Г. Благовъ все еще не возвращался, и скоро мы получили извѣстіе, что онъ уѣхалъ въ Македонію для свиданія съ другимъ консуломъ русскимъ, и неизвѣстно, когда возвратится. «Посмотримъ, что́ задумала еще Россія?» говорили люди. «Прежде она все съ обнаженнымъ мечомъ надъ Турціей стояла, а теперь за развалинами Севастопольскими прилегла и въ подзорную трубку смотритъ».
Первые дни мы, по старому обычаю, принимали посѣщенія, сидя дома съ ранняго утра, а потомъ отдавали ихъ.
Много перебывало у насъ разныхъ людей за эти дни, и большихъ и простыхъ людей. Пріѣзжалъ самъ митрополитъ, архонты, были доктора, священники, монахи, учителя, ремесленники разные, были даже нѣкоторые турки и евреи, которые знали давно отца.
Отецъ всѣхъ принималъ хорошо, сажалъ, угощалъ; иныхъ, кто былъ выше званіемъ или богатствомъ, онъ провожалъ до самой улицы.
Я же всѣмъ этимъ посѣтителямъ, безъ различія вѣры и званія, прислуживалъ самъ, подносилъ варенье съ водой и кофе, чубуки подавалъ и сигарки имъ дѣлалъ. Чубуки, конечно, предлагали только самымъ высшимъ по званію, а другимъ сигарки.
Всѣ меня поздравляли съ пріѣздомъ, привѣтствовали, хвалили и благословляли на долгую жизнь и всякіе успѣхи.
«Мы тебя теперь, Одиссей, яніотомъ нашимъ сдѣлаемъ», говорили мнѣ всѣ. Такъ меня всѣ одобряли, и я уже подъ конецъ сталъ меньше стыдиться людей. Вижу, всѣ меня хвалятъ и ласкаютъ.
Докторъ иногда выходилъ къ гостямъ; но большею частью онъ уходилъ утромъ изъ дома къ больнымъ, чтобы показать, что не къ нему гости, а къ отцу моему приходятъ, и что онъ это знаетъ.
Взойдетъ иногда на минуту въ гостиную, посмотритъ на всѣхъ въ лорнетъ, поклонится, высокую шляпу свою вѣнскую тутъ же надѣнетъ и уйдетъ, только бровями подергиваетъ.
Ненавидѣлъ онъ яніотовъ.
Гайдуша была во все это время очень гостепріимна, помогала мнѣ служить гостямъ, ничего не жалѣла для угощенія. Когда я просилъ у нея: «Еще, кира Гайдуша, одолжите по добротѣ вашей кофе на пять чашечекъ». Она отвѣчала: «И на десять, дитя мое, и на двадцать, паликаръ прекрасный».
Такъ она была гостепріимна и ласкова, что я уже подъ конецъ недѣли пересталъ ее почти и ламіей30 звать.
Видѣлъ я довольно многихъ турокъ за это время.
Видѣлъ я и самого Абдурраимъ-эффенди, о которомъ такъ часто говорилъ Коэвино; онъ приходилъ не къ отцу, а къ своему другу доктору. Наружность у него была очень важная, повелительная; худое лицо его мнѣ показалось строгимъ, и хотя докторъ клялся, что онъ добрѣйшій человѣкъ, я все-таки нашелъ, что обращеніе его съ отцомъ моимъ было уже слишкомъ гордо.
Докторъ представилъ ему отца, какъ своего стараго знакомаго; бей сидѣлъ въ эту минуту съ ногами на диванѣ, завернувшись въ длинную кунью шубку, и съ важною благосклонностью взглянулъ въ сторону отца. Отецъ подошелъ къ нему поспѣшно, согнувшись изъ почтительности, и коснулся концами пальцевъ руки, которую бей чуть-чуть ему протянулъ, даже и не шевелясь съ мѣста.
Я замѣтилъ еще, что Абдурраимъ-эффенди какъ будто бы брезгливо отдернулъ и отряхнулъ тѣ пальцы, къ которымъ отецъ прикоснулся.
Когда отецъ говорилъ потомъ что-нибудь очень почтительно, бей выслушивалъ его какъ будто бы и вѣжливо, но почти не отвѣчалъ ему, а смотрѣлъ съ небольшимъ удивленіемъ, какъ будто спрашивая: «А! и этотъ деревенскій старый райя тоже говоритъ что-то?»
Онъ даже иногда слегка улыбался отцу; но обращался тотчасъ же къ доктору и говоря съ нимъ становился веселъ и свободенъ, какъ равный съ равнымъ.
