Шерифъ-бей и всѣ родные его испугались, когда узнали, что Благовъ вдругъ взялъ Исаакидеса драгоманомъ. Они, какъ ты помнишь, ничуть не боялись Исаакидеса, пока онъ могъ вести тяжбу съ ними только какъ простой греческій подданный. Хотя эллинскій консулъ Киркориди былъ несравненно опытнѣе Благова въ коммерческихъ и тяжебныхъ дѣлахъ Востока (ибо Благовъ умѣлъ только съ необыкновеннымъ достоинствомъ притворяться, что онъ все знаетъ), но разница въ политическомъ вѣсѣ семидесятимилліонной Россіи и свободной Эллады, которая по матеріальнымъ силамъ своимъ меньше многихъ отдѣльныхъ областей Русской Имперіи, такова, что консулъ русскій, хотя бы и вовсе незнакомый ни съ юриспруденціей вообще, ни съ тайными и нерѣдко очень простыми пружинами турецкихъ дѣлъ, могъ и въ судахъ вліять несравненно больше, чѣмъ самый искусный, самый ловкій и знающій эллинъ.
Поэтому-то Исаакидесъ и сталъ въ глазахъ своихъ противниковъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ, когда онъ явился передъ ними внезапно во всеоружіи русской протекціи.
Абдурраимъ-эффенди самъ поспѣшилъ немедленно къ Коэвино; Коэвино пошелъ къ Благову и что-то громко кричалъ у него. Шерифъ-бей, который и въ первые дни по возвращеніи Благова сдѣлалъ ему визитъ, пришелъ тотчасъ же еще разъ, прежде чѣмъ Благовъ успѣлъ заплатить ему этотъ визитъ, и просидѣлъ часа два съ нимъ наединѣ.
Немного погодя бей пришелъ и еще разъ въ консульство вмѣстѣ съ Коэвино.
Меня тогда не было дома, но я спросилъ у Кольйо, не замѣтилъ ли онъ чего-нибудь особеннаго? Не слыхалъ ли онъ хотя бы отрывками, о чемъ они говорили въ то время, когда онъ подавалъ варенье и кофе? Не произносили ли имя отца моего или Исаакидеса? Кольйо сказалъ, что, когда онъ вносилъ прохладительное и кофе, то Шерифъ-бей разсказывалъ консулу о томъ, какъ одинъ его знакомый турокъ былъ въ Россіи въ плѣну, и, приставивши оба указательные пальца ко лбу мычалъ, а потомъ пальцемъ водилъ по горлу. Это значило: турокъ не зналъ по-русски и ходилъ по базару покупать себѣ самъ говядину. Всѣ смѣялись. А больше ничего онъ не слыхалъ; потомъ замѣтилъ, что и Шерифъ-бей и Коэвино ушли очень недовольные; Шерифъ-бей былъ прегрустный и что-то шепталъ доктору, уходя; а Коэвино все молчалъ, ни на чьи поклоны внизу не отвѣтилъ, собаку повара на дорогѣ тростью ударилъ, и брови у него «вотъ такъ прыгали». (Кольйо сдѣлалъ изъ рукъ себѣ какъ зонтики надъ глазами, и руки эти у него очень выразительно вздрагивали, а лицо стало жестоко и рѣшительно.)
Я понялъ изъ этого, что Коэвино взбѣшенъ на Благова… ничего не достигъ. Вѣрно Благовъ сказалъ съ возмутительною холодностью: «Очень жаль, очень жаль, что я въ этомъ ничего не могу. Теченіе тяжбы должно свершиться. Д’эмборо105! д’эмбо г о!» Тѣмъ самымъ ужаснымъ тономъ, которымъ онъ мнѣ говорилъ: «зд г аствуй, Одиссей!», «п г ощай, Одиссей!» — или съ тою адскою радостью, съ которою онъ иногда раздиралъ на части то Бакѣева, то Бостанджи-Оглу…
Потомъ вдругъ что-то измѣнилось; пріѣхалъ къ вечеру въ тотъ же день нарочный изъ Превезы отъ тамошняго вицеконсула и привезъ отъ него пакетъ донесеній и письмо отъ Исаакидеса. Г. Благовъ за обѣдомъ106 прочелъ все это, обрадовался и даже намъ сказалъ: «Есть надежда повѣсить скоро колоколъ».
