Долго говорили въ городѣ о казни Саида. Давно ничего подобнаго въ Янинѣ не видали; законъ этотъ прилагался не часто, и не всѣ родные были такъ жестоки и требовательны, какъ мать и тетка убитаго Мустафа. Иные христіане, попроще или позлѣе, восклицали: «Тѣмъ лучше! Пусть турки рѣжутся между собой. Съ нами они этого дѣлать не могутъ такъ легко теперь… Державы не допустятъ… А за этотъ анаѳемскій родъ кто заступникъ? Развѣ одинъ Лесси, старичокъ». Другіе радовались, что консулы напишутъ своимъ правительствамъ объ этомъ происшествіи и во всѣхъ европейскихъ столицахъ будутъ знать, какіе ужасы дѣлаются въ Турціи. Но были и такіе, которые вникали въ дѣло гораздо глубже и, качая головой и вздыхая, говорили печально: «Еще есть крѣпость духа у мусульманъ! Не правительство желало такой казни, а семья требовала приложенія закона во всей его древней строгости!.. Непріятно христіанину видѣть, что его враги еще такъ преданы своему суровому, кровавому закону! Увы намъ! увы!.. Мы здѣсь заняты нашими мелкими раздорами, въ Элладѣ министерство падаетъ за министерствомъ, а мусульмане все терпятъ, все переносятъ, мирятся молча со всѣми тягостями, и съ тѣми, которыя на нихъ налагаетъ правительство, пытающееся хоть для виду стать прогрессивными, и съ тѣми, которыхъ отъ нихъ требуетъ Коранъ».
Докторъ Коэвино, который многое понималъ такъ вѣрно и тонко, даже и въ политикѣ, хотя онъ ее и ненавидѣлъ (потому вѣроятно, что всѣ архонты, учителя и доктора наши на Востокѣ много занимаются ею), судилъ объ этомъ дѣлѣ именно такъ, какъ я сейчасъ сказалъ. Но онъ не вздыхалъ и не печалился, какъ другіе греки, согласные съ нимъ во взглядѣ, а восклицалъ почти радостно, на зло всѣмъ соотечественникамъ своимъ: «О! средніе вѣка! О! браво! Средніе вѣка! Ха-ха! ха-ха! Какая мрачная, величавая картина!.. Какая трагическая сила духа есть еще у этого племени и въ этой религіи! Деньги! 20.000 піастровъ!.. На что́ намъ деньги?.. Мы презираемъ ихъ, хотя мы и бѣдные!.. Мы жаждемъ крови!.. Мы мщенія хотимъ!.. О! что́ за возвышенный ужасъ!.. Архонтъ бы нашъ, учитель нашъ премудрый — не 20.000!.. О, о! Онъ 20 піастровъ взялъ бы съ радостью за умерщвленіе сына!»