Искренно ли или лицемѣрно, но отецъ хвалилъ бея за глаза; но я не могъ долго простить ему это надменное обращеніе съ бѣднымъ моимъ родителемъ и со злобною завистью дивился, почему онъ оказываетъ такое предпочтеніе безумному Коэвино?
Гораздо пріятнѣе было для меня знакомство со старымъ ходжей Сеферъ-эффенди.
Вотъ былъ истинно добрый турокъ, почтенный, простодушный и забавный. Носъ у него былъ преогромный и красный; чалма зеленая; борода длинная, бѣлая; руки ужъ немного тряслись, и ступалъ онъ не очень твердо ногами, но глаза его были еще живые и блистали иногда какъ искры. Все онъ шутилъ и смѣялся. Знакомъ онъ былъ съ отцомъ моимъ давно.
Въ ту минуту, когда онъ пришелъ къ намъ, ни отца, ни доктора не было дома. Мы съ Гайдушей его пріняли и просили подождать; я самъ подалъ ему варенье и кофе. Онъ спросилъ меня, знаю ли я по-турецки? Я сказалъ, что на Дунаѣ, когда былъ малъ, недурно зналъ, но что здѣсь, въ Эпирѣ, немного забылъ.
Сеферъ-бей, все улыбаясь, смотрѣлъ на меня пристально и долго не пускалъ отъ себя съ подносомъ, долго сбирался на это отвѣтить мнѣ что-то; думалъ, думалъ и сказалъ, наконецъ, по-турецки:
— Видишь, дитя, никогда не говори, что ты зналъ хорошо по-турецки! Слушай. Арабскій языкъ — древность, персидскій — сахаръ, а турецкій — великій трудъ! Понимаешь?
Я сказалъ, что понимаю. Старикъ тогда безъ ума обрадовался и хохоталъ.
Я хотѣлъ унести подносъ; но ходжа схватилъ подносъ за край рукою и спросилъ:
— Знаешь ли, дитя мое, кто былъ Саади?
Я сказалъ, что не знаю и не слыхалъ.
— Саади, дитя, былъ стихотворецъ, — продолжалъ Сеферъ-эффенди, одушевляясь. — Вотъ что́ онъ сказалъ про тебя, мой сынъ: «Этотъ кипарисъ прямой и стройный предсталъ предъ мои очи; онъ похитилъ мое сердце и повергъ его къ стопамъ своимъ. Я подобенъ змѣѣ съ раздавленною головой и не могу болѣе двигаться… Этотъ юноша прекрасенъ; взгляни, даже когда онъ гнѣвается, какъ пріятна эта строгая черта между его бровями!» А Гоммамъ-Эддинъ, другой стихотворецъ, сказалъ иныя слова, про тебя же: «Однимъ взглядомъ ты можешь устроить наши дѣла; но ты не желаешь облегчать страданія несчастныхъ». Это что́ значитъ, мой сынъ? Это значитъ, что ты долженъ всегда оставаться добродѣтельнымъ!
Я отъ этихъ неожиданныхъ похвалъ и совѣтовъ его такъ застыдился, что ушелъ въ другую комнату и, услыхавъ, что Гайдуша вслѣдъ мнѣ смѣется громко (она безъ церемоній сѣла и бесѣдовала съ ходжей), еще больше растерялся и не зналъ уже, что́ дѣлать. Слышалъ только, что Гайдуша сказала турку:
— Да, онъ у насъ картиночка писаная, нашъ молодчикъ загорскій, какъ дѣвочка нѣжный и красивый. А глаза, ходжа эффенди мой, у него, какъ сливы черные и большіе. На мать свою онъ похожъ.
— Это счастливый сынъ, я слышалъ, который на мать похожъ, — отвѣчалъ старикъ.
Сознаюсь, что хотя я и стыдился, а похвалы эти мнѣ были… ахъ, какъ пріятны!
Понравился мнѣ также тотъ молодой чиновникъ Сабри-бей, который показывалъ намъ въ конакѣ залу Али-паши.
Ничего въ немъ не было страшнаго или грубаго. Такой тихій, ласковый, съ отцомъ моимъ почтительный, руку все къ сердцу: «эффендимъ, эффендимъ!» Собой хоть и не особенно красивый, но такой высокенькій, худенькій, пріятный, съ усиками небольшими. По-французски онъ говорилъ свободно; а когда онъ начиналъ говорить по-турецки, языкомъ высокимъ, литературнымъ, то это было просто очарованіе его слушать; гармонія и сладость!
