ЕЩЕ ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ ОДИССЕЯ ПОЛИХРОНІАДЕСА, ЗАГОРСКАГО ГРЕКА
I.
«Скажи мнѣ, наконецъ, Одиссей мой, что́ жъ сталось съ тяжелымъ камнемъ Сизифа, который низвергся такъ внезапно съ той вершины, гдѣ ты думалъ утвердить твое дѣтское счастіе?» Такъ пишешь ты мнѣ, мой добрый другъ, въ послѣднемъ твоемъ письмѣ изъ Аѳинъ. Ты повторяешь: «Я жду!» и совѣтуешь мнѣ забыть тѣ опасенія, на которыя я указывалъ въ моихъ тебѣ отвѣтахъ. «Не тревожься (говоришь ты), не стыдись писать мнѣ о внутреннихъ буряхъ твоего дѣтскаго самолюбія и томительныхъ радостяхъ твоихъ весеннихъ дней, о давно протекшихъ годахъ мира и забвенія на милой твоей родинѣ.»
«Все возрастающая день ото дня трагическая мощь того исполинскаго потока исторіи, въ кровавыя волны котораго мы всѣ (всѣ до одного) жители христіанскаго Востока влечемся неудержимо теперъ и съ энтузіазмомъ, и съ ужасомъ, — эта трагическая мощь великихъ событій дня не заставитъ меня, Одиссей мой, забыть нашу дружбу; и трубный призывъ, увѣнчанный лаврами Кліо, не заглушитъ вполнѣ въ моемъ сердцѣ ни милыхъ мнѣ жалобъ твоего отроческаго унынія, ни любовныхъ пѣсенъ забавной турчанки твоей, ни звуковъ твоего благочестиваго псалмопѣнія въ православныхъ церквахъ прекраснаго Эпира. Будь покоенъ! Пиши, пиши все такъ же искренно, какъ ты писалъ до сихъ поръ, и, если мнѣ самому придетъ очередь стать въ ряды бойцовъ за свободу Греціи и всего христіанства, я прочту со вниманіемъ и съ улыбкой радости твои правдивыя строки даже при свѣтѣ бивуачныхъ огней и наканунѣ опаснаго боя.»
«И почему ты думаешь, Одиссей, что въ повѣсти твоей такъ мало связи съ событіями дня? Ты ошибаешься, и страхъ твоей скромности, могу тебя увѣрить, напрасенъ, мой другъ! Напротивъ того, для внимательнаго ума очень многое въ изображаемомъ тобою мирномъ прошломъ объясняетъ грозньй взрывъ настоящаго. Читая твои записки, я вижу всю Турцію, а не одинъ только Эпиръ, я вижу, до какого униженія и разстройства была доведена она на дѣлѣ тѣми же самыми европейскими друзьями ея, которые такъ ее защищали въ рѣчахъ и дипломатическихъ актахъ своихъ; я вижу, какъ своевольно господствовали въ ней агенты иностранныхъ державъ, ревниво охранявшіе ее отъ самыхъ умѣренныхъ притязаній Россіи. Эти державы, на которыя и мы, мы, аѳиняне… увы! такъ долго и такъ напрасно надѣялись. Я вижу и понимаю многое изъ записокъ твоихъ, будь покоенъ. Я вспоминаю и тѣ слова твои, которыя ты сказалъ мнѣ всего четыре года тому назадъ, когда мы съ тобой сидѣли задумчиво на Халкедонскомъ берегу и восхищались сіяющими дивною красой мирными и богатыми берегами синяго Босфора и многоцвѣтными и зелеными.»
