Я шелъ домой, пылая мщеніемъ. Не боль одна, не воспоминаніе о страхѣ за жизнь мою, который я испыталъ, когда этотъ сильный конюхъ повалилъ меня на мостовую; нѣтъ, гордость моя, мое самолюбіе было глубоко оскорблено… Какъ! меня, который считалъ себя сыномъ архонтскимъ, меня любимаго и единственнаго сына загорскаго торговца, эмпора58, меня, котораго самъ господинъ Благовъ удостоивалъ брать благоухающею рукою своей за плечо и съ которымъ онъ дружески шутилъ въ Загорахъ… меня избилъ на улицѣ безграмотный варваръ, обрѣзанный турокъ, оборванный и вонючій конюхъ… Какъ защититься?.. Какъ отомстить ему? Какъ преувеличить даже мои страданія, чтобъ его наказали строго?.. Въ волненіи моемъ, въ смятеніи и гнѣвѣ я вдругъ забылъ обо всемъ, что́ могло меня утѣшить и ободрить… Я забылъ о томъ, что я потерпѣлъ побои и оскорбленія во имя Христа, заботясь о спасеніи души человѣческой; я забылъ и о русскомъ флагѣ, котораго тѣнь и меня хоть немного осѣняетъ, ибо хотя я самъ не что́ иное, какъ жалкій райя, но отецъ мой теперь драгоманъ русскій и уравненъ временно въ правахъ со счастливыми подданными того великаго православнаго Самодержца, котораго сіяющій портретъ грозно красуется въ черкесской одеждѣ на стѣнѣ нашего загорскаго жилища!.. Я обо всемъ этомъ забылъ и, думая лишь о боли въ груди и спинѣ, сокрушаясь только о стыдѣ моемъ и безсиліи, пришелъ домой къ отцу Арсенію и, сѣвъ въ кухнѣ у параманы, горько заплакалъ…
Когда добрая женщина эта съ участіемъ спросила, что́ со мной, я показалъ ей царапины на лицѣ моемъ, молча снялъ одежду и показалъ ей знаки на тѣлѣ и, закрывъ лицо руками, снова заплакалъ.
На политическія дѣла у насъ всѣ люди смышлены и всѣ понимаютъ ихъ съ быстротою молніи… Парамана тотчасъ же сказала:
— Раздѣнься, ложись скорѣе въ постель; задавятъ русскіе турокъ за это дѣло… Будь покоенъ… Только ты больше стони и жалуйся, а я сейчасъ пойду въ консульство.
И, накинувъ платокъ, тотчасъ ушла. Не прошло и получаса, какъ моя комната была полна людей. Отецъ Арсеній сидѣлъ около моего изголовья и твердилъ: «За Христа, святую вѣру ты понесъ это, за Христа»… И смѣялся, и веселился, и бороду свою знаменитую гладилъ. Маноли стоялъ, опершись на саблю, и, приподнимая усы, бранилъ турокъ и называлъ ихъ «необразованные звѣри». Парамана вздыхала, пригорюнившись у моихъ ногъ; скоро и докторъ Коэвино взошелъ, сверкая глазами и никому не кланяясь и ни на кого не глядя, весь преданный наукѣ и дружбѣ ко мнѣ, склонился надо мной заботливо и ощупалъ мой пульсъ.
Бостанджи-Оглу и тотъ пришелъ, и тотъ былъ внимателенъ и повторялъ: «Видите, видите! Не перерѣзать ли надо всю эту агарянскую сволочь?»
Сосѣди нѣкоторые пришли; даже дѣти чужія набѣжали въ отворенныя двери, потому что внучата отца Арсенія извѣстили ихъ о томъ, что турки «убили нашего Одиссея».