Бостанджи-Оглу поспѣшилъ принять живое участіе въ радости начальника и, скорчившись весь, спросилъ довольно глупо: «Изъ Превезы пишутъ?»
Но Благовъ, не удостоивъ его отвѣтомъ и не докончивъ даже обѣда, ушелъ къ Коэвино и тамъ видѣлся еще разъ съ Шерифъ-беемъ, за которымъ нарочно ходила Гайдуша.
До совершенной ясности для меня еще было, однако, все-таки далеко въ это время; я началъ только понимать, что всѣ три дѣла: дѣло колокола въ Артѣ, дѣло отцовскаго векселя и дѣло страшнаго убійства въ Чамурьѣ, какъ-то связаны между собой въ умѣ ли Благова, или силой самихъ обстоятельствъ.
Я ждалъ съ нетерпѣніемъ, когда же начнетъ Благовъ тяжбу въ тиджаретѣ, и мнѣ казалось, что изъ-за того одного, что Шерифъ-бей человѣкъ хорошій, нельзя же намъ съ отцомъ вѣкъ свой не расширять круга нашей дѣятельности…
Одно только воспоминаніе нѣсколько путало и смущало меня. Я припоминалъ, что отецъ мой передъ самымъ отъѣздомъ своимъ, именно послѣ того, какъ онъ вступилъ въ неизвѣстное мнѣ соглашеніе съ Исаакидесомъ, былъ какъ-то печаленъ и разстроенъ, все вздыхалъ и слишкомъ часто повторялъ: «Увы! всѣ мы люди!» Значитъ онъ находилъ себя въ чемъ-то не совсѣмъ правымъ. Отецъ мой былъ человѣкъ совѣстливый и честный настолько, насколько позволяетъ быть честнымъ коммерческая жизнь.
Это такъ, конечно, но я сообразилъ однако и то, что если и есть отчасти подлогъ въ документахъ Исаакидеса, то вѣдь не во всѣхъ же, а именно — отчасти; и не можетъ же Шерифъ отрицать бо́льшую часть своего долга…
Значитъ — не все нечисто…
Для провѣрки мыслей моихъ я пробовалъ говорить объ этомъ кое-съ-кѣмъ; напримѣръ съ Кольйо и съ кавассомъ Ставри. Кольйо пожималъ только плечами и отвѣчалъ: «Почемъ я знаю!» Но почтенный Ставри, который самъ жилъ процентами съ небольшого капитала (нажитаго имъ еще прежде, вѣроятно разбоемъ), очень ободрилъ меня, сказавъ:
— Конечно такъ! Пусть турки, если у нихъ есть мозгъ, различаютъ хорошія расписки отъ худыхъ. Развѣ это твое дѣло? Пусть греческій консулъ наказываетъ Исаакидеса за мошенничество, какъ нужно и какъ въ Элладѣ наказывать за это полагается. А что́ же тутъ худого, если твой отецъ возьметъ съ Исаакидеса то, что́ прилично? Это ты хорошо самъ понимаешь.
Эта рѣчь Ставри очень меня развеселила. Прошла еще недѣля; я написалъ второе письмо отцу и просилъ еще разъ настойчиво его наставленій: «что́ мнѣ отвѣчать, когда у меня будутъ спрашивать что-нибудь, и не нужно ли и мнѣ дѣйствовать какъ-нибудь съ моей стороны?» Справлялся я разъ и у Бостанджи-Оглу, не начато ли опять дѣло въ тиджаретѣ, но онъ отвѣтилъ грубо: «Не начнетъ никогда Благовъ этого грязнаго дѣла». Онъ желалъ, разумѣется, оскорбить этимъ моего отца и повторялъ съ гримасой: «Такое грязное! Такое грязное дѣло!..», такъ что я уже не сталъ больше обращаться къ нему, а спрашивалъ все у кавассовъ. Они говорили раза три: «нѣтъ»; а на четвертый сказали: «сегодня начали!»
Я вздрогнулъ внутренно и ждалъ, что́ будетъ.