«Ты, Одиссей, сказалъ мнѣ тогда: «Что́ значитъ вашъ тонкій и образованный аѳинскій умъ?..» Умъ вреденъ иногда. У событій свой умъ. И глупые люди иногда видятъ дѣло въ грубости своей вѣрнѣе слишкомъ тонкихъ людей. Не вѣрь ты Англіи, даже и она ничего не можетъ. Не вѣрь ни въ союзъ съ мусульманствомъ, ни въ возрожденіе Турціи. Самъ я туркамъ не только не врагъ, нѣтъ, я съ ними живу хорошо, имѣю отъ нихъ выгоды; я свыкся съ ними, и очень многія черты ихъ характера для меня привлекательны. Но вѣрь мнѣ, Турція скоро погибнетъ, вопреки и тебѣ, и мнѣ, и всѣмъ друзьямъ своимъ, вопреки всѣмъ собственнымъ усиліямъ! Я вижу каждый день, какъ эта устарѣвшая Турція таетъ мало-по-малу и разрушается, несмотря на раздоры христіанъ другъ съ другомъ, несмотря на миръ съ Россіей, несмотря на умѣренность и искренность этой самой Россіи, которая повидимому и забыла, что есть на свѣтѣ страшный для всѣхъ восточный вопросъ».
«Да, Одиссей, я помню эти рѣчи твои и только теперь я понялъ, до какой степени ты былъ тогда правъ и какъ я ошибался… Прошу тебя, продолжай… И въ малой каплѣ воды изображается сіяніе дневного свѣтила; и въ незначительныхъ, повидимому, событіяхъ, правдиво изображаемыхъ тобою, только глупецъ не сумѣетъ прочесть залоговъ грядущаго, полнаго ужасовъ и славы, восторговъ и слезъ, самоотверженія и звѣрскихъ неистовствъ, огня и потоковъ крови, и неповинной ни въ чемъ, и преступной, — только легкомысленный глупецъ не прочтетъ залоговъ того грядущаго, которое стало теперь настоящимъ и о которомъ столькіе простые люди тогда пророчески намъ прорицали…»
«О, разсказывай, разсказывай мнѣ дальше твою исторію, Одиссей…»
Вотъ я выписываю всѣ эти слова твои изъ письма твоего и повторяю мои собственныя рѣчи на Халкидонскомъ берегу въ этой тетради, для того чтобы ты еще разъ вспомнилъ о нихъ и чтобы ты никогда отъ нихъ не отрекся и, читая ихъ внимательно, «при бивуачномъ огнѣ», какъ ты пишешь, — сказалъ бы себѣ твердо и разъ навсегда: «Одиссей и тогда еще, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, въ своей дѣтской православной преданности Россіи и русскимъ былъ ближе къ истинѣ, чѣмъ я съ моими воздушными замками, воздвигнутыми на досугѣ въ веселыхь Аѳинахъ, у подножія Акрополя нашего и при видѣ красотъ его невозвратноі славы!»
Да, мой добрый другъ, камень Сизифа, какъ мнѣ казалось, упалъ и разбился въ дребезги и въ прахъ, въ тотъ горькій вечеръ, когда я, сидя на диванѣ моей комнатки въ русскомъ консульствѣ, прислушивался къ тяжелымъ шагамъ гостей, уходившихъ толпой по большой залѣ, и къ звукамъ музыки, которая провожала ихъ по двору до воротъ… Я слышалъ (ты помнишь) ея беззаботный и громкій смѣхъ… Я думалъ:
«Увы тебѣ! увы, Одиссей несчастный!.. О, женолюбецъ презрѣнный, недостойный великаго и геройскаго имени, которое дали тебѣ твои дорогіе родители… О! глупый, презрѣнный мальчишка, забывшій, что женою и грѣхъ впервые проникъ въ человѣчество, забывшій и мудрыя рѣчи древнихъ людей… Не утверждалъ ли кто-то изъ нихъ, что изъ многихъ женщинъ только одна добродѣтельна и подобна трудолюбной пчелкѣ, смиренно жужжащей вокругъ семейнаго улья, а что изъ всѣхъ остальныхъ одна похожа на сварливую, лающую псицу, другая на заносчивую лошадь, третья на льстивую и свирѣпую кошку…
Промѣнять мощнаго благодѣтеля! промѣнять кого же? представителя православной Россіи на ничтожную и можетъ быть развращенную дѣвчонку, на нѣчто такое, что́ мы зовемъ «Палеоко́рицо! Дьяволоко́рицо91.»