Наконецъ и самъ господинъ Бакѣевъ показался въ дверяхъ; всѣ встали и разступились передъ нимъ. Отецъ Арсеній спѣшилъ очистить ему мѣсто около меня; онъ первый поклонился доктору и спросилъ его, опасны ли побои для моего здоровья… Коэвино сказалъ, что они ничуть не опасны, но что если хотятъ дать дѣлу законный ходъ, то лучше послать за другимъ докторомъ, который состоитъ на турецкой службѣ, чтобъ онъ освидѣтельствовалъ меня скорѣе, пока всѣ знаки свѣжи…
Господинъ Бакѣевъ тотчасъ же послалъ за этимъ докторомъ, а самъ началъ разспрашивать меня о томъ, какъ было дѣло. Кто были эти турки, я не зналъ, но другіе по описанію моему сейчасъ догадались.
Такимъ образомъ дѣъло Назли соединилось съ дѣломъ Одиссея, и многіе еще гораздо позднѣе шутя говорили: «во время того вопроса, который зовется Назли Одиссей, или Одиссей Назли».
Еще ни разу прежде въ жизни моей я не ощутилъ такъ живо, какъ въ эти дни, для меня столь незабвенные, ту глубокую связь, которая объединяла всѣхъ насъ, православныхъ, и грековъ, и русскихъ, въ общемъ нравственномъ интересѣ…
Я не говорю о заботахъ доброй параманы, которыя были даже излишни, ибо, кромѣ сильной боли въ ушибленныхъ мѣстахъ, у меня не было никакой болѣзни; не говорю объ отцѣ Арсеніи; онъ считалъ особымъ долгомъ обо мнѣ пещись. Нѣтъ, я говорю обо всѣхъ другихъ людяхъ… Коэвино посѣщалъ меня каждый день, несмотря на то, что рисковалъ безпрестанно встрѣтить у меня людей, которыхъ онъ считалъ теперь ненавистными себѣ врагами, Бакѣева и самого Исаакидеса… Да! Исаакидесъ вмѣшался въ это… И, какъ это бываетъ нерѣдко въ жизни, именно въ тѣхъ людяхъ, которые мнѣ меньше всѣхъ нравились, я видѣлъ въ этомъ случаѣ наибольшее рвеніе. Исаакидесъ и Бостанджи-Оглу, одинъ изъ туркофагіи, другой желая отличиться въ судахъ, больше всѣхъ другихъ въ этомъ случаѣ дѣйствовали въ моемъ духѣ, въ духѣ того отмщенія обиды, который продолжалъ одушевлять меня.
Г. Бакѣевъ, хотя и посѣтилъ меня, но видимо ему такихъ дѣлъ не хотѣлось, гдѣ будетъ предстоять трудная борьба съ турецкими изворотами и оттяжками. Онъ какъ-то брезгливо садился около меня на стулъ, брезгливо издали разсматривалъ на тѣлѣ моемъ красноту, обнаженную врачами; не разъ спрашивалъ врачей: «Вѣдь это, видимо, вовсе не серьезно?..» Замѣтилъ было даже и мнѣ самому: «Такимъ молодымъ людямъ, какъ вы, не слѣдовало бы мѣшаться въ политическія дѣла… особенно, когда они сами себя защитить не умѣютъ… Предоставьте это старшимъ и болѣе храбрымъ, чѣмъ вы…»
Однако на слѣдующій же день прислалъ за мной Бостанджи-Оглу, чтобы меня вести въ истинтакъ, на слѣдствіе
Затрудненіе было въ томъ, признаютъ ли турки право русскаго консульства защищать меня. Отецъ мой, какъ помнишь вѣроятно, имѣлъ греческій паспортъ и требовалъ отъ турокъ, чтобъ они признали его подданнымъ Эллинскаго свободнаго королевства. Теперь онъ былъ сдѣланъ русскимъ драгоманомъ, такъ что у насъ было двѣ законныя иноземныя защиты; но я рожденъ былъ имъ еще въ турецкомъ подданствѣ, и онъ, какъ и многіе другіе христіане Востока, не прочь былъ имѣть въ родствѣ своемъ и въ семьѣ своей людей различнаго подданства. Это прежде было очень выгодно для торговыхъ и тяжебныхъ дѣлъ; это и теперь иногда удобно. Есть дѣла, которыя легче устроить подъ флагомъ русскимъ, другія подъ англійскимъ и иными европейскими, а были всегда и такія дѣла (напримѣръ, до послѣдняго времени по вопросамъ о поземельной и недвижимой собственности), для которыхъ прямая зависимость отъ турокъ была часто выгоднѣе всякаго иностраннаго подданства. Вотъ поэтому и мой отецъ не спѣшилъ безъ крайности снабдить меня какимъ-нибудь иностраннымъ видомъ, вотъ поэтому я и до сихъ поръ остаюсь турецкимъ подданнымъ, ибо позднѣе поладилъ съ турками, какъ нельзя лучше.