Исаакидесъ, вѣчный революціонеръ, послалъ тотчасъ двѣ корреспонденціи объ этомъ въ Аѳины и въ Тріесть… Я читалъ ихъ (отецъ Арсеній доставалъ и запрещенныя въ Турціи газеты). Исаакидесъ постарался описать дѣло еще мрачнѣе, чѣмъ оно было, но преднамѣренно оставляя кое-что въ туманѣ… Напримѣръ Саидъ, всѣ это знали, разсерженный подставилъ товарищу ножъ: Исаакидесъ писалъ, что они играли и что ссоры вовсе не было. Онъ даже нарочно не называлъ казненнаго по имени, не говорилъ, что онъ турокъ, и выражался такъ: «одинъ несчастный юноша», «одно семейство…» Издали люди невнимательные или незнакомые съ турецкою жизнью могли думать, что казнили грека. Корреспонденціи кончались пламенными фразами о варварствѣ, о равнодушіи Европы… О русской крови, безполезно пролитой подъ стѣнами Севастополя…
Консулы, вѣроятно, всѣ что-нибудь писали объ этомъ. На мѣстѣ казни были почти всѣ драгоманы; я самъ мелькомъ видѣлъ ихъ форменныя фуражки; одинъ Бостанджи-Оглу не успѣлъ побывать и не узналъ даже ничего объ этомъ во́-время. Г. Бакѣевъ былъ очень разгнѣванъ на него за это упущеніе, и онъ былъ правъ; всѣ замѣтили, что изъ русскаго консульства не было на мѣстѣ казни ни чиновника, ни даже кавасса. Маноли-кавассъ, всегдашній мой покровитель и другъ, тотчасъ же вспомнилъ обо мнѣ (онъ какъ-то уже успѣлъ узнать — всезнающій! — что я тамъ былъ) и предложилъ г. Бакѣеву мои услуги. Г. Бакѣевъ былъ очень радъ, и вечеромъ въ самый день казни Саида за мной прислали, посадили въ канцелярію и заставили все разсказать, что́ я видѣлъ, безъ прибавленія и утайки. Я разсказалъ. Г. Бакѣевъ сказалъ мнѣ довольно холодно: «Merci»; а Бостанджи-Оглу тутъ же замѣтилъ: «Не хорошо, что ученикъ гимназіи и совсѣмъ посторонній мальчикъ исполняетъ вашъ долгъ!»
Бѣдный Московъ-Яуды потупилъ очи и краснѣлъ, извиняясь и называя г. Бакѣева даже «господинъ консулъ», а не г. Бакѣевъ.
Воля ли Божья была на то, или такое особое стеченіе обстоятельствъ, только отецъ мой и я, мы во всемъ и вездѣ стояли на пути этому очень свѣдущему въ языкахъ и трудолюбивому, но все-таки неспособному, ничтожному и даже нѣсколько низкому молодому человѣку! Со временемъ эти отношенія приняли характеръ настоящей ненависти и явной борьбы, которая кончилась для меня полнымъ торжествомъ.
Меня, ученика неопытнаго и застѣнчиваго, какая-то незримая, но сильная волна житейскаго теченія приподнимала и какъ бы приносила къ порогу русскихъ и къ русскому консульству. Еще до возвращенія отца моего и г. Благова какъ будто мнѣ чувствовалось, что я уже теперь не просто райя беззащитный, а сынъ русскаго драгомана, который въ Портѣ можетъ сдѣлать при случаѣ больше самого консула, и воспоминаніе объ этомъ часто, какъ богу Гермесу, окрыляло мнѣ ноги и хоть на минуту, но приподнимало меня отъ земли смѣлостью и гордостью. Оставаясь все эллиномъ, я почти русскій теперь!.. Никто меня не обидитъ!.. Какъ это прекрасно и утѣшительно! думалъ я… Я сказалъ: «какая-то незримая волна житейскаго теченія»… Да! Это было до такой степени справедливо, что я самъ, почти и не замѣчая того, еще тогда, почти ребенкомъ, началъ дѣлать дѣла … и въ митрополіи, и въ консульствахъ, и въ самой Портѣ… высокой и страшной Портѣ… И показалось мнѣ очень скоро многое не такъ уже высоко и не черезъ силу страшно!
Первое дѣло мое, и сразу въ самой Портѣ, было вотъ какое: нужно было защитить отъ неистовой Гайдуши доктора Коэвино, и я защитилъ его… Ты дивишься? Слушай, и ты увидишь, что это сдѣлалось все просто и легко.
Былъ въ Янинѣ у насъ еще другой докторъ (докторовъ у насъ хорошихъ и обученныхъ въ Европѣ много), по фамиліи Арванитаки. Онъ былъ уже старъ и женатъ давно на гречанкѣ съ одного изъ дальнихъ острововъ…
Ты, какъ житель Эллады, самъ лучше меня, я думаю, знаешь, какъ много на островахъ красивыхъ женщинъ; я же скажу тебѣ, что онѣ гораздо оживленнѣе и чувствительнѣе нашихъ янинскихъ дамъ и дѣвицъ.