Все кончено!
А какъ хорошо бы было торгуя богатѣть подъ сѣнью русской протекціи!.. Какъ прекрасно было бы и самому съ благоразумною постепенностью стать прежде помощникомъ отца и писцомъ великой державы, какъ Бостанджи-Оглу; потомъ, замѣнивъ усталаго отца, самому сдѣлаться драгоманомъ… и, наконецъ… вице-консуломъ (кто знаетъ). Да! подобно другимъ обыкновеннымъ грекамъ или славянамъ торговаго сословія въ Турціи, поднять русскій флагъ надъ большимъ и собственнымъ своимъ домомъ въ какомъ-нибудь пріятномъ приморскомъ городкѣ… Какъ это все разумно и прекрасно!.. И какъ хороши эти милые золотые орлики на красной эмали св. Станислава! Съ какимъ вкусомъ золотыя рѣшеточки… Но… Нѣтъ… св. Анны я никогда ужъ не получу… Я и большою медалью золотой на столь пышной пурпуровой лентѣ, которую даютъ русскіе у насъ на Востокѣ почтеннымъ торговцамъ, людямъ, помогающимъ ихъ дѣятельности, я и этимъ знакомъ отличія былъ бы польшенъ вполнѣ…
И вотъ… О, горе мнѣ, горе мнѣ…
Представилось фантазіи моей въ эту минуту одно обстоятельство изъ того времени, когда я еще жилъ въ Загорахъ, у матери, и учился у Несториди.
Однажды пріѣхалъ въ то время къ роднымъ своимъ изъ Константинополя одинъ богатый загорецъ. На груди его мирно сіяли рядомъ св. Станиславъ и Меджидіе. Я никогда не видалъ этого и съ глубокимъ чувствомъ и жаднымъ любопытствомъ спросилъ у Несториди:
— Господинъ учитель! Какъ же это такъ, что Россія и Турція столь часто враждуютъ, а онъ христіанинъ, и у него и русскій крестъ, и турецкій ниманъ есть?.. Развѣ это можно?
— Отчего же нельзя? Видишь — значитъ можно.
Я поинтересовался узнать, какъ же именно можно достичь такого страннаго сочетанія.
Несториди отвѣчалъ мнѣ такъ:
— Можно даже къ этимъ ниманамъ и эллинскаго Спасителя на голубой лентѣ привѣсить. Я научу тебя, какъ. Надо дѣлать сперва съ турками какіе-нибудь выгодные обороты, поставки напримѣръ на войско, и пашамъ хорошія взятки давать. Вотъ — Меджидіе. Потомъ русскимъ доносить на турокъ, что они берутъ взятки и что съ ними жить невозможно. Это — Станиславъ. А изъ того, что́ заработаешь и отъ турокъ, и чрезъ русскую протекцію, пожертвовать на эллинское возстаніе или на большую школу для борьбы противъ панславизма. Вотъ — Спаситель…
Учитель сначала говорилъ серьезно; но подъ конецъ рѣчи онъ не могъ уже удержаться отъ улыбки.
Отецъ мой сказалъ тогда, качая слегка головой: — Что́ ты говоришь ребенку!
А мать моя засмѣялась громко и весело воскликнула:
— Учитель всегда говоритъ хорошо!.. Правда это!.. Зачѣмъ человѣку не быть искуснымъ въ этой жизни?
И я послѣ этого долго дивился мудрости людей, подобныхъ этому загорцу съ Меджидіе и Станиславомъ, и думалъ: отчего это учитель смѣялся словамъ своимъ и зачѣмъ отецъ качалъ ему головой съ укоромъ? Если паша добрый, отчего же не почтить его пріятными дарами; если паша злой, то чѣмъ же, какъ не дарами, умилостивить изверга? А русскимъ доносить на турокъ — это нашъ долгъ; а просвѣщенію эллинскому и освобожденію способствовать — тоже обязанность… О разумъ, разумъ!.. сіяющая искра божественная, отличающая словесную тварь, человѣка, отъ безсловесныхъ!.. Какіе плоды ты можешь принести намъ когда мы управляемся тобою, а не страстями нашими!..