Мечты внезапнаго обогащенія продолжали услаждать меня, и я предавался имъ теперь тѣмъ охотнѣе и тѣмъ безстыднѣе, что самъ не могъ, казалось мнѣ, несмотря на всѣ просьбы и совѣты Исаакидеса, ничего сдѣлать для ускоренія благопріятнаго для насъ исхода.
Заговорить самому съ Благовымъ, подойти къ нему униженно и сказать ему такъ, какъ говорили ему у насъ многіе другіе: «Прошу васъ, сіятельнѣйшій мой г. консулъ, нельзя ли».
Нѣтъ! Это ужасно!.. Этого я не могъ! Одна мысль о томъ, какъ онъ съ удивленіемъ спроситъ: «Что́? что́?» или какъ все лицо его иронически просвѣтлѣетъ, когда я начну говорить… Эта одна мысль наводила краску стыда на щеки мои и полагала дверь огражденія на уста мои.
А мечтать, предоставляя все року и фортунѣ — я могъ, и мечталъ. Но и то не очень долго. На слѣдующій же день послѣ того, какъ въ торговомъ судѣ возобновилась тяжба эта, парамана отца Арсенія пришла ко мнѣ и сказала, что старый священникъ очень проситъ меня зайти къ нему поскорѣй, какъ только я буду свободенъ.
Я тотчасъ же пошелъ къ нему. У дверей церковнаго двора я увидѣлъ новую вѣнскую карету Шерифъ-бея.
Въ каретѣ не было никого. Я обратился къ кучеру турку съ вопросомъ: «Кто это пріѣхалъ къ священнику?», но кучеръ, окинувъ меня сердитымъ взглядомъ, спросилъ: «А ты самъ кто такой?»
Я сказалъ этому варвару, что я сынъ русскаго драгомана, и надѣялся этимъ смягчить его; однако напрасно; онъ молча отвернулся, почти презрительно взглянувъ еще разъ на меня.
Когда я, отвѣтивъ на его видимую грубость тайнымъ презрѣніемъ, вошелъ въ прихожую, то услыхалъ довольно громкій, но пріятный женскій голосъ изъ пріемной отца Арсенія, и парамана, выскочивъ изъ кухни, поспѣшно сообщила мнѣ, что тамъ сама мать Шерифъ-бея.
Отецъ Арсеній тотчасъ же вышелъ ко мнѣ. Онъ былъ немного взволнованъ и, давъ мнѣ поцѣловать десницу свою, по обычаю спросилъ все-таки сначала, здоровъ ли я, здоровъ ли консулъ и т. д.; однако по безпокойному выраженію лица его я видѣлъ, что онъ сейчасъ спроситъ у меня что-нибудь болѣе важное.
И точно, онъ началъ такъ:
— Что́ мы теперь будемъ дѣлать съ этою женщиной? Она сокрушается о сынѣ своемъ. У нихъ и безъ того въ домѣ только что случилось большое несчастье. Жена молодая убѣжала отъ него къ отцу своему. А почему она убѣжала, этого я не могу тебѣ сказать. А тутъ вотъ въ тиджаретѣ вчера началъ Благовъ дѣло отца твоего… Пріѣхала, проситъ и плачетъ, чтобы я уговорилъ митрополита нашего отлучить отъ церкви Исаакидеса и отца твоего, обоихъ, за лжесвидѣтельство и обманъ… Безумныя вещи!.. Что́ будешь дѣлать съ ней… мать! женщина… Что́ ты скажешь?
— Что́ мнѣ сказать, старче? — отвѣчалъ я. — Развѣ я могу судить о такихъ великихъ дѣлахъ…
— Не суди… Не суди… Я тебѣ говорю, чтобы ты зналъ только. Надо отцу скорѣе написать. Она проситъ также, чтобы я къ Благову сходилъ, попросилъ бы его дѣло это пріостановить… Не могу я и этого сдѣлать… А ты скажи мнѣ, не знаешь ли, какъ отецъ твой въ эту тяжбу запутался?
Я и ему сказалъ то же, что́ Благову, т.-е. то, что́ зналъ.
— Больше ничего нѣтъ? — спросилъ священникъ пытливо. — Пусть будетъ такъ. А можетъ быть и еще что-нибудь знаешь. Такъ ты мнѣ скажи. Мнѣ ты можешь сказать.
