпира; почему турки тутъ никогда не жили, и какъ даже стражу загорцы нанимали сами христіанскую изъ сулійскихъ молодцовъ. Обо всемъ этомъ вспомнили отецъ и попъ Евлампій. Даже цыганъ нашихъ загорскихъ крещеныхъ не забыли и объ нихъ сказали, что они занимаются у насъ кузнечествомъ и другими простыми ремеслами, что мы ихъ держимъ нѣсколько далеко отъ себя и въ почтеніи, и даже мѣсто, гдѣ ихъ хоронятъ за церковью, отдѣлено отъ нашего греческаго кладбища рядомъ камней. «Однако, прибавилъ отецъ, они имѣютъ одно дарованіе, которымъ насъ превосходятъ, — божественный даръ музыки».
— На что́ это ему? — сказалъ священникъ.
— Онъ все хочетъ знать, — отвѣчалъ отецъ. И я записалъ и эти слова о музыкѣ.
Счесть села, церкви и маленькіе скиты, въ которыхъ живутъ по одному, по два монаха, упомянуть о большой пещерѣ, о посѣщеніяхъ грознаго Али-паши, все это было нетрудно.
Но было очень трудно перечислить хотя приблизительно имена загорцевъ-благодѣтелей и указать именно, кто что́ сдѣлалъ и около какого села или въ какомъ селѣ. Кто сдѣлалъ каменный, мощеный спускъ съ крутизны для спасенія отъ зимней грязи и топи; кто мостъ, кто и гдѣ стѣну церковную починилъ, кто школу воздвигъ, кто храмъ украсилъ. Не хотѣлось отцу забывать и людей менѣе богатыхъ, менѣе именитыхъ, ему хотѣлось правды; а у всякаго встрѣчнаго открыто справки наводить сейчасъ по отъѣздѣ консула онъ не хотѣлъ.
Въ Янину пора было спѣшить: и вотъ мы всѣ трое тайно трудились съ утра ранняго; бросали тетради и опять брались за нихъ. Отецъ повторялъ: «Трудись, трудись, сынокъ мой, трудись, мой мальчикъ хорошій, для православія и для добраго консула нашего. Можетъ быть скоро будешь хлѣбъ его ѣсть».
И я съ охотой писалъ, поправлялъ и опять переписывалъ.
О турецкихъ злоупотребленіяхъ написали довольно много, но не слишкомъ преувеличивая. Отецъ Евлампій въ одномъ мѣстѣ продиктовалъ было: «Такъ изнываютъ несчастные греки подъ варварскимъ игомъ агарянъ нечестивыхъ!» Но отецъ велѣлъ это вычеркнуть и сказалъ: «Не хочетъ г. Благовъ такихъ украшеній, онъ хочетъ вотъ чего: въ такомъ-то году, въ декабрѣ мѣсяцѣ, турокъ Мехмедъ убилъ того-то въ такомъ-то селѣ, а турокъ Ахметъ отнялъ барана у такого-то и тогда-то!» О такихъ случаяхъ и вообще о томъ, чѣмъ христіане недовольны, написали мы доволно много; но отецъ находилъ, что эту часть онъ въ Янинѣ дополнить можетъ лучше, потому что въ самыхъ Загорахъ турокъ нѣтъ, ни народа, ни начальства, и случаевъ подобныхъ, конечно, меньше. Янинскіе же турки славятся своимъ фанатизмомъ, и городъ со всѣхъ сторонъ окруженъ не свободными селами, а чифтликами, въ которыхъ и беи, и полиція, и сборщики царской десятины легче могутъ угнетать народъ и обнаруживать, такъ сказать, удобнѣе недостатки, которыми страждетъ управленіе обширной имперіи. Даже насчетъ судовъ относительно Загоръ говорить было труднѣе, ибо въ то время, когда мы съ отцомъ занимались этими записками, у насъ не было еще ни мундира, ни кади; мы судились между собою въ совѣтѣ старшинъ по всѣмъ селамъ и только въ случаѣ обиды обращались въ Янину къ митрополиту или къ самому пашѣ, чрезъ посредство особаго выборнаго загорскаго ходжабаши, который для этого и жилъ всегда въ городѣ.