Да! съ помощью разума я построилъ бы новый домъ въ Загорахъ, большой и высокій, и каменный. Корабли бы мои плыли и плыли по морямъ, и въ Марсель, и въ Одессу, и въ Италію, и въ Бейрутъ… И съ пшеницей, и съ шелкомъ, и съ лимонами, и съ шерстью, и съ табакомъ турецкимъ, и тюмбеки́ персидскимъ…
Но!.. Она, она… колдуньи дочь … (такъ пѣла мнѣ вчера пророческая пѣсня), она заколдовала «мои корабли», и они не поплывутъ теперь никуда!
Вотъ завтра поутру консулъ позоветъ меня и воскликнетъ:
— Одиссей! Твой отецъ мнѣ другъ, и я готовъ былъ полюбить тебя, какъ меньшого брата, но ты не достоинъ. Не я ли удостоилъ самъ своею рукой наказать офиціально на улицѣ твоихъ оскорбителей турокъ? Не ты ли наслаждался брашенъ въ дому моемъ?.. Иди съ глазъ моихъ, развращенный и лукавый мальчикъ! Не оскверняй больше жилища моего ты, котораго поведеніе такъ несообразно ни съ нѣжнымъ возрастомъ твоимъ, ни съ правилами христіанской нравственности. Я все передамъ твоему досточтимому родителю и другу моему…
Такъ сказалъ бы у насъ почти всякій честный глава дома и каждый добродѣтельный архонтъ…
Но если онъ самъ?.. Если она любима имъ… О! Я не ревную… Она мнѣ отвратительна теперь… Но если?.. Тогда онъ такъ не скажетъ… Тогда еще хуже… Онъ все-таки удалитъ меня… Что́ жъ дѣлать мнѣ?.. Куда мнѣ скрыться отъ стыда и вопросовъ, отъ улыбокъ слугъ и насмѣшекъ товарищей?.. Боже! Боже! прости мнѣ и помоги мнѣ несчастному!..
И еще: если онъ не станетъ даже и говорить такъ много и такъ трогательно, а скажетъ мнѣ, какъ сказалъ жалкому Понтикопеци слегка, но такъ значительно, подступая къ нему: «Съ Богомъ!» Куда я пойду?
Или онъ и не скажетъ даже «съ Богомъ», а поблѣднѣетъ такъ страшно, какъ поблѣднѣлъ тогда, поднимая трость на сеиса, и воскликнетъ громовымъ голосомъ: «Вонъ! негодяй!..»
И изъ-за чего? изъ-за чего? И зачѣмъ было это?.. Стыдъ, глупость, грѣхъ, позоръ безсмысленный!..
Такъ я уснулъ, наконецъ, утомленный и веселымъ вечеромъ, и горемъ ночнымъ, на обломкахъ и прахѣ Сизифова камня…
Но камень этотъ низринулся съ крутой высоты лишь въ одномъ воображеніи моемъ!.. Онъ лежалъ спокойно, не у вершины (ибо мы всѣ въ жизни Сизифы, и у кого есть та неподвижная вершина, которой можно достичь, катя этотъ тяжкій камень жизни? Не у всѣхъ онъ падаетъ внезапно внизъ; но или сама вершина, влекущая насъ, отодвигается по мѣрѣ приближенія нашего и зоветъ насъ снова къ себѣ, или камень, откатываясь хоть и немного назадъ при каждомъ усиліи нашемъ, никогда не можетъ достичь до того райскаго жилища радости и покоя, гдѣ розы растутъ безъ шиповъ)… И мой камень не упалъ и не разбился, и не у мечтательной вершины этой лежалъ, а лежалъ онъ лишь тамъ же, гдѣ былъ и вчера, до поцѣлуя, на диванѣ; онъ былъ все у того же русскаго порога, отъ котораго никто отгонять меня и не грозился.