Я прибавилъ, что самъ только на-дняхъ узналъ навѣрное, что тяжба въ торговомъ судѣ будетъ вестись отъ имени отца моего, а не отъ имени Исаакидеса.
Отецъ Арсеній подумалъ, подумалъ, ушелъ опять въ пріемную, и немного погодя я услыхалъ голосъ ханумисы: «Ничего! Ничего! Пусть войдетъ онъ самъ…» и вслѣдъ за этимъ отецъ Арсеній отворилъ снова дверь и кликнулъ меня.
Мать Шерифъ-бея сидѣла на диванѣ безъ покрывала на лицѣ. Какъ христіанка, принадлежащая къ турецкой семьѣ и турецкому обществу, она соблюдала всѣ турецкіе обычаи только на улицѣ и при многолюдствѣ; при свиданіяхъ же запросто въ домахъ, даже и съ мужчинами, она лица не считала нужнымъ покрывать.
Она взглянула на меня такъ печально и поздоровалась со мной такъ привѣтливо, что я, какъ прикованный стыдомъ и почтеніемъ, остановился у порога.
— Подойди сюда, подойди ближе, дитя мое, — сказала она мнѣ. — Здоровъ ли ты?
Я отвѣтилъ, что здоровъ и благодарю «госпожу мою», и приблизился къ ней робко, но съ глубокимъ, внезапно проникшимъ сердце мое сыновнимъ чувствомъ.
Я никогда не видалъ въ жизни (и еще такъ близко и такъ просто) важной турецкой дамы… И эта турецкая дама, одѣтая по-турецки въ очень широкія пышныя шальвары изъ темно-синяго ситца съ красными мелкими букетами, и въ бѣличьей шубкѣ, крытой золотистымъ атласомъ, была такая же христіанка, какъ моя родная мать.
Кирія Параскева (такъ звали ее) была не совсѣмъ здорова, и голова ея немного качалась.
Меня растрогали и худоба ея красиваго пятидесятилѣтняго лица, и печальные взоры ея очей, и ласковый голосъ, которымъ она сказала мнѣ этотъ простой, обыкновенный привѣтъ: «Здоровъ ли ты, дитя мое?» И то, наконецъ, что она была нѣсколько смугла и черноока, подобно моей матери.
Эта тѣнь далекаго сходства поразила меня въ самое сердце до того глубоко и неожиданно, что я почувствовалъ даже — не странно ли? — я почувствовалъ, что у меня ноги внезапно отъ жалости слабѣютъ, какъ бываетъ отъ страха… Мы всѣ трое помолчали немного. Ханумиса и священникъ сидѣли; я стоялъ. Она смотрѣла на меня внимательно и пристально; я на нее почтительно и снизу, стараясь немного потуплять очи; отецъ Арсеній, ожидая отъ нея чего-то, глядѣлъ на нее.
Наконецъ кирія Параскева предложила мнѣ сѣсть.
— Нѣтъ, я постою, — сказалъ я и продолжалъ стоять.
Тогда она сдѣлала мнѣ нѣсколько вопросовъ одинъ за другимъ:
— Здоровъ ли твой отецъ? Здорова ли мать твоя? Имѣешь ли ты отъ нея письма? Ты въ русскомъ консульствѣ живешь? Хорошо тебѣ у консула жить? Деньги получаешь?
Я на всѣ эти вопросы отвѣчалъ утвердительно.
— Какое же ты дѣло у консула дѣлаешь, что онъ тебѣ деньги платитъ?
Я сказалъ: — Пишу, переписываю.
— Онъ очень грамотенъ, — похвалилъ меня отецъ Арсеній.
Кира Параскева все продолжала вглядываться въ меня, какъ будто сбиралась съ силами сказать мнѣ что-то важное или тяжелое; и потомъ вдругъ лицо ея покраснѣло, глаза заблистали, голова затряслась сильнѣе, и, все еще сдерживаясь, она начала такъ:
— Хорошо, значитъ, тебѣ жить у москвича этого? А развѣ онъ добрый человѣкъ? Онъ человѣкъ жесткій, злой… Не жесткій ли и не злой ли онъ человѣкъ? За что́ онъ преслѣдуетъ моего сына? Мой сынъ никому вреда не сдѣлалъ. Если Шерифъ дуренъ, для себя дуренъ… А изъ людей онъ никого никогда не обидѣлъ.