Наконецъ отецъ сказалъ: «Довольно!» Переправили мы еще разъ, спрятали тетрадки старательно и стали сбираться въ путь. Консулъ сказалъ, что черезъ недѣлю возвратится въ Янину другою дорогой, а мы прожили дома, трудясь надъ его статистикой, уже болѣе двухъ недѣль.
Итакъ пора! Уложились, простились съ матерью, съ бабушкой, съ сосѣдями и поѣхали.
Я былъ немножко взволнованъ и думалъ: «Какая, посмотримъ, будетъ тамъ судьба моя? хорошая или худая?»
Выѣхали мы рано и около полудня уже были у города.
Путешествіе наше было нескучное.
Непріятно было только въ это время года переѣзжать черезъ ту высокую и безлѣсную гору, которая отдѣляетъ нашъ загорскій край отъ янинской длинной долины; вѣтеръ на высотахъ дулъ такой сильный и холодный, что мы завернулись въ бурки и фески наши обвязали платками, чтобъ ихъ не унесло. Предъ тѣмъ, какъ спускаться внизъ, отецъ сошелъ съ мула, чтобы было безопаснѣе и легче; я сдѣлалъ то же и захотѣлъ послѣдній разъ взглянуть назадъ… Франга́деса нашего уже не было видно, и только направо, въ селѣ Джудилѣ, на полгорѣ, въ какомъ-то домѣ одно окно какъ звѣзда играло и горѣло отъ солнца.
Жалко мнѣ стало родины; я завернулся покрѣпче въ бурку и погналъ своего мула внизъ.
Внизу, въ долинѣ, погода была ясная; воздухъ и не жаркій, и не холодный.
Отецъ мнѣ дорогой многое показывалъ и объяснялъ.
Тотчасъ же за переѣздомъ черезъ большую нашу гору идетъ длинный, очень длинный каменный и узкій мостъ черезъ большое болото. Мостъ этотъ построенъ давно уже однимъ нашимъ же загорскимъ жителемъ для сокращенія пути изъ Янины въ эту сторону.
Это большое благодѣяніе, иначе приходилось бы людямъ и товарамъ на мулахъ далеко объѣзжать.
За болотомъ, по ровной и зеленой долинѣ янинской, огражденной съ обѣихъ сторонъ гребнями нагихъ и безлѣсныхъ горъ, мы ѣхали скоро и весело.
Разогнали иноходью небольшою нашихъ муловъ; отдохнули въ хану подъ платаномъ, свѣжей воды и кофе напились и около полудня увидали съ небольшой высоты Янину; увидали озеро ея голубое и на берегу его живописную крѣпость съ турецкими минаретами.
Мнѣ городъ понравился. Тихія предмѣстья въ зеленыхъ садахъ; все небольшіе, смиренные домики глиняные, крытые красною черепицей, а не бѣлымъ или сѣрымъ камнемъ, какъ у насъ въ селахъ.
А дальше уже начались хорошіе архонтскіе и высокіе дома…
Въѣзжая въ предмѣстье янинское, я сказалъ себѣ: «Посмотримъ, какой человѣкъ намъ первый встрѣтится, — веселый онъ будетъ или печальный. Такая будетъ и жизнь, и судьба моя въ Янинѣ!»
Сначала въ цѣломъ длинномъ переулкѣ намъ никто не встрѣтился; время было полдневное, и всѣ люди или завтракали, или отдыхали. Кой-гдѣ у воротъ играли дѣти; но ихъ я не считалъ встрѣчными, потому что они стояли на мѣстѣ или сидѣли на землѣ, когда мы проѣзжали. На одномъ поворотѣ я испугался, увидавъ издали согбенную старушку съ палочкой и въ черномъ платьѣ; но она повернулась въ другую сторону, и я успокоился.