Открылъ я мои очи, смеженныя сномъ, взглянулъ я на окно, озаренное солнцемъ, прочелъ я «Па́теръ Имо́нъ»92, одѣлся и поспѣшилъ въ школу все еще смущенньй и задумчивый, но готовый мужественно трудиться и не прилагать новаго зла ко злу, уже совершонному, не прилагать унынія и лѣни къ легкомыслію и разврату…
Въ училищѣ я былъ старателенъ, благодаря моей настойчивой способности къ учебному подвигу, но невольно и страдальчески разсѣянъ; я забылъ, кто былъ Калликратидъ, и въ чемъ онъ былъ такъ благороденъ, и какъ онъ погибъ. И потомъ такъ глупо и неправильно написалъ слово «Эвніа», что вмѣсто «благосклонности» вышло «постель»…
— Не выспался еще послѣ вчерашняго бала. Ищешь не благосклонности, а постели… — сказалъ учитель, не гнѣвно, ибо онъ уважалъ мое прилежаніе и способности, а лишь съ тонкою улыбкой…
Но товарищи засмѣялись громко, и мнѣ было это очень непріятно.
Случайное совпаденіе въ смыслѣ этихъ словъ «ищешь не благосклонности, а постели…» даже ужаснуло меня своею неожиданностью. Я увидѣлъ въ этомъ такой со стороны учителя ясный намекъ на мои обстоятельства и на минуту потерялся до того, что вся кровь мнѣ бросилась въ голову и слезы готовы были политься изъ глазъ моихъ.
Но добрый мой наставникъ, замѣтивъ мое смущеніе, обратился строго къ товарищамъ и заставилъ ихъ молчать, восклицая:
— Утихните! Что́ вы смѣетесь надъ Одиссеемъ, который лучше всѣхъ васъ. Онъ одинъ разъ только ошибся, а вы? Садись, садись, Одиссей! Прекрасно! Прекрасно, дитя мое.
Я и тутъ чуть-чуть было еще сильнѣе не заплакалъ, теперь ужъ отъ умиленія и признательности.
Насилу дождался я окончанія классовъ и побѣжалъ въ консульство, чтобъ узнать скорѣй, скорѣй мой приговоръ.
Пришелъ… Ахъ! Какъ тутъ все хорошо! Какъ все пестро! Какъ пахнетъ духами и свѣжимъ деревомъ новой постройки! И какъ красива хрустальная плоская ваза съ фруктами, которая уже давно готова посреди стола на бѣлой скатерти съ узорами, отливающими въ нѣчто еще болѣе бѣлое. Ахъ… ахъ…
Вотъ и Але́ко. Какъ онъ мнѣ улыбается. Вотъ добрые и почтенные кавассы наши (наши, наши!.. не насмѣшка ли это теперь?) Вотъ мой черноглазый, круглолицый и румяный другъ Кольйо. Вотъ рыцарь мой съ копьемъ на зеленой шторѣ… Прощай, моя комнатка…
Вотъ раздались эти страшные, эти легкіе и твердые, эти столь знакомые, рѣзкіе шаги… Дверь отворилась…
— Здравствуй, Одиссей…
Руки не подалъ, и мы сѣли кушать…
Прошелъ еще день, прошло еще два дня… Все то же…
Восходъ солнца и молитва, рыцарь съ копьемъ, Але́ко и Кольйо, училище и трудъ упорный… потомъ завтракъ…
«Здравствуй, Одиссей!»
Потомъ — обѣдъ и вечеръ, ночь…
Иногда «прощай, Одиссей!»
Иногда и того нѣтъ.
Ни руки, ни выговора, ни гнѣва, ни улыбки, ни привѣтствія…
О! тайна, мучительная тайна… Кто мнѣ разгадаетъ тебя, прекрасный и убійственный сфинксъ великой Московіи!?
Къ кому пойти? кому открыться?..
Что́ замыслилъ онъ? Или было темно у дивана, и онъ ничего не видалъ… Нѣтъ! Это невозможно, свѣча горѣла близко, и было такъ свѣтло, что я видѣлъ, какъ выпадали изъ-подъ фески ея небольшія… самыя маленькія пряди волосъ… Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ эти волосики были такъ пагубны и милы…
Могъ ли онъ не видать, какъ она сидѣла, если я видѣлъ эти проклятыя кисточки Веліара! Видно — онъ рѣшилъ ждать до поры до времени… Видно, мнѣ рано или поздно, но придется возвратиться въ первобытное состояніе моего ничтожества!..