Я молчалъ въ недоумѣніи. Отецъ Арсеній замѣтилъ съ своей стороны, что я почти ребенокъ и въ эти дѣла не вхожу и про благодѣтеля своего дурно говорить не стану. Но кира Параскева не слушала его и продолжала:
— Нѣтъ! Ты скажи мнѣ, развѣ онъ хорошій человѣкъ? Развѣ человѣкъ такой благородный не долженъ быть въ своемъ словѣ твердъ… Ты знаешь ли, что́ онъ сказалъ моему сыну? Ты знаешь ли…
И она дрожа приподнималась немного съ дивана, приближаясь въ увлеченіи рѣчей своихъ ко мнѣ:
— Ты не знаешь? Ты не знаешь?..
— Почему ему знать, онъ ученикъ и дитя еще, — опять защищалъ меня отецъ Арсеній. — Пусть онъ лучше идетъ домой. Онъ ничего не знаетъ… А ты, госпожа моя, успокойся. Если можно, онъ напишетъ отцу своему все, что́ слышалъ, и пусть отецъ рѣшаетъ, какъ быть дѣлу…
— Нѣтъ! Нѣть! Стой, стой, — сказала она, — слушай. Если ты не знаешь, что́ Благовъ сказалъ моему сыну, я скажу тебѣ. Онъ сказалъ ему: «Вѣрьте мнѣ, бей-эффенди мой, что душевно я нисколько не расположенъ помогать противу васъ всѣмъ этимъ купцамъ. Вы турецкій бей, я самъ бей московскій. И я очень хорошо понимаю, какъ вамъ тяжело съ ними бороться, какъ они съ васъ проценты берутъ, и все, и все!.. А буду дѣлать только, что́ надо по закону и черезъ великую нужду!..» Слышалъ ты это? Слышалъ это? Нѣтъ, ты скажи мнѣ, сынъ мой, слышалъ ты эти слова сладкія?
Я сказалъ:
— Теперь отъ васъ слышу, кира моя…
Отецъ Арсеній улыбнулся. Кира-Параскева оскорбилась и, утихнувъ на минуту, вздохнула и сказала:
— Не вѣришь мнѣ? Какъ хочешь; это твое дѣло. А я тебѣ говорю, что это не благородно. Такія слова говорить, и двухъ недѣль не прошло, какъ и онъ, и Киркориди напали на сына моего и требуютъ продажи имѣнія его съ публичнаго торга для уплаты Исаакидесу. Исаакидесу, вору, мошеннику, подлецу этому. Шерифъ мой никому не вредилъ, никому, никогда. Пусть онъ турокъ! Пустъ! Это для его души гибель, а людямъ что́?
Голосъ ея прервался, и она начала рыдать. Я не зналъ, что́ мнѣ дѣлать. Отецъ Арсеній съ участіемъ смотрѣлъ на нее и твердилъ:
— Успокойся! Успокойся!.. Вотъ онъ напишетъ отцу. Ты напиши, Одиссей, отцу, нельзя ли подождать до его возвращенія… Успокойся, кира моя, умолкни… Смотри, чтобы здоровье твое хуже не повредилось отъ огорченія… Отецъ его скоро вернется; онъ человѣкъ хорошій…
Но кира Параскева вдругъ отерла слезы, встала съ мѣста и съ энергическимъ движеніемъ, простирая руки, начала проклинать Исаакидеса.