Наконецъ предсталъ предъ нами человѣкъ, котораго я готовъ былъ въ первую минуту назвать вѣстникомъ истинной радости. Казалось бы, что веселѣе, ободрительнѣе, праздничнѣе этой встрѣчи и придумать нельзя было въ угоду моему гаданью… Какъ древній оплитъ, грядущій на брань за отчизну, былъ наряденъ и веселъ Маноли, главный кавассъ русскаго консульства, котораго отецъ мой зналъ давно. Ростомъ, длинными усами, походкой, гибкимъ станомъ и блескомъ оружія — всѣмъ онъ былъ воинъ и герой… Фустанелла его была чиста какъ снѣгъ на зимнихъ вершинахъ загорскихъ, и верхняя одежда его была изъ синяго бархата, обшитаго золотымъ галуномъ съ черными двуглавыми россійскими орлами.
Но увы! самъ Маноли былъ и веселъ, и красивъ, вѣсти же его были печальныя!
Онъ сказалъ намъ, что г. Благовъ еще не возвращался изъ путешествія, что записки отъ него никакой не было, что домъ его весь, кромѣ канцеляріи, запертъ и даже ходятъ слухи, будто бы онъ уѣхалъ внезапно куда-то изъ Эпира, въ Корфу или въ Македонію, еще неизвѣстно пока…
Отецъ мой былъ замѣтно смущенъ этою неожиданностью и особенно тѣмъ, что г. Благовъ не потрудился даже запиской, сообразно обѣщанію своему, извѣстить секретаря или слугъ своихъ, чтобы намъ приготовили въ консульствѣ комнату.
Что́ касается до меня, то я больше отца, я думаю, обиженъ этимъ и огорченъ. Всѣ мечты мои жить въ первомъ и лучшемъ изъ иностранныхъ консульствъ, въ обществѣ такого молодого и любезнаго высокопоставленнаго человѣка, какъ г. Благовъ, — всѣ эти мечты исчезли какъ утренній туманъ, какъ дымъ или прахъ!..
Печально сидѣлъ я на мулѣ моемъ и ждалъ, что́ скажетъ отецъ. Я думалъ, онъ разскажетъ Маноли о приглашеніи г. Благова к намъ, быть можетъ, отворятъ комнаты; но отецъ молчалъ…
Отецъ молчалъ, зато Маноли, кавассъ-баши, говорилъ все время, хвалилъ г. Благова, хвалилъ загорцевъ, хвалилъ умъ отца, хвалилъ меня, говорилъ, что я красавецъ, что всѣ «красныя» дочери янинскихъ архонтовъ будутъ бѣгать къ окнамъ, чтобы смотрѣть на меня, и когда отецъ мой съ неудовольствіемъ замѣтилъ ему на это, что я не дѣвицамъ, а учителямъ угождать ѣду въ Янину, тогда Маноли согласился съ нимъ, что это гораздо лучше и полезнѣе…
— Да! — сказалъ онъ съ поспѣшностью, — да! г. Полихроніадесъ, вы правы! Даже очень правы по-моему. Что-нибудь одно: или мечъ, или перо! Просвѣщеніе въ наше время необходимо. Скажите мнѣ, я спрашиваю васъ, г. Полихроніадесъ, куда годенъ человѣкъ, который ни къ мечу, ни къ наукѣ неспособенъ? Куда? На что́? На какое дѣло? скажите мнѣ, во имя Божіе, я васъ прошу сказать мнѣ, куда онъ такой человѣкъ годится? Улицы мести? Уголь на ослахъ изъ города возить? Тяжести носить? Землю пахать? Грести на лодкѣ въ янинскомъ озерѣ? Вотъ на что́, вотъ на какія презрѣнныя занятія годится нынче простой человѣкъ, ни меча, ни пера не удостоившійся… Да. Учись, учись, милый мой Одиссей… Утѣшай родителей, утѣшай… А г. Благовъ будетъ очень жалѣть, если не увидитъ васъ; онъ говоритъ, что загорцы — умнѣйшіе люди, и возноситъ ихъ гораздо выше глупыхъ янинскихъ архонтовъ. И я согласенъ съ консуломъ.