Жалкій, безпомощный райя, Одиссей — и только!.. Опять тебя могутъ турки оскорбить безнаказанно, избить, даже убить, какъ хотѣли они убить отца моего на Дунаѣ…
О Суццо, Александръ Суццо мой, о «необузданный» пѣвецъ свободы, котораго такъ высоко цѣнилъ даже самъ Несториди, не ты ли въ поэмѣ твоей, Александръ, такъ воскликнулъ:
Столько слезъ должно и крови, и страданій, и побѣдъ
Цѣпью рабства завершиться!
Лучше всего было бы открыть сердце свое отцу Арсенію… Я и хотѣлъ это сдѣлать, но вотъ что́ случилось.
На второй изъ этихъ четырехъ дней тихаго и скучнаго томленія я забѣжалъ къ нему съ намѣреніемъ все разсказать, но старецъ охладилъ меня тѣмъ, что съ перваго слова спросилъ, съ проницающею строгостью взгляда:
— Ну, что́, какъ ты живешь въ великомъ свѣтѣ теперь? Иродіада все волнуется, все пляшетъ, все головы твоей требуетъ?..
Я отвѣтилъ почтительно, но сухо, и не рѣшился ни о чемъ ему говорить… Если онъ такъ подозрительно смотритъ за то только, что Иродіада пляшетъ, то что́ же онъ скажетъ, когда я сознаюсь ему, что я лобзалъ Иродіаду лобзаніемъ преступной любви…
Потупивъ очи, какъ подобаетъ у насъ смиренному отроку предъ старцемъ, я отвѣчалъ ему на всѣ его вопросы о политическихъ дѣлахъ, о здоровьѣ консула, объ отцѣ моемъ; но о горѣ и грѣхѣ своемъ не сказалъ ничего…
Встрѣтилъ я также въ тотъ же самый день и попа Ко́сту въ консульской залѣ. Онъ шелъ озабоченный, и хотя внизу ему сказали, что Благовъ заперся, занятъ и не велѣлъ никого принимать, но онъ не унывалъ и непремѣнно хотѣлъ его видѣть…
Онъ попросилъ меня доложить консулу; я отказался, и онъ, топнувъ ногой и скрипнувъ зубами, рѣшился подождать въ залѣ, чтобъ улучить минуту, когда можно будетъ сказать Благову два слова.
Онъ сталъ у окна и, заложивъ по обычаю своему руки въ карманы подрясника, вздыхая отъ нетерпѣнія, смотрѣлъ куда-то…
И я смотрѣлъ долго, но не на видъ изъ окна, а на самого попа Ко́сту, размышляя, что «вѣдь и онъ іерей, и хотя святый Янинскій и отнялъ у него приходъ за вмѣшательство въ неподобающія дѣла, но все-таки рукоположенія онъ не лишенъ и многоопытенъ въ жизни…»
Я подошелъ къ нему тихо и сказалъ ему робко:
— Отче, я имѣю нѣчто очень важное вамъ сообщить.
Попъ Ко́ста, съ изумленіемъ и досадой обратясь ко мнѣ, сказалъ:
— Важное дѣло? говори… Только говори скорѣе.
— Я хотѣлъ вамъ сказать, отче, что я родителями всегда былъ содержимъ въ удаленіи…
Попъ Ко́ста слегка еще разъ притопнулъ ногой, и очи его помрачились:
— Безъ многословія! — замѣтилъ онъ строго.
— Отче, я согрѣшилъ и теперь…
Попъ Ко́ста, почти съ презрѣніемъ окинувъ меня взоромъ, перебилъ меня быстро:
— Согрѣшилъ? Ну, что́ же? Согрѣшилъ — умолкни!
Я въ ужасѣ отступилъ отъ него.