— Эффендимъ! — говорилъ онъ отцу моему вкрадчиво, сидя у насъ, — прошли времена мрака и варварства, и мы надѣемся, что всѣ подданные султана будутъ наслаждаться совокупно и въ несказанномъ блаженствѣ равенствомъ и свободой, подъ отеческою и премудрою властью!
— Есть еще, увы! многое, многое, эффенди мой, достойное сожалѣнія и жалобъ, — сказалъ ему отецъ.
— Эффенди мой, кто этого не видитъ! — возразилъ Сабри-бей съ достоинствомъ. — Но справедливо говорятъ французы: «Les jours se suivent, mais ne se ressemblent pas!» Постепенно и неспѣшно все измѣняется! Все, рѣшительно все, вѣрьте мнѣ! И еще древній латинянинъ сказалъ: спѣши медлительно. И сверхъ того, прошу у васъ прощенія, сказалъ и другое хорошее слово французъ: «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles».
Я, слыша это, вышелъ въ другую комнату и воскликнулъ самъ съ собою: «Нѣтъ, дѣйствительно турки сильно идутъ впередъ! Такъ что это для насъ даже невыгодно! Истинно сказано: «пути Провидѣнія неисповѣдимы!» И я печально задумался съ подносомъ въ рукѣ.
Въ эту минуту на лѣстницѣ раздался страшный, дикій ревъ и крикъ; ревъ этотъ не походилъ ни на визгъ Гайдуши въ гнѣвѣ, ни на восторженные клики Коэвино. Я вскочилъ съ испугомъ и встрѣтился вдругъ лицомъ къ лицу со страшнымъ человѣкомъ. Это былъ дервишъ. Смуглый, низенькій и сѣдой, въ высокомъ остромъ колпакѣ набекрень, въ длинной одеждѣ и съ огромною алебардой въ рукѣ.
Взглядъ его былъ ужасно грозенъ, и на одномъ вискѣ его подъ колпакъ былъ всунутъ большой букетъ свѣжихъ цвѣтовъ.
— Га! га! — кричалъ онъ, — га-га!
Не знаю, какъ даже изобразить тебѣ на бумагѣ его ужасный крикъ и ревъ! Я совсѣмъ растерялся и не зналъ, что́ подумать, не только что́ сдѣлать. Варваръ, однако, шелъ прямо на меня съ алебардой и сверкая очами. Поравнявшись со мной, онъ не останавливаясь поднесъ свою руку къ моимъ губамъ; и я поспѣшилъ поцѣловать ее, радуясь, что не случилось со мной ничего худшаго. Отецъ въ эту минуту приподнялъ занавѣсъ на дверяхъ и воскликнулъ какъ будто съ радостью:
— Браво! браво! Добро пожаловать, ходжи-Баба. Живъ ты еще? Милости просимъ, дѣдушка Сулейманъ!
Ходжи-Сулейманъ не обратилъ на слова отца никакого вниманія, движеніемъ руки отстранилъ его отъ дверей, прошелъ черезъ всю комнату, едва взглянувъ на Сабри-бея, и важно сѣлъ на диванѣ, потомъ уже сидя онъ осчастливилъ всѣхъ по очереди и небольшимъ поклономъ. Отецъ подалъ мнѣ знакъ, и я принесъ старику варенье и кофе (страхъ мой уже прошелъ и смѣнился любопытствомъ). Сабри-бей съ презрительною усмѣшкой спросилъ тогда у дервиша: «Какъ его здоровье?»
— Лучше твоего, дуракъ, негодяй, рогоносецъ! — отвѣчалъ старикъ спокойно.
Мы засмѣялись.
— Мнѣ сто двадцать лѣтъ, — продолжалъ ходжи, — а я скорѣй тебя могу содержать по закону четырехъ женъ, дуракъ, негодяй ты ничтожный.
— Отчего жъ у тебя одна теперь только жена, да и та черная арабка? — спросилъ бей, не сердясь за его брань.
Старикъ молча показалъ пальцами, что денегъ мало, вздохнулъ и сталъ молиться на образъ Божіей Матери, который былъ подаренъ доктору г. Благовымъ и висѣлъ въ гостиной на стѣнѣ.
Онъ молился вполголоса въ носъ и нараспѣвъ, поднимая руки и глаза къ небу, и я только слышалъ разъ или два: «Маріамъ, Маріамъ».