Итакъ слабый и неспособный г. Бакѣевъ колебался… Онъ, по обычаю своему, не надѣясь на себя одного, пошелъ ко всѣмъ западнымъ консульствамъ извѣщать и совѣтоваться. Онъ пришелъ къ Леси, разсказалъ ему о Назли и обо мнѣ и спросилъ, что́ онъ думаетъ… (Бостанджи-Оглу былъ съ нимъ, и онъ обо всемъ разсказывалъ послѣ; говорили и другіе люди.)
Леси долго смотрѣлъ въ потолокъ, улыбался и наконецъ тонко сказалъ:
— Я провожу черту глубокаго различія между дѣломъ турчанки Назли, о которомъ меня давно уже извѣстили, и дѣломъ молодого Полихроніадеса, о которомъ вы мнѣ даете первыя свѣдѣнія. Я твердо убѣжденъ, что дѣло Назли относится къ области янинскаго митрополита, и консульство касательно подобнаго прозелитизма должно пребыть лишъ въ наблюдательной позиціи, руководствуясь увѣренностью что вѣроисповѣданія въ Оттоманской Имперіи стараніями союзныхъ державъ Запада уже давно объявлены свободными. Это по дѣлу Назли. Переходя же къ дѣлу молодого Полихроніадеса, котораго вы, какъ я вижу, предпочитаете называть Одиссеемъ, я, продолжая проводить ту глубокую черту, о которой уже разъ упомянулъ, выражу вамъ слѣдующее мнѣніе. Хотя отецъ господина Полихроніадеса, Полихроніадесъ, такъ сказать, старшій, драгоманъ вашъ, и имѣетъ право на вашу защиту, но сынъ не драгоманъ и правъ на защиту вашу не имѣетъ и долженъ самъ, если желаетъ, обратиться прямо и непосредственно къ оттоманскимъ властямъ. Если же онъ несовершеннолѣтній, то можно найти руководителя, хотя бы въ лицѣ того почтеннаго іерея, въ домѣ котораго онъ, по вашимъ словамъ, обитаетъ.
Г. Бакѣевъ пошелъ къ Бреше. Бреше выслушалъ его и сказалъ:
— C’est votre affaire… Après tout cela m’est indifferent. Mais monsieur de Lecy est un peu fatiguant, pour ne pas dire autre chose…
— Что́ бы сдѣлали вы, если бъ это былъ сынъ вашего драгомана?
Бреше тогда сказалъ:
— Я? Конечно, я бы послалъ его въ Порту отъ себя самого. И если бы мне не дали сейчасъ удовлетворенія, то я бы сталъ затрудняться только вопросомъ: кому изъ турокъ надавать пощечинъ, предсѣдателю слѣдственной коммиссіи или Ибрагимъ-бею, который давно уже раздражаетъ мнѣ нервы… или, наконецъ, сдѣлать сцену самому старому колпаку, паше этому.
— Современны ли и законны ли такія средства? — попробовалъ было колко сказать Бакѣевъ.
На это Бреше, величаво поднявшись съ дивана, воскликнулъ:
— Monsieur, все то современно, что́ поддерживаетъ величіе Франціи, передовой націи во всемъ человѣчествѣ.
Что́ сказалъ добрый и толстый поваръ съ Австрійскаго Ллойда?
— Il povero ragazzo! Il est bien gentil? le pauvre enfant? avec sa robe de chambre turque (опять турецкій халатикъ! Опять саванъ турецкій! Опять печать отверженія… Боже! Когда же вернется отецъ мой и дастъ мнѣ денегъ на европейское платье, на одежду прогресса и моды благородныхъ людей!). Надо, надо взять мѣры… Хотя съ этими турками очень трудно; они ужасно хитры… И свидѣтелей, замѣтьте, никакихъ не было при этомъ несчастіи.