Г-жа Арванитаки хотя въ то время была уже не очень молода, но еще красива, разговорчива, бойка и, какъ слышно, иногда тяготилась однообразною, тихою жизнью нашего города. Я видѣлъ самъ позднѣе не разъ, какъ она смѣло и много разговаривала съ Благовымъ и другими консулами, тогда какъ наши янинскія дамы, надо правду сказать, обыкновенно ограничивались во время визитовъ и при встрѣчахъ съ иностранцами разспросами о здоровьѣ и погодѣ или замѣчаніями о томъ, что «здѣсь Турція, варварство»; что «здѣсь пріѣзжему изъ Европы должно показаться все нехорошо». Всѣ говорили почти одно и то же и очень мало разница была въ томъ, что мадамъ Бакыръ-Алмазъ говорила степенно и тихимъ голосомъ; мадамъ Несториди говорила нѣжно, склоняя головку на́ сторону, какъ милый анемонъ, а мадамъ такая-то кричала пронзительно и на весь домъ: «Туречина! Туречина! Господинъ консулъ! Туречина! Дороги у насъ дурныя, несчастныя, непроѣздныя…»
Вотъ и вся разница.
Мадамъ Арванитаки хотя и прожила уже около десяти лѣтъ въ Янинѣ и одѣвалась по-янински въ очень широкое и короткое платье на огромномъ кринолинѣ, изъ-подъ котораго были видны изрѣдка цвѣтныя турецкія шальвары, хотя носила расшитый цвѣтной, узенькій платочекъ, прикрѣпленный лишь на одной сторонѣ головы, но и взглядъ ея былъ пламенный, и походка иная, и рѣчь, какъ сказать, гораздо болѣе смѣлая и занимательная, чѣмъ у другихъ дамъ.
Даже одна пустая вещь… У насъ есть одинъ обычай: когда на вопросъ о здоровѣ знакомый отвѣтитъ, что онъ самъ нездоровъ, или жена его, или сынъ, или кто-нибудь близкій, то приличіе требуетъ сказать непремѣнно: «Мнѣ это очень непріятно…» Нельзя воскликнуть: «Ахъ! Что́ такое? Что́ у васъ?.. Какое горе!.. Боже!..» Это можно, но послѣ, а прежде сказать надо: «мнѣ это непріятно», хотя бы и небрежно, и улыбаясь, и холодно, изображая на лицѣ своемъ «что́ мнѣ, братъ, до тебя за дѣло!» Но сказать нужно… Оно какъ-то само и не подумавъ говорится. И точно, всѣ янинскія дамы, всѣхъ классовъ общества, и богатыя, и бѣдныя, и безграмотныя, и въ лучшей школѣ обученныя говорятъ это привѣтствіе точно такимъ же тономъ, какимъ бы онѣ сказали вамъ: «сегодня вторникъ, а не среда!» Только одна мадамъ Арванитаки умѣла придать сожалѣнію своему въ подобныхъ случаяхъ какую-то живую и пріятную театральность: «Боже мой! Ваша жена? Ваша жена нездорова? Почему? Чѣмъ? Какъ мнѣ это непріятно! Какъ мнѣ жаль… Повѣрьте! Такая молодая, милая!.. Еще недавно она какъ юный ангелъ шла по улицѣ!.. Что́ съ ней! Что́ съ ней!» И человѣку пріятно было слышать эти восклицанія даже и тогда, когда онъ могъ сомнѣваться въ ихъ искренности.
У мадамъ Арванитаки были двѣ маленькія дочери; она занималась ими; но можетъ быть ей все-таки было дома очень скучно.