Потомъ онъ сошелъ съ дивана и, не кланяясь никому, опять важно, величественно, тихо пошелъ къ дверямъ и лѣстницѣ. Мы съ отцомъ и Гайдушей проводили его въ сѣни.
— Прощай, ходжи, прощай, дѣдушка, — говорилъ ему отецъ. — Не забывай насъ, заходи.
Ходжи-Сулейманъ, не обращаясь и не отвѣчая, шелъ къ лѣстницѣ медленно и гордо, но какъ только коснулся онъ босой ногой своей первой ступени, такъ вдругъ побѣжалъ внизъ, помчался съ лѣстницы вихремъ какъ дитя или легкая птичка какая-то! Даже стука не было слышно отъ его босыхъ ногъ.
Это было такъ неожиданно и забавно, что не только мы съ Гайдушей смѣялись отъ всего сердца, но и отецъ долго безъ улыбки не могъ этого вспомнить.
Возвратившись въ пріемную, отецъ разсказалъ Сабри-бею о выходкѣ столѣтняго дервиша и дивился его здоровью и легкости его движеній. Но Сабри отозвался о старикѣ очень дурно.
— Нехорошій человѣкъ, — сказалъ онъ. — Злой человѣкъ. Теперь онъ не можетъ ничего сдѣлать; но знаете ли вы, какой онъ былъ прежде фанатакъ и злодѣй? Я знаю о немъ много худого. Ему точно, что болѣе ста лѣтъ; отецъ мой и многіе другіе турки издавна помнятъ его почти такимъ же, каковъ онъ теперь на видъ. Но поведеніе его было иное. Когда въ двадцать первомъ году была война съ эллиннами, онъ, знаете ли вы, что́ дѣлалъ? Онъ пилъ кровь убитыхъ грековъ и выкалывалъ плѣннымъ христіанамъ глаза. Ужасъ! Я, эффенди мой, къ такимъ свирѣпымъ людямъ питаю отвращеніе, какой бы вѣры и націи они ни были. Это ужасно, эффенди мой, мы въ домъ отца моего никогда его не принимаемъ, и потому онъ меня такъ бранитъ, какъ вы слышали.
— Времена такія были тогда жестокія, эффенди мой, — сказалъ вздохнувъ отецъ. — Будемъ надѣяться, что подобныя сцены не повторятся больше никогда.
Сабри-бей замѣтилъ еще, что иные турки все прощаютъ ходжи-Сулейману и считаютъ его какъ бы святымъ; «но я, сказалъ онъ, презираю подобныя заблужденія!»
Потомъ онъ простился съ нами и сказалъ отцу:
— Я, эффенди мой, слуга вашъ во всякомъ дѣлѣ; если вамъ и вашему сыну нужно что-нибудь у паши, господина нашего, обратитесь ко мнѣ, и я всегда буду готовъ, хоть сила моя и званіе еще невелики.
Отецъ съ тысячами благодареній и благословеній проводилъ его внизъ съ лѣстницы, не безъ труда однако; бей часто останавливался, умоляя отца не утруждаться для него и не дѣлать ему столько незаслуженной чести; отецъ отвѣчалъ ему всякій разъ: «это долгъ мой». А бей: «благодарю васъ». И черезъ три или четыре ступени они повторяли опять то же самое.
Я глядя на нихъ думалъ: «Вотъ вѣжливость! Вотъ примѣры, которые подаютъ намъ… И кто же? турки». И дивился. Скоро я узналъ и другія подробности о Сабри-беѣ.
Рауфъ-паша, который въ то время управлялъ Эпиромъ, былъ человѣкъ не злой, не жестокій, не фанатикъ, но зато и неспособный, слабый человѣкъ. Самая наружность его, ничуть не видная и ничѣмъ не замѣчательная, соотвѣтствовала его ничтожеству. Въ молодости онъ былъ военнымъ и имѣлъ двѣ раны отъ русскихъ пуль въ рукѣ. Но и на войнѣ распорядительностью онъ не славился. Онъ старался не притѣснять народъ, сколько могъ, по крайней мѣрѣ, явно не оскорблялъ никого; охотно готовъ былъ защитить иногда христіанъ отъ нападокъ и обидъ, которыя въ нѣкоторыхъ случаяхъ желали бы имъ дѣлать янинскіе турки; но тяжебными, даже административными дѣлами занимался слишкомъ неспѣшно и неохотно. Любимымъ занятіемъ его была турецкая археологія. По смерти его осталась любопытная книга о турецкихъ старинныхъ одеждахъ, съ очень хорошими раскрашенными картинами, которыя онъ заказывалъ въ Парижѣ. Книга эта была издана на двухъ языкахъ, на французскомъ и турецкомъ.