Нашъ эллинъ Киркориди былъ полезнѣе всѣхъ ихъ. Онъ самъ поспѣшилъ притти къ Бакѣеву и сказалъ ему:
— Естъ тутъ одно обстоятельство важнѣе всего. Между нами будь сказано, вашъ писецъ Бостанджи-Оглу, человѣкъ знающій прекрасно языки и очень хорошій, очень хорошій юноша, но… онъ не очень опытенъ, неопытенъ, больше ничего. У васъ пока нѣтъ хорошаго драгомана. Если вы хотите непремѣнно защищать Одиссея, то я предложу вамъ моего старика (это былъ отецъ Аристида); а если не хотите, скажите, я самъ возьмусь за эту защиту, такъ какъ этотъ Одиссей все-таки сынъ эллинскаго подданнаго, и, если мы даже не достигнемъ того, чтобы люди, которые его побили, были наказаны, то по крайней мѣрѣ всѣ узнаютъ, что оскорбленія такого рода не остаются пренебреженными и что на нихъ есть какой-нибудь судъ.
Киркориди сказалъ это все твердо и рѣшительно. Исаакидесъ, вездѣ преслѣдуя турокъ, подливалъ масла въ огонь; онъ и греческому консулу, и русскому управляющему внушалъ одно и то же.
— Неужели такая обида останется безъ отмщенія и пройдетъ безъ слѣда?.. Неужели? неужели?
Г. Бакѣевъ рѣшился послать меня въ истинтакъ, но, всегда безтактный, вдругъ неумѣстно возгордился противъ осторожнаго и умнаго нашего Киркориди и драгомана его не взялъ, а послалъ все-таки Бостанджи-Оглу, мотать тамъ предъ турками своею длинною и острою жидовскою бородкой. Паша уступилъ, призналъ мое право.
Пошли мы… Бостанджи-Оглу моталъ бородкой, сидя рядомъ съ предсѣдателемъ туркомъ, въ восторгѣ отъ такого почета. Я сидѣлъ, напротивъ, смиренно на стулѣ съ обнаженною грудью и спиной и показывалъ огромное пятно, которое изъ краснаго уже становилось синимъ и желтымъ.
На старомъ грязномъ диванѣ, который шелъ вокругъ всей комнаты, сидѣли другіе чиновники и судьи, и всѣ курили. На другихъ стульяхъ сидѣли, лицемѣрно потупивъ глаза, мои оскорбители, — софта и сеисъ… Ихъ допрашивали. Сабри-бей былъ въ числѣ членовъ и, разумѣется, не оказывалъ мнѣ никакого особеннаго вниманія и былъ холоденъ.
Предсѣдатель, медленный турокъ, жирный и невѣроятно хитрый и опытный, разспрашивалъ поочереди и меня, и моихъ противниковъ… Но явно, что они были научены и говорили очень коротко и просто, что вовсе и не видали меня. Ихъ выпускали обоихъ вмѣстѣ въ прихожую за занавѣску, и они совѣтовались тамъ сколько хотѣли…
Бостанджи-Оглу предложилъ пригласить докторовъ. Предсѣдатель на это тихо сказалъ: «Мы и сами видимъ знаки. На что́ же докторовъ безпокоить… Свидѣтелей нѣтъ, сказалъ онъ потомъ, обращаясь къ Сабри-бею, и Сабри сказалъ, кланяясь ему быстро: «Эветъ! эффендимъ».
Потомъ отложили засѣданіе на цѣлую недѣлю, потому что были другія дѣла; черезъ недѣлю нашли причину еще отложить; кто-то изъ членовъ былъ боленъ, и были опять болѣе важныя дѣла; нашли тѣло убитаго человѣка въ ямѣ за городомъ… Деревенскія женщины жаловались, что ихъ тоже избили на дорогѣ солдаты.