Такъ разсуждалъ сіяющій кавассъ-баши, а мы все молчали и смотрѣли съ отцомъ другъ на друга.
Наконецъ отецъ сказалъ: «Поѣдемъ къ доктору Коэвино». Мы простились съ Маноли и поѣхали дальше. Отецъ былъ не въ духѣ и продолжалъ все время молчать. Домъ, который занималъ Коэвино, принадлежалъ одному турецкому имаму и стоялъ на прекрасномъ мѣстѣ; предъ окнами его была широкая зеленая площадка, старинное еврейское кладбище, на которомъ уже давно не хоронятъ и гдѣ множество древнихъ каменныхъ плитъ глубоко вросли въ землю. Часто здѣсь бываетъ гулянье и пляски на карнавалѣ, и народъ отдыхаетъ тогда толпами на этихъ плитахъ. Напротивъ караульня турецкая, много хорошихъ домовъ вокругъ площади и большая церковь Архимандріо̀ недалеко. Я немножко утѣшился и обрадовался, что буду жить на такомъ веселомъ мѣстѣ и въ такомъ большомъ домѣ, если Коэвино согласится оставить меня у себя.
Однако двери у доктора были заперты, и мы, сошедши съ муловъ, напрасно стучались. Никто намъ не отворялъ. Стучаться принимались мы не разъ и все громче и громче, такъ, что даже нѣкоторыя сосѣдки стали смотрѣть на насъ изъ оконъ и дѣти повыбѣжали изъ дверей.
Намъ стало такъ стыдно, что мы уже хотѣли садиться опять на муловъ и ѣхать въ ханъ; но одна сосѣдка увѣряла отца, что докторъ скоро, вѣроятно, возвратится, потому что время ему обѣдать, а другая, напротивъ того, говорила: «Гдѣ жъ у него обѣдъ? Гайдуша, служанка его, вчера поссорилась съ нимъ и сегодня на разсвѣтѣ ушла и вещи свои унесла».
Третья женщина предполагала, что докторъ гдѣ-нибудь въ чужомъ домѣ, у одного изъ больныхъ своихъ позавтракаетъ.
Что́ намъ было дѣлать? Стыдъ просто! Рѣшились мы ѣхать въ ханъ. Но еще одна старушка сказала, что лучше послать къ Абдурраимъ-эффенди; не у него ли докторъ? Абдурраимъ-эффенди, сосѣдъ, близко отсюда; доктора онъ очень любилъ, и у него жена давно больна. Она позвала свою маленькую внучку и велѣла ей бѣжать скорѣе къ Абдурраимъ-эффенди за докторомъ.
Отецъ рѣшился ждать. Мы сняли ковры съ нашихъ муловъ, постлали ихъ на камняхъ и сѣли у докторскаго порога. Пока дѣвочка бѣгала къ Абдурраимъ-эффенди, старушка разсказала отцу, что́ вчера случилось у доктора въ домѣ. Былъ у доктора слуга Яни, изъ деревенскихъ. Сама же Гайдуша жаловалась, что у нея очень много работы, что докторъ любитъ жить чисто и просторно; а у нея больше силъ нѣтъ уже одной все дѣлать, — шить, мести, готовить, убирать, мыть, платье чистить, диваны равнять, самому ему раза три въ недѣлю еще тѣло все бритвой брить.
Отецъ спросилъ: «Какъ такъ все тѣло брить? Что́ это ты говоришь?»
— Да! — сказала старушка (со вздохомъ даже, я помню), — да! хочетъ, чтобы всегда весь выбритъ онъ былъ. Безумный человѣкъ!