— Этого вора! Этого подлеца!.. Анаѳемскій часъ его рожденья… О! чтобы душа его никогда не спаслась… О! если бъ я могла привязать его къ хвосту лошадиному и разорвать его на четыре куска, и кинуть ихъ во всѣ четыре стороны. Эти куски анаѳемскіе проклятаго его тѣла…
Напрасно отецъ Арсеній старался прервать ее, напрасно онъ возвышалъ голосъ, раздраженная мать была неудержима и, не обращая никакого вниманія на священника, она подошла ко мнѣ и, слегка трогая меня блѣдною, нѣжною рукой своей на груди за одежду, говорила опять уже кротко:
— Слушай, слушай, Одиссей, слушай меня, старуху. Я христіанка такая же, какъ ты, какъ отецъ твой, какъ мать твоя… Дай Богъ ей много жить и здравствовать бѣдной… Слушай. Мать твою ты любишь? Ты долженъ ее любить. Мать твоя жалѣетъ тебя? А я, развѣ я не должна жалѣть сына моего оттого, что онъ турокъ? Что́ дѣлать мнѣ? Это правда, онъ турокъ… А ты знаешь, какой онъ турокъ? Знаешь ли ты, что онъ позволилъ людямъ повѣсить колоколъ на церкви въ чифтликѣ своемъ? Да! И виситъ теперь колоколъ ужъ годъ… «данга-данга!» звонитъ въ праздники! Тамъ онъ хозяинъ; ни паша, никто не заставлялъ его и никто не мѣшалъ. А сказалъ онъ деревенскимъ людямъ: «За это дорогу поправьте, по горѣ ѣздить нельзя ни вамъ, ни мнѣ, ни чужимъ людямъ». И поправили люди дорогу, и онъ самъ, снявши пальто, впереди всѣхъ работалъ… Понялъ ты теперь? И еще одно слово я тебѣ скажу, а потомъ иди себѣ. Я скажу тебѣ, что деревенскіе христіане хотѣли у входа на задней стѣнѣ въ церкви его портретъ написать, какъ пишутъ портреты благодѣтелей. Но сынъ мой сказалъ: «Нѣтъ, не надо. Это и по вашей вѣрѣ не совсѣмъ выйдетъ хорошо, и по моей неприлично!» Теперь иди, иди, иди, пиши отцу… что́ хочешь. Я тебѣ сказала… О! Боже! Боже мой.
И она, утомившись, сѣла на диванъ, утирая платкомъ глаза. Я не зналъ, уйти ли мнѣ или нѣтъ, и смотрѣлъ на священника вопросительно.
Отецъ Арсеній понялъ мой взглядъ и сказалъ мнѣ: «иди». Я, поклонившись, вышелъ въ сѣни, а онъ тотчасъ же за мной и сказалъ мнѣ тихо:
— Это правда. Шерифъ-бей, хоть и турокъ, но человѣкъ хорошій; онъ лучшій изъ всѣхъ турокъ здѣсь въ городѣ. Они разоряются, и какъ бы не пришлось ему и тотъ домъ, въ которомъ Благовъ живетъ, продавать. Онъ пьетъ и денегъ не считаетъ. Отцу напиши, что вотъ мать Шерифъ-бея пріѣзжала просить меня, Арсенія, чтобъ Исаакидеса и отца твоего митрополитъ отлучилъ отъ церкви. Но это, конечно, не годится. А ты все-таки напиши, что́ слышалъ… Какъ онъ прикажетъ…
Я возразилъ на это:
— Старче, напишите лучше вы сами моему отцу; а я пошлю вмѣстѣ съ моимъ письмомъ.
Отецъ Арсеній сказалъ, что подумаетъ, и сообщилъ мнѣ при этомъ, что ему приходитъ въ голову, не оттого ли Благовъ началъ вдругъ, не дождавшись моего отца, дѣло въ тиджаретѣ, что онъ не совсѣмъ доволенъ Шерифомъ; Шерифъ обѣщалъ консулу постараться черезъ другихъ беевъ въ Превезѣ или Артѣ, чтобы тамъ непремѣнно повѣсили колоколъ. Колоколъ этотъ уже довольно времени привезенъ изъ Россіи, и его все не вѣшаютъ.
— Вотъ Благовъ и недоволенъ, — прибавилъ отецъ Арсеній съ лукавою улыбкой. — Такъ мнѣ говорилъ, знаешь кто? Коэвино; и просилъ меня уговорить господина консула отложить дѣло Шерифа до возвращенія твоего отца. А мнѣ какъ въ это мѣшаться?.. Не знаю, правду ли говоритъ докторъ. Тайныя вещи отсюда, тайныя вещи оттуда… Лучше ты узнай отъ кого-нибудь. И мнѣ скажи. Тогда отцу вмѣстѣ и напишемъ.
Я вышелъ очень смущенный отъ отца Арсенія и остановился въ раздумьѣ у воротъ. Я не зналъ, что́ мнѣ теперь придумать.