Такъ понемногу угасало мое дѣло, и у всѣхъ людей начиналъ проходить къ нему интересъ.
Угасало мое дѣло; угасало, казалось, и дѣло Назли… Въ то время, когда меня прибили и когда моя комната была полна посѣтителей и друзей, Назли все оставалась въ митрополіи съ разрѣшенія самого паши; митрополитъ боялся или притворялся, что боится ночного нападенія турокъ. Онъ сказалъ пашѣ: «Я продержу ее до утра; но разставьте вокругъ стѣнъ моихъ аскеровъ». И паша послалъ ему взводъ солдатъ со строгимъ приказомъ гнать всѣхъ турокъ отъ митрополіи. На другой день Назли освидѣтельствовалъ, по приказанію паши, докторъ, нашелъ у ней болѣзнь сердца, и приказано было отдать ее въ больницу, съ тѣмъ, чтобы къ ней невозбранно имѣли доступъ духовныя лица обоихъ исповѣданій.
Тогда попъ Ко́ста, отчаявшись въ помощи консульствъ и видя ея горе и отчаяніе, которое доходило даже до того, что она боялась принимать лѣкарства и думала, что турки приказали доктору отравить ее, попъ Ко́ста сказалъ ей:
— Знаешь что́! Оставь это все; скажи, что ты здорова и раскаялась и останешься впредь навсегда турчанкой. Вернись домой; я иначе сдѣлаю… На консульства нѣтъ надежды…
Посѣтилъ ее и отецъ Арсеній и сказалъ то же самое. Посѣтили ее и мусульманскіе ходжи, и она рѣшилась сказать имъ такъ, какъ научили ее христіане.
— Мнѣ лучше, и я вернусь домой и останусь въ той вѣрѣ, въ которой столько лѣтъ жила… Это все сдѣлала мнѣ болѣзнь… Отъ нея я потеряла разумъ.
Сказать ей это стоило очень дорого! Она ежеминутно трепетала, чтобы не умереть отъ этихъ, хотя бы и лживо произнесенныхъ ею словъ. «Страшно, страшно, отецъ мой!» говорила она отцу Арсенію и плакала.
У турокъ была радость по этому поводу. Иные прямо въ глаза смѣялись попу Ко́стѣ и говорили: «Ушла куропатка изъ рукъ твоихъ!» А попъ Ко́ста отвѣчалъ дерзко: «Изъ моихъ рукъ ушла, да посмотрю, изъ Божьихъ уйдетъ ли въ дьявольскія. Вотъ вопросъ, ага ты мой».
И точно, не прошло и двухъ какихъ-нибудь недѣль послѣ всѣхъ этихъ событій, какъ однажды вечеромъ вошелъ ко мнѣ попъ Ко́ста и сказалъ:
— Пиши къ матери.
— Что́ писать? о чемъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.
Но попъ Ко́ста повелительно сказалъ:
— Пиши, христіанинъ ты, человѣче! — и, указавъ на столъ еще сердитѣе и повелительнѣе, прибавилъ: — Садись, море́, садись и не будь вареною вещью … Стыдно!
Я повиновался, и онъ продиктовалъ мнѣ письмо о томъ, что христіане должны помогать другъ другу, о томъ, что Назли страдаетъ нестерпимо отъ «звѣрей во образе человѣковъ», о томъ, что госпожа Полихроніадесъ славится своимъ благочестіемъ и добротою и что Назли желаетъ поступить параманой въ какой-нибудь уединенный и мирный монастырекъ именно въ Загорахъ, гдѣ турокъ вовсе нѣтъ и гдѣ она можетъ въ монахини постричься.
Я написалъ. Онъ подписалъ и прибавилъ: «Самъ я скверно пишу и не очень грамотно, а ты преуспѣлъ рано и въ риторскомъ искусствѣ, и въ словесныхъ наукахъ. Живи, Одиссей!» Взялъ письмо и ушелъ.