Постоянныхъ гульбищъ общественныхъ, баловъ, театровъ у насъ нѣтъ; въ домахъ другъ друга посѣщаютъ рѣдко… Самъ Арванитаки былъ, какъ я уже сказалъ, и тогда не молодъ, гораздо старше жены; сѣдой, въ очкахъ, всегда съ табакеркой, смирный, простодушный, весь погруженный въ чтеніе и задумчивость, собою неприглядный, низенькій. Когда я позднѣе сталъ встрѣчать больше людей разныхъ націй и разнороднаго воспитанія, я всегда, вспоминая о скромномъ, честномъ, ученомъ и безхитростномъ Арванитаки, находилъ, что онъ больше похожъ на германскаго профессора, чѣмъ на грека; видно было, что долгая жизнь въ Германіи пришлась вполнѣ ему по природѣ. Греческаго въ немъ было только имя, языкъ и, конечно, то сильное патріотическое чувство, которое есть стихія всякой греческой души! Сверхъ своихъ серьезныхъ медицинскихъ познаній Арванитаки былъ замѣчательный теологъ и зналъ отлично каноническое право. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ почтенныхъ грековъ, которые, не пренебрегая полудикою своею родиной, возвращаются домой изъ Европы, съ большимъ запасомъ знаній и потомъ живутъ у насъ по-нашему въ однообразномъ трудѣ и честной неизвѣстности.
Итакъ черноокая мадамъ Арванитаки тосковала; она сверхъ того болѣла чѣмъ-то и доктору Коэвино довѣряла больше чѣмъ мужу. Людямъ очень близкимъ она и сознавалась въ этомъ, говоря съ улыбкой: «Я очень уважаю господина Арванитаки, и всѣ считаютъ его очень знающимъ врачомъ; но что́ жъ мнѣ дѣлать! У него нѣтъ той божественной искры въ умѣ, которая есть у этого безумнаго Коэвино». И въ этомъ она была права. Когда Коэвино хотѣлъ, онъ былъ врачъ превосходный, находчивый, изобрѣтательный, внимательный. Онъ часто посѣщалъ домъ скромнаго Арванитаки, подолгу просиживалъ, особенно въ тѣ часы, когда старикъ старательно обходилъ своихъ больныхъ; онъ разсказывалъ женѣ его о томъ, что́ дѣлала Франческа да-Римини, или о томъ, что на Марсѣ есть атмосфера и океанъ, а на Лунѣ вѣроятно нѣтъ.
Человѣку впечатлительному съ Коэвино могло быть иногда томительно и даже пожалуй и страшно отъ чрезмѣрной быстроты и силы его душевныхъ измѣненій, вспышекъ гнѣва и восторговъ, необдуманной смѣлости и самаго ребяческаго малодушія и страха… Но скучать съ нимъ было трудно.
Такимъ образомъ посѣщая часто мадамъ Арванитаки и врачуя ее, Коэвино вмѣстѣ съ тѣмъ и развлекалъ ее много. Она очень дорожила его обществомъ.
Однажды она созналась ему, что смолоду умѣла писать стихи, отыскала тетрадку и подарила ему на память слѣдующее свое стихотвореніе:
Въ часъ поздній, вечерній,
Когда выхожу я
На берегъ пустынный,
Глубоко тоскую…
Луна моя, луночка,
Прошу я, свѣти мнѣ
Дорогой утесистой,
Чтобы легче итти мнѣ…
Чтобы видѣть мнѣ море
И слышать мнѣ волны,
О скалы какъ бьются,
Страданія полны!
И мой путь нелегкій,
И я молодая
По другу прекрасному
Томлюсь, изнывая…
Коэвино въ восторгѣ возвратился домой, рыкая какъ левъ. Онъ никогда не сочинялъ стиховъ, сѣлъ за перо, хотѣлъ писать, не могъ и, наконецъ, отвѣтилъ ей слѣдующимъ бѣшенымъ взрывомъ страсти, который онъ выписалъ изъ печатнаго сборника, и отнесъ ей на другой день, какъ бы косвенно объясняясь ей этимъ самымъ въ любви:
Ахъ! поцѣлуй
Одинъ разъ въ ротъ!
Ну вотъ!!..
Тысячу въ грудь…
Дай мнѣ вздохнуть!