— Да это Богъ Каину сказалъ: «Согрѣшилъ — умолкни!»
— Богъ Каину, а я тебѣ говорю. Не тумань, бре́, несчастный ты, головы моей… Имѣю дѣло! Стой (и онъ довольно ласково взялъ меня за одежду на груди моей и продолжалъ такъ:) — я уйду, а ты скажи консулу вотъ такъ: Былъ попъ Ко́ста; ждать не могъ и велѣлъ мнѣ передать вамъ, что правительство турецкое хочетъ замѣнить подать верги новою податью темету и что народъ недоволенъ. Темету будутъ взимать по оцѣнкѣ всего имущества и дохода. Богатые люди уже свои дѣла охлопотали, и наши діаволы-архонты (тутъ онъ радостно улыбнулся тому, что христіане въ Турціи такіе умные!) вѣрно, что-нибудь… Кто ихъ знаетъ (опятъ улыбка и знакъ пальцами, что деньги, взятки даютъ чиновникамъ туркамъ…) И беи, конечно… А бѣднымъ труднѣе темету, чѣмъ верги. И тутъ всего труднѣе простой туркарьѣ93, потому они, знаешь ты самъ, нуждаются. И это очень хорошо. Объясни, что именно турки-то бѣдные и простые хотятъ протестовать и противиться, а христіане и жиды съ ними заодно… Слышалъ, море́? Ну, прощай… будь здоровъ.
Я печально обѣщалъ передать. Попъ ушелъ; и какъ только я услыхалъ, что Благовъ отперъ свою дверь, то я тотчасъ же поспѣшилъ къ нему, полагая, что, можетъ быть, наединѣ наконецъ онъ мнѣ скажетъ что-нибудь и разрѣшитъ мои мучительныя сомнѣнія, хотя бы и убійственнымъ ударомъ, но разрѣшитъ ихъ.
Я вышелъ и, выслушавъ еще разъ все то же хладное: «Здравствуй!», началъ, какъ древній вѣрный вѣстникъ слово въ слово: «Былъ попъ Ко́ста и сказалъ, что»…
Благовъ, качаясь въ креслахъ, слушалъ меня съ величайшимъ вниманіемъ, и когда я кончилъ, онъ сказалъ:
— Хорошо. Какъ ты сказалъ? темету? Запиши вотъ на этой бумажкѣ латинскими буквами. Записалъ?
— Записалъ.
— Хорошо. Иди.
Ну, не адъ ли это?
Наконецъ мнѣ ужъ на третій день пришла мысль обратиться къ Кольйо.
Мнѣ показалось тогда, что онъ лучше всѣхъ людей постигнетъ мои чувства и дастъ мнѣ совѣтъ добрый, ибо онъ Благова знаетъ уже около года, и путешествовалъ вмѣстѣ съ нимъ, и въ Константинополѣ былъ, и… даже въ эту минуту я вспомнилъ одно обстоятельство, на которое прежде не обратилъ большого вниманія. Кавассъ Маноли еще прежде, глумясь надъ стыдливостью Кольйо, совѣтовалъ мнѣ при немъ же приподнять ему широкій рукавъ его албанской рубашки и поглядѣть, «что́ у него есть на рукѣ».
Я схватилъ тогда Кольйо за рукавъ, но онъ краснѣя сердито вырвался у меня и ушелъ, хлопнувъ дверью, а Маноли, смѣясь, уже безъ него прибавилъ: «Эротическія дѣла! Не смотри на него, что онъ смирный. Онъ манга94!..
Вотъ почему я подумалъ, что Кольйо можетъ болѣе, нежели кто-нибудь, быть мнѣ полезенъ, можетъ понять мои чувства и объяснитъ мнѣ, какъ мнѣ должно объяснять себѣ хладное молчаніе нашего господина и благодѣтеля.
Я сталъ искать Кольйо по всему дому и долго не находилъ его; наконецъ мнѣ сказали люди, смѣясь, что Кольйо очень огорченъ и сидитъ въ саду одинъ на камешкѣ у стѣны…
Что́ такое еще случилось?