На другой день еще до разсвѣта Назли, переодѣтая в старое платье попадьи, жены попа Ко́сты, вышла изъ дома своего тихонько за городъ. Тамъ ждалъ ее попъ и другой молодецъ въ фустанеллѣ съ двумя мулами (денегъ для найма муловъ выпросилъ отецъ Арсеній у кого-то изъ самыхъ скупыхъ архонтовъ). Молодецъ этотъ (скажу мимоходомъ, чтобы порадовать еще разъ твой греческій патріотизмъ) былъ тотъ самый отчаянный юноша, который однажды грозился Бакыръ-Алмазу издали ножомъ, чтобъ ему на праздникъ выдали помощь денежную изъ митрополіи, тотъ самый еще, который былъ слегка раненъ, когда рвался растерзать палача-цыгана послѣ казни Саида. Несмотря на его буйный и сварливый нравъ, въ немъ было много привлекательнаго, и я самъ любилъ его. Ростомъ небольшой, сложенія вовсе не сильнаго, легкій и ловкій, круглолицый и блѣдный, какъ большая часть арнаутовъ, бѣлокурый, еще безбородый вовсе, съ очами отважными, онъ ремесломъ былъ просто башмачникъ и кормилъ трудами своими мать и двухъ сестеръ. Онъ былъ всегда веселъ, пѣлъ и плясалъ хорошо, когда у господина Благова на дворѣ собирались молодцы танцовать и консула веселить; онъ былъ изъ первыхъ во всемъ. Это онъ бросилъ стаканъ выше дома и закричалъ, когда онъ не разбился: «крѣпка Россія»; онъ выбранилъ турецкій обходъ, и за него больше старался господинъ Благовъ, когда ходилъ къ пашѣ просить, чтобы выпустили молодцовъ изъ тюрьмы… Попъ Ко́ста иногда спрашивалъ у него:
— Сынъ ты мой! Яни мой! Мальчикъ мой! Другъ ты мой, когда будемъ турокъ бить?..
— Сейчасъ! — говорилъ Яни и засучивалъ широкіе арнаутскіе рукава свои выше локтей…
Попъ Ко́ста зналъ, кому поручить безпомощную и заблудшую овцу стада Христова, которую не могли или не хотѣли защитить какъ слѣдуетъ люди власти и вліянія. И Назли съ охотой довѣрилась этому герою.
Онъ благополучно отвезъ ее къ намъ въ село Франга́десъ съ письмомъ моимъ. Въ одномъ хану, при всходѣ солнца, отдыхалъ даже вмѣстѣ съ какими-то турками и разсказывалъ имъ тысячу небылицъ о томъ, что спутница его больная, сестра двоюродная госпожи Полихроніадесъ, жены русскаго драгомана, и ѣздила лѣчиться въ Янину, къ докторамъ, и теперь возвращается восвояси… И турки говорили имъ серьезно: — Въ добрый часъ! Въ добрый часъ! — И Назли отвѣчала имъ по-гречески: — Благодарю васъ, ага мой!
Такъ легко и неожиданно просто кончаются самыя трудныя дѣла, когда придетъ имъ этотъ добрый часъ и когда созрѣютъ сами собою обстоятельства, помимо воли даже самыхъ сильныхъ людей.
Назли давно уже не Назли. Она даже и не Елисавета, какъ была крещена, а мать Евпраксія. Поживъ недолго у матери моей, она удалилась скоро въ одинъ изъ тѣхъ небольшихъ горныхъ монастырей нашихъ эпирскихъ, въ которыхъ, какъ въ аѳонскихъ лѣсныхъ и пустынныхъ кельяхъ, живутъ по-двое, по-трое монаховъ, а нерѣдко и одинъ всего. Они всѣ мужскіе, но женщины пожилыя и основательныя допускаются въ нихъ для прислуги и помощи. Сперва Назли мыла тамъ полы и бѣлье у одинокаго старца игумена безъ братіи, готовила ему смиренный обѣдъ… Здоровье ея въ тишинѣ стало получше. Она желала постричься, и игуменъ, призвавъ двухъ-трехъ другихъ монаховъ со стороны, постригъ ее самъ въ маленькой церкви своей. Мать моя ѣздила смотрѣть на это пустынное, безлюдное и глубоко-трогательное постриженіе и всегда вспоминала о немъ съ самымъ искреннимъ чувствомъ умиленія и радости.