Это занятіе было его отрадой въ старости и недугахъ; ибо бѣдный старикъ часто болѣлъ. Всѣмъ тѣмъ людямъ, которыхъ онъ хоть немного любилъ или уважалъ, онъ показывалъ картины, рисованныя акварелью по его заказу въ Константинополѣ, и объяснялъ подробно, какъ измѣнялись моды со временъ Османа Гази до султана Махмуда; объяснялъ, что съ теченіемъ времени для каждаго званія, чина и занятія опредѣлилась особая одежда вмѣстѣ съ особыми правами; что ни великій визирь, ни рейсъ-эффенди31 чалмы не носили, а имѣли высокія коническія шапки, подобныя шапкамъ дервишей — Мевлеви; разсказывалъ, какъ самые фасоны чалмы у султановъ мѣнялись съ теченіемъ времени, и почему онъ находитъ, что красивѣе всѣхъ была чалма султана Селима III, который и самъ былъ первѣйшій красавецъ…
Въ дѣлахъ же имъ самимъ правилъ диванъ-эффендиси32 Ибрагимъ-бей, его зять.
Гайдуша, которая знала все на свѣтѣ, разсказывала намъ о томъ, какъ женился Ибрагимъ-бей на дочери Рауфъ-паши. Она была въ большой дружбѣ съ арабкой, служанкой Ибрагима, и отъ нея узнавала все, что́ ей было угодно.
Рауфъ въ то время, когда въ первый разъ встрѣтилъ Ибрагима, не былъ еще пашою, но занималъ уже значительную и выгодную должность. Онъ пріѣхалъ на короткое время въ Стамбулъ. Тамъ, однажды, пришелъ къ нему по дѣлу отца своего молодой мальчикъ турокъ, софта33. Ему было всего пятнадцать лѣтъ. Рауфъ-эффенди въ эту минуту былъ голоденъ, и домъ его былъ далеко отъ той канцеляріи, въ которой онъ сидѣлъ. Онъ обратился къ другимъ туркамъ, сидѣвшимъ съ нимъ, и сказалъ: «Знаете ли, что я бы дорого далъ теперь за простую головку свѣжаго луку и за кусокъ хлѣба!»
Не успѣлъ онъ произнести эти слова, какъ маленькій и умный софта Ибрагимъ досталъ изъ кармана своего головку луку и большой кусокъ хлѣба, завернутый въ чистую бумагу; вынулъ ножикъ, разрѣзалъ лукъ, положилъ его на хлѣбъ и съ низкимъ поклономъ поднесъ его Рауфъ-эффенди. Рауфъ-эффенди воскликнулъ: «Вотъ умъ!» приласкалъ Ибрагима, далъ ему денегъ, устроилъ очень скоро дѣло его отца и взялъ его потомъ къ себѣ. Отецъ Ибрагима былъ бѣденъ, дѣтей имѣлъ много и сказалъ Рауфу: «Господинъ мой! У меня есть другія дѣти. Ибрагимъ больше не принадлежитъ мнѣ. Онъ твой. Хочешь имѣть его сыномъ, воля твоя; хочешь имѣть его рабомъ послѣднимъ, и на то твоя воля».
Рауфъ-эффенди скоро сталъ пашою. Мальчикъ подавалъ ему долго чубуки и наргиле и вмѣстѣ съ тѣмъ переписывалъ ему разныя бумаги и письма, прилежно читалъ и учился, исполнялъ всякія порученія. Рауфъ-паша, хотя и держалъ его болѣе какъ сына, чѣмъ какъ слугу, но Ибрагимъ самъ старался служить ему, и когда Рауфъ возвращался усталый домой, Ибрагимъ не позволялъ черному рабу снимать съ него сапоги. «Ты не умѣешь!» говорилъ онъ, бросался на колѣни самъ передъ Рауфомъ и снималъ съ покровителя своего сапоги такъ ловко, такъ нѣжно дергалъ чулки за носокъ, чтобъ они отстали отъ разгоряченныхъ и усталыхъ подошвъ, такъ хорошо надѣвалъ туфли, что Рауфъ-паша говорилъ за глаза про него съ наслажденіемъ: «Не видалъ я еще человѣка, который бы такъ сладко снималъ сапоги, какъ этотъ маленькій Ибрагимъ!»