— Безумный, безумный! — закричали въ одинъ голосъ двѣ-три сосѣдки. — На цѣпь человѣка этого слѣдуетъ! На цѣпь давно.
А одна женщина съ сожалѣніемъ добавила: — Это онъ, черная судьба его такая, съ турками очень подружился, все съ турками, отъ того и въ грѣхъ такой впадаетъ. Даже и въ баню турецкую часто любитъ ходить, а это тоже не хорошо, потому что мѵро святое изъ тѣла исходитъ отъ испарины.
Отецъ говоритъ:
— Такъ, такъ, да что́ же вчера-то за ссора была?
Женщины разсказали, что когда Гайдуша долго жаловалась на обременительную работу, докторъ нанялъ этого Яни слугу. Двѣ недѣли всего прожилъ онъ и не могъ болѣе. Съ утра Гайдуша все его учила и осуждала: «Ты звѣрь, ты животное, ты необразованный человѣкъ. Графины на самые углы стола ставь, а не на середку: такъ въ благородныхъ домахъ дѣлаютъ. Иди сюда, нейди туда! Вонъ изъ кухни, деревенщина! ты только мѣшаешь». Яни и сказалъ доктору: «Прости мнѣ, эффенди, я не могу у тебя больше жить. Эта чума (на Гайдушу) съ утра мнѣ голову ѣстъ!» А Гайдуша: «Я чума? я?» разъ! и за горло молодца; онъ почернѣлъ даже. Докторъ сталъ отнимать у нея паликара бѣднаго. Она въ доктора вцѣпилась. Тогда уже Яни доктора сталъ защищать, и вмѣстѣ они хорошо ее наказали. Потомъ Яни съ вечера уже ушелъ, а Гайдуша на разсвѣтѣ прежде тарелки, блюда и чашки всѣ перебила въ кухнѣ, а потомъ взяла свои вещи въ узелокъ и ушла. Докторъ ей за шесть лѣтъ службы по тридцати піастровъ въ мѣсяцъ долженъ, это значитъ болѣе двадцати турецкихъ лиръ! Мало развѣ? Какъ слѣдуетъ приданое цѣлое. Теперь Гайдуша пойдетъ пашѣ жаловаться. А доктору и кушанья готовить сегодня некому, и домъ стоитъ пустой, и не вернется Гайдуша никогда! Мало-по-малу, пока старушка разсказывала, собралось около насъ много народу. Женщины, дѣти, одна сосѣдка уже и младенца грудного съ собою принесла и стала его кормить, другія съ пряжей сѣли по плитамъ и на землю. Двое нищихъ сѣли тоже слушать. Потомъ и заптіе-турокъ подошелъ посмотрѣть, нѣтъ ли какого безпорядку, увидалъ, что все мирно, и онъ присѣлъ поодаль на камушекъ, сдѣлалъ себѣ папироску, и одна изъ сосѣдокъ ему изъ дома уголь вынесла, а онъ поклонился ей и поблагодарилъ ее. И нищіе слушали внимательно и удивлялись, а заптіе-турокъ сказалъ: «Увы! увы! хуже злой женщины есть ли что́ на свѣтѣ!»
Наконецъ прибѣжала сосѣдская дѣвочка отъ Абдурраима-эффенди, принесла ключъ и сказала, что докторъ проситъ отца войти въ домъ и подождать его не больше получаса, пока онъ кончитъ всѣ дѣла у бея.
Отперъ отецъ дверь; мы взошли, и за нами нѣсколько сосѣдокъ тоже взошли въ сѣни. Онѣ стали намъ помогать вещи наши съ муловъ снимать. Мы ихъ благодарили. Та добрая старушка, которая намъ все разсказывала, безпокоилась, кто насъ сегодня накормитъ у доктора, а что самъ онъ вѣрно уже у турка бея позавтракалъ. «Развѣ ужъ мнѣ притти приготовить бѣдному Коэвино? Онъ у меня не разъ лѣчилъ дѣтей, чтобъ ему долго жить!» сказала она.