Не такъ давно (лѣтъ черезъ пять послѣ ея обращенія и бѣгства изъ Янины) я видѣлъ ее еще разъ. Я пріѣзжалъ съ Дуная въ Загоры и посѣтилъ ее нарочно въ той пустынѣ, куда она скрылась.
Монастырь этотъ построенъ на высокомъ холмѣ, недалеко отъ села. Мѣсто это очень дикое, суровое, нагое и печальное. Бѣлая высокая стѣна стараго и небольшого дома съ узкими окошками; крѣпкія ворота всегда запертыя; древняя низенькая церковь, снаружи простое строеніе съ черепичною кровлей, внутри темные своды и высокій до потолка узкій иконостасъ, старинный, весь въ позолотѣ и мелкихъ завиткахъ рѣзьбы, прекрасно сіяющей изъ мрака. На задней стѣнѣ, по нашему обычаю, иконописные портреты благодѣтеля этого храма, богатаго, не нынѣшняго времени валашскаго князя (имя котораго я забылъ) и его супруги; князь почти въ царской восточной широкой одеждѣ; жена въ европейскомъ платьѣ, съ тонкою таліей, какъ бы въ корсетѣ, съ цвѣткомъ въ рукѣ, съ обнаженными по-бальному плечами… Игуменъ — дряхлый и простой старикъ, который смолоду знавалъ еще самого Али-пашу янинскаго и говаривалъ съ нимъ, но ничего любопытнаго сказать о немъ не умѣетъ. Вокругъ безмолвные каменистые ущелья и утесы. Нѣсколько старыхъ огромныхъ деревьевъ, отъ которыхъ въ ненастные дни страшный шумъ… Назли — монахиня въ черномъ платочкѣ, въ черномъ ситцевомъ платьѣ… Въ смиренной келейкѣ ея горитъ всегда лампада предъ иконой св. Георгія Новаго Янинскаго, изображеннаго такъ, какъ всегда изображаютъ его, въ фустанеллѣ и фескѣ, въ длинной багряницѣ мученической, съ крестомъ въ одной рукѣ, съ пальмой страданія въ другой… Тишина и забвеніе… и никому невидимый и никѣмъ не награждаемый трудъ и молитва…
Я провелъ почти цѣлый вечеръ съ Назли. Это было лѣтомъ; вечеръ былъ очень теменъ и чуть-чуть прохладенъ… Шумныя цикады уже замолкали… Въ воздухѣ вокругъ насъ летали свѣтящіяся мухи… Мы сидѣли съ ней у открытаго окна на старомъ и жесткомъ турецкомъ диванѣ… Назли не жаловалась; она благодарила Бога, меня за тогдашнюю помощь, священниковъ, митрополита, всѣхъ…
Хотя ей тогда уже было около тридцати пяти лѣтъ, но она не казалась еще старою и, несмотря на страданіе сердцемъ, лицо ея было не слишкомъ изнурено и не слишкомъ блѣдно; голубые глаза ея были кротки и велики и даже скорѣе веселы, чѣмъ грустны. И отъ прежней жизни у нея осталась привычка, говоря, какъ-то мило, то туда, то сюда, то впередъ, то назадъ, двигать головой и шеей, какъ дѣлаютъ воркующіе голуби.
Мы долго бесѣдовали; наконецъ я вздумалъ спросить ее:
— Какъ ты потурчилась? разскажи мнѣ.
Назли охотно разсказала мнѣ, какъ ея родители были бѣдны, какъ умерла ея мать, а отецъ былъ грубый и сердитый лодочникъ и билъ ее часто. Какъ поступила она въ домъ служанкой, еще маленькою дѣвочкой, къ турецкому бею, какъ ее тамъ ласкали, пріучали, какъ было дома скучно и голодно иногда, а въ гаремѣ сыто и весело. И тамъ ее никогда не били, а доставляли ей всякія удовольствія и дарили ей вещи.