И наргиле, раскуренный милымъ Ибрагимомъ, и чубукъ, набитый имъ, и кофе, поданный иногда имъ съ умильнымъ взглядомъ и поклономъ, казались для Рауфа-паши слаще, чѣмъ наргиле и чубукъ и кофе, поданные другимъ кѣмъ-нибудь, и бумага, написанная Ибрагимомъ, была всегда для Рауфа умнѣе и красивѣе, чѣмъ бумага, написанная другимъ писаремъ.
Между тѣмъ у Рауфа-паши росла единственная дочь. Она была немного моложе Ибрагима. Ростомъ она была высока и стройна; имѣла большіе и красивые глаза, но лицо ея было немножко рябовато. Скоро она уже перешла за тѣ года, въ которые вообще и христіанки и мусульманскія дѣвушки выходятъ замужъ; ей было уже около двадцати лѣтъ. Рауфъ-паша былъ богатъ, дочь была единственная, онъ прочилъ ее за Ибрагима и не торопился сватать ее.
Однажды паша призвалъ дочь и сказалъ ей: «Пора тебя замужъ отдать». Потомъ онъ повелъ ее въ одну комнату, изъ которой было окошко въ другое жилье, закрытое занавѣской. Онъ поднялъ занавѣску и сказалъ: «Смотри, вотъ тебѣ мужъ». Въ той комнатѣ, на диванѣ, сидѣлъ Ибрагимъ и читалъ книгу. Ему тогда было двадцать два года. Онъ былъ очень бѣлъ, черноокъ и чернобровъ, но слишкомъ блѣденъ и худъ. Дочь паши, живя съ нимъ въ одномъ домѣ, хотя и на разныхъ половинахъ, конечно, не разъ видала его и прежде. Турчанки все видятъ и знаютъ все то, что́ имъ нужно или хочется знать. Она отвернулась съ досадой и сказала: «заифъ-деръ» (слишкомъ слабъ, нѣженъ или худъ). Паша возразилъ ей на это: «Онъ еще почти дитя. Съ годами пополнѣетъ. Ты богата и отецъ твой паша; если я отдамъ тебя за сына паши или бея богатаго, что́ будетъ? Богъ одинъ знаетъ. Можетъ быть онъ уважать тебя не станетъ и всякое зло ты отъ него увидишь. Я старъ и умру: кто защититъ тебя? Ибрагима же мы нашего знаемъ, и онъ будетъ вѣчныя молитвы Богу возсылать за счастье, которое Онъ въ тебѣ ему послалъ!»
Дочь согласилась тогда, и такимъ образомъ Ибрагимъ сталъ зятемъ паши, сталъ беемъ. Предсказанія отца сбылись. Ибрагимъ очень пополнѣлъ, и такъ какъ ростомъ онъ былъ всегда высокъ, то самолюбивой женѣ теперь на наружность его жаловаться нельзя. Она смѣло можетъ любоваться имъ изъ-за рѣшетокъ своего окна, когда онъ ѣдетъ верхомъ по улицѣ, окруженный пѣшими слугами; и я любовался на него; вскорѣ послѣ пріѣзда нашего въ Янину я встрѣтилъ его на Крѣпостномъ мосту. Лошадь подъ нимъ была сытая и прекрасная, самъ онъ былъ дороденъ и красивъ, бурнусъ на немъ былъ хорошій, изъ тонкаго сукна, съ башлыкомъ и кистями. Лошадь слегка играла подъ нимъ, медленно и гордо выступая. Я позавидовалъ.
Занявъ при тестѣ своемъ должность «диванъ-эффендиси», Ибрагимъ-бей, къ сожалѣнію, сталъ слишкомъ гордъ и заносчивъ. Онъ обращался съ богатыми и почтенными христіанами гораздо суше и надменнѣе, чѣмъ простой и опытный паша, его тесть; бѣдныхъ нерѣдко и билъ своею рукой въ самомъ конакѣ. Онъ полюбилъ роскошь; держалъ много слугъ и лошадей, купилъ карету, которая по нашимъ горнымъ дорогамъ вовсе не могла проѣхать и ее отъ морского берега до Янины, на половину разобранную, несли носильщики на плечахъ за огромную цѣну. Самъ онъ щеголялъ; двоихъ мальчиковъ своихъ онъ одѣвалъ въ бурнусы изъ чернаго сукна, расшитые золотомъ: ковры дорогіе заказывалъ, безцѣнные коврики, шитые золотомъ по атласу, для праздничной молитвы въ мечетяхъ при парадѣ; заказывалъ много вещей серебряныхъ, нашей тонкой янинской работы.