Если бы самъ Исаакидесъ былъ въ это время въ Янинѣ, то я пошелъ бы къ нему и, не говоря ни слова ни о колоколѣ, ни о свиданіи моемъ съ матерью Шерифъ-бея, выспросилъ бы у него только о томъ рѣшительно, какая же именно эта сдѣлка у него съ отцомъ моимъ и большія ли выгоды придутся на нашу долю, если они получатъ всѣ деньги сполна за конфискацію хотя части имѣній Шерифъ-бея. Я очень боялся, чтобы вмѣшательствомъ моимъ не испортить какъ-нибудь отцовскаго оборота. Если бъ я зналъ тогда навѣрное (какъ узналъ я позднѣе), что дѣло идетъ только о тѣхъ двухстахъ лирахъ, которыя отецъ взялъ у Исаакидеса, чтобъ ѣхать осенью на Дунай, то это еще ничего. Занялъ — отдастъ; а если отецъ безъ отдачи взялъ за веденіе своей тяжбы отъ его имени и съ особыми условіями, то это дѣло совсѣмъ другое.
Что́ дѣлать? Какъ понять все это?
Здѣсь наши выгоды, здѣсь страданія и заботы больного отца на чужбинѣ; тамъ политическая тайна, дѣло колокола въ Артѣ, дѣло столь дорогое и для меня, какъ для православнаго грека эпирскаго. Тутъ убійство это въ Чамурьѣ. Джефферъ-Дэмъ другъ Ибрагиму; Благовъ хорошъ съ пашой. У Шерифъ-бея тоже естъ друзья и родные въ Чамурьѣ. Потомъ отъ Шерифъ-бея убѣжала домой молодая жена. Отецъ Арсеній говоритъ: «А почему, этого я не могу тебѣ сказать!» Жалко киры-Параскевы, жалко колокола, жалко выгодъ отца (онѣ же вѣдь и мои — все равно!). Жаль даже, очень жаль самого Шерифъ-бея… Пожалуй, въ иныя минуты… хотѣлось бы и этому Исаакидесу быть полезнымъ и пріятнымъ… Табачница Шерифа пойдетъ когда-нибудь на расплавку и въ ломъ какой-нибудь, а печать — дѣло вѣковъ, и въ печати, въ аѳинскихъ газетахъ, на скрижаляхъ исторіи, перомъ этого … да! этого самаго Исаакидеса вѣдь написано: «Благородный, мужественный юноша Одиссей Полихроніадесъ подвергся…» (По дѣлу Назли.)
Что́ лучше, слава или злато (ну — или серебро — все равно), — рѣши ты, мой другъ, а я не берусь!
Я хотѣлъ наконецъ видѣть ясно во всемъ этомъ лабиринтѣ, въ которомъ нить Аріадны держалъ одинъ только Благовъ, и рѣшился пойти къ Коэвино, чтобы попытаться хоть отъ него узнать еще что-нибудь и о колоколѣ, и о тяжбѣ, и о семейныхъ горестяхъ Шерифъ-бея: отчего это и какъ, и когда это убѣжала отъ него молодая жена?
Случилось это, видно, очень недавно, можетъ быть вчера или дня два тому назадъ, не болѣе, ибо, хотя о домашней жизни турокъ мы знаемъ несравненно менѣе, чѣмъ о семейныхъ дѣлахъ горожанъ православныхъ, и даже большею частью не совсѣмъ ясно и понимаемъ, что́ у нихъ въ гаремахъ можетъ дѣлаться и случиться, но бѣгство богатой молодой дѣвушки, только что соединенной узами брака съ однимъ изъ самыхъ извѣстныхъ въ городѣ мусульманъ, случай слишкомъ поразительный и рѣдкій, чтобы не обратить на себя общаго вниманія. Однако до меня и до всѣхъ меня окружающихъ объ этомъ и слуху не доходило.
Итакъ съ твердымъ намѣреніемъ употребить всѣ усилія моего загорскаго, купеческаго и политическаго, хотя и незрѣлаго ума, чтобъ узнать отъ Коэвино все, что́ онъ знаетъ самъ, я поспѣшилъ отъ отца Арсенія прямо къ нему…