Между прочимъ она вотъ что́ сказала:
— И была у нихъ, я скажу тебѣ, Одиссей, одна комнатка въ гаремѣ зимняя, вся красная и вся заново отдѣланная; низенькая, теплая, теплая зимой… И потолокъ пурпуровый, и стѣны, и диваны, и коверъ… И когда зажгутъ огонь въ очагѣ и сядемъ мы всѣ около: и ханумиса, и я, и дѣти, и гостьи, и служанки другія… блеститъ огонь въ потолкѣ и въ стѣнахъ, потому что все было вновь выкрашено, понимаешь… Такъ весело!.. Орѣхи ѣдимъ, смѣемся… Арабка одна пѣсню пѣла, правда, пѣсня эта очень нехороша и проста… и даже стыдно ее пѣть…
Гдѣ мой орѣхъ?
Гдѣ мой орѣхъ?…
Дальше ты, я думаю, и самъ знаешь. И пляшетъ, и пляшетъ, спиной только шевелитъ, на одномъ все мѣстѣ. А мы всѣ смѣемся. Гдѣ же мнѣ у отца было такъ жить? Такъ они, Одиссей, и совратили меня…
Я еще спросилъ ее:
— А замужъ какъ ты вышла?
Евпраксія улыбнулась, опять закачала головой и покраснѣла:
— У монашенки ты такія вещи спрашиваешь, глупый!
Я сказалъ:
— Говори ужъ! Я уѣду завтра, и можетъ быть никогда ты не увидишь меня. Утѣшь меня и вспомни, что меня за тебя турки тогда избили.
Она сказала:
— Ну, вотъ я все не соглашалась потурчиться. Боялась грѣха. А тамъ хозяйка сказала мнѣ: «Мы тебя, Лиза, замужъ отдадимъ. И что́ за мужъ! Что́ за мужъ!» И показала мнѣ его сперва тайкомъ, а такъ какъ я еще христіанка была, то послѣ приказала мнѣ выйти туда, гдѣ онъ сидѣлъ съ людьми и чубукъ ему подать. Было ему всего двадцать лѣтъ, а мнѣ пятнадцать. И онъ былъ кузнецъ и налбантъ, который лошадей куетъ. Зналъ онъ, зачѣмъ пришелъ, и былъ одѣтъ во все хорошее. Въ голубыхъ шальварахъ короткихъ, шнуркомъ чернымъ расшитыхъ, и въ голубой курточкѣ, шнуркомъ тоже чернымъ расшитой, и на головѣ феска новая, кругомъ голубымъ тонкимъ платочкомъ обвязана, и кисточка у него на вискѣ черная такъ пріятно лежала. А самъ онъ былъ бѣленькій и чернобровый, и стыдливый, и еще я тебѣ одну вещь скажу… если хочешь, что́ мнѣ слишкомъ ужъ понравилась…
И, не говоря, однако, что́ понравилось, Назли ужасно покраснѣла и закрылась руками, но я настаивалъ, и она, открывъ лицо, сказала презабавно и притомъ съ испугомъ даже на лицѣ, что я ее въ такое искушеніе ввожу:
— Пустое дѣло, Одиссей мой, вовсе пустое! Дѣтское дѣло!.. прости ты мнѣ… Не знаю, что́ такое, что онъ себѣ все губы языкомъ облизывалъ немножко. Потрескавши онѣ были у него — не знаю. Вотъ меня врагъ и побѣдилъ совсѣмъ тутъ. Понравилась мнѣ эта такая глупость, и я потурчилась и вышла за него замужъ. А потомъ его убили въ 54-мъ году греки, и я осталась вдовою.
Такъ кончилось дѣло Назли.
А дѣло Одиссея? Месть за побои? Не осталось ли все безъ послѣдствій?
Нѣтъ, мой другъ, дѣло мое кончилъ тотчасъ по пріѣздѣ своемъ Благовъ, этотъ лучшій герой моей юности, котораго я иногда хотѣлъ бы сравнить съ Алкивіадомъ, если бъ Алкивіадъ не былъ порою ужъ слишкомъ безстыденъ въ своемъ честолюбіи, въ своей силѣ и въ блескѣ своемъ.