— И птицы небесныя питаются, а не то мы! — сказалъ ей отецъ.
Какъ только онъ это сказалъ, какъ вдругъ стрѣлой вбѣжала въ домъ сама эта Гайдуша, о которой вся рѣчь была: маленькая, смуглая, хромая; и глаза большіе, черные у нея, и какъ огонь!
И какъ закричитъ отцу: «Добро пожаловать, г. Полихроніадесъ, добро пожаловать! Извольте, извольте наверхъ… докторъ очень радъ будетъ!» А потомъ на сосѣдокъ: «Вы что́ же тутъ всѣ собрались? Все у васъ худое что-нибудь на умѣ у всѣхъ! Аманъ! аманъ! Что́ за злобу имѣютъ люди. Идите по добру по здорову по жилищамъ своимъ… Дѣти! вонъ сейчасъ всѣ… вонъ!»
Господи! что́ за женщина! Я испугался. Дѣтей повыкидала за двери… На женщинъ еще закричала. Одна было стала тоже на нее кричать: «Ты что́? Да ты что́?» А Гайдуша ей: «а ты что́… А ты что́? Разбойница!»
— Нѣтъ, ты разбойница! Ты чума!
Шумъ, крикъ. Отецъ говоритъ: «Стойте, стойте, довольно!» А Гайдуша одного нищаго въ спину, у другого нашъ мѣшокъ вырвала, который онъ съ мула снималъ. «Еще украдешь, разбойникъ»… Заптіе-турокъ въ двери заглянулъ на этотъ крикъ. Она и его: «Ты что́ желаешь, ага? Иди, иди. Не здѣсь твое мѣсто. Не здѣсь; я, слышишь ты, я это тебѣ говорю!» Турокъ ей:
— Ты въ умѣ ли, женщина?
Какъ она закричитъ на него: «Я? я? Не въ умѣ? Такая-то царская полиція должна быть?.. Вы что́ смотрите? Вотъ смотри лучше, что у васъ подъ городомъ два дня тому назадъ человѣка зарѣзали… Да я къ пашѣ пойду! Да мой докторъ, — первый докторъ въ городѣ. Его всѣ паши любятъ и уважаютъ…»
Наговорила, наговорила, накричала; какъ потокъ весенній съ горъ бѣжитъ, и не удержать ничѣмъ. Бѣдный турокъ только одежду на груди потрясъ и сказалъ: «Аманъ! аманъ! Женщина!» И ушелъ за другими.
Гайдуша какъ молнія и двери захлопнула и заперла ихъ изнутри и послѣ опять кричала: «Извольте, извольте». И ставни въ большихъ комнатахъ отпирала, и табакъ, и спички, и бумажку, и пепельницу отцу несла, и въ одну минуту и скрылась, и опять съ водой и вареньемъ на большомъ подносѣ предъ нами явилась и привѣтствовала насъ еще; и кофе сварила, и подала, и два раза зачѣмъ-то уже къ сосѣдкѣ одной сбѣгала, и помирилась съ ней, и вещи какія-то принесла, и мы уже видѣли ее, пока она въ кухнѣ птицей съ мѣста на мѣсто летала, завтракъ намъ готовила.
И отецъ сказалъ, какъ и заптіе, глядя на нее: «Ну женщина! Это діаволъ! Хорошо сказала твоя мать, что у Коэвино оставлять тебя страшно. Такая въ худой часъ и задушитъ и отравитъ ядомъ тебя».
Однако уже Гайдуша и соусъ прекрасный съ фасолью намъ изготовила, и вареную говядину съ картофелемъ, и фруктами и халвой насъ угостила, и множество разныхъ разностей, прислуживая намъ, очень умно и смѣшно намъ разсказывала, а хозяинъ нашъ все еще не шелъ.
— Опоздалъ докторъ, — сказалъ Гайдушѣ отецъ.