Ахъ! образумься —
Что́ ты, въ умѣ ли?
О! я не я!
Глаза потемнѣли —
Убилъ ты меня… и т. д. 52
Къ несчастію Коэвино дома г-жу Арванитаки не засталъ и неосторожно отдалъ записку со стихами служанкѣ.
Служанка въ простотѣ своей отдала мужу. Арванитаки оскорбился и просилъ жену не принимать Коэвино такъ часто наединѣ безъ крайности. На слѣдующій день Коэвино явился одѣтый щеголемъ и довольный изобрѣтательностію своей, чтобъ узнать, что́ будетъ дальше … поймутъ ли его и, если можно, то и насладиться побѣдой… Мадамъ Арванитаки начала жаловаться на ревность скучнаго мужа. Вдругъ застучали въ дверь… Арванитаки, встревоженный за честь свою, возвратился раньше обыкновеннаго… Коэвино предпочиталъ остаться въ гостиной и не подать никакого вида; но мадамъ Арванитаки, не желая слышать новыхъ старческихъ, утомительныхъ упрековъ, почти насильно втолкнула его въ стѣнной шкапъ и приперла. Арванитаки взошелъ, посмотрѣлъ туда и сюда и прямо къ шкапу; отперъ его и увидалъ Коэвино тамъ съ вѣнскою тросточкой, въ жакетонѣ, со шляпою круглой, въ свѣжихъ перчаткахъ и съ pince-nez!..
Арванитаки тотчасъ отошелъ, сѣлъ на диванъ и, приподнявъ на лобъ очки, чтобъ они не мѣшали ему утирать платкомъ слезы, началъ плакать и сказалъ:
— Я живу, думаю только о томъ, чтобы никого не обидѣть и не оскорбить!.. Зачѣмъ же меня люди такъ безжалостно оскорбляютъ!..
Докторъ Коэвино былъ иногда очень добръ и совѣстливъ; онъ вышелъ, до крайности смущенный и пристыженный кроткими жалобами собрата. Его игра въ легкую итальянскую страсть причинила глубокое горе человѣку, котораго онъ самъ уважалъ.
Онъ пришелъ домой печальный и взволнованный. Раздѣлся, надѣлъ турецкую шубку свою, феску; велѣлъ съ горя приготовить чай на балконѣ (потому что день былъ теплый) по-русски, съ самоваромъ, который ему выписалъ изъ Одессы Благовъ, и на который онъ всегда глядя утѣшался; сѣлъ у столика, закурилъ наргиле и, пригласивъ Гайдушу сѣсть съ собою, началъ ей, какъ старому другу, изливать свое горе и каяться, и хвалиться, и тосковать, что обидѣлъ ближняго, и восхищаться стихами…
Гайдуша сидѣла, пила чай и слушала… Но когда Коэвино кончилъ, она внезапно вскочила, такъ что чуть-чуть не опрокинула на доктора самоваръ, связала свои вещи въ узелокъ, ушла со двора и потомъ опятъ вернулась и съ дикимъ хохотомъ сказала:
— Смотри, докторъ, что́ я сдѣлаю. Я подамъ пашѣ прошеніе, чтобы простили того злодѣя, который хотѣлъ меня зарѣзать и сжечь твой домъ; черезъ меня онъ въ цѣпяхъ работаетъ; я же и выпущу его. Ты знаешь, докторъ ты мой, какая я собака?.. Я собака изъ пастушьей овчарни… отъ которой волки дрожатъ и трепещутъ. Выйду я за него, за паликара, замужъ и тогда… посмотри ты, что́ будетъ тебѣ… ни днемъ ни ночью не будетъ тебѣ покоя! Прощай!
Что́ было дѣлать доктору? Онъ былъ ужасно перепуганъ. Куда броситься за помощью? Къ кому итти? Ближе всего было итти къ г. Корбетъ де-Леси, такъ какъ Коэвино былъ подданный Іоническихъ острововъ… Онъ и пошелъ, но… буря и погибель!.. Леси осмѣялъ его и даже позволилъ сказать себѣ, что такія дѣла съ Гайдушей, съ убійцами, заключенными въ тюрьму, нейдутъ такому джентльмену. Вообрази себѣ ярость Коэвино! Съ тѣхъ поръ онъ не ступалъ на порогъ своего консула и далъ себѣ клятву посѣтить его только тогда развѣ, когда онъ будетъ, умирая, звать его, какъ лучшаго, именно лишь какъ лучшаго врача! Но теперь, сейчасъ что́ дѣлать?.. Страхъ его былъ такъ же быстръ и требователенъ, какъ и всѣ другія его чувства и страсти! Итти къ Бакѣеву? Врагъ… Къ Бостанджи-Оглу? Глупъ; не понимаетъ его, доктора, не цѣнитъ… глупъ! Къ Бреше? Необразованъ; грубъ. Къ австрійцу? Добрый поваръ. Къ греку? Медленъ, остороженъ. Скажетъ: подождите еще немного. Куда? Прямо въ Порту? Стыдно, неудобно! И вотъ нашелъ наконецъ. Пришелъ ко мнѣ взволнованный и блѣдный; прямо ко мнѣ въ комнату; заперся со мною и шопотомъ, почти со слезами на глазахъ и обнимая крѣпко и цѣлуя, разсказалъ все, какъ взрослому другу:
— Ты сынъ русскаго драгомана, мое сокровище… Тебя Сабри-бей, этотъ милый мой Сабри-бей, такъ хвалилъ. Иди, мое сокровище, къ нему сейчасъ, только къ Сабри-бею… И скажи ему вотъ какъ: вашъ другъ Коэвино страдаетъ отъ этой мегеры! Помѣшайте ей сдѣлать это дѣло… Записки писать, понимаешь, я не желалъ бы… И объ Арванитаки не говори ни слова… А только о мегерѣ и объ убійцѣ.
Я не вѣрилъ, что въ силахъ буду что-нибудь сдѣлать. Но рѣшился и пошелъ охотно.
Мегера была уже и сама въ Портѣ и прыгала, хромая и сверкая взорами, по большимъ сѣнямъ съ прошеніемъ въ рукахъ. Сабри-бей, выслушавъ меня, много смѣялся и сказалъ: «Бѣдный докторъ!» Потомъ пошелъ одинъ къ Ибрагиму; потомъ кликнули меня туда же, и Ибрагимъ, улыбаясь, заставилъ меня повторить все. Я повторилъ все, смиренно и почтительно стоя у стѣны. Потомъ кликнули Гайдушу, и беи начали ее серьезно допрашивать:
— Ты можетъ замужъ за этого наказаннаго человѣка желаешь? — сказалъ Сабри-бей.
— Это воля Божья, — отвѣчала Гайдуша.
— Нѣтъ, — сказалъ Ибрагимъ важно, — ты должна говорить здѣсь всю правду. За искренность твою будетъ тебѣ и награда. Хотѣла бы за него замужъ? Говори, баба, когда тебѣ приказываютъ…
— Какая же дѣвушка не хочетъ замужъ… — отвѣчала Гайдуша улыбаясь.
— Ты говоришь… дѣвушка? А? Никакъ ты сказала: дѣвушка?.. — насмѣшливо присовокупилъ Сабри.
— Незамужняя то-есть женщина, — отвѣчала ловкая Гайдуша очень весело, принимая эти шутки за добрый признакъ благосклонности къ ея дѣлу. (На меня она взглянула войдя, но вѣрно ей и въ голову не пришло, что я по этому же дѣлу здѣсь!)
— Какъ же ты хочешь освободить этого злодѣя и простить ему и стать его женою, когда у тебя и теперь на лицѣ видны слѣды его звѣрства?
— Богъ велитъ прощать обиды, бей мой.
— Прекрасно. А бѣднаго доктора какъ же ты оставишь, кто же будетъ смотрѣть за нимъ? — спросилъ Ибрагимъ.
— Брить его? — сказалъ Сабри.
— Развѣ онъ худо съ тобой обращается?
— Нѣтъ, — отвѣчала Гайдуша. — Дай Богъ ему здоровья и долголѣтія… Онъ взялъ меня въ служанки сиротой и мужичкою меццовской; я дочь носильщика простого. А онъ изъ меня теперь человѣка сдѣлалъ, который все понимаетъ, и умъ мой развилъ даже, бей эффенди мой. Но докторъ человѣкъ большой, имѣетъ связи, отношенія, званіе прекрасное, а я желаю устроить тоже мою судьбу и освободить этого человѣка, который уже довольно былъ за меня правительствомъ наказанъ.
Турки помолчали, и потомъ Ибрагимъ, принявъ опять серьезный видъ, сказалъ спокойно:
— Этого нельзя… Иди по-добру по-здорову. Вонъ!
Гайдуша поблѣднѣла, но сказала твердо:
— Прошу васъ, бей эффенди мой, отдать это прошеніе мое самому пашѣ господину нашему.
Ибрагимъ бросилъ ей назадъ прошеніе и отвѣчалъ:
— Несчастная! Иди вонъ! Не ты наказала разбойника, а девлетъ (государство). Не твоей мордѣ, которую онъ разрѣзалъ, цѣна, а нуженъ порядокъ въ городѣ. Слышишь?
— Бей эффенди мой… — осмѣлилась еще сказать Гайдуша.
Но Ибрагимъ привсталъ немного съ дивана, и Гайдуша выскочила въ дверь какъ молнія.
Беи захохотали громко, и я засмѣялся, но слегка и всѣмъ видомъ моимъ показывая, что я никогда не позволю себѣ забыть, въ какомъ высокомъ мѣстѣ недостойный, пребываю въ этотъ мигъ.
Я поблагодарилъ обоихъ беевъ, низко поклонился имъ и вьшелъ очень довольный, конечно, собой и первымъ ходатайствомъ своимъ въ Портѣ. «Вотъ, что́ значитъ тѣнь отца моего и русскій флагъ!.. И я, мальчикъ, сдѣлалъ дѣло, благодаря тому, что этотъ флагъ и эта тѣнь меня осѣняютъ…»
Но и эта радость моя была очень непродолжительна. За воротами конака меня встрѣтила фурія. Я не ожидалъ никакъ ее тутъ увидать и, не принимая никакого участія въ сценѣ ея съ беями, я думалъ, что и она не обратила на меня вниманія.
Едва только вышелъ я со двора на улицу, какъ Гайдуша внезапно кинулась на меня и закричала такъ, что прохожіе остановились.
— Это ты, bastardo, это ты, змѣя подкрался уязвить меня… Проклятый!.. Вы все съ отцомъ своимъ, загорская деревенщина, путаетесь во все. Подожди, подожди! Почернѣешь и ты скоро, три раза проклятый, чтобы тебя взялъ Харонъ скорѣе отъ лица земли… Подождите!.. И отецъ твой ослѣпнетъ, я тебѣ говорю, я!.. И ты, bastardo, ни въ чемъ успѣха не будешь имѣть… И матери твоей глупой пусть Богъ никогда грѣховъ ея не проститъ… А! Чтобы вы всѣ никогда не спаслись ни въ этомъ свѣтѣ, ни въ будущемъ…
— Стой, стой, кира-Гайдуша, за что́ ты насъ проклинаешь! — воскликнулъ я въ ужасѣ, и точно вся внутренность моя содрогнулась отъ этихъ искреннихъ и пламенныхъ проклятій… У этой женщины было столько энергіи и въ духѣ, и въ рѣчахъ, и въ движеніяхъ, и во взорѣ!
— За что́? за что́?.. Смотрите на этого невиннаго и бѣднаго мальчика! Подожди… лопнутъ у отца твоего больные его глаза, лопнутъ… И что́ вы такое? Что́ вы? Развѣ вы изъ настоящей архонтской городской семьи? Развѣ въ васъ какое-нибудь особое благородство есть? Какая-нибудь фантазія? Образованность? Деликатные вы люди что ли?.. Знаешь ли, что у меня, дуракъ ты, больше ума, чѣмъ у всей вашей семьи!..
Я не зналъ, куда укрыться отъ стыда и ужаса; жиды, которыми полонъ этотъ кварталъ, обступили насъ и смѣялись. На счастье мое одинъ изъ турецкихъ солдатъ, находившихся поблизости, обратилъ вниманіе на вопли Гайдуши, подошелъ и, обратясь къ ней, спокойно спросилъ ее:
— Зачѣмъ ты здѣсь, блудница, такъ громко кричишь?.. Здѣсь конакъ паши близко.
— Конакъ паши?.. — вспыхнувъ еще больше въ лицѣ, повторила изступленная женщина. (Должно быть она горѣла желаніемъ и пашу оскорбить въ этотъ мигъ, но удержалась.)
— А если къ пашѣ бѣдныхъ людей добрые люди не пускаютъ?..
— А не пускаютъ, значитъ не надо; должно итти домой, — сказалъ ей спокойно старый солдатъ, взялъ ее за плечи, повернулъ, толкнувъ хорошенько въ спину, и хладнокровно промолвилъ:
— Гидъ, роспу́! (маршъ, блудница!) Однимъ мановеніемъ руки разогналъ жидовъ и сказалъ мнѣ строго: — И ты, малый, иди домой.
Я признаюсь, грѣшный человѣкъ, благословилъ въ эту минуту и власть султана, и беевъ, и солдата! Я съ радостью вручилъ бы старому воину пять-десять піастровъ бакшишу; но я говорилъ уже тебѣ, что мать моя рѣдко позволяла отцу давать мнѣ деньги; она, ты это знаешь, все боялась, чтобъ я не пошелъ куда-нибудь … туда, куда, по ея мнѣнію, уже давно вѣроятно влекли меня мой высокій ростъ, мои восемнадцать лѣтъ и розы воздержной и здоровой юности, которыя все больше и больше расцвѣтали на моихъ щекахъ. Однако я нашелъ въ карманѣ два піастра, подошелъ тихонько къ солдату, сказалъ почтительно и робко: «Ага мой, я васъ благодарю!» и положилъ ему деньги въ руку. Солдатъ сурово взглянулъ на меня, на деньги, приложилъ руку къ груди и удалился молча.
«Добрый воинъ, — подумалъ я, — ничего худого мнѣ не сдѣлалъ и отъ вѣдьмы бѣшеной спасъ! Дай Богъ ему жить и спастися! Нѣтъ, хорошіе люди эти турки, что́ говорить!»
Я поспѣшилъ обрадовать и утѣшить доктора. Онъ побился безъ служанки дня два, а на третій Гайдуша снова пришла къ нему, и они надолго помирились. Онъ кричалъ ей: «А-а! ты поняла теперь мою силу въ Портѣ! Поняла? Постигла?»
Со мной съ тѣхъ поръ онъ навсегда пересталъ обращаться важно и небрежно, а все ласкалъ и обнималъ и звалъ: «сокровище мое!» Незадолго до этой исторіи я пришелъ къ нему просить немного денегъ взаймы на табакъ; онъ все переспрашивалъ у меня: «На табакъ? на табакъ?» и досталъ очень медленно и далъ немного, съ недовольнымъ выраженіемъ лица. А послѣ этого дѣла онъ самъ, встрѣчая меня, тотчасъ отводилъ въ сторону и заботливо и тихо спрашивалъ: «Табакъ есть?» И если не было, поспѣшно клалъ мнѣ въ руку большую серебряную монету и настаивалъ: «Возьми! возьми, мой Адонисъ! Возьми, мое сокровище!»
Таково было мое первое дѣло въ Портѣ.