Отцу моему (которому все это необходимо было знать для его дѣлъ) пріятели скоро объяснили, что Рауфъ-паша самъ взятокъ не беретъ въ руки, но что беретъ ихъ иногда диванъ-эффенди, а иногда тотъ самый Сабри-бей, который такъ плѣнилъ меня своею образованностью. Они дѣлятся оба потомъ съ пашою. Ибрагимъ-бей былъ по-восточному очень образованъ и писалъ даже хорошіе турецкіе стихи, но европейскихъ языковъ не зналъ ни онъ, ни паша. Поэтому Сабри-бей былъ имъ обоимъ очень нуженъ; Сабри зналъ хорошо по-французски и по-гречески; почти всѣ дѣла иностранныхъ подданныхъ или шли черезъ его руки, или, по крайней мѣрѣ, не обходились безъ его вліянія. Всѣ ноты и отношенія консуламъ, которыя часто писались по-французски, сочинялъ Сабри-бей; почти всѣ переводы на турецкій языкъ дѣлалъ онъ. И сверхъ того, онъ своею уклончивостью и вкрадчивостью достигалъ нерѣдко бо́льшаго, чѣмъ зять паши своею гордостью и гнѣвомъ. Зять паши на людей простыхъ, нерѣдко, какъ я сказалъ ужъ, поднималъ руку въ самомъ канакѣ; Сабри-бей никогда никого не билъ. Зять паши, кромѣ митрополита и двухъ или трехъ самыхъ важныхъ старшинъ, никому изъ христіанъ визитовъ не дѣлалъ и не платилъ. Сабри-бей знакомился со всѣми. Въ самыхъ простыхъ рѣчахъ и обычныхъ восклицаніяхъ между ними была большая разница; и тотъ и другой въ разговорѣ обращались нерѣдко къ собесѣднику со словомъ: «эффендимъ!» (господинъ мой!), но какъ говорилъ одинъ и какъ произносилъ это слово другой!
«Эффендимъ!» говорилъ Сабри-бей, и взглядъ его былъ льстивъ; онъ прикладывалъ руку къ сердцу, онъ улыбаясь какъ будто говорилъ тебѣ: «О! какъ я счастливъ, что я съ вами знакомъ и могу отъ души назвать васъ «господинъ мой!»
«Будь счастливъ ты, несчастный, говорилъ, казалось, другой, что я такъ благосклоненъ и вѣжливъ съ тобою, и помни крѣпко, что только извѣстная всѣмъ моя вѣжливость вынуждаетъ меня говорить тебѣ «господинъ мой!» «Эффендимъ!» эффендимъ! Да! А поза надменная на софѣ, взглядъ, движенье руки повелительное, все говорило у Ибрагима: «Я твой эффенди, глупецъ, а не ты, несчастный!»
Сабри-бей былъ принятъ хорошо во всѣхъ консульствахъ; а зять паши ни къ кому изъ консуловъ не ѣхалъ, претендуя неслыханно, чтобъ они первые его посѣтили. Одинъ только Благовъ, который любилъ турокъ и хотѣлъ между ними быть популярнымъ, былъ знакомъ съ Ибрагимомъ. Благовъ, подъ предлогомъ спѣшнаго дѣла, зашелъ однажды самъ, выходя отъ паши, въ канцелярію диванъ-эффенди и посидѣлъ тамъ пять минутъ; Ибрагимъ-бей былъ тронутъ этимъ и чрезъ нѣсколько дней пріѣхалъ торжественно въ консульство русское и пробылъ у Благова больше часа.
Сабри-бей былъ пріятель со всѣми; онъ не пренебрегалъ ни евреями, ни греками, и отъ этого нерѣдко получалъ отъ нихъ деньги и подарки тайкомъ отъ паши и его зятя, и, какъ слышно было, въ такомъ случаѣ уже не дѣлился съ ними.
Онъ и съ отцомъ моимъ поступилъ очень вѣжливо. Чрезъ два дня, не болѣе, послѣ того, какъ отецъ мой былъ у него въ конакѣ, Сабри-бей пришелъ къ доктору въ домъ и сказалъ отцу, что хотя онъ съ докторомъ и давно знакомъ и любитъ его, какъ прекраснаго человѣка, но что при этомъ посѣщеніи имѣлъ въ виду именно моего отца.
На другой же день послѣ этого визита я утромъ увидалъ, что отецъ торгуетъ ковры въ сѣняхъ у одной женщины. Онъ купилъ у нея, наконецъ, большой меццовскій коверъ въ семь лиръ турецкихъ, прекрасный, бѣлый съ пестрыми восточными узорами.
Потомъ, когда стемнѣло, онъ приказалъ мнѣ взять носильщика, отнести коверъ, аккуратно его свернувъ и прикрывъ, къ Сабри-бею на домъ и сказать ему такъ:
— Отецъ мой кланяется, бей эффенди мой, вашей всеславности34 и спрашиваетъ о дорогомъ для него вашемъ здоровьѣ. Онъ слышалъ, что вы хвалите ковры здѣшней меццовской работы, и проситъ васъ принять этотъ коверъ, который былъ у насъ уже давно, но лежалъ сохранно безъ употребленія, и потому онъ какъ новый. Онъ проситъ также извиненія, что скромное приношеніе это не сообразно съ добротою вашей и цѣнности большой не имѣетъ. Но отецъ мой желалъ бы, чтобы вы сохранили его на память объ Эпирѣ и о тѣхъ людяхъ, которыхъ вы осчастливили вашею дружбой».
— Понимаешь? — прибавилъ отецъ шопотомъ и тонко взглядывая на меня.
Какъ не понимать. Конечно понимаю я все, какъ слѣдуетъ понимать греку загорскому.
Г. Благовъ посмѣялся бы вѣроятно опять надъ нашею реторикой, если бъ онъ слышалъ нашъ разговоръ, но мнѣ такая возвышенная рѣчь отца моего была какъ разъ по душѣ. Я и не спросилъ даже, почему и зачѣмъ коверъ нарочно купленный былъ названъ давнишнимъ: я сейчасъ понялъ, что гораздо вѣжливѣе именно такъ сказать бею, понялъ, какой въ этомъ есть чувствительный оттѣнокъ, и поспѣшилъ къ Сабри-бею.
Молодой турокъ принялъ меня почти съ восторгомъ, какъ бы младшаго брата.
— Садись, прекрасный юноша, садись!
И ударилъ въ ладоши, чтобы принесли мнѣ сигары и кофе.
Я всталъ тогда, велѣлъ внести коверъ, самъ ловко раскинулъ его предъ беемъ по полу и началъ было мою рѣчь.
«Напрасно говорилъ Несториди, думалъ я про себя въ то же время, что я не хитеръ, не мошенникъ, не купецъ. Вотъ какъ и мудрые люди ошибаются иногда! Чѣмъ я не купецъ? Чѣмъ я не мошенникъ? Я все могу!»
Сабри-бей, увидавъ прекрасный бѣлый коверъ нашъ, представился изумленнымъ и спрашивалъ почти съ неудовольствіемъ:
— Что́ такое это? Зачѣмъ, скажите, такое безпокойство?
Но я продолжалъ рѣчь мою твердо и, воодушевляясь, прибавилъ въ нее еще нѣсколько моихъ собственныхъ цвѣтовъ, напримѣръ: «на память объ Эпирѣ, котораго жители, съ своей стороны, никогда не забудутъ отеческаго управленія Рауфъ-паши и его благородныхъ помощниковъ!»
Взоръ Сабри-бея становился все пріятнѣе и пріятнѣе, улыбка радости смѣнила на лицѣ его выраженіе притворной досады; онъ взялъ меня за руку и сказалъ:
— Коверъ этотъ будетъ мнѣ столь же дорогъ, сколько могъ быть дорогъ подарокъ родного отца моего. Такъ скажи, другъ мой, отъ меня родителю твоему.
Я съ восхищеніемъ поспѣшилъ домой.
Осудить мнѣ Сабри-бея за взятку тогда и на умъ не приходило. Я не задавалъ себѣ вопроса: «слѣдуетъ ли брать или нѣтъ, когда хорошіе люди даютъ?» Я и не подозрѣвалъ даже, что такой вопросъ возможенъ. И если бы тогда у меня кто-нибудь спросилъ, я бы отвѣчалъ: «это не взятка, не лихоимство неправеднаго судьи; это даръ, это искреннее приношеніе пріязни, въ надеждѣ на будущее защитничество, въ надеждѣ на будущій трудъ ласковаго и образованнаго чиновника». Что́ же тутъ худого?
Таково было мое первое знакомство съ турками въ Янинѣ.
Ты видишь, что оно не было ни страшно, ни особенно печально или оскорбительно.