А Гайдуша ему на это: — Коэвино человѣкъ очень образованный и въ Европѣ воспитанный. У него слишкомъ много ума и развитія для нашей варварской Янины. Онъ любитъ разговаривать и спорить о любопытныхъ и высокихъ предметахъ. Вѣрно онъ заспорилъ или о вѣрѣ съ евреемъ какимъ-нибудь, или у Абдурраима-эффенди съ какимъ-нибудь имамомъ ученымъ: почему Фатьме, дочь Магомета, будетъ въ раю, а жена его, Аише, напримѣръ, не будетъ… Или въ русскомъ консульствѣ въ канцеляріи сидитъ и чиновникамъ про свою жизнь въ Италіи разсказываетъ. Бѣдный докторъ радъ, когда встрѣтитъ людей, имѣющихъ премудрость, или, такъ-сказать, капризъ какой-нибудь пріятный… И здѣсь у насъ христіане, даже и купцы, народъ все болѣе грубый… Впрочемъ прошу у васъ извиненія, что я, простая меццовская селянка, берусь при вась, господинъ мой, судить о такихъ вещахъ!..
— Я съ удовольствіемъ тебя слушаю, — сказалъ ей отецъ.
А Гайдуша: — Благодарю васъ за вашу чрезмѣрную снисходительность къ моей простотѣ и безграмотности!
Я подумалъ: «Баба эта хромая краснорѣчивѣе многихъ изъ насъ. Она не хуже самого Несториди говоритъ. Вотъ какъ ее Богъ одарилъ!»
Послѣ завтрака я нестерпимо захотѣлъ спать: сказать объ этомъ Гайдушѣ боялся и стыдился, долго ходилъ по всѣмъ комнатамъ, отыскивая себѣ пристанище и, наконецъ, нашелъ одну маленькую горницу внизу, съ широкимъ диваномъ и однимъ окномъ на тихій переулокъ.
Притворилъ поскорѣе дверь и упалъ на диванъ безъ подушки. Не успѣлъ я еще задремать, какъ Гайдуша вбѣжала въ комнату. Я испугался, вскочилъ и сѣлъ на диванѣ, чтобы показать, что я не сплю.
Но Гайдуша доволно милостиво сказала мнѣ: — «Спи, спи, дитя, отдыхай». Принесла мнѣ подушку, вспрыгнула мигомъ на диванъ, чтобы задернуть занавѣску на окнѣ, и поставила мнѣ даже свѣжей воды на случай жажды.
Сильно смущенный ея вниманіемъ, я сказалъ ей, краснѣя:
— Благодарю васъ, кира-Гайдуша, за ваше гостепріимство и прошу васъ извинить меня за то, что я такъ обременилъ васъ разными трудами.
Кажется бы и хорошо сказалъ?.. Что́ же могло быть вѣжливѣе съ моей стороны, приличнѣе и скромнѣе?
Но лукавая хромушка усмѣхнулась, припрыгнула ко мнѣ и, ущипнувъ меня за щеку, какъ какого-нибудь неразумнаго ребенка, воскликнула: «Глупенькій, глупенькій паликарчикъ горный… Спи ужъ, не разговаривай много, несчастный! Куда ужъ тебѣ!»
И ускакала изъ комнаты.
А я вздохнувъ крѣпко уснулъ. И не успѣлъ даже отъ утомленія вникнуть въ смыслъ ея словъ и разобрать, съ какою именно цѣлью она ихъ сказала, — съ худою или хорошею? Вѣрнѣе, что съ худою, однако; такъ казалось мнѣ. Спалъ я долго и проснулся только подъ вечеръ отъ ужаснаго крика и шума въ сосѣдней комнатѣ. Казалось, одинъ человѣкъ неистово бранилъ и поносилъ другого, топая ногами и проклиная его. Другой же отвѣчалъ ему голосомъ нѣжнымъ, трогательнымъ и быть можетъ даже со слезами.
Что́ за несчастіе?! Что́